Текст книги "Грехи наши тяжкие"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
15
Они встретились у картофельного поля.
Здороваясь, Юртайкина извинилась, что руки у нее перепачканы, нечистые. Долгачева не успела сказать: «Ничего, что я, грязных рук не видела?» – как Надежда Михайловна сразу же заговорила о деле.
– Видели всходы картофеля? Какие-то они болезненные, чахлые. Нехорошо – храним семенной картофель в буртах. Осенью утепляли ямы устраивали отдушины – все напрасно. Порченных клубней много.
Екатерина Алексеевна искоса посмотрела на нее. Лицо у Надежды Михайловны успело уже обветриться, загореть на солнце. Густая копна волос небрежно так лежит на крупных, чуть грузноватых плечах ее. Голову несет прямо, и вся она была такая – с вызовом.
– Я к вам, Надежда Михайловна, вот по какому поводу, – заговорила Долгачева. – Вы думали над планом социально-экономического развития колхоза? Помните, я просила набросать такой план?
– А что тут думать? – повела Юртайкина плечами. – Прорех много, а денег нет. Вы небось хлопочете не о главном? О каком-нибудь Доме культуры на центральной усадьбе. А я думаю вот о чем: если уж планировать, то давайте планировать самое главное, без чего быт колхозников по-прежнему будет труден. Давайте проведем в наши села природный газ. Газопровод – под боком. Добивайтесь, чтоб разрешили подключиться. Вот будет план!
Юртайкина приостановилась, поджидая Долгачеву, и, когда Екатерина Алексеевна поравнялась с ней, пошла рядом.
«Тут бы и поговорить по душам», – подумала Долгачева.
– Хорошо, согласна. Конечно, если уж планировать, то самое главное, – сказала Долгачева.
Она хотела еще пригласить Юртайкину к себе домой, на вечеринку, которой намерена была отметить приезд Тобольцева и регистрацию брака с ним. Но как отнесется к этому Юртайкина? Долгачева не уверенна была, что Надежда Михайловна пойдет к ней. Может, и согласится, а в душе подумает: «Успела-таки – схватила мужа». И Екатерина Алексеевна все выжидала с приглашением. А говорила о делах, которые она могла бы обговорить с Юртайкиной и по телефону: о газификации деревень колхоза, то том, что в плане надо предусмотреть строительство нового колхозного поселка, чтобы дома были как в городе, со всеми удобствами – с ванной и водяным отоплением.
Юртайкина молчала, и непонятно было, соглашалась она или нет.
Культиватор-окучник уже прошел, но сору оставалось еще много. Все поле, зазеленевшее кустами картофеля, было покрыто плотно слежавшимися комьями.
Женщины в фартуках шли меж рядков и пололи картофель, подправляя грядки тяпками.
Было жарко – и утомительно стучать по твердой земле мотыгой.
Долгачева это понимала и смотрела на поле – грустная.
– Вы, Екатерина Алексеевна, – заговорила Юртайкина, – не учитываете одного обстоятельства: у наших колхозников стало очень много денег. Наши люди – и не только механизаторы – живут хорошо, в достатке. Чего нельзя сказать о наших колхозах. У нас, особенно для строительства, остается слишком мало денег. Начнешь какое-нибудь дело, да и тут же его бросаешь: нет денег. У колхоза одни долги и прорехи.
– Сама председательствовала – знаю, – согласилась Долгачева.
– А знаете, тогда чего же говорите: «план социально-экономического развития»? Да повремените вы со своим планом. Запасных частей – и трех не достанешь. Механик есть, а что в нем толку? Одно название – и все.
– Вы за то, чтобы меньше платить колхозникам? – спросила Долгачева; у нее еще было желание сказать Юртайкиной о главном – о перемене, случившейся в ее жизни.
– Нет! – Надежда Михайловна приостановилась и тоже внимательно поглядела на Долгачеву, как бы решая: стоит ли ей доверить самое главное. – Нет, я призываю к одному: больше брать от земли. Я не настаиваю даже на повышении закупочных цен. Это – политика. А политикой у нас есть кому заниматься. Кто повыше, тому виднее. А наше дело – производство. И вот что я вам скажу: бегаем по кругу, никакого роста! Как конец года, так считаем одни прорехи. А отчего? Взять хотя бы тот же картофель. Название-то какое ему придумали: «второй хлеб». Так вот: растим мы растим все лето этот второй хлеб – окучиваем, пропалываем, убираем осенью со слезами. А как мы его храним? Бурты. Мерзлая земля. Это же не хранение, а варварство. Буду жива – никакой ваш план для меня не закон. Обязательно построю картофелехранилище – настоящее, с принудительной вентиляцией и транспортерами. Будем картофель государству продавать не осенью, а круглый год. Сначала – картофелехранилище, а потом уж, Екатерина Алексеевна, ваш социальный план.
– Одно другому не мешает, – заметила Долгачева. – Разве плохо, к примеру, что у вас такая баня – лучшая в районе?
– Ох уж эта баня! – Юртайкина тяжело вздохнула. Взяли бы ее от меня, что ли. Поставьте ее на берегу Оки, в своем Туренино. Пусть моются кому не лень. А то отбоя нет от одних звонков. Как вечер, так надрывается телефон. То военком, то директор какого-нибудь совхоза: «Надежда Михайловна, дорогая, говорят, вы разбогатели?! Шучу: «Вот спасибо-то, а я-то и не знала». – «Ну как же – обзавелись финской баней». Я молу, догадываюсь, к чему речь. «Нельзя ли, Надежда Михайловна, нам сегодня с одним другом помыться?»
Говорила она, подражая выговору военкома.
– Ну, мужики – шут с ними пусть моются, – добавила Юртайкина. – С другом там или с подругой, как они хотят. Но женщины? Тут звонит как-то Лукашина… – Надежда Михайловна замялась: Лукашина была заведующая райпотребсоюза и подруга Долгачевой.
Но Екатерина Алексеевна и виду не подала.
– Да-а, звонит Лукашина, – продолжала Юртайкина. – Говорит ангельским голоском: так и так, мол, Надежда Михайловна, вам японские кофточки не нужны? А то на базе райпотребсоюза есть. «Нет, – отвечаю, – обойдусь как-нибудь без японских кофточек. Продайте их дояркам, если есть. А мне шифер нужно, да побольше – покрыть сушилку. Давно добиваюсь от вас, да все бесполезно». – «Шифер? – переспрашивает она. – Это труднее. Но для вас и шифер сделаю, дорогая Надежда Михайловна». Вздыхает. Чую, что не шифер у нее на уме. Гляжу, точно – угадала. «Надежда Михайловна, – говорят Лукашина, – баньку бы мне на часок. Да вы не беспокойтесь топить, готовить ее не надо. Мы сами истопим. Нам бы сторож ее открыл да дровишек немного».
Долгачева промолчала. Военком, майор Шувалов, пусть колобродит. А Лукашина была близка Екатерине Алексеевне. Юртайкина знала об этом. И то, что Надежда Михайловна рассказала о ней с иронией, было неприятно Долгачевой. Поэтому она и промолчала.
Замолкла и Юртайкина.
Поле было удобрено перед посадкой – виднелись шлепки навоза, которые женщины разбивали мотыгами.
Пока Долгачева осматривала поле, Юртайкина опять заговорила о своем, что хранить картофель в буртах – неуважение к труду людей, которые вырастили «второй хлеб».
Екатерина Алексеевна согласилась, что нужно строить картофелехранилище.
– Нужно хранилище для картофеля, – заговорила Юртайкина. – Нужна сушилка для зерна. Нужна новая ферма для коров. Прорех – для репьев. А где брать деньги? Только и остается, как Варгину, промыслами заняться.
Долгачева поняла, куда клонит Юртайкина. Намек на Варгина был недвусмысленный: мол, деньги честным трудом не раздобудешь. Они сами собой не приходят. Их правильным путем – продажей мяса и молока – не сколотишь. Деньги водятся только там, где председатель занимается нечестным делом, вроде того дела, каким промышляет Варгин.
Долгачева замкнулась: что-то в этом разговоре о Варгине было несправедливо. Она чувствовала зависть Юртайкиной к соседу. Как бы там ни было, но того оживления, когда она здоровалась и разговаривала с бабами, у нее уже не было. Колхозницы, занятые делом, тоже вяло ответили на ее приветствие: не было ни шуток, ни смеха, как всегда.
Осмотрев поле, Долгачева прошла краем его, и все время, пока она осматривала, в сознании была мысль: опять дружеского разговора не получилось.
16
Слава откинул переднее сиденье и, положив на ноги газету, читал. Он был патриотом своего района, знал каждого и потому читал исключительно районную газету. Ему интересно было знать, кого сегодня покритиковали, похвалили, то есть как вести себя с тем или другим. Многие его считали ленивым парнем, увальнем. Даже братья родные над ним подшучивали. У них в роду лентяев не водилось. Славу они считали первым. Но Слава в ответ только посмеивался: оригиналы! Старший его брат – технолог молокозавода – носил усы и бороду, которые каждый день по утрам поправлял перед зеркалом расческой. Второй – водил певчих птиц. Весь дом у него был увешан клетками с этими голосистыми певцами.
А Слава не носил ни усов, ни бороды и певчих птиц не водил. Всегда выбритый, аккуратный, в распахнутой косоворотке, чуть полноватый для своих тридцати лет, он слыл чудаковатым, но в общем-то честным парнем: не пил, денег взаймы не брал и никому их не давал.
Слава еще издали заприметил Долгачеву.
Тем особым чутьем, которое бывает только у людей, очень преданных и давно состоящих шоферами, он по одному виду понял, что Екатерина Алексеевна чем-то расстроена. Он загодя сложил газету, сунул ее в карман чехла, откинул сиденье и, не закрывая дверцы, завел машину.
«Опять не столковались!» – подумал он, наблюдая за тем, как Долгачева сосредоточеннее, чем всегда, подминала ногами прошлогоднюю траву.
Екатерина Алексеевна подошла, села рядом со Славой, бросила со вздохом облегчения:
– К Варгину!
«Газик» покатился по обочине шоссе, трясясь на выбоинах. В кювете, на выезду с обочины, тряхнуло совсем хорошо. Долгачева, привыкшая ко всякой езде, уткнулась лицом вперед, ухватилась за поручни. Качнувшись с боку на бок, «газик» выбрался из кювета и, шурша колесами, покатился по шоссе.
Екатерина Алексеевна, любившая обычно выпытывать новости у Славы, на этот раз была молчалива.
Слава не осмеливался заговорить первым.
«Плохой из меня вышел бы психолог, – думала тем временем Долгачева. – Сколько лет секретарствую, не могу найти подход к Юртайкиной. Какие же у нас расхождения? Да никаких! Тогда почему бы нам не открыться друг другу?»
Перебирая в памяти их отношения с Юртайкиной, Екатерина Алексеевна никак не могла понять, где она поступила не так. Она ведь и выдвигала Юртайкину, и пыталась поговорить с ней накоротке – нет, не получалось у них откровенного разговора. Надежда Михайловна не подпускала Долгачеву близко. Всякий раз отталкивала от себя обидными словами и колкими намеками. Но Долгачева тоже ведь человек и тоже вправе обижаться.
«А может, Юртайкина сама виновата, – вдруг подумала Долгачева. – Может она в моих поступках видит сострадание? Надо было бы все-таки пригласить Юртайкину к себе на вечеринку», – решила Екатерина Алексеевна. Но не повернула обратно, а все так же отчужденно смотрела перед собой, словно ничего не видя – даже красоты места, которое они проезжали.
А проезжали они лугом, который назывался Широковым. Хотя нет – так назывался не только луг, но все это место: и овражек, и речушка, впадающая в Оку, и лес. Опушка была живописна. На крутояре стояли сосны – кряжистые, бронзовостволые, как на подбор.
Они то отступали от дороги, то появлялись вновь; впереди, на высоком берегу ручья, густо разрослись березы и спускались к ручью ярусами.
Вид тут был хорош, а дорога плоха. Асфальтовое покрытие шоссе весной всегда вспучивалось, ломалось. Шоссе к маю разбивали настолько, что тут была не езда, а сущая пытка. Поэтому, как ни старался Слава вести «газик» поосторожнее, машину все равно подбрасывало на колдобинах, и Долгачева раза два ударилась головой об обшивку кузова.
– Черт побери эту дорогу! – в сердцах выругался Слава, как бы извиняясь перед Долгачевой за причиненную боль. – На наших дорогах чувствуешь себя не водителем, а пауком. Только и знай, что дрыгаешь руками и ногами.
– Хоть ямы засыпали бы гравием, – подала голос Долгачева.
– А что в этом толку? Весной засыпят. А как только начнут возить зерно в заготовку, так снова всю дорогу разобьют.
На том они и замолкли. И ехали молча до самой окраины Загорья. Долгачева думала, сравнивая двух председателей лучших в районе хозяйств. Они были разные – и по возрасту, и по характеру, и по отношению к делу – тоже. Юртайкина намного моложе Тихона Ивановича. По возрасту Надежда Михайловна в дочери Варгину годится. Тихон Иванович – лобастый, широкой кости. Лицом одутловат. Часто, глядя на него, Екатерине Алексеевне так и хотелось спросить его: мол, вы что, Тихон Иванович, плохо спали сегодня? Варгин сед, поредевшие волосы его всегда прикрыты фетровой шляпой. Шляпу Тихон Иванович считает своего рода признаком интеллигентности или, возможно, принадлежностью руководящего товарища. Как бы там ни было, Тихон Иванович даже в жаркую погоду носит шляпу. В машине, конечно, сидит без шляпы, а приехав, скажем, на ферму, вылезая грузно из машины, первым делом надевает шляпу и прихорашивается. Глаза у него черные, хорошие. Но редко выдерживает взгляд, отводит глаза в сторону.
Варгин – человек довоенной поры. Он прижимист, знает счет копейке. Он изворотлив, то есть всегда готов продать, что не нужно, и купить, в чем нужда. Делает он это мастерски, как, бывало, солдаты-менялы на фронте: сбывали добытые у немцев патронташи, зубные щетки, безвкусную буханку хлеба. Война для Тихона Ивановича была университетом – получить образование он не успел.
Юртайкина, наоборот, учена. Хоть и работает в колхозе, но, глядя на нее, не скажешь этого. Если хотите – она изысканная, хорошо одевается. Долгачева ее никогда на спрашивала, шьет ли она для себя сама или ей кто-то помогает. Но это неважно. Может, она заказывает себе платье в Туренинском бытовом комбинате. Важно другое: у нее на всякую погоду есть подходящее платье или костюм. В поле она едет – одета по-особому, на совещание ее зовут – на ней плиссированная юбка, какая-никакая яркая кофточка в дождь, в непогоду Юртайкина хоть и в ботах, но на ней модная куртка с карманами.
Пока дочь в школе, Надежда Михайловна успевает побывать и в поле, и в правлении. В кабинете своем сидит мало, и сидит так, будто не за председательским столом, а за пультом управления. Распоряжения отдает ясно, четко, быстро. Выйдя из правления на крыльцо, она не стоит, высматривая шофера, как, к слову, Варгин. Тот стоит и кричит: «Эй, Леша, подавай машину!» А Леша на склад за овсом для кур поехал или укатил в совхоз за Зинкой.
Леша укатил в село, Тихон Иванович поджидает да лишь изредка покрикивает: «Лешка, черт!»
А Юртайкина не стоит на крыльце, не зовет шофера.
Надежда Михайловна сходит с крыльца не спеша, словно какая-нибудь пава, постоит, и не грузно – не то что Варгин, который как наступит на ступеньку, так она под ним аж стонет, бедненькая, – а Надежда Михайловна легко сбегает вниз. Берет свою «Яву», которая стоит тут же, ожидая хозяйку. Юртайкина раз и еще раз ударяет ногой по педали стартера и тут же садится. Мотор мотоцикла уже ревет.
Миг – и ее след простыл.
А Варгин все стоит, ждет своего Лешку.
Но зато в Тихоне Ивановиче есть одно важное качество, чего нет у Юртайкиной: уважение к начальству. Долгачева уважение это любит. Уважение, пожалуй, не то слов – почтение. Варгину достаточно только сказать: «Тихон Иванович, пора убирать хлеб». Он тут же: «Есть убирать хлеб!» Не полагайте, что Варгин бездумный исполнитель. Он лишь сказал так. А на деле – все, что касается хозяйства, – сроки сева или уборки трав – он хоть и скажет: «Есть!», а сделает по-своему. От дороги прокос он сделает и все. Звонишь ему: «Почему не косите?» А он: «Комбайн сломался». Одним словом, дугу гнет, не хочет пшеницу в валки класть, а выжидает время прямого комбайнирования.
Сделает Тихон Иванович по-своему, но с начальством говорит почтительно.
Юртайкиной слова не говори. Она не будет поступать по чьей-либо указке. Что касается хозяйства, Надежда Михайловна как порох – сразу же возгорается.
Если она с твоим предложением не согласна, она не поглядит, что советует секретать райкома. «Убирать?!» – повторит она и только подымет выше брови. – Что вы, Екатерина Алексеевна! Рано еще. Еще молочко из зерна течет. Недельку надо подождать». И сколько ни убеждай ее, на своем настоит.
Юртайкина не носит ни платка, ни берета. До самых первых морозов она ходит с непокрытой головой. Ездит она быстро, с ветерком. Смотрит серыми глазами открыто, долго и будто видит тебя насквозь. Видит и усмехается. «И чего вы все говорите? Слушать вас некогда – дел невпроворот».
Но все же Варгин был ближе Долгачевой. Она не могла понять почему. Уж не завидовала ли Екатерина Алексеевна? Да нет! Чаще Долгачева и не понимала Надежды Михайловны.
А Тихон Иванович был ей ближе, понятнее. Он сохранил в себе одержимость первых лет коллективизации, которой Юртайкиной не хватало.
Долгачева помнила этих председателей еще с первого посещения их хозяйств. Секретарем она была выбрана в апреле. Весна в тот год была дружная, и в самом начале мая земля уже была готова к севу. Как всегда, она провела перед севом совещание председателей и директоров, что-то наподобие планерки, – мол, пора, товарищи, в поле!
Все толком обговорили, а душа болит.
Поехала утром в колхозы «Рассвет» и имени Калинина. Они – соседи, и дорога туда получше. Ей хотелось управиться к завтраку. Не помнит Долгачева точно, но часов в семь утра она была уже в Загорье. Екатерина Алексеевна хотела было проехать в правление, но вся площадь оказалась заставленной тракторами, сеялками. Трактористы стояли рядом возле машин. Крыльцо правления обито кумачом, как трибуна. И с этой трибуны Тихон Иванович произносил речь.
«Товарищи! Эта весна особенная! – бросал Варгин призывно. – Последняя весна пятилетки. Хорошо поработав, мы ликвидируем все свои долги перед государством. Так вперед же, товарищи!»
Увидев Екатерину Алексеевну, Тихон Иванович и ее пригласил на трибуну. Долгачева за словом в карман не полезет: сказала хорошую, зажигательную речь.
Тихон Иванович, стоя рядом, от зависти покачивал головой, Екатерина Алексеевна говорить умела.
Сказала речь – и уехала.
Через полчаса Долгачева была уже у Юртайкиной.
В правлении не было ни души. «Спят, черти!» – подумала Екатерина Алексеевна. Ее шаги гулко отдавались в длинном коридоре двухэтажки, пахнущем известковой побелкой. Лишь в соседней с председательским кабинетом комнате дверь была открыта. Долгачева и заглянула туда. В дальнем углу просторной комнаты зуммерила рация. Радист сидел в кресле рядом и читал газету. Увидев Долгачеву, он смутился и, отложив в сторону газету, доложил, что все тракторы с пяти утра в поле. Тревожных сигналов пока не поступало.
«Юртайкина, – добавил он, – четверть часа назад вернулась из третьей бригады. Сейчас Надежда Михайловна дома – заглянула к себе попить чаю и проводить девочку в школу. Она сказала, что, если приедет кто, чтобы позвали ее».
«Нет, нет! – растерянно проговорила Долгачева. – Если все нормально, не надо ее беспокоить».
Екатерина Алексеевна села в «газик» и поехала к себе. Думала всю дорогу: «Да! При хорошей организации дела ей и руководить нечем». И только потом, вечером, на радиоперекличке она узнала, что во многих совхозах было совсем по-иному: в восемь часов утра механизаторы только собрались на совхозный баз. А в поле выехали лишь в десять утра.
С той, первой, весны Долгачева и заприметила их – Варгина и Юртайкину. Следила за ними.
И насколько она сдружилась с Варгиным, настолько сложны были их отношения с Юртайкиной.
17
– На ферму! – Долгачева кивнула в сторону, где на отшибе от села, на лужайке, еще не успевшей почернеть от коровьих следов, весело светились окнами темно-коричневые корпуса комплекса. – Поглядим, что сделал Варгин за последнюю неделю.
Неделю назад Екатерина Алексеевна была тут, на комплексе, смотрела. Эти два коровника за околицей были надеждой Варгина. Старый коровник – ветхий, худой – был возле самого правления, посреди села. Стропила местами обрушились, крыша латана и перелатана. Черные листы шифера, как заплаты, виднелись из окна председательского кабинета, стоит только поднять голову.
Сегодня мало уже осталось в Загорье тех людей, которые помнят то время, когда строился этот коровник. Фамилии их высечены на мраморных плитах, что стоят в сквере, у правления. В живых-то и остался, может, какой десяток стариков и баб. Они-то помнят – должны помнить! – как строился коровник. Это была первая постройка после того, как мужики сошлись вместе. Миром они рубили ферму, крыли дранкой. С какой радостью заводили они в новый коровник коров, обитавших до этого в холодных ригах раскулаченных мужиков.
И вот некогда новый коровник устарел. Нижние венцы его сгнили, сруб осел, врос в землю. Разные председатели и в разное время чинили, латали его крышу. А он год от года становился все ниже и ниже.
Теперь уж никто не мог в нем признать красавца, в котором души не чаяли. Из-за кучи навоза, который скопился рядом, коровника совсем не видно стало. Только и виднелась широкая его крыша и подслеповатые оконца, забитые сторновкой в лютый мороз.
Варгин давно задумал перевести стадо: не ровен час крыша обвалится, придушит коров, и размахнулся на комплекс: два коровника, по четыре сотни голов в каждом, родильное отделение, телятник, кормоцех, склад для корнеплодов, силосные ямы… Чтоб не хуже, чем у других.
Варгин строил три года, а то и дольше. Как церкви на селе, бывало, строили: появлялись деньги – строили, нет денег – бросали дело. И лишь за последний год двинулось со стройкой. Появились деньги, отыскал Варгин надежного подрядчика. Строители за весну выложили стены второго коровника, сделали железобетонные перекрытия, покрыли фермы шифером, да не каким-нибудь, а цветными листами, и работу свою увековечили. «ПМК» – написали, а далее – номер и дата.
Если так и дальше у Тихона Ивановича дела пойдут, то к ноябрьским праздникам он, глядишь, и вправду переведет свое стадо в комплекс.
… Сразу же за фермой, до самой Оки, – загонки для коров: обводненные пастбища, которые Варгин уже вспахал, улучшил и залужил. Всходы луговых трав уже зеленели, и Долгачева порадовалась: коровы у Варгина всегда будут с сочными кормами.
Екатерина Алексеевна вышла из машины и постояла, осматриваясь. Кругом, как и на всякой стройке, были ящики, вагончики, груды битого кирпича. Сухой тропкой она прошла в коровник. В комплексе было гулко и пахло известкой и олифой от свежевыкрашенных труб. В дальнем конце коровника всполохи электросварки высвечивали белые бока баков – емкости для сбора молока.
«Значит, тут есть живая душа», – обрадовалась Долгачева. Она шла по широкому проходу, где не было ни стойл, ни привязей для коров, только поблескивали масляной краской трубы да светились лужи: видимо, остались после опробования автопоилок.
Пока Екатерина Алексеевна шла в другой конец, где вспыхивали огни электросварки, ей вспомнилось, сколько времени отнял у нее этот комплекс. Она осматривала это место перед строительством, когда ничего еще не было: ни стен, ни крыши, ни этих кормушек. А была лишь поляна, покрытая бурой прошлогодней травой. И посреди этой поляны кучно чернели сухие будылья репейника да тут и там белели колышки – фундамент будущих стен.
Варгин, оживленный как всегда, говорил:
«Вот какой комплекс мы отгрохаем! Юртайкина умрет от зависти».
Долгачева бывала на стройке чуть ли не каждую неделю.
Тихон Иванович приглашал ее всякий раз, когда ему что-либо нужно было – шифер для трубы, и он уговаривал Екатерину Алексеевну помочь.
Долгачева помогала. Вот почему теперь она чувствовала себя хозяйкой и, довольная тем, что сделал за неделю Варгин, поглядывала по сторонам. Водопроводные трубы, ведущие к автопоилкам, были еще кое-где не покрашены; на стыках их виднелись черные жгуты швов электросварки. Под ногами валялись клочья кабалки, обрезки труб, над головой ворковали голуби – они уже заселили коровник.
Трубы варил угловатый парень в брезентовой куртке и грубых рукавицах. Он сидел на корточках и, придерживая перед глазами щиток, тыкал электродом. Чуть поодаль стоял бригадир – курил. Бригадира Долгачева знала – встречала не раз во всяких хозяйствах. Судя по всему, и он знал ее: увидев Екатерину Алексеевну, он что-то сказал сварщику и, переступив через провод, пошел навстречу Долгачевой. Пока он шел, она приглядывалась к нему. В глазах бригадира было удивление: как, одна, без председателя? Кто ж в наш век ездит поодиночке?
Екатерина Алексеевна знала об этом. Даже ее старый друг, начальник сельхозуправления Подставкин, и тот ездил цугом, на двух машинах. Перед правлением колхоза грузные мужики выпрыгивают из машин. По восемь человек ездят. Причем чем меньше начальник, тем он с большим апломбом ездит.
Но Долгачева любила ездить одна. Она даже Варгина не взяла с собой на комплекс. Потому-то и удивился бригадир. Он поздоровался с Долгачевой за руку и что-то сказал при этом. Но из-за стрекота электросварки она не поняла его слов и заговорила о своем: почему по всей стройке разбросаны трубы? Бригадир обещал убрать.
Сварщик закончил шов. Был он ровен и на глазах из малиново-красного становился черным с сероватой окалиной по бокам.
Парень отложил щиток и поздоровался.
Долгачева ответила ему.
– Варгин тут был? – спросила она.
– Был, как же. Тихон Иванович и начинает свой день с коровника и кончает им. Глядит – не наглядится.
– А как вы ладите в Варгиным? – спросила она.
– Ничего, ладим! Он хоть и ворчливый мужик, но ничего, справедливый. Беда у нас другая, Екатерина Алексеевна: электроды. Проволока, а не сталь.
– Других у меня нет, – шуткой ответила она. – Не давайте большое напряжение – и все.
Сварщик от удивления уставился на нее: откуда она знает?
– Да, уменьшите напряжение – и дело пойдет, – повторила она.
– Стараемся, – сказал он, и снова искры посыпались на бетон.
Бригадир навязался показать Долгачевой коровник. Они пошли вместе, и, пока шли, Екатерина Алексеевна расспрашивала бригадира: много ли работы на комплексе, чего им не хватает? Хотя сама видела все. В доильном зале шел монтаж «Тэндема» – агрегата, пришедшего на смену «Елочке». На монтаже работало человек шесть слесарей. Они о чем-то спорили. Бригадир вмешался в их разговоры, извинившись, спрыгнул в бетонированный бункер, где шли работы.
Оставшись одна, Долгачева прошла к воротам, выходившим на улицу. Эта сторона коровника была обращена к Оке, на юг. Все поле вокруг стойла было перерыто канавами. Долгачева пожалела даже, что вышла сюда, а не на дорогу.
С высоты виднелся весь луг по Оке. Пастбища, поделенные на загонки, казались неестественно правильными, как соты. А там, вдали, где в майне работал земснаряд, виден был песчаный террикон. У подножья его паслось стадо. Испестрив пойму, коровы разбрелись по лугу.
Долгачева шла вниз и думала о том, что уже давно пора поливать пастбища, а Варгин что-то медлит.
Екатерина Алексеевна издали заприметила доярок, толпившихся в тени дощатого навеса. Она прибавила шагу. Ей хотелось застать доярок, пока они не разбрелись по своим группам. Она даже посетовала на себя, что не подъехала к ним на «газике», а оставила машину возле комплекса.
Долгачева любила доярок. Еще с председательских времен это сохранилось. Редко какую доярку в районе она не знала в лицо. Одной она вручала премию на совещании передовиков, другой помогала с дровами, третьей – устроить ребенка в интернат: школ во многих колхозах нет.
Кто-то из доярок заприметил Екатерину Алексеевну, и все они, как по уговору, стали обратно вешать свои доильные аппараты да ставить на место ведра.
