Текст книги "Грехи наши тяжкие"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
28
Молочно-белый круг торшера упал на спину Лены, на рыжую косу дочери.
Теплое, участливо чувство шевельнулось в душе Долгачевой, когда она бросила взгляд на девочку. Никто не понял бы этого взгляда. Посторонний человек подумал бы, что Екатерина Алексеевна любуется своей дочерью.
А во всем этом было не любование девочкой, а довольство собой, что тогда она не испугалась и решилась, несмотря на отговоры знакомых, завести ребенка. Теперь это уже человек со своим характером, со своим пониманием добра и зла.
«Теперь, наверное, заводить ребенка было бы уже поздно», – подумала она.
– Мам, что-то у меня не выходит задачка, – Лена повернулась, и ее светлая косичка оказалась в тени, а лицо, обращенное к торшеру, высветилось. И все лицо девочки – и нос, и щеки – было усеяно веснушками, которые к зиме уже начали гаснуть, становились едва заметными коричневыми крапинками.
Долгачева видела это лицо только один миг: Лена снова уткнулась в тетрадку. Екатерина Алексеевна подумала: «Мое дитя. Наделила мать конопатинками».
И радостно забилось сердце.
– Будь повнимательнее, Лена, – сказала Долгачева. – Проверь еще раз условия задачки.
– Да я, мам, внимательно читала. Слушай… – И, произнося каждое слово нараспев, Лена принялась читать условия задачки: – «На молочнотоварной ферме пятьдесят коров. За десять дней от этого стада было получено пятьдесят центнеров молока. Три четверти этого молока продано государству, а остальное – работникам совхоза. Спрашивается: сколько молока за декаду совхоз продал государству?»
– Ну-ка! Ну-ка! – Долгачева склонилась над Лениной тетрадкой.
Екатерине ли Алексеевне трудно было решать такую задачку? Небось каждую неделю она решает задачки посложнее!
Райком и райисполком подводят итоги соревнования доярок за декаду: кто сколько надоил, у кого прибавка, а у кого уменьшение.
Всякий раз в конце декады Долгачева выступает по местному радио: хвалит передовиков, журит нерадивых, допустивших уменьшение надоев. Она знает всех доярок в лицо, величает по имени-отчеству. И ее все знают. Часто утром председателя на ферме еще нет, а она – уже тут разговаривает с доярками, наблюдает за дойкой.
«Надои-то на ферме хороши, – думает Екатерина Алексеевна, еще раз перечитывая условия задачки. – По десять литров в день на корову. А воспитательная работа в хозяйстве запущена. Где это теперь тратят треть молока на нужды совхоза? На откорм телят, что ли? Нет, треть – это много, – решает она и тут же, в уме, усмехается: – Ведь вот до чего привыкла, только об одном мысль – о воспитательной работе».
– Ты с черновиком решала, дочка?
– Да, мам. Я всегда решаю задачки сначала начерно, как ты велишь.
– Молодчина! – Долгачева погладила Лену по голове. Она смотрела на черновик дочери, стараясь уловить, где она сделала ошибку. Екатерина Алексеевна сразу же ее нашла. – Ну, такую ошибку, Лена, ты сама должна найти. Подумай хорошенько.
Долгачева снова пошла на кухню.
И в это самое время, когда она проходила узким коридором, в окне мелькнул свет фар – привезли Тобольцева.
Картошка на сковороде шипела.
Екатерина Алексеевна переворачивала ее ножом и все прислушивалась: один приехал Николай или кто-нибудь ведет его? «Слишком долго идет он». И только успела подумать, как тут же услыхала, как на террасе щелкнул выключатель и Тобольцев стал шарить по стене, отыскивая дверную скобу.
Екатерина Алексеевна вышла из кухни и толкнула от себя дверь. И тотчас же вошел Тобольцев, дохнув ей в лицо густым водочным перегаром.
– Катя, молодчина, – заговорил Тобольцев, – встречаешь мужа. А он, как видишь, пьян. Возвышенцы стали проверять семена пшеницы, и казалось, что они не годны для сева. Замаливают грехи. И меня угостили. А я все вижу. Вижу…
Пьяные бывают разные. Большинство, выпив, становятся мрачными, раздражительными – лезут в спор и в драку. Тобольцев принадлежал к другой, правда не распространенной, группе пьющих, которые, выпив, становятся веселыми и общительными… на такого человека и обижаться грешно.
– Но я все вижу, Катя. На то я и инспектор. – Тобольцев рыгнул. – Готовишь? Хорошо. Но я уже ужинал. Ну, расскажи, что там, в Новой Луге? Хвалили тебя, что семенной картофель уже в буртах?
– Нет, ругали.
– Дураки!
– Коля, ты пьян. Тебе помочь?
– Мне? Помочь? Погляди, я по одной доске пройду.
И он пошел по коридору, шатаясь.
Долгачева вошла в спальню вслед за ним.
Тобольцев устало опустился в кресло. Екатерина Алексеевна знала, что яркий свет раздражает пьяных. Она не стала включать люстру, а зажгла лишь настольную лампу. Зеленый абажур отбросил мягкую тень на стены, на светлые обои, которые наклеены были недавно, накануне свадьбы.
Долгачева зашторила окно, выходившее на улицу. Присела на табурет, стоявший у стены, и долго глядела на Тобольцева. Свалившиеся волосы упали на лоб. Ворот рубашки расстегнут. Галстук болтается сбоку. Вид у него был завзятого пьяницы. Такого человека напрасно было уговаривать, пытаться убедить в чем-то. Какой смысл говорить ему о пьянстве? Она уже не раз говорила ему об этом.
Долгачевой было больно за обманутые надежды. Рушилось все: семья, которую, казалось, она уже слепила; рушилась любовь к человеку, которого она выбрала.
– Коля, ты посмотри: на кого ты похож? – заговорила Екатерина Алексеевна, сокрушенно покачивая головой. – Я ведь многих председателей отучила от этого – от пьянства. А сама вот за тобой, за пьяницей, ухаживаю.
– Не надо так, Катюша. Разве я – пьяница? Они – чудаки. Они приготовили семена. Но у них нет разрешения на сев.
– Ну, предположим, что они – чудаки. Но ты-то, инспектор, хорош. С ними вместе стал пить. Так ведь?
– Так! – Тобольцев икнул.
«Пьяные почему-то всегда икают», – решила Долгачева.
– Я их учу жизни… Я…
Екатерина Алексеевна опять с состраданием посмотрела на него.
– Увлекся бы чем-нибудь, – заговорила она незлобиво. – Военком вон хоть рыбалкой увлечен. А ты? Пришел бы с работы, попил чаю да пошел бы на Оку. Хочешь, мы купим лодку? Хоть секретарь райкома не военком, но я поплыву с тобой и буду рыбачить. Поговорят да и перестанут.
– Ы-ш-к! прости, Катя!
– Может, в сельхозуправлении у вас нехорошая обстановка? Скажи, найдем тебе другую работу.
– Обстановка у нас нормальная. Я просто устал, Катя.
– Я тебе не буду мораль читать. Ложись. Но запомни: это мое последнее слово. Я – взрослый человек. Я все могу простить и понять. Но ребенок, та же Лена, она не может понять и не хочет прощать, в первую очередь мне. Поэтому я говорю тебе: не бросишь пить – поезжай обратно в Новую Лугу. Я тебе честно говорю: нам с дочерью легче будет.
Она не любила семейных сцен – считала их данью мещанству.
Проходя мимо детской, она видела Лену, которая все еще сидела за столом.
Долгачева громче, чем всегда, сказала:
– Давай, дочка, ужинать!
Часть четвертая
1
Умер Серафим Ловцов…
В Туренино смерть человека, находящегося в расцвете сил, вызывает особый интерес. Весь городок возбужден такой смертью. Все люди выходят на улицу.
Туренино хоть и маленький городок, но – столица. Он и ведет себя по-столичному: всех сколько-нибудь заметных людей примечает. Такие люди или живут в Туренино, или, на худой конец, находят вечный приют на Туренинском кладбище. Это считается почетным.
В районе пять колхозов и столько же совхозов. И все руководители, как и Варгин, горожане. О Серафиме Ловцова и говорить нечего: бывший инструктор райкома, он лет десять подряд жил в городе. Ребята здесь выросли, ходили в школу. В Туренино был и дом, и семья, только сам хозяин последние годы жила и работал в Березовке, руководил совхозом.
Вышел Тихон Иванович, встал на углу своего проулка и улицы Ленина – той самой, что начинается от центральной площади города и, пересекая все его проулки, круто поднимается в гору, сливаясь с Ново-Лужским шоссе. В овчинном полушубке, в валенках, Варгин ждал, пока появится траурная процессия. Звуки траурного марша уже давно доносились откуда-то сверху.
Играл все тот же духовой оркестр, который играет всегда для туренинцев – и на танцах, и в ресторане, и на праздники. Играл оркестр нестройно, вразнобой, но барабанщик ударял по барабану самозабвенно, его удары далеко слышны были в морозном воздухе. И люди со всех сторон спешили на этот звук. Останавливаясь на перекрестках, они судачили о том, о сем: да кто помер, при каких обстоятельствах, вздыхали, жалели родных.
Стоял и Варгин, прислушиваясь к ударам барабана. Ждал, пока покажется траурная процессия. И вот спустя несколько минут на самой вершине горы показалась автомашина с гробом. За ней – черная вереница людей.
Оркестр играл ту единственную мелодию, которую он играл на всех похоронах. Однако всякий раз она задевала за живое. Пр мере того как траурная процессия приближалась, звуки оркестра нарастали. И можно было уже различать звучание отдельных инструментов, как, вторя трубе, надрывается кларнет.
Гроб с Серафимом везли на машине, а следом шли жена, сыновья, рабочие совхоза, которых привезли из Березовки на автобусе. Механизаторы и женщины из совхозной бухгалтерии несли венки из хвои, перевитые траурными лентами, самодельные цветы. Орденов у Серафима не было, и поэтому жизнь его казалась такой заурядной, а смерть такой жестокой, что у Варгина защемило сердце… Он снял шапку, примкнул к траурной процессии. Ее замыкал еще один грузовик, в кузове которого был памятник-пирамида. Сваренная из листовой жести электросварщиками Сельхозтехники, она плыла над процессией, как вершина содеянного человеком.
Туренинцы почему-то уверенны, что раз умер хороший человек, то и хоронить его надо как положено – с памятником. Чтоб от него остался не холм могильный, а пирамида со звездой. На той пирамиде – портрет усопшего, под ним – фамилия, дата рождения и смерти.
Пирамида плыла над всеми, даже выше самого гроба.
Машина с гробом въехала на центральную площадь. У здания райкома оркестр перестал играть. В центре Туренина гроб несут молча, без музыки. У подножья памятника Ленину Тихон Иванович увидел небольшую толпу, среди которой тоже пестрели траурные венки. По ступенькам здания райкома спустилась Долгачева. Екатерина Алексеевна была в шубке с воротничком из беличьего меха, на ногах высокие сапожки. «Наверное, последнее слово говорить будет, – подумал Варгин, наблюдая за Долгачевой. – Все-таки Серафим – бывший инструктор райкома».
2
Поехал в последнюю свою дорогу Серафим, в тот путь, откуда уже никогда не возвращаются. Это снова вверх по улице Луначарского, на новое кладбище.
В Туренино есть еще и старое кладбище, и не одно. Ведь по мере того как исчезают с земли поколения людей, которым дороги холмики отцов и матерей, кладбище ветшает. Со временем его застраивают домами. Ничего не поделаешь: город растет, растет и на месте забытых, сровнявшихся от времени могильных холмиков.
Варгин шел по дороге, стараясь не поскользнуться. Дорога была заснежена. В эту зиму снега намело много. Уже в декабре замело все колдобины, овражки. Город с его тихими улочками, низкими домами похорошел от снега.
Хоть и заснежена была дорога, но не слякотно идти. Колея, раскатанная во всю ширину улицы, обледенела.
Тихон Иванович шел и думал о своей жизни. «Мы живем, – думал он, – в каком-то раз и навсегда созданном нами замкнутом круге. Бегаем по этому кругу, не давая себе труда подумать, что, собственно, за пределами его? А за этим кругом ничего нет, одна темнота. Вот он, Серафим, как, к слову, и сам Варгин, суетился, бегал. Умолял тех, от кого это зависело, продать ему кирпич, шифер, удружить доильную установку, какую-нибудь «Елочку». Ну что ж, были кирпич и установка. И Ловцов радовался, что добился. А в общем-то, если трезво подумать, чего он добился? Он добился, что урожаи на полях совхоза удвоились. Но какими они были года три назад – вот в чем вопрос? И он, Серафим, как и Тихон Иванович, не повернул колесо обратно – не поселил в опустевшие избы рабочих. В других избах, как и повсюду, доживают свой век старички – механизаторы и доярки, – которые решили, что хоть они сами неучены, погрязли в деревне, но их дети обязательно станут горожанами – людьми учеными, с хорошей профессией.
Не повернул колесо истории Серафим. Нет.
И самого Серафима нет.
«И меня нет в «Рассвете», – решил Варгин. И тут же пришла жестокая мысль: уж лучше бы он лежал в гробу вместо Серафима. Тихону Ивановичу легче было бы, чем пережить все, что он пережил в последнее время: исключение из партии, снятие с работы, которую он любил и которой только жил. А еще предстоял суд.
Варгин на миг представил себе такую картину…
Не Ловцов с заостренным носом и восковым лбом лежит в гробу, а лежит он, Варгин. И не жена Серафима идет следом за гробом, не видя ничего вокруг, только вздрагивают плечи, – а идет его Егоровна: ее ведут под руки сын с невесткой. Следом идут не ребята Серафимовы, а его дочь Наташа. Она еще не понимает всего, что ее ожидает завтра.
Представив на миг себе эту картину, Варгин содрогнулся: нет! нет! Лучше, как говорит Серафим, он будет работать скотником, лучше валить лес в тайге, чем лежать вот так бездыханно.
Тихон Иванович пережил свою славу. Был такой момент в его жизни, когда имя его каждый произносил с уважением: Варгин! Варгин все может, на нем все держится.
«Серафима хоронят с почетом, – подумал Тихон Иванович. – Первый секретарь райкома за его гробом идет. А умри теперь он, Варгин, кто за его гробом пойдет? Самые близкие».
Он, который все время думал о людях, боле за хозяйство, обречен на бездеятельность, на одинокую смерть в старости. Из-за чего? Из-за того, что желал получить деньги для колхоза. Он вступил в сделку с Косульниковым, а тот оказался проходимцем. На следствии он показал, что Варгин – взяточник. И что же? Косульникову поверили, а ему, Варгину, который прожил свою жизнь у всех на виду, – нет, не поверили.
Это было самое обидное. И хотя обвинения во взятках было снято на другой очной ставке, но Тихон Иванович уже не мог держать голову гордо, как раньше. «А я не опущу ее!» – решил Варгин и поднял свою непокрытую седую голову.
3
Под одинокой ракитой, росшей сбоку мостка, процессия остановилась. Дальше, за оврагом, начиналось старое кладбище. Его надо было пройти, чтобы попасть на новое.
Через овраг давным-давно проложили мостик. Кругляки настила от времени поредели, перила истлели, и люди боялись, как бы мост не развалился под машиной. Опушенные снегом кусты бузины горбатились по краям оврага. А на дне его чернел ручей, бежала вода сверху, от колонки.
Под ракитой, где остановилась машина, все столпились. Гроб с телом покойного сняли с грузовика. Мужики – те, что поздоровее, подняли его на плечи и понесли.
Музыка заиграла опять.
На раките и ближайших к оврагу березах сидели вороны. Они не каркали, как обычно, а просто сидели и смотрели на людей. Но как только парень ударил по барабану, вороны поднялись и с криком улетели.
Старое кладбище когда-то было обнесено валом. Но вал от времени обвалился, осел. Его не восстанавливали, и он сравнялся с землей. Если что и осталось от тех давних времен, так это ветхие воротца с распятием наверху.
Теперь Серафима внесли в эти ворота.
Нести гроб по главной аллее старого кладбища неудобно. Мужики то и дело проваливались в снег. Те из них, что шли сзади, не видя ничего впереди, чертыхались.
Над старым кладбищем были покой и умиротворенность. Здесь лежали горожане, давно забытые всеми. Поэтому живые, растянувшись цепочкой, шли вдоль дороги и не смотрели по сторонам на покосившиеся кресты. Над этим тихим миром росли ясени и березы. Из-за густоты деревьев кладбище казалось темным.
Может, поэтому так разительна была перемена, когда все вышли на территорию нового кладбища. Здесь было светло и просторно.
Новое кладбище расположено высоко, над Туренинкой. Внизу, над крутым откосом горы, поросшей осиной, лежала река, которая угадывалась по ровной глади льда. И тут, на крутояре, правильными рядами были могилы. Над ними высились желтые и голубые обелиски с красными звездами, пестрели портреты. Черными были только загородки могил, покрашенные печным лаком. Лишь изредка, нарушая эту гармонию, одиноко высился дубовый крест, на нем, по-христиански, прибиты дощечки с изречениями из Библии о суетности нашей жизни или: «Мир праху твоему!»
Тут, перед самым спуском к реке, отрыта была яма с неровными краями. Комья земли уже успело занести за ночь снегом.
Как всегда бывает, кто-то предусмотрительно захватил с собой табуретку, услужливо поставил ее вблизи могилы. Мужики опустили на табуретку гроб. На какое-то время ничего не стало видно – ни ямы с неровными краями, ни гроба Серафима: все вокруг заполонили люди.
Варгин стоял в стороне, возле какой-то загородки, и смотрел, стремясь среди людей, столпившихся у могилы, отыскать Долгачеву.
«А-а, вот она – Екатерина Алексеевна», – подумал Тихон Иванович.
Долгачева стояла скорбная, с заплаканными глазами. Ей было о чем сокрушаться. За короткое время райкому необходимо было заменить Варигна и Ловцова. «И каких руководителей!» – решил про себя Тихон Иванович.
Все расступились, освобождая место Подставкину. Он постоял, выжидая, пока кончится обычная в таких случаях суета, и Варгин невольно посмотрел на него.
Подставкин о чем-то спросил Екатерину Алексеевну. Долгачева покачала головой. Тогда заговорил Подставкин.
– Товарищи! – Он выждал, пока все замолкнут, и продолжал тише: – Товарищи. Сегодня мы провожаем в последний путь нашего друга – Серафима Ловцова. Позвольте мне сказать два слова в его память. Мы ценили его – хорошего, душевного Серафима. Ценили и как друга, и как хозяина. Мы будем помнить его вечно…
Подставкин, как председательствующий, предоставил слово рабочему Березовского совхоза. Мужик был в полушубке: длинные рукава подвернуты, но даже и тогда они были длинны. Он держал в руках шапку. Ветер шевелил его редкие волосы, и, пока он говорил, Тихон Иванович, глядя на рабочего, решил, что тот постарше Ловцова.
Ветер то относил его слова, то приносил вновь.
– Нам такого директора уже не иметь, – говорил мужик. – Не иметь – в один голос говорят все. Лучше, чем Серафим был, нам не найти руководителя…
Он еще что-то говорил о Ловцове. Но ветер доносил лишь обрывки его слов: «не найти»… «не найти»…
После выступления механизатора опять произошла заминка. Может, еще кто-то должен говорить, а человека того не оказалось на месте; может, еще что случилось. Как бы там ни было, но Подставкин опять что-то сказал Долгачевой.
Та вышла вперед.
Екатерина Алексеевна знала, что все ожидают, что она скажет. Ведь за семь лет своего секретарствования она впервые принимает участие в похоронах.
Долгачева встала у гроба.
– Товарищи! – проговорила она. – Мы хороним сегодня человека, который, живя рядом с нами, совершил подвиг. Он вселял в людей веру в возможность лучшей жизни. А такие люди не умирают. Они лишь уходят от нас. Прощай, друг! – воскликнула она несколько возвышенно, называя Серафима другом. В тот миг Долгачева искренне верила в то, что она говорила.
Екатерина Алексеевна замолкла и отошла от гроба.
Тотчас же на ее место протиснулся старший брат Ловцова – туренинский лесничий. Он стал прощаться с покойником. Потом к гробу подвели сестру Серафима, а уж после всех подошли сыновья покойного – ученики, и тоже приложились не к лицу, а к гробу, и встали в сторонке, без слез. Они еще не знали, почем фунт лиха, как жить без отца, потому не плакали. А может, они уже выплакались, когда гроб стоял в доме, – кто ж о том знает?
Жена Серафима понимала, что, какие бы хорошие слов ни говорили люди – и рабочие совхоза, и сама Долгачева, – ясно одно: семья осталась не только без кормильца, но и без любимого человека. Сейчас все разойдутся по своим делам, к своим семьям, и она останется одна. И завтра она проснется одна. И послезавтра…
И жена, – хоть женщины поддерживали ее под руку, – навалилась на гроб, словно хотела поднять мужа; упала рядом, и притихшую округу огласил ее возглас:
– Серафим!
4
Застучал молоток, заглушая нестройные звуки оркестра.
Через минуту-другую гроб подняли над могилой, и вот он пропал из виду. Осталась лишь яма с неровными краями.
Кто-то из мужиков, бывших поблизости, прыгнул в яму, чтобы установить гроб в могиле, где Серафим будет лежать вечно.
Мужик сделал свое дело. Ему помогли подняться наверх. Отряхнувшись, он мигом нагнулся, захватил ком земли и бросил в могилу.
«Тук-тук!» – отозвалось звонко.
И все, кто стоял рядом с могилой, стали брать из кучи земли комья и бросать их в яму. Бросила и Екатерина Алексеевна. Какое-то время только и слышно было, как по крышке гроба стучали комья земли: «Тук-тук!»
Однако звуки эти с каждой минутой становились все глуше и через какое-то время вовсе стихли. Видно стало, как мужчины заработали лопатами.
Музыка смолкла.
Женщины – теперь уже не одна жена – заголосили.
Мужчины посбрасывали ватники и работали дружно. Очень скоро на том месте, где была яма с неровными краями, вырос серый от снега холм земли. Механизаторы принесли пирамиду, стоявшую в стороне. На загородке и на пирамиде виднелись следы недавней электросварки.
И было все как положено.
На месте оказались и красная звезда, и портрет. А под ним – имя и даты жизни и смерти Серафима Ловцова.
Пока мужчины ставили к памятнику венки, Варгин бочком-бочком протиснулся сквозь толпу. Тихон Иванович полагал, что сейчас самое подходящее время показаться Долгачевой. Показаться и напомнить ей, что он тут и вместе со всеми скорбит о потере. Екатерина Алексеевна непременно подзовет его, спросит о делах.
«Тихон Иванович! – воскликнет Долгачева. – Значит, и вы здесь?!»
«Ну где же мне быть? Как узнал, что Серафим умер, руки опустились. Вы правы, сказав, что он вселил в людей веру в лучшую жизнь. Серафим сделал больше, чем мы».
«Ну что вы? Вас я не имела в виду».
«Больше. Больше. Я удивляюсь его выдержке. Мы с ним в больнице лежали, и я не слышал от него жалоб. А меня похоронят так. – Он махнет рукой. – Знаете, ведь Косульников отказался от своих показаний, будто я брал взятки».
«Как отказался?» – Долгачева остановится от удивления.
«Так. Сделал заявление следователю, что, говоря о взятках, он хотел оболгать меня. И не только одного меня. Он хотел вовлечь в дело как можно больше людей».
Выходит, что райком поспешил снять его с работы и исключить из партии? Тихон Иванович мог бы спокойно председательствовать и дальше.
А Варгин, словно не замечая ее замешательства, скажет:
«Статья о взятках отпала начисто. Правде, у Гужова есть на меня зуб. Я не очень умно вел себя в разговоре с ним. Он цепляется ко мне, как сухой осенний репейник. Но все это ерунда».
«Вы, Тихон Иванович, на нас не обижайтесь», – скажет Долгачева.
«Я понимаю».
«А понимаете, – значит, без обиды. Мы подумаем. Может, предложим вам Березовский совхоз. Пойдете вместо Серафима, если ваше дело не затянется?»
Варгин все продумал хорошо.
Долгачева что-то замешкалась возле могилы и на какое-то время осталась одна. Но пока Тихон Иванович протискивался сквозь толпу, Екатерина Ивановна взяла под руку жену Серафима и вместе с другими женщинами повела ее от могилы.
Понемногу стали расходиться и другие. Рядом были холмики близких, родных, просто знакомых, и многие из принимавших участие в процессии пошли проведать родные могилы. Пошли к выходу и рабочие Сельхозтехники, которые устанавливали пирамиду на могиле Серафима.
– Веревку захватили? – спрашивал мужик в ватнике своего напарника – угловатого молодого парня.
– Захватили.
– Тогда пошли.
И они пошли. И Варгин пошагал следом – мимо заборчиков, крашенных зеленой краской; мимо цветных пирамидок; мимо столов и скамеек, поделанных для трапезы и сидения тех, кто приходит проведать усопших. Варгин пошел к центральной алее старого кладбища.
Под ракитой, где когда-то остановились машины, был автобус – не совхозный, а городской, снятый с рейса. Долгачева помогла подняться в него жене Серафима.
