Текст книги "Краткий конспект истории английской литературы и литературы США"

Автор книги: Сергей Щепотьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

В сотрудничестве с сэром Леонардом Вули написала первый том «Истории человечества», а с Кристофером Хоуксом – «Доисторическую Британию».

Однако вскоре Джакетта Хоукс оставила научную работу и занялась писательским трудом. Ее перу принадлежат книга «Земля», посвященная взаимоотношениям человека и окружающей среды, «Человек на Земле» – поэтичная и насыщенная информацией книга о происхождении человеческих рас. Оставаясь корреспондентом газета «Обсервер» по отделу археологии, Джакетта продолжала писать книги.

Ее роман «Царь двух стран» (1966) посвящен легендарному египетскому фараону Эхнатону и его жене Нефертити.

Большинство действующих лиц романа – исторические лица, имена которых, как и события их жизни, почерпнуты автором из надписей на стенах гробниц и скульптурных изображениях.

Это история трагического героя, чьи идеи намного обогнали его время: Хоукс полагает, что он пришел к власти в 1367 г. до Рождества Христова, хотя наши историки относят время его правления к 1419—1400 гг. до P. X.

Впервые написавший об этом фараоне американский историк Дж. Брестед (1865—1935) назвал его первой индивидуальностью в истории.

Эхнатон – собственно, Аменотеп (или, по Хоукс, Аменофис) IV – первым выдвинул монотеистическое учение, почитая бога Атона единым, вечным и любящим создателем самого себя, всех людей и всей природы. Назвав себя Эхнатоном – «угодным Атону», он посвятил последнему множество великолепных по красоте и философскому содержанию гимнов. «Мысли и чувства его поэзии находятся в гармонии с деяниями ее автора», – писала Дж. Хоукс в предисловии к роману.

Она начинает свое повествование с отроческих лет Аменофиса. Уже в это время «его чувствительность перед лицом природы была чрезвычайной».

Мальчик не любил охоты, как, впрочем, и спорта. Его буквально тошнит от церемонии приношения жертвы богу Солнца. В равной степени не любит отрок солдат, а также политики, хотя парадоксальным образом совершенно очевидно сочетает эти качества с понятным для его положения и времени античным сознанием государственности и своей ответственности за судьбу страны, бразды правления которой вот-вот должны оказаться в его руках.

Полагая с этих юных лет всех людей равными перед богом, Аменофис брезгливо отталкивает от себя страшного вида нищего, но, видя, как солдаты пинками гонят его прочь, тут же посылает ему в дар свой дорогой перстень.

Болезненный, несколько женоподобный юноша поражает окружающих тем, что окружает себя музыкантами, художниками, учеными мужами, свитками папируса и каменными глыбами для скульпторов: такие пристрастия необычны для молодых мужчин эпохи.

Поначалу – с матерью и женщинами из гарема отца, а после – с учителем Мериром, и молодым скульптором Баком, и – к ужасу придворных – со случайно встреченными простыми гражданами ведет наследник престола беседы о религии и обычаях своей страны, о том, как религиозный и мирской уклад проявляется в повседневной жизни.

Кто лучше может судить о том, одинаковы ли люди под одним и тем же солнцем: воюющие друг с другом и сжигающие города мужчины – или женщины, у которых так много одинаковых забот, в каких бы странах они ни жили?

Зависит ли взаимопонимание людей от того, каким богам они поклоняются?

Что важнее для будущей вечной жизни в лоне Осириса: пышные похороны – или сделанное человеком в его земном существовании?

Что важнее для стабильности общественной жизни: покой, справедливость, вечный, неизменный порядок и красивая цикличность жизни, смерти и воскрешения – или волнение, стремление в движении поймать то неуловимое, что составляет сущность бытия?

Как сказываются налоги, без которых немыслимо поддерживать нужды государства и верховной власти, на судьбах подданных?

Мать еще видит в сыне всего лишь ребенка. Впрочем, ее «периодическая игра в оппозицию» всю жизнь будет лишь забавлять Аменофиса.

Другие жены фараона боятся говорить с ним начистоту.

Сводный брат Мерсур «окружен жрецами, но далек от бога».

Бак – излишне циничен.

Лишь простолюдинка с подкупающей и одновременно убийственной непосредственностью объясняет юному Аменофису, что сборщики податей должны как-то восполнять за счет налоговых сборов свое скудное жалованье. Но еще более поразителен ответ Бака на вопрос его царственного друга о том, куда деваются бесчисленные возложения на алтарь Осириса – мясо, вино и масла, цветы и драгоценности: «Полагаю, в кладовые жрецов <...>. Сказала же тебе недавно та женщина, что сборщики податей должны как-то жить. Так и жрецы <...>. А зачем добру пропадать? Или ты полагал, что бог приходит сюда в полночь опустошать жертвенники?»

И, к своему ужасу, юный наследник фараона чувствует, что эти слова лишь подтверждают его подозрения: не зря, стало быть, для него с самого начала храм Осириса пропитан «испарениями какого-то зла, особенно низкого и подлого <...>. Потребовалась атмосфера святилища бога воскрешения, чтобы поколебать его абсолютное упование на загробную жизнь».

Разгневанные жрецы пробуют изгнать его из священной рощи Осириса за якобы совершенное святотатство: «Мое проникновение сюда – меньшее святотатство, чем то, что вы оскорбляете меня», – возражает наследник престола. Тем не менее жрецы столь агрессивны, что ему приходится бежать, и скептик Бак утешает его: «Остается только посмеяться, наследный принц! Ты бежал, как газель от рассерженных крестьян, – ты, будущий царь Египта!»

Но если Бака непосредственно следующая за этим эпизодом сцена тоже только смешит, то Аменофиса она повергает в еще большее смятение: две похоронные процессии схватились в воротах кладбища из-за того, что, преследуя свою выгоду, распорядители кладбища продали им одну и ту же усыпальницу...

«Как могут быть люди праведными, если чиновник плутует, а жрец не верует?» – в отчаянии взывает юноша к своей возлюбленной.

Нефертити появляется на страницах романа довольно рано. Исторически происхождение ее неизвестно, сообщает писательница и развивает свою версию: девочка была дочерью Аменофиса III и нубийской жрицы Луны. Ее кормилица – жена шурина фараона. Юный наследник случайно знакомится с Нефертити в доме своего дяди и воспитателя, и девочка выражает ему свою симпатию и искреннее почтение. Отрок теряет покой. Именно любовь к Нефертити делает его мужчиной: влияние властной матери меркнет перед зовом нового чувства, ревность к которому с трудом удается преодолевать царице. Окружающие с недоумением видят, что наследник престола относится к этой девочке как к равной. Нефертити сказала юноше: «Ты мой свет, а скоро станешь светом мира». А он ей признается, что понял: «преисподняя с ее змеями и чудовищами – порождение кошмарных снов людей, их проступков и страхов», а в роще Осириса ему открылся свет истинного бога, дотоле посещавшего его лишь в видениях: бога света, жизни... И Нефертити добавляет: «И любви: все женщины поклоняются любви».

Внутренне наследник престола уже объявил войну жрецам Амона, захватившим и осквернившим религиозную власть. Становление Аменофиса как мужчины совпало с вызреванием тех перемен, которым суждено было случиться с его восшествием на престол. Наступило томительное время ожидания. Разочарование постигло юного богоискателя после встречи с верховным жрецом храма Атона: тот попросту не понял идеи божества света, жизни и любви. Аменофис возвращается к дискуссиям с Мериром и собственным медитациям и наблюдениям за природой. К изумленной радости Бака, он не только понимает идею скульптора об освобождении художников от пут традиций, но идет дальше – собственноручно делает на дощечке рисунок, запечатлевший утку в движении, тогда как воображение самого Бака поначалу «несмотря на его дерзкие идеи, находилось в плену старых форм». Будущий фараон ставит перед художником условие: отражать правду момента, правду индивидуальности и, наконец, правду чувств. Характерно, что, придя наконец к власти, юный Аменофис IV прежде всего делает Нефертити своей женой, а следующим главнейшим шагом считает сооружение нового храма Атона и утверждение новых путей искусства, чтобы научить художников и поэтов открывшимся ему истинам, предоставив царице-матери выслушивать ежедневные доклады визиря и главного казначея о делах при дворе и в провинциях, в армии и за границей.

Первая работа Бака как придворного скульптора – статуя Аменофиса IV – повергает его отца и учителя в такой ужас, что тот отрекается от сына. Но сам фараон и те, кто составляет узкий круг его ближайших друзей, довольны результатами его усилий: портретное сходство и живость скульптуры поразительны.

Ближайшее окружение молодого правителя пользуется его довернем, в этом кругу царит простота обращения, ни придворный этикет, ни ритуалы не соблюдаются: фараону достаточно, что никто из его друзей не позволяет себе вести себя фамильярно ни с ним, ни с его возлюбленной. И даже учитель Мерир со времени восшествия своего ученика на престол стал менее суровым и скованным формальностями.

Народ любит своего нового владыку: он запросто общается с подданными во время выходов на улицы столицы и даже врачует страждущих – говоря языком современным, с помощью гипноза.

Фараон поражает свою мать тем упорством, с каким с рассвета до заката отправляет бесчисленные молитвы и обряды религиозного очищения.

А также тем, что с женщинами из своего гарема он только беседует.

Но те утешают царственную мать, говоря, что «у божественного фараона на все своя пора». И правда: вскоре становится известно, что Нефертити ждет ребенка. Гораздо серьезней избыточное миролюбие юного фараона: «У меня есть Нефертити, скоро будет ребенок – и надо мной сияние Атона», – говорит он. А умудренная государственным опытом мать уточняет: «Счастье, что у тебя есть еще и армия».

Верховный жрец Айпи и сонм его приспешников намерены, как сообщают Аменофису, «осрамить Бога Солнца в день освящения нового храма», таким образом унизив и фараона. «Даже боги должны порой совершать расчеты», – резюмирует царица-мать и объясняет сыну:

«Те, кто с Айпи, легко убедили себя, что верны фараону и богу, сказав себе, что фараон одержим демонами, а их единственная цель – спасти себя и возвратить на путь, по которому ты на самом деле хочешь идти. Все эти люди уверены, что знают, как надо жить, а надо жить так, как жили всегда». Даже сам Айпи, уверяет она, не собирается свергать Аменофиса: ему надо только напугать юного правителя, показать свою власть при дворе.

При открытии храма Атона фараон, поклоняющийся этому богу, увидел в его святилище статую бога Амона. И, хоть Амон и почитался как покровитель всех богов, верховный жрец, по сути, действительно совершил святотатство, на самом деле оскорбил Аменофиса. Но просчитался: с одной стороны, фараон проявил прекрасные качества дипломата и, выказав почтение Амону, указал Айпи на факт своего освященного самим богом солнца, Рэ, превосходства и добавил, что не допустит распрей в храме, а посему требует вынести статую Амона и позволить процедуре освящения храма идти своим чередом.

С другой стороны, мудрые женщины – царица-мать Тай и кормилица Нефертити Тэй скрыли от подданных, что брат царицы, главнокомандующий войска, лежавший при смерти, пошел на поправку. Его появление в храме было расценено как чудесное возвращение с того света ради подавления мятежа против его царственного племянника. И, если бы не то, что Эхнатон отличался миролюбием, верховный жрец с приспешниками могли бы заживо сгореть на костре, как того желала Тай. Но их всего лишь заключили в крепость, чтобы после сослать на унизительные для их прежнего положения работы, а у визиря Рамоса, дальновидно не проявившего заранее своей позиции, всего только приняли отставку. Фараон же «как можно скорей совершил ритуал и вернулся к Нефертити», к тому времени разрешившуюся от бремени.

Фараон, разумеется, ждал мальчика, но пришел в восторг от рождения дочери и назвал ее Мернтатон – она стала первой, кто в царской семье был назван по имени Атона. Но и ее отец вскоре принял новое имя – Эхнатон, заявив при этом матери, что их семейство покидает столицу, чтобы в святом для их брака месте заложить новый престольный град – Эхетатон. Тай отнеслась к такой перспективе скептически: «Я могу раньше умереть».

Супруги же и кружок их ближайших друзей охвачены энтузиазмом грядущего градостроительства. Нефертити мечтает, чтобы в Эхетатоне каждый дом был окружен садом. Эхнатон вторит ей: «Я не веду заграничных военных кампаний. Я могу отдать армии приказ легко и быстро построить город мира. Мне не нужны колонны и стены, возведенные навечно. Здесь все должно быть только красиво и удобно для жилья. Жизнь должна меняться, а потому мы можем все перестроить, как только пожелаем».

На месте будущей столицы их ждут и сюрпризы Вот простой резчик камня для надгробий, Дутмос, не узнав разгуливающего, как в сказке, инкогнито, царя, признается, что хотел бы служить фараону, что ему по душе проповедуемые новые принципы искусства, хотя, по его мнению, «Бак заходит в своих работах слишком далеко», а Атон для него – божество не высшее, ибо для него все равны – как боги, так и люди. Эхнатон великодушно прощает простодушного подданного, который, несмотря на непочтительность, искренне исповедует принципы, близкие его собственным. Фараон делает его своим соратником наравне с Баком. В другом случае Эхнатону предстоит решить куда более сложную социально-психологическую проблему. Брат Мерсур, к которому он относится более чем прохладно, заявляет о своем желании жить в новом городе и служить новому богу: «Как быть с теми, кого бы я не хотел видеть в Эхетатоне? – размышляет фараон. – Ведь Мерсур – искренне преданный слуга Атона!»

Изображений Эхнатона в качестве победителя, разящего врагов и захватывающего пленников, не существует, сообщает автор в предисловии.

В тексте романа Дутмос в конце первого дня закладки новой столицы обращается к Нефертити с тем же вопросом, что беспокоил царицу-мать: «А как же все эти высшие чиновники и жрецы? Они же любят свою власть и захотят, чтобы все оставалось по-старому! Сумеет ли он устоять против них и их непонимания, которое обернется враждебностью? Ведь это все равно, как если бы я стал резать камень бритвой!»

Но город построен, и цветут вокруг домов его жителей сады, и разгуливают по его улицам животные, и порхают птицы в садах: «Это место, где все живое славит творца самой своей жизнью, и животные, и птицы, и цветы, в своем поклонении ему соединяясь с нашим», – поясняет матери Эхнатон. Дутмос оказался незаменимым помощником: если фараон знает, чего он хочет, то ремесленник знает, как это сделать. Он внушает царю, что не все при таком размахе и объеме работ может быть выполнено с одинаковым тщанием.

«Почему ты так нетерпелив?» – спрашивает Тай сына.

«Я недостоин своего создателя, – искренне объясняет фараон. – Сделанного недостаточно, и все делается слишком медленно».

«Но он был добрым пастырем для своей паствы, так же, как Атон был добрым пастырем для человечества. И Гилухипа не позволяла ему забывать о бедноте».

Гилухипа – одна из стареющих женщин гарема фараона.

«Ее покровительственная любовь к Эхнатону крепла с годами». Гилухипа получила право жить вне гарема и устроила в своем саду госпиталь для бедноты. Ее посещает Эхнатон с Нефертити и двумя дочерьми, младшая из которых, Мекетатон, становится любимицей отца.

Но в райскую благость Эхетатона доносятся тревожные вести: «в северных землях теперь неспокойно».

«Неспособность Эхнатона защитить северную империю, состоящую из большого количества вассальных государств, была следствием его ненависти к войне и уверенности, что все люди – равные дети Атона», – утверждает писательница и заключает: «Вполне очевидно, что человек с такими мыслями и чувствами не мог быть империалистом».

На празднике Мира Атона перед лицом послов соседних государств Эхнатон декларирует отречение от ужасов войны и заключает свою речь публичным поцелуем с Нефертити, «зная, что, видимая всем, их любовь выражает вселенскую любовь Атона».

Вспыхнувшая иллюминация ослепляет фараона, он на грани обморока или эпилептического припадка. «Сейчас, когда он потерял из поля зрения распростертые перед ним в мире и согласии земли, он понял, что его великое религиозное празднество превратилось в блестящее торжество». По просьбе Нефертити фараон приказывает открыть ворота города и допустить на это торжество толпы простолюдинов, «с которыми он не умел разговаривать, но которых любил, как равных ему детей Атона».

Эхнатон не просто одержим верой: он одержим добром, и милосердием, и «божественной» любовью к Нефертити. Она тоже любит его как господина, как бога, не понимает даже слов Дутмоса, который, став скульптором, превзошел в мастерстве Бака и ваяет ее изображение, а в перерыве между работой признается ей в любви: «Bce, кто живет под властью Атона, любят друг друга», – отвечает она. Назвав это про себя «божественной глупостью», Дутмос шепчет: «Не так, ваше величество. Совсем не так».

Нефертити подарила супругу уже четверых дочерей. Хотя это ничего не значит для престолонаследия, отсутствие сына беспокоит фараона. Но гораздо более переживает гибель своей любимицы Мекетатон, полагая, что «Атон лишил его своей лучезарности».

Мудрая жена, однако, находит другое объяснение: «Ты верил, что мы не такие, как другие дети Атона. Многие люди теряют любимых дочерей, мой господин».

«Но ведь ты, Нефертити, некогда поклонялась мне, как богу», – возражает фараон.

«Да, я поклонялась тебе. А теперь я люблю тебя и страдаю вместе с тобой. Такая любовь сильнее», – отвечает жена.

И все-таки Эхнатон ясно ощущает, что сам не может радоваться жизни, как учил других..

Одним из первых требований нового фараона была немедленная отставка жрецов Осириса. Через семь лет выяснилось, что после закрытая храма город Эйбид пришел в упадок, жители его голодают. Эхнатон объявляет градоправителю Эйбида, что не может жалеть мошенников, обиравших своих сограждан и надувавших пилигримов. Но, желая спасти город от голодной смерти, распоряжается приостановить там сбор налогов и подавать туда больше воды. Однако, как справедливо доказывает фараону мать, простому люду нужен Осирис, эти люди не могут идти к смерти, не имея поддержки. Не зря из толпы какой-то полубезумный бросает царю под ноги статуэтку отвергнутого им божества. С другой стороны, становится известно, что градоправитель Эйбида о чем-то совещался с Мерсуром, которого фараон «терпит только как ученика и ради его сына Сменхкара», друга своей старшей дочери. Всё напрасно: одержимость Эхнатона мешает ему быть начеку. Он не хочет слышать из уст матери правды о продолжающихся злоупотреблениях налогосборщиков, недовольстве народа, вызванного своеобразным отшельничеством фараона в Эхетатоне, о заговоре, зреющем в старой столице среди жрецов Амона и знати, о том, что народу известно, насколько сам фараон оказался неподготовленным к встрече со смертью своего дитяти. Он по-прежнему уповает на «просвещение» со стороны своего бога, который «удержит его от тьмы и казней», и уверен, что народ Египта не восстанет против своего божества, точно так же, как Сирия и Палестина могут и не быть под властью Египта, поскольку и без нее способны радоваться милосердию божьему ...

«Атон не бог сражений, – предупреждает Тай – А ты своих сражений еще не закончил».

И, словно в подтверждение ее слов, одна за другой приходят дурные вести: в соседней, вассально зависимой от Египта, Сирии – государственный переворот, в старой египетской столице – народные волнения, во главе которых стоит сбежавший из-под надзора бывший верховный жрец Айпи. Восставшие сожгли дом градоправителя, убили жрецов в храме Атона, разбили статую фараона и изуродовали все изображения Атона.

Эхнатона постиг тяжелый эпилептический припадок – совершенно как когда-то давно, когда ему впервые явился его бог. Солнечный Атон разил всех остальных богов. Фараон расценивает это как добрый знак, точно так же, как и жители новой столицы, полагая, что происходящее в старой – от них бесконечно далеко. Эхнатону мысли о старой столице отвратительны, он ясно видит себя центром своего царства и всего мира: «вот что значит познать божественную любовь». Отношения с Нефертити несколько изменились: прежде их любовь была слиянием индивидуальностей, теперь для фараона близость жены – ритуальное действо. Эхнатон утратил способность вникать в дела. Ему кажется, что он понимает, как одинок его бог. Во сне фараон видит, как бог Сеф выколол глаза богу солнца.

Тем временем дядя фараона изловил и казнил Айпи и его людей. Царь возмущен, но вынужден признаться самому себе, что втайне желал этого. И, со своей стороны, отдает приказ о закрытии и запрещении всех храмов, кроме храмов Атона.

Наступает время затишья, фараону кажется даже, что возвратились прежние времена: его распространяющаяся слава привлекает в Эхетатон «авантюристов и художников из северных стран и даже из-за океана».

Только былых отношений с Нефертити не вернуть: «Оказалось, что он требовал чего-то, чего она не могла принять <...> Ее преданность больше не была сосредоточена на нем: она сама обратилась к вере» Эхнатон замечает необычные взгляды, которые устремляет на царицу Дутмос, ваяющий ее скульптурный портрет. Но, «хоть он принимал как должное, что все любят ее, ему трудно было поверить, что кто-нибудь посмеет в нее влюбиться».

Впрочем, мысли фараона целиком поглощены религией. «Ему казалось – если бы он смог показать, что время борьбы за мирскую власть подошло к концу, все должны были бы увидеть божью славу».

Увы, военачальники доказывают обратное. С трудом сдерживаемая ненависть к военщине клокочет в груди Эхнатона. «Вам бы закалить сердца моих поэтов!» – пробует шутить фараон и, предваряя Иисуса, всерьез восклицает: «Покуда я с вами, людям дарована возможность спастись!»

Эхнатон решается на встречу с главой враждующей стороны, чтобы уговорить его отвести свои войска и не допустить кровопролития. Нефертити ждет очередного ребенка и не может сопровождать мужа. Фараон берет с собой вместо нее учителя Мерира и сына Мерсура, Сменхкара, к которому питает искреннюю любовь: юноша всячески выказывает фараону свою преданность, буквально боготворит его. Эхнатон подумывает о браке старшей дочери с племянником, хотя Нефертити полагает, что тот слишком подавляет Меритатон.

Вождь Саппелулюма осыпает фараона насмешками: его Мир Атона, мол, только для художников и священников, а сам он даже не способен родить сына. Эхнатон телепатически узнает о несчастье с сыном вождя, и его знание подтверждается: охотясь на оленя, юноша упал с коня, ударился головой и потерял зрение. Эхнатон возвращает зрение доставленному в шатер пострадавшему и приписывает чудесное исцеление Атону, требуя в награду, чтобы Саппелулюма согласился на мир. Потрясенный вождь принимает условие. Но военачальники все портят: покуда шли переговоры вождей, военные действия начались[34]34
  Есть основания думать, что здесь Дж. Хоукс прибегает к аллюзии: автор романа признает, что сцена переговоров введена, «чтобы подчеркнуть противостояние двух форм власти». За четыре года до выхода ее романа мир стоял на грани войны: однако, к счастью, во время Карибского кризиса военные ведомства США и СССР не опередили исхода переговоров Дж. Кеннеди и Н. Хрущева.


[Закрыть].

Эхнатон вновь переживает приступ лютой ненависти к военачальникам, но внутренне горд, что удержался от расправы. Тай утешает возвратившегося ни с чем сына: «Ты не изменил ситуацию ни в худшую, ни в лучшую сторону», – заключает она. Фараон с удивлением замечает, что противоречие его мнению со стороны матери теперь только придает ему «устойчивое равновесие».

Куда сложнее с Нефертити.

О том, что она опять родила дочь, а не сына, жена сообщает фараону «абсолютно простодушно, без страха, вызова или призыва к состраданию». Эхнатон сам пытается найти объяснение: «Во мне дело? Или, может быть, в том, что ты не поклоняешься мне, как прежде? Ведь ты не даешь мне того, что царь вправе требовать от своей царицы!»

«Я не могу сказать, – отвечает она, – то ли из себя представляет моя вера, чего требуешь ты, то ли, чем она должна быть».

Даже в доме, построенном на святом месте их любви, они не обретают былого счастья, живут большей частью молчаливо, и Эхнатоном «завладевает уверенность, что Нефертити лишает его источника силы, которой она наделяла его в прошлом. <...> Эта же уверенность заставила его перевести свой взор с нее на Сменхкара». Юноша, бывший свидетелем его триумфа в мирных переговорах, рассказывал о нем в столице, заверяя, что Мир Атона был невозможен лишь по вине военных. Распространяясь, слухи обрастают легендарными подробностями. Мерсур, со своей стороны, уверяет фараона, что, будучи преданным идее Атона, возглавил в старой столице сильнейшую группировку знати. Он же упреждает сводного брата о том, что «даже в тавернах уже распевают» о любовной связи Нефертити с Дутмосом. Фараон отказывается слушать «достоверные» свидетельства неверности жены. Дутмос сожалеет, что «из тщеславия» объяснился царице в любви. А она благодарит его за то, что своим признанием вернул ей веру в себя как в женщину. Они расстаются навсегда: Дутмос покидает Эхетатон, как и многие другие ремесленники, и купцы – строительство города завершено.

Близится свадьба Сменхкара и Меритатон. Тем временем умерла царица-мать, и государственные дела уже ведет Сменхкар, в беседах с Эхнатоном обвиняющий Нефертити в том, что в час скорби той нет подле фараона. Эхнатон же погружен в сочинение гимнов Атону и изложение своей религии на папирусах. После бракосочетания Сменхкар разделяет власть с тестем. Более того, к нему переходят все «божественные титулы» его тещи. Имя Нефертити, украшающее стены ее дворца, уничтожают по приказу молодого фараона, который собирается жить в доме царицы с молодой женой, полностью разделяющей мнение Сменхкара о «предательстве» матери. Но и отцу она бросает упрек: «Какое право ты имел бередить всех своими идеями?»

Нефертити удаляется к приемным родителям и, живя там, помогает Гилухипе ухаживать за больными в ее госпитале.

А на сидящего за своими папирусами Эхнатона вскоре обрушивается сокрушительный удар: в присутствии Мерсура Сменхкар открыто заявляет ему о своем предательстве, о том, что притворялся адептом его веры ради захвата власти, и, нагло насмехаясь над тем, как «с жадностью голодного пса кидался на лесть» наивный Эхнатон, сжигает его священные писания.

Дядя Эхнатона, Ай, держит сторону племянника: он хочет женить своего сына на младшей дочери Нефертити. Но сознает, что вскоре ему придется вступить в конфликт с Мерсуром. И однажды в пришедший в упадок Эхетатон донеслись вести о смерти Сменхкара и бегстве его отца. Тутанхатон женится на Анхесенпатон и увозит ее в старую столицу. Эхнатон пешком уходит из своего дворца – в отличие от практичного Дутмоса, не захватив с собой даже золота: автор определяет это как своеобразную форму наготы. Удалившегося от власти фараона приютил Тати: тот самый полубезумец, что некогда швырнул в него статуэткой Осириса. Тати огородничает, Эхнатон учится ему помогать. А вечерами фараон проповедует, а Тати внимает его учению. Нефертити вернулась – не как царица к своему фараону, а как жена к мужу. «Супруги хранили тайну, говорить о которой не желали, но которая заключала в себя не только их любовь, но и веру, и их совместные дела, и страдания».

В старой столице между тем происходили серьезные перемены. Фараон изменил имя, теперь он стал Тутанхамоном. Официальная религия признала вновь бога Амона, а последователей учения о боге Атоне ждет кара. Через некоторое время сторонники Эхнатона и его веры восстали, требуя его реставрации. Ай подавил восстание и прислал своих людей, чтобы арестовать племянника. Верный Маху – слуга, предупредивший Эхнатона еще о первом заговоре Айпи, – бросается с копьем на офицера стражи, но страшный по силе удар разит наповал его же господина, прикрывшего стражника своей грудью.

Эхнатон умер в своей вере, и жизнью, и смертью доказав верность своим принципам. И, хоть исторически обстоятельства смерти его остаются тайной, допущение писательницы вполне логично, как логичны и все вопросы, которые поднимает ее мудрая книга.

Идеи добра, красоты и мира преданы двумя враждебными друг другу силами. А сам носитель этих идей был нужен и тем, и другим лишь как символ, как знамя в политической игре.

Возможно ли насаждать государственную идею сверху? Возможно ли в одночасье внедрить новую идеологию, заставить народ отречься от старых, привычных верований? Как соотносятся понятия: человек, историческая личность, миф о герое? Проблема старого и нового государственного мышления – одна из главных тем романа. Но это в равной степени роман о духовности человека, общества и власти. На примере жизни обогнавшего свое время Эхнатона мы видим, что индивидуальностью делает человека именно духовность. Имперская власть, впрочем, как и хаос сметающей все на своем пути к власти первобытной демократии, зачеркивает индивидуальность. Но способна ли одухотворенная гуманная власть отстоять самое себя? Насущные во времена Эхнатона, эти темы не утратили актуальности ни в дни создания книги, ни, если вдуматься, даже сегодня.

В 1955 г. Джакетта Хоукс опубликовала книгу путевых впечатлений «Путешествие вниз по радуге», написанную вместе с Дж. Б. Пристли после поездки по США, в которой авторы осудили поджигателей войны и убожество «массовой культуры».

На время визита супругов в СССР здесь были забыты слова тех критиков, кто, подобно Олегу Меркулову, за два года до того уверял, что «к концу своего творческого пути Пристли сошел с трибуны писателя-гражданина на подмостки к тем английским литераторам, которые служат на потребу вкусам недалекого обывателя». Но через год знакомая нам уже Е. Домбровская категорически отказывала писателю в глубине характеров его героев и, уж конечно, идейного содержания его произведений. А в 1971-м доктор искусствоведения А. А. Аникст не без высокомерия подытожил: «Лишь немногое из созданного им достигает уровня подлинной художественности».

Думается, JBP, как кратко называли автора на родине, не читал о себе не только поверхностной работы Домбровской, но и «фундаментальной» статьи Аникста в Краткой Литературной Энциклопедии. Но кажется, что этим суровым критикам посвящены едко иронические строки в «Павильоне масок» (1975), изображающие некоего д-ра Перкиссона, отказывающего автору в артистизме, но просящего его помощи в литературной обработке разрозненных воспоминаний его предков.

«Я предупредил его, – пишет Пристли, – что если соглашусь воспользоваться этим материалом, то напишу то, что мне нравится, поскольку я всегда пишу прежде всего для собственного удовольствия, а если это не придется ему или кому-то из его семьи по вкусу, то ничем ему не смогу помочь».

В этой повести явно ощущается усталость Пристли от критики вообще. Видимо, объяснения с «заказчиком» в прологе и эпилоге и призваны дать отпор нападкам всякого рода зоилам[35]35
  Зоил – ученик Сократа. Его имя стало нарицательным в обозначении придирчивого критика.


[Закрыть].