Текст книги "Грехи наши тяжкие"

Автор книги: Сергей Крутилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

17

Первым навестил больного Суховерхов.

От Михаила Порфирьевича пахло бензином. И от этого острого запаха у Варгина закружилась голова: от Суховерхова дохнуло чем-то совсем иным, чем пахла палата – удушливым запахом лекарств и карболки.

Они поздоровались без объятий. Вид Варгина в больничной робе был необычен, как необычен был и вид Суховерхова – загорелого, шумного. Михаилу Порфирьевичу было тесно тут, в больничной палате. Он помолчал, приглядываясь. Он не знал, с чего начать: с утешения или с вопроса о здоровье.

Варгин понимал это, а потому первым начал разговор.

– Они поступили просто, – заговорил Тихон Иванович, – вывели меня из состава бюро. Но я-то знаю, что последует за этим. За этим последует исключение из партии. Судить будут беспартийного Варгина. Вот в чем вся беда.

Суховерхов сидел, молчал. Руки он положил на колени.

– Я не пойму, с чего загорелся весь этот сыр-бор?

– Сыр-бор? – Варгин не мог сидеть: он ходил взад-вперед по маленькой палате и теперь остановился перед Суховерховым. – Сыр-бор загорелся с того, что этот проходимец, с которым я связался, Косульников, на очной ставке показал, будто я действовал с ним заодно. Он обвинил меня в корыстных соображениях. Будто бы я брал от него взятки: деньги, телевизор, чайный сервиз, и другую чепуху.

Пока Варгин рассказывал, Суховерхов, привыкший не отделять себя от Тихона, прикидывал мог ли сам он взять взятку? И нужны ли ему эти подачки?

– Взятку надо еще доказать.

– Доказать? Они тебе что угодно докажут!

– Но телевизор, например, работает. И я его смотрел, – сказал задумчиво Суховерхов. – И в мае этого года… и пять лет назад.

– Кстати, тебя не вызывали?

– Нет.

– Странно я тебя называл.

– Во всяком случае, не спеши подписывать протокол очной ставки.

– Я не подписал его.

– Хорошо. Мы будем протестовать.

И Суховерхов задумался. А когда Михаил Порфирьевич задумывался, то взгляд его становился неподвижен. Глаза его при этом словно бы обращены были не на собеседника, а внутрь себя, в свою жизнь, и просматривали ее. И непонятно, о чем он думает тогда. Думает ли о том, что сделал бы, окажись на месте Варгина, или ищет зацепку к делу.

– Как протестовать? Кому твой протест нужен? – спросил Варгин, стараясь вывести Михаила из задумчивого состояния.

– Постой-постой. – Суховерхов поднял руку. – А не может ли помочь Виктор Петрович?

Варгин не знал, кто такой Виктор Петрович. Но это не имеет значения: надо знать только душу русского человека. А у нас, на Руси, так уж заведено, что все беды и несчастья наши лечатся по-родственному да по-семейному или теми людьми, что повыше нас по положению. Нам все кажется, что кто повыше нас положением своим да посильнее нас – тот все может, и мы уповаем на это.

– Виктор Петрович! Как же я позабыл? – воскликнул Суховерхов и стал объяснять: – Был у нас в министерстве заведующий юридическим отделом. Теперь – заместитель министра юстиции. Хоть я с ним не очень близок, как говорят, на одном солнышке портянки сушили. Но все же. Обедали вместе, всякие разговоры вели. Он всегда со мной был так приветлив.

И далее он стал ругать себя за эту забывчивость: как же он позабыл про Виктора Петровича? Выходило, что вся надежда на него.

– Так… Кто ведет следствие?

– Гужов. Следователь прокуратуры.

– Прокуратуры? Это хуже. Это не его подчиненный. Но я все равно с ним поговорю.

– Но звонить ему ведь неудобно?

– Да, отсюда вообще-то к нему не дозвонишься, – согласился Суховерхов. – Надо ехать.

– И поедешь – он сразу тебя не примет, – в тон другу ответил Варгин.

– Не сразу, а примет.

– Пообещает, а не сделает.

– Нет, не думаю! Надо знать Виктора Петровича.

– Ну тогда, Михаил, на тебя вся надежда, – сказал Варгин. – Поезжай. Меня могут держать в больнице хоть месяц. Так Хованцев сказал.

– Хорошо, только не подписывай протокол.

Суховерхов тут же стал считать дни, когда он сможет выехать. Завтра приезжают шефы копать картошку. Надо наладить питание, жилье. Послезавтра – областной ударник по уборке. Это, само собой, пропавший день.

Да, поехать он сможет только на будущей неделе.

Варгин слушал Михаила и вел свой подсчет. «Заочно меня из партии исключить не могут, – рассуждал он. – Поваляюсь тут сколько можно. Может, этот Виктор, как его? Петрович… и в самом деле что-нибудь сделает».

18

Кому случалось бывать в таких местах, как больница, тот знает, что здесь очень скоро создается свой быт, привычки, нравы, обычаи.

Очень скоро привык к этому быту и Варгин.

Тихон Иванович чувствовал себя лучше. Сидеть наверху, в тесной палате, занятому своими мыслями было невмоготу. Набросив на плечи, поверх больничной одежды, ватник, позавтракав и приняв назначенные процедуры, он спускался в скверик, садился на скамейку и сидел, поглядывая, как мимо проходили машины и люди.

Мимо проходили и больные. Некоторые из них здоровались. Но Тихон Иванович на приветствия их отвечал неохотно.

Большинство больных – мужиков и баб – были горожане. Они узнавали его, удивленно таращили на него глаза, здоровались:

– Здравствуйте, Тихон Иванович!

– Здравствуйте, – раздраженно отвечал Варгин и, несмотря на запрет врачей, лез за папиросой.

Однажды с ним поздоровался мужчина в больничной одежде. Поверх полосатой куртки небрежно наброшено демисезонное пальто.

– Можно, по старой памяти, присесть с тобой рядом?

– Пожалуйста, – бросил Тихон Иванович, освобождая место.

И когда мужчина сел, Варгин невольно посмотрел на него. В больном Тихон Иванович с трудом узнал Серафима Ловцова. Варгин наслышан был о его болезни. Еще весной поговаривали, что Серафим нездоров, искали временную замену директору. Но Тихон Иванович не знал, что Серафим так плох. Узнав теперь Ловцова, Варгин чуть не вскрикнул: «Серафим, что с тобой?»

Некогда цветущий, еще не старый человек, Ловцов сгорбился, высох, на лице его остались лишь глаза и нос.

Варгин сдержался, поздоровался дружелюбно.

– Какими путями? – спросил Ловцов.

– Такими же, как и ты. Сердце.

– Нет, брат, у меня путь известный: на погост.

– Ну, потопчем еще эту землю.

– Нет, Серафим Ловцов оттоптал свое. Мало, конечно, но оттоптал. Несправедливо это. Живут ведь люди и без болезней даже. А человек, который с утра до вечера в заботах: как бы прокормить людей, как бы их напоить. И вот он – этот человек. На кого он стал похож?

– А что говорят врачи?

– Говорят, язва желудка. Но я-то знаю, что это не язва. Помру скоро.

– Зачем же так на себя наговаривать.

– Я не наговариваю. Я точно знаю. Потому и напросился в больницу. На людях мне легче, чем одному. Смотришь на людей, как они растрачивают время впустую: играют в домино, разговаривают бог знает о чем, и думаешь: как вы мелочны, как ничтожны! И это единственно разумные существа на земле.

– Ну что ты? – удивился Варгин. – Люди, скорее, слабы. Поддаются обстоятельствам. Ленятся. Их можно понять и простить.

– Простить? Нет! За безделье прощенья нет. Думаю сейчас… если бы мне здоровье, я бы никогда не повторил той ошибки, которую я сделал десять лет назад, согласившись стать директором совхоза. Что мне это дало? Только одни переживания да страхи. Не сделаешь это – выговор! Не сдашь мясо в срок – выговор! Был бы я рядовым, лучше б было. Не веришь? – на ферму скотником пошел бы, был бы здоров. Больше бы пользы принес. Хочется руками добро людям делать, а не языком.

– Да, наше дело – не радость, – согласился Варгин. – Но и своими руками делать что-либо мы разучились.

– Я думаю, смог бы.

Варгин помолчал.

– Ты по болезни тут или так – от неприятностей своих сбежал?

– Меня врачи сюда определили.

– Ты неприятностей не бойся. Долгачева тебя в обиду не даст.

– У нее тоже не все права.

– Это верно. Обещала мне врачей из области прислать. Да что-то не шлет. Все, может, помогли бы.

– Конечно, помогут.

– Помогут, думаешь? А я полагаю – нет. Ни у людей, ни у того, кто выше нас стоит, нет такой силы, – сказал Ловцов. – Все-таки плохо устроена эта жизнь! Только научился кое-что понимать, а она тебе, старая баба с косой за плечами: собирайся, Серафим, пошли! И пошли. Лежу, думаю: «Если б дали мне пожить еще год. Один год. В год – у-у! – я бы Лысую гору свернул».

– Уж без тебя свернули, – пошутил Варгин.

Поначалу Тихон Иванович еще пытался шуткой отстоять свое, не соглашался с ним. Но очень скоро Варгин понял, что это бессмысленно: Ловцов уже давно продумал свое понимание жизни. В болезни своей Ловцов дошел уже до крайности; он терял нить разговора, обрывал его на полуслове, сбивался, повторяясь:

– Стал бы я кем угодно. Скотником стал бы. Еще лучше – пчеловодом, как вон отец Долгачевой. Нет ведь важнее никакой должности, чем жизнь. И мне бы только жить! Пусть самым неприметным человеком, но жить. Я уж продумал все. Мы, брат, с тобой испорчены: хотим быть наверху, хотим быть хозяевами. А жизнь к нам оборачивается и говорит: «Вы – пигмеи! Я – хозяйка»» И она права.

Сославшись на то, что ему теперь надо пройти лечебную процедуру, Тихон Иванович поднялся. Но тут же встал и Серафим. Он спросил, в какой палате поместили Варгина, пообещал зайти, проведать. Тихон Иванович сказал и, пока они шли по гравийной дорожке, все жался к обочине, уступая место Ловкачеву.

Варгин хотел спросить Серафима: говорил ли ему кто-либо, что Тихон Иванович побоялся наказания и сбежал в больницу или это сам он придумал? Но спросить не осмелился. Ловцов опять начнет свое: «Человеческая должность…» «А она, эта должность, разная бывает: у меня – своя, у тебя, друг, своя. Вся разница в том, как ее понимать. Вот в чем беда», – рассуждал он.

19

Этими рассуждениями Варгин занят был весь день. К ним он возвращался все время – и за едой, и в минуты отдыха.

«Выходит, что бывает положение и хуже, чем у меня, – рассуждал Тихон Иванович. – Не надо только падать духом – вот вся вера».

И, как это часто бывало с ним и раньше, на фронте, в минуты опасности, он вдруг обрел спокойствие.

«Ну что ж, и беспартийные живут», – решил он. Пусть исключат из партии, судят, но совесть его чиста. Будет чиста! Если он прямо будет смотреть в лицо опасности и не станет избегать ее, как теперь.

Утро следующего дня Тихон Иванович начал с того, что поднял телефонную трубку и попросил соединить его с правлением колхоза «Рассвет». Телефонистки уже знали, где у них Варгин, и когда он попросил своего заместителя, то через минуту-другую сказали, что Баранцева нет у себя. Но как только он объявится, так они соединят Варгина с ним.

В ожидании звонка Тихон Иванович ходил по палате и думал.

Сколько лет он, Варгин, председательствует, а вот не воспитал преемника. Нет! Не подготовил себе смены, не вырастил заместителя, достойного себя – по хватке и по умению хозяйничать. Как он по крохам собирал богатство! Где хитростью, где напористостью брал. Долгачевой нелегко будет найти замену ему.

«А где я сам был? – казнил себя Тихон Иванович. – Тянул с этим делом. Подписывал бумаги и не думал, что придет день и эти бумаги придется передавать другому».

Передавать!

Конечно, случалось ему и ранее оставлять свой пост; уходил в отпуск, ездил на недельку-другую в места, где воевал. Но и за один месяц Баранцев – или, как все его звали, Алик – настолько путал дела, что Варгин за полгода их едва успевал распутать. Баранцев подписывал бумаги, денежные чеки, а указания по хозяйству давал агроном. Тихий, обстоятельный агроном знал поля, сроки сева, следил, чтобы вовремя были завезены удобрения. Но в том, как хозяйство богатеет, агроном не смыслил ничего.

Иное дело Баранцев. Он не специалист, земли не знает, зато руководить людьми может.

В свое время Баранцев ходил инструктором райкома, сидел в разных кабинетах, подшивал в скоросшиватель бумаги – одним словом, руководил.

Когда райком реорганизовали, Баранцев остался не у дел. Варгина уговорили «устроить» его: у Алика-де, большая семья, а работать он не умеет.

Тихон Иванович согласился, взял его к себе заместителем.

Первой же осенью Баранцева выбрали секретарем парторганизации. Тихону Ивановичу такой секретарь был удобен: не совал нос не в свои дела, а сидел и занимался своими папками.

Баранцева такое положение тоже устраивало: ему платили прилично. Правда, Алик был человек болезненный. За зиму его так подтачивала болезнь, что он едва приходил в правление. Баранцев всегда ездил на курорт, а Варгин – правдами и неправдами – выпрашивал у правления денег ему на путевку. Однако приобретение путевок год от года становилось все трудней и трудней. И уж если признаться как на духу, то, вводя премии-надбавки к зарплате, Тихон Иванович первым делом имел в виду Баранцева. Он хоть и не специалист сельского хозяйства, но числился заместителем председателя. А потому под премию попадал.

Зазвонил телефон.

Варгин поднял трубку.

– Баранцев у телефона, – сказала телефонистка, которую Тихон Иванович узнал по голосу.

– Баранцев? – удивленно спросил Варгин, удивленно потому, что Алик обычно бывал в правлении только вечером.

– Да. Это Тихон Иванович? – обрадовался Баранцев.

– Он самый. Что там слышно?

– Убираем вовсю картофель. Уже отправили пятьсот тонн. Столько же готово.

– Пятьсот тонн сдали? Это хорошо, – сказал Варгин. А сам в уме уже прикидывал: лучше ли это или хуже прошлогоднего? Выходило, что не хуже и не лучше. Значит, колхоз может обходиться и без него, Варгина.

– Какая бригада впереди?

Баранцев сказал.

– И сколько же она выкапывает в день?

– Лучше спросите: по сколько?

– Ну, по сколько?

– По двести центнеров с гектара.

– Хорошо! – Тихон Иванович был весь в хозяйственных заботах.

– Как ваше здоровье? – осторожно спросил Баранцев.

– Ничего. Сегодня делали мне кардиограмму. Вполне приличная кардиограмма. Хованцев говорит, что через недельку меня выпишет.

– Через недельку? Это поздновато. Тут знаете какая история? Райком нажимает, чтобы мы до пятницы провели партсобрание. Пятница – крайний срок. Понимаете? А без вас собираться нет нужды. Может, вы попросите, чтобы вас выписали раньше?

Варгин уже догадался, о каком собрании говорил Баранцев. Тихон Иванович знал, что от этого не уйдешь, не отсидишься ни в каких палатах.

И он сказал:

– Хорошо. Я буду на собрании. Сообщите точнее день. Я приеду.

20

Варгин сидел, зажав ладони меж колен, не смея поднять голову. В красном уголке было прохладно. Но он не чувствовал этого.

Тихон Иванович сидел тут много раз – так много, что и не перечесть и не вспомнить. Но раньше он сидел, конечно, не здесь, а в президиуме, где теперь были старик Лещилин, бывший до него председателем, Витька Балашов, специалист по протоколам, Ковзиков и Алик Баранцев, как секретарь.

Президиум сидел за столом, покрытым кумачом, а он, Варгин, в зале.

В этом зале Тихон Иванович выступал перед народом, вручал премии, делал доклады, проводил беседы, наряды, летучки – чего только не было в этом зале. Но больше всего он любил выступать в прениях. Все его речи были направлены к одному – научить народ, как надо работать. А хорошо работать – значит выращивать большой урожай, надаивать больше молока.

О чем бы ни говорил Варгин, он всегда сворачивал на это – на молоко и мясо. Это был не только его конек, но потребность жизни, и он говорил об этих потребностях.

На то он и был Варгин.

И вот Тихон Иванович ни перед кем не произносил речей. Он сидел в зале, как сидят все смертные, и даже не в первом ряду, а так, в серединке. Большая квадратная голова его с седыми волосами опущена, широкие ладони лежат меж колен.

В красном уголке пахло масляной краской от недавно выкрашенных полов. Но все, кажется, не замечали этого.

Все невеселы, не только один Варгин. Бывало, собравшись вместе, коммунисты шутили, острословили. «Привет разуваевцам!» – «А-а, это вы – репьевцы?» (Разуваевка и Репьевка были улицы – захудалые, запущенные). А сегодня никто не шутил – ни разуваевцы, ни репьевцы. Проходили, здоровались кивком головы, садились подальше от стола президиума.

Из-за стола сверкал очками Баранцев. Он летом побывал на курорте, но матовый горный загар еще не совсем сошел с его лица.

– Тише, товарищи! – Баранцев постучал карандашом по графину с водой. (Этот графин был постоянной принадлежностью собраний. Стоял он и при Варгине). – Предлагается один вопрос: персональное дело товарища Варгина. Есть еще какие-нибудь предложения?

Все молчали.

– Нет? – переспросил Баранцев. – В таком случае будем считать повестку дня утвержденной… Слово имеет второй секретарь Туренинского райкома партии товарищ Ковзиков.

Ковзиков встал, громыхнув стулом. Он крепко ухватился руками за края шаткой трибуны, сделанной из фанеры.

– Товарищи! – Ковзиков сквозь очки оглядел зал. – Органы прокуратуры ведут следствие по делу Варгина. Он привлекается к ответственности по статье 170 часть вторая Уголовного кодекса Российской Федерации. Нам необходимо обсудить поведение товарища Варгина.

Вопрос был щепетильный: обсуждали руководителя хозяйства.

Зал загудел.

– Я прошу вас высказываться! – сказал Баранцев.

Никто не проронил ни слова. Только кто-то кашлянул раз-другой, глухо, в ладонь. Тихон Иванович, не меняя позы, повернулся на кашель. Кашлял Ядыкин. Ефим Аркадьевич много курит. В поле, на комбайне, он жует в зубах сигарету – настолько ему хочется закурить.

Скосив глаза в сторону Ядыкина, Варгин оглядел и зал.

В зале сидели люди, с которыми он не один год работал. Его опора, можно сказать. Наверно, не было тут ни одного человека, который хоть когда-то, хоть малость у него не просил: лошадь – вспахать огород, машину – отвезти на рынок лишнюю в хозяйстве картошку, зарезать поросенка. Да мало ли с каждым было встреч и разговоров? Другой и взбучку от председателя получал – все случалось.

И вот теперь собрались коммунисты, его же товарищи; собрались, чтобы исключить его из партии.

– Можно? – встала Славцова, зоотехник.

Варгин вздрогнул: он не знал, о чем она будет говорить, но догадывался, что вопрос о нем подготовлен. Сердце у Тихона Ивановича заколотилось: как, какими словами Маргарита Захаровна будет говорить?

– Пожалуйста, сюда! – Баранцев указал на трибуну, стоявшую сбоку стола, где сидел президиум. – Прошу к столу, товарищ Славцова. Чтоб вас все слышали. Протокольчик, протокольчик не забудьте, пожалуйста, – напомнил он Балашову.

Тот оживился, взял стопку бумаги.

Славцова – высокая, остроносая. Маргарита Захаровна всегда напоминала Варгину какую-то птицу – не то сороку, не то галку. Не мог он определить точно, на какую птицу походила Славцова, только отмечал про себя, что похожа.

Маргарита Захаровна поднялась на трибуну, откуда Варгин часто говаривал свои речи, и развернула перед собой листок с речью, – выходит, готовилась.

– Товарищи! – бойко начала Славцова, помолчала, оглядев зал. Она не встретила ни одного сочувственного взгляда. А потому продолжала тише: – Мы собрались с вами для очень важного дела – для обсуждения персонально Варгина. Скажу вам честно – поздно собрались! Если мы собрались пораньше и высказали бы все прямо, как теперь, товарищу Варгину, то пользы было бы больше. Может, тогда Тихон Иванович кое-что понял бы. Но теперь, повторяю поздно! Варгиным занялись уже не мы с вами, коммунисты, а следственные органы. В том, что случилось с Варгиным, есть доля и нашей вины… Все ведь знали, что он руководит самолично, администрирует. Правление и наша парторганизация служили ему ширмой для прикрытия своих проделок. Он советуется с нами, а принимает решение самолично. Так было и с подсобными промыслами. Ведь до чего дело дошло? – до прямого обмана государства, товарищи!

Зал заволновался, зашумел. Трудно было понять, отчего шумел зал: то ли оттого, что Маргарита Захаровна хватила через край, то ли шум этот был одобрением ее слов. Но как бы там ни было, продолжать при таком шуме было невозможно, и Славцова помолчала, пережидая.

Баранцев оживление в зале понял по-своему. Он легонько постучал карандашом по графину, призывая всех к порядку, пошумев, собрание притихло.

– Премиями Варгин развратил специалистов, – продолжала Славцова. – Они уже не думали о производстве. А думали о наконечниках: какая бригада и сколько сделала? какую премию получит? – Маргарита Захаровна помолчала. – Я голосую за исключение его из партии.

И Славцова для пущей убедительности взмахнула рукой. Никто не понял, что означал этот взмах. Означал ли он победу или призыв к другим – последовать ее примеру и выйти на трибуну?

Только Варгин все понял. Тихон Иванович понял, что он – пропал, что ему уже ничто не поможет: ни его выступление, к которому он готовился, ни заступничество заместителя министра юстиции. Оставалось только одно – положить на стол партбилет, но он останется тем же Варгиным.

Однако Тихон Иванович тут же передумал расстраиваться с партбилетом. Он вспомнил, где получил этот билет, и ему стало жаль прожитой жизни.

Это было летом сорок третьего, на Курской дуге. После ночного поиска его взвод захватил «языка». Немец оказался связной полка. Вражина сопротивлялся, не хотел идти, и его пришлось нести.

Варгин не спал всю ночь. Он сидел на вещмешке, чистил трофейный автомат. Широколицый, плечистый, в пилотке, сдвинутой набок, он напоминал, наверное, мастерового, который присел отдохнуть.

В узком проходе траншеи показался Суховерхов.

«Тихон, иди, – проговорил он. – Тебя зовут на парткомиссию».

Варгин взял свою снайперскую винтовку, которая стояла рядом, и пошел в землянку.

В землянке было тесно от людей и сумеречно.

Председатель парткомиссии поднялся и, вручая ему партбилет, сказал:

«Поздравляю тебя, Варгин!»