Текст книги "Грехи наши тяжкие"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
Часть вторая
1
Бывало, когда игралась свадьба в деревне?
Осенью, на михайлов день, да весною, на красную горку. Зима пошла уже на убыль, и мужик, значит, о весне думает. А дума его такая: пора сыну приводить новую работницу в дом. Старуха сдавать стала: чугунок со щами с трудом вытаскивает из устья печи. Да и в поле кому-то управляться надо. Жена совсем работать не может – голова кружиться, тоги и гляди, упадет.
Тогда-то отец и поглядывает на старшего сына. Уж какой год с девками гуртуется, пора и черед знать, женой обзаводиться. Тогда-то в семье и затевается разговор о свадьбе – о том, когда играть, какую девку брать да как выкроить жилье молодым.
И она, Прасковья, помнит, что ее свадьба, когда она выходила за Алексея, тоже была на красную горку. Пасха в тот год случилась поздняя, чуть ли не на май. На красную горку колхозники уже пахали и сеяли овес. Женихаться было некогда, свадьбу свернули за один день.
Алексей привел ее. Они отзанавесили себе угол в избе, где стояла их деревянная кровать, и так Прасковья оказалась в сысоевском доме. Теперь, поди, ни одна из девок и слова такого не знает – молодая. А бывало, слово это за тобой, как тень, по пятам ходит. Раньше других встань, печку растопи, картошку почисть, свари – и все молодая, поскорей поворачивайся!
Сейчас в селе женятся как и в городе, когда приспичило, тогда и свадьбу играют. Да и свадьбы справляют по-городскому. Никто не вспомнит родительскую избу. У всех мотоциклы да машины – свадьбы справляют в ресторанах.
И никто не вспомнить, как играли свадьбу в старину.
Бывало, к свадьбе всю неделю брагу варят, шьют невесте подвенечное платье, сундук сколачивают, блестящей фольгой его обивают.
Какая же ты невеста без своего сундука? В нем, конечно, приданое: холсты, сарафаны, поневы, галоши. Отдельно – постель, чтоб атласное одеяло было, две-три подушки. И все это – и сундук, и постель – везется на повозке, чтоб все люди видели. Сейчас другое: чтоб машина была с лентами, с пластмассовыми куклами на капоте. И чтоб неслась она не сама по себе, а в сопровождении молоциклеток. Чтоб вся округа видела и знала, что едут, трубят.
И в ресторане чтоб музыка была, и играла не как-нибудь, а во всех четырех углах сразу. А того не знают, что многие, может, их музыку и слушать не хотят. Тьфу!
Толкуют, пекутся о каких-то мелочах, о лентах для машины. А о самом главном – где они будут жить после свадьбы? – о том ни слова. Прасковья всяко пыталась Лешины планы выведать: и сама спрашивала у сына, и стороной, через других людей, что он думает. Но ничего толком не узнала. Узнала, что будто они отдельно жить собираются, и не в деревне, а в городе.
Рушилась их с Игнатом мечта.
Они мечтали: разу уж Леша с ними в деревне остался, то сделать из избы пятистенок. Пристроить к старой избе прируб с четырьмя окнами, попросторнее. А заодно и водяное отопление провести, как у других. Чай, они не беднее соседей. В избе жили б они, старики, а новый прируб отвели бы им, молодым. Жили бы они на всем готовом, как у Христа за пазухой. Утром встали бы – за водой не бежать, завтрак готов: «Пожалуйста, молодежь, кушайте». Изба чистая, белье вовремя постирано, поглажено. На работу им надо – до совхоза рукой подать. Какая езда – четверть часа на автобусе? В автобусе не хочешь – машина есть: муженек до совхоза-то всегда подбросит, коль каждый день ездить за Варгиным.
Глядишь, через год в пристройке голос детский: внучек появился. А появился внучек, значит, не умер род Чернавиных, жить будет.
Но Зинку разве уговоришь уехать из совхоза. Каморка ихняя хоть в бараке находится, но зато считай что в городе. Невесту небось не заставишь переселиться из города-то в деревню, к мужу. Уж горожане все за нее передумали. Не может того быть.
«Недаром они родню собирают, шушукаются».
Так думала Прасковья Чернавина бессонными ночами.
2
– Жить-то как думаете: у нас или в бараке? – спросила Прасковья.
Она стояла возле машины, ждала, что скажет сын.
Леша протирал ветровое стекло «Волги».
«Любит он машину, – наблюдая за ним, думала Прасковья. – Если бы он так любил свою мать».
Она вздохнула.
Прасковья хотела было сказать об этом сыну, но промолчала. Она посмотрела в сторону Игната, который сидел на завалинке дома, и передумала: отцу слова эти будут укором. Она вывела в люди Фросиных детей – все выросли, работают. Однако почет от них прежний. Все ее за мать почитают. Поздравления шлют в праздники, подарки, да все с хорошими словами. А вот свой сын, ее последняя надежда, слова доброго никогда не скажет, все торопится куда-то; если и говорит что, то всегда на ходу. Уж теперь-то надо бы им посидеть спокойно, обговорить бы все. И про то потолковать, как они, молодые, думают жить после свадьбы – своей ли семьей или со стариками? И про свадьбу бы не мешало обмолвиться парой слов: где играть и кого позвать? Ведь свадьба-то раз в жизни бывает, и надо ее сыграть так, чтобы она на всю жизнь запомнилась.
Но Леша верен себе: он какой-то шалопай, беззаботный парень, вечно куда-то спешит. Ты ему о серьезном, а он – все шуточкой да прибауточкой. Толком с ним и не поговоришь, только наспех, на ходу.
И сейчас: Леша протер ветровое стекло, открыл дверцу машины и бросил тряпицу на пол, чтобы под рукой всегда была. Уже сев в машину, он посмотрел на своих стариков, и ему стало жалко их, что он ничего им не сказал.
– Мы уже все продумали, мам, – сказал он. – Решили жить отдельно: ни с Зинкиной семьей, ни с вами. – Лешка помолчал и, чтобы покончить с этим тягостным для него разговором, завел машину, и она затарахтела, словно выговаривала заместо Лешки: «Да оставьте меня в покое! Ведь нам с Зинкой жить – как хотим, так и живем!» – Спешу, мам!
Прасковья подошла к открытой дверце, чтобы лучше Леша мог слышать ее. Кузов черной «Волги» нагрелся от солнца, рукой до него дотронуться нельзя, а он сидел в этой консервной банке.
– В кино, что ль, пойдете?
– Нет, будем обои менять в своей комнате.
У Прасковьи все оборвалось внутри: значит, они твердо решили жить отдельно. А на кого же они нас, стариков, бросают? Она, а пуще того Игнат, – можно сказать, уже не работники. Игнат неделю, а может, и более ходит на конюшню, но не запрягает своего Буланого. Старика хотят определить на пенсию. Ее тоже, по слухам, не посылают на курсы, где учат доить на новой установке. На новой машине будут работать только молодые.
Вся надежда была на него, на Лешу.
Прасковья думала, что со временем он бросит баранку, на комбайн или на трактор перейдет. Теперь такие деньги платят механизаторам. Такие машины им дали – загляденье одно.
Вот хоть Ефимка Ядыкин, брат ее, комбайнер на «Ниве». Смотришь на него, как он в кабине улыбается, голова кружится – так он высоко сидит. А ведь он в нее, в Прасковью. У него слова лишнего в праздники не выпросишь. А смотри ты! – и деньги большие зарабатывает, и почет ему. Хлеб убрал – на ремонт становится. Доярка какая-нибудь, хоть та же Прасковья, если она хочет, чтобы ее карточка была на доске Почета, – с распухшими руками ходит. А Ефимкино усатое лицо всю зиму красуется.
Неделю поработал – и ходи себе, на доску посматривай да усы только всфарчивай.
Оказывается, и Леша – ломоть отрезанный. Прасковья догадалась об этом, да не думала не гадала, что это так скоро случится.
– Что, или Зинке новую квартиру дали? – спросила Прасковья, стараясь сделать вид, что она не удивлена словами сына, что ей безразлично, где будут жить молодые.
– Нет, мы сняли комнату в городе, – сказал он и торопливо пояснил: – Ну ты пойми, мама. И ты, папа, каждое утро – одно и то же: суета. Надо позавтракать, бежать в гараж, ехать в город за Тихоном Ивановичем. Да и Зинке будет тяжело каждый день ездить на работу. А в городе мы дома. Я буду у Варгина под боком. Зине с работой рядом.
«Под боком, рядом», – думала Прасковья.
Она знала, что пройдет год-другой, и все зарубцуется. Но сейчас она была в растерянности. И чтобы сын этого не заметил, стала расспрашивать: у кого они сняли комнату и сколько надо платить в месяц? Для нее сейчас это не имело никакого значения: сняли и сняли – и вся недолга. Значение имело только то, что сын уходит из семьи, и не в столице остался, а рядом, под боком и дома, в Туренино.
– Зинка на Садовой нашла. У какой-то дальней своей родственницы. Ребята ее в Двинск переехали, а она осталась. Я уж кое-какие вещички от Зинки перевез.
– Раз перевез, тогда и говорить нечего. Давай лучше поговорим о свадьбе. Хоть двумя словами обмолвимся.
– А что говорить? Снимем зал в ресторане. Соберем ребят – и весь разговор.
– Нет уж, Лешенька. – Прасковья горестно вздохнула. – Оно понятно: вы – молодые, вам жить. Вам виднее: играйте свадьбу как хотите. Но пока ты мой сын и живешь в отцовском доме, то послушай, что мать тебе скажет. Я должна твою свадьбу в своей избе справить. Это последнее мое желание. Сыграем твою свадьбу – можешь нас, стариков, в гроб класть, – она кивнула на Игната, сидевшего на завалинке возле дома. – В гроб класть и руки наши складывать на груди: мы свое дело сделали в жизни.
– Мама!
– Обожди! Не перебивай! – продолжала Прасковья. – Ты знаешь, что Зинка мне не нравится. Но ты ее любишь, и я тебя благословляю: живите, любите друг друга. Так вот скажи ей, мать хочет, мол, сыграть свадьбу по-старому.
– Хорошо, мам. Я передам ей.
– Тогда я так и Ефимке скажу. Братьям письма напишу, чтоб приезжали. Соберем всех.
– Согласен. День – у вас, а второй день – в городе.
– Сколько Зинка позовет?
– Человек двадцать.
– Хорошо, всех уместим. В тесноте – не в обиде.
– Только давайте, мам, заранее уговоримся… – Леша приглушил мотор, чтобы его слова слыхать было. – Только давай договоримся, чтоб без икон и без складчины. А то набросают в шапку грязных рублей, бр! – противно.
Прасковья заулыбалась.
– А бросают-то, когда сундук у невесты выкупают, – сказала она. – Тогда дружки, которые на сундуке сидят, торгуются с гостями да шапку им суют. А у твоей небось и сундука-то нет. Везти-то в дом жениха нечего. Небось у нее даже путного чемодана нет. Дальше Туренина Зинка никуда не ездила. А раз продавать нечего, то и грязные деньги никто швырять не станет.
– И на том спасибо, мам!
3
Леша в сердцах хлопнул дверцей и поехал.
Прасковья стояла на крыльце избы – в черной юбке, в нарядной кофте, отороченной на груди кружевами. Она словно бы помолодела без обычной своей телогрейки. Рядом, едва доставая головой до ее плеча, – Игнат: выбритый, принаряженный, с орденом Отечественной войны и медалями. А за ее спиной – сыновья, которых родила-то Фрося, но которых Прасковья выходила. Сыновья были одни, без жен, и тоже, как и отец, хорошо одетые и важные по такому делу. Со значками с разными, чтобы все знали, что они – передовики, в общим, чин по чину, как и положено быть передовикам.
Прасковья стояла на крыльце, и лицо ее – крупное, изрезанное морщинами, – светилось.
Она была довольна, что сыграют свадьбу по-старинному. Она сознавала, что сыграть свадьбу по обычаям стариков – это все равно что воскресить дедов и прадедов с их взглядами на жизнь, на быт.
По старому обычаю, молодых на пороге дома встречают отец и мать с иконой, обложенной самотканым рушником. Молодые кланяются, целуют божью матерь. Этим молодые как бы дают клятву всем жить в мире и согласии, хранить в душе святость. Бывало, пока молодые идут в избу, перед ними разыгрывают сцены из крестьянского быта. Дорогу в сенцах, до самой избяной двери, устилали овечьими шкурами, чтоб муж и жена шли по шкурам и думали, что в этой избе живет хозяин, и жизнь надо прожить так же, как он велит, чтоб живность не переводилась. На пороге избы их осыпали янтарным зерном, чтоб они растили хлеб в избытке, как растит его хозяин.
Прасковья хоть и решила сыграть свадьбу по-старинному, но хорошо понимала, как смешна была бы теперь, если б стояла на крыльце с богородицей в руках. Небось в наше время в бога никто всерьез не верует, а молодежь – и вовсе. Она и хлеб-соль на рушник не положила: небось все знают, что молодожены жить в избе не собираются, и нечего их потчевать хлебом да солью. Только других обманывать. И шкур бараньих им под ноги постилать нечего, и овсом да рожью осыпать их не надо. Потому как они ничего растить не намерены: ни скотины, ни ржи, той самой. А жениху – тому вообще ничего не надо. Если б ему на дороге в дом положили б коробку скоростей либо еще какую-нибудь железку, то он, может, остановился бы. «Коробка скоростей?! – удивился бы он. – Вот это да! Мать, где это ты достала? Дай я тебя расцелую».
И расцеловал бы.
А так – перед тем как ехать в загс – приложился для виду.
На крыльцо вели лишь три ступеньки. Но, поднимаясь на эти ступеньки, Леша должен был увидеть, что его встречают все – родители и братья, и он должен будет осознать себя. Пока Леша будет подниматься на крыльцо, он увидит Игната и Прасковью и, пока будет целовать родителей, взглянет на братьев. А взглянув на них, он должен будет подумать, что это мать их воспитала. И вот они стоят, как на подбор, один другого лучше.
Прасковья думала и слушала, как переговаривались сзади сыновья.
– А брагу ты пробовал? – спрашивал старший – машинист их Наро-Фоминска.
– Хороша! Особенно – из погреба.
– Тебе нравится холодная?
– Да.
– А мне – теплая, с пеной. Соды бросишь каплю, а она так и шибает в нос.
Но вот все замолкли. Ребята, стоявшие вдоль улицы, побежали к избе: едут!
Раздались гудки.
Прасковья сказала себе: «Спокойнее, начинается!»
И тотчас же на взгорке, возле старой церкви, показались мотоциклисты. Прасковья не знала, откуда их набралось столько, и теперь смотрела, чьи ребята. Все свои, загорьинские. Вот они повернули с дороги к избе. Ехали, как летают журавли осенью, – клином. Они старались сохранить строй, хотя удавалось им это с трудом.
Разбрызгивая лужи и гудя, они приближались к дому. Впереди, поблескивая ветровым стеклом, ехал Семен Сусакин – толстый, в черном костюме. Рушник, наискосок перехвативший его, стягивал ему плечи. Семен старался не шевелиться, как сел на свою железку, так и сидел на ней, похожий на истукана.
А черные «Волги», увитые разноцветными лентами, ехали следом.
Мотоциклисты, подъехав к дому, развернулись.
Семен Сусакин отъехал в сторону, освобождая место для машин. И почти в ту же минуту к крыльцу подъехали «Волги». Разом загудели все мотоциклы и автомобили. Прасковья вытерла слезы краем платка, которым была покрыта, и еще не совсем поправила платок, глядь, а машины-то уже возле крыльца стоят. Раскрылись дверцы, и на лужайку перед домом высыпали ребята. Их было так много, что у Прасковьи зарябило в глазах от черных их пиджаков с цветами в петлицах, от белых рушников через плечо.
Шофер открыл дверцу, и из машины вышел Леша – непривычно высокий, торжественно-важный, но смущенный множеством народа, наблюдавшего за ним. Он протянул руку в глубь салона, и тот час же оттуда выпрыгнула Зина. Она выпрыгнула легко, несмотря на длинное подвенечное платье, которое мешало ее движению. Заметно было, что невеста шустра, весела и проворна. Во всяком случае, проворнее жениха. Она взяла Лешу под руку (в другой руке у нее был букет нарциссов) и, откинув с лица вуаль, повела жениха к крыльцу.
Прасковья смотрела на них не мигая и не замечая никого вокруг. Она давно уже знала Зинку. Видела ее в городе не раз. Но никогда не думала, что Зинка станет ее невесткой, что наступит такое время, когда она будет целоваться с нею. «Ничего не поделаешь, придется целоваться, – думала теперь Прасковья, наблюдая за молодыми. И не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, как только молодожены поднимутся на крыльцо».
И она смотрела только на Зину, которая, наклонив голову, что-то говорила Леше. Прасковья видела лицо Зины – маленькое, напудренное, глаза, подведенные синей краской; смотрела и думала о том, что ей сказать при встрече.
Но молодые, казалось, совсем не думали о стариках. Подходя, они смотрели не на Игната и Прасковью, а на братьев, стоявших позади. По виду их можно было догадаться, что они беззаботны и совсем не думают о том, сколько стоило труда Прасковье воспитать тех, троих, стоявших за ее плечами.
– Поздравляю, сынок! – сказала Прасковья, когда Леша, поцеловав отца, потянулся к матери. – С законным браком… – Она еще хотела добавить: «Живите в мире и согласии», но Леша уже отстранился от нее, освобождая место Зине.
Зина подошла к ней. От невесты пахло духами «Ландыш». А может, это были не духи вовсе, а пахло от цветов, которые она держала в руках.
– Поздравляю! – сказала Прасковья, ощущая на щеке прикосновение Зининых губ.
– Спасибо! И вам тоже, мама… – и она сунула Прасковье букет нарциссов.
С букетом этим Прасковья – как со связанными руками: ни обнять никого, ни подойти к кому надо.
Зина поздоровалась с Фросиными сыновьями. Леша тоже целовал братьев; Прасковья не успела передать ребятам букет, как невестки, выбежавшие из избы на шум, что-то закричали и стали одаривать молодых.
– Поздравляю, Прасковья! – Отстранив в сторону портфель, Варгин заграбастал ее в свои объятия и поцеловал. – С праздником тебя! Со свадьбой! Замечательно! – восклицал он. – Как мои доярки, помогли тебе? Не подвели?
– Нет, Тихон Иванович, – сказала Прасковья, а сама подумала: «И председатель приехал».
– Ну, я надеюсь! – уверенно сказал он и с портфелем пошел в сенцы.
Все уважительно расступились перед председателем. В сенцах какое-то время только и слышен был рокочущий басок Тихона Ивановича.
– Ба! Ефим Аверьянович! Какими судьбами?
– Я – виночерпий. Мои обязанности маленькие, – отвечал Варгину Ядыкин.
– Клавочка, поклон!
– Спасибо, Тихон Иванович!
Варгина приветствовали искренне, потому что председатель колхоза на селе – это все равно что в старину поп: радость ли какая в семье – зовут, иди, а не то обида будет; свадьба – тут уж само собой – позывают, да не как-нибудь, а с поклоном; старый колхозник умер – иди хоть на поминки. И Варгин не увертывается, ходит, коль надо. Но ходит не всегда, поступает по-разному. Когда нельзя не пойти, – хоть в этот раз: женится не кто-нибудь, а личный шофер, – он приходит. Лешу не оттолкнешь, ему не скажешь: «Не могу!» Сказать-то можно: язык без костей, все вытерпит. Только сегодня скажешь: «Не могу!» А завтра сам его просить об одолжении будешь. А он тебе в ответ то же самое: «Не могу!»
Нет уж – он не мог отказаться. Обычно же на такие мероприятия он посылает своего заместителя, Алика Баранцева. Тот – ничего мужик – ходит. Алик помоложе, лучше скажет. Ведь помирает кто? Помирает народ заслуженный: механизаторы, фронтовики, – хочешь или нет, а речь у гроба надо сказать. И Алик говорит.
4
Тихон Иванович держал в руках старый портфель.
Прасковья знала, что в этом портфеле подарок молодым. Неделю назад было правление, где решили подарить Леше транзистор и поручили председателю поздравить новобрачных. Но Прасковья и без подарка звала Варгина: все-таки она не чужой человек и не на последнем счету в колхозе. Как-никак четверть века дояркой отходила. Прасковья знала, что Тихон Иванович придет, и она старалась, чтобы на нее никакого пятна не легло. Она решила, что свадьба будет разгульная, бражная. Раз уж она не смогла пересилить Алексея до свадьбы, то уж нечего в такой день горевать, портить настроение другим. Свадьба – так свадьба! Она небось у каждого один раз в жизни бывает. Может, Леша и взаправду любит Зину и будет потом упрекать мать, что она отговаривала его, жмотничала на свадьбе. Прасковья и виду не показала, что недомолвка у них была. Чего ей? Она сама недогуляла, недолюбила – глупая: в восемнадцать-то лет вышла замуж. Когда пришли ее сватать, она стояла в чистой половине, за занавеской, слушала. Мать отговаривать стала: молода, мол, пусть погуляет. Прасковья, не ожидая, пока ее позовут, выскочила, сказала в запальчивости: «А нечего ждать. Мне лучшего не надо!»
Сама недогуляла, так вы, молодежь, погуляйте!
Прасковья обрадовалась Варгину, побежала за ним в сенцы.
– Тихон Иванович, спасибо, что пришли.
– Я ненадолго: поздравлю молодых, вручу подарок и потихоньку уйду.
Прасковья заулыбалась Варгин ничего не может сделать втихомолку. Он затем и пришел, чтобы сказать речь пламенную, зажигательную, чтобы молодые запомнили ее на всю жизнь. Запомнили ее, а также и то, что на свадьбе у них был сам председатель.
– Тихон Иванович, сюда-сюда, – говорила Прасковья; она следила за гостями, чтобы они садились по порядку.
И когда, четверть часа спустя, гвалт в избе замолк, все заняли свои места за столами, Варгин встал, оглядел избу.
Изба была в два ряда заставлена столами, отчего в горнице не протолкнуться. Самые дорогие гости – молодые, дружки, родители и родственники невесты – сидели за столом, где теперь сбоку стояла Варгин, ожидая тишины. Он держал в руках рюмку, наполненную водкой, и недовольно посматривал на соседний стол, где верховодил Ефимка Ядыкин, Прасковьин брат. На другого Тихон Иванович прикрикнул бы. Пусть не прикрикнул, но приструнил бы. А Ефимку, говорившего что-то соседям по столу, председатель не то чтобы побаивался, а уважал.
Этот Ефимка, как и сама Прасковья, был нелюдим. Но дело знал всякое: и комбайн, и трактор, а надо – и машину поведет. Поначалу, когда Варгин пришел в колхоз, Ядыкин хотел перебраться в город. Работу он хорошую подыскал, и квартиру ему обещали. Тихон Иванович наслышан был о Ядыкине, о том, что он комбайном своим недоволен, и обещал Ефимке новый. С тех пор он и работает на «Ниве». Это, пожалуй, был один из немногих колхозников, которого Варгин осадить стеснялся.
Осмотревшись, Тихон Иванович подумал, что у Прасковьи собрался в общем-то неплохой народ. Ей надо было бы играть свадьбу не в тесной избе, а в красном уголке. А то меж столов не протолкнешься.
– Товарищи! – заглушая шум, громко заговорил Тихон Иванович. – От имени и по поручению правления колхоза разрешите мне поздравить Лешу и его избранницу Зину с законным браком.
Все еще были трезвыми, и поэтому никто не кричал «горько» или какие глупости. А только, оживившись, захлопали в ладоши и притихли, слушая председателя.
– С законным браком! – повторил Варгин. – Желаем хорошей, крепкой семьи и дюжину ребят.
Молодежь зашумела:
– Хоть одного!..
– Мало! Дюжину – настаивал Варгин. – Чем больше, тем лучше. – И, верный себе, Тихон Иванович перешел на председательских тон, уверяя всех, что в наш век, когда деревня переживает известные трудности, колхозу очень нужны большие семьи, люди. Город отнимает наше богатство – лучших людей. Сельскохозяйственное производство топчется на месте из-за недостатка кадров. – Поднять Нечерноземье – наше с вами дело, товарищи! И мы выполним эту задачу.
Заметив, что все кругом шумят и никто не слушает его, Тихон Иванович закруглился:
– Разрешите, дорогие товарищи, преподнести на память Алексею Игнатьевичу транзистор. – Тут Варгин подхватил с пола портфель, поставил его на стол. Прасковья бросилась освобождать для подарка место – убирать рюмки и бутылки с водкой. Но Тихон Иванович уже достал коробку. – Ничего, где пьют, там и льют… – Он нажал кнопку приемника и поднял руку, как бы призывая всех к вниманию. – Разреши, Леша, вручить тебе этот подарок. Не бойся: она работает, – успокоил Варгин подрастерявшегося Алексея. – Мы сейчас продемонстрируем. – Варгин вытянул антенну и тут же задел за абажур, и с него посыпалась пыль, которую все молчаливо не заметили. В тишине четко, громко раздался голос диктора.
– Ура-а! – подхватила молодежь с соседнего стола.
Варгин выключил транзистор и сунул приемник Леше. Жениху не дали побаловаться с транзистором: Зина забрала приемник. Леша склонился к невесте и что-то сказал ей. Прасковья, не спускавшая глаз с молодых, отметила, что ему доставляло удовольствие касаться ее. Он и на этот раз коснулся губами ее щеки и что-то сказал ей на ухо. Зина ответно заулыбалась.
– С законным браком! – Варгин стал чокаться с женихом и невестой и с теми, кто был ближе.
И все стали чокаться. И был такой миг, когда только и слышался звон рюмок да покряхтывание мужиков.
Не успели как следует закусить, как встала не очень молодая женщина – рослая, с золотыми серьгами – главный бухгалтер совхоза.
Варгин считал, что раз он сказал, поздравил молодых, то действие закончено. А оказалось – нет! Он поставил рюмку, выпитую лишь наполовину, и удивленно уставился на бухгалтершу? Мол, а это откуда? Знать, совхозники решили показать Варгину, что они тоже не лыком шиты. Раз колхоз раскошелился на подарок, они хуже, что ли? Выходит замуж их работница, и они решили в грязь лицом не ударить.
Тихон Иванович забеспокоился: не сказал ли он слишком буднично?
Женщина говорила бойко. Она не только поздравила молодых, но и вспомнила притчу о королевиче, который всю жизнь любил принцессу…
После этой речи, после официальных слов в ее руках появилась коробка, перевитая голубой лентой (ах, как же так он-то не догадался вручить приемник в упаковке, в портфеле вез!). Прошелестел говор и затих. «Совхозная бухгалтерша перещеголяла меня», – решил Тихон Иванович, наблюдая, как женщина осторожно развязывала бант.
– Теперь разрешите, товарищи, вручить молодоженам подарок от нашего коллектива. Я выполняю волю дирекции, профкома нашего совхоза и вручаю им чайный сервиз на двенадцать персон. Но мы понимает, что наш главный подарок – это то, что мы воспитали невесту. Холили ее для себя, но вам отдаем!
Слова женщины потонули в криках одобрения.
Можно было понять, что совхозный подарок лучше. Он больше понравился, а может, понравились слова бухгалтерши. Но как бы там ни было, Тихон Иванович расстроился по этому поводу. Чтобы успокоить Варгина, Прасковья наклонилась к нему, сказала в сердцах:
– Тьфу! Воспитали – в своем бараке! – Она чокнулась с председателем и залпом опорожнила рюмку.
