Текст книги "Грехи наши тяжкие"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
10
Первым взял слово Штырев.
Еще будучи председателем колхоза, Екатерина Алексеевна сталкивалась с ним. В то время Штырев заведовал сельхозотделом обкома комсомола и часто бывал в ее колхозе уполномоченным. Он поражал вежливостью. Скажем, садились они в «газик», и он нечаянно задевал кого-либо – Штырев десять раз в пути повторял: «Извините», «Извините».
Тогда Штырев не имел специального образования. Но юношеский пыл-запал у него был. На лице у него уже тогда было написано, что он далеко пойдет.
И это предположение оправдалось.
Правда, они шли разными путями. Долгачева шла по земле с заботой о ней. А Штырев восходил по лестнице, которая зовется «аппаратной работой»: инструктор, заведующий отделом, секретарь по сельскому хозяйству…
Штырев шел по этой лестнице, карабкался вверх, падая, но не совсем – он всегда цепко держался за перила. Этой поддержкой ему был заочный институт. Он всегда учился. Другие окончат институт – ну и ладно. Хватит: жить можно.
Штырев же знал, что, очутись он вне стен обкома, кем он станет, агроном? В лучшем случае сотрудником какого-нибудь сельхозуправления. Поначалу Штырев защитил диссертацию «Коллективизация сельского хозяйства на примере Ново-Лужской области». Чем не тема? У тому же весь материал у него под рукой.
Штырев стал кандидатом наук, а потом и доктором, и все «Коллективизация сельского хозяйства».
Батя – не доктор наук. Уйдет на пенсию и станет, как все смертные, дедом.
Штырев же никогда на пенсию не уйдет, будет профессором.
В этом вся разница.
Потому-то Батя и прислушивается к Штыреву: что скажет «ученая голова», как в шутку все звали его за глаза.
Не подумайте, что Штырев подымался по этой лестнице – ступенька за ступенькой – все время вверх и вверх. Бывали у него и срывы, и оступался он не раз. Но всегда из ошибок Валерий Владимирович делал правильные выводы.
Поддерживать Долгачеву – зачем? Какая в том выгода? Да никакой!
Возразить Бате – значит вызвать его неудовольствие. Сегодня неудовольствие, завтра…
Потому-то Штырев и разошелся вовсю.
– Мы давно знаем Екатерину Алексеевну. Знаем, что она – против зерновых, – говорил Валерий Владимирович. – Но вызывает удивление позиция областной газеты, которая перепечатала статью Долгачевой без согласования с вами, Степан Андреевич…
Долгачева отыскала взглядом Мокрюкова. Он слушал Штырева, не подымая головы от стола.
«Так вот почему он не подошел!»
Потом слово взяла Алевтина Аркадьевна Звездарева.
Долгачева вся напряглась, подумав, что Звездарева защитит ее.
– Многие товарищи знают, что я долгое время работала в Туренинском райкоме, – заговорила Алевтина Аркадьевна. Говорила она спокойно, хорошо поставленным голосом. Видно было, что Звездарева привыкла выступать, ей нравится, как она говорит, – все время как бы вслушиваясь в звучание своего голоса. – Я хорошо знаю условия и земли тех мест и сами хозяйства. Признаться, меня тоже удивила статья Долгачевой. Вся статья проникнута духом сокращения посевных площадей, занятых зерновыми. Такая позиция тем более непонятна, что в районе есть хозяйства… ну, например, колхоз имени Калинина, «Рассвет» и другие, – добавила она тише, – которые получают урожаи по двадцати пяти центнеров с гектара.
При упоминании «Рассвета» Батя болезненно поморщился. Но Алевтина Аркадьевна не заметила этого. У нее выходило очень убедительно: ведь она все сама выстрадала.
Выступающих было много.
Все уже позабыли, что обсуждали план уборки картофеля, а только и говорили о статье да о непартийном поведении автора, напечатавшего ее без согласования с обкомом.
Екатерина Алексеевна слушала, и в душе ее зарождалось раздражение. «Как они все оживились, – думала она. – Появились копии статьи, и они читают ее. А не хотят посмотреть фактам в лицо. А факты говорят о том, что урожаи в большинстве хозяйств района дедовские. Область дает хлеба столько же, сколько в хорошие годы получает зерна один целинный район. Между тем она могла бы производить впятеро больше молока и втрое – мяса».
Когда страсти улеглись, Екатерина Алексеевна встала, сказала, что сеять из года в год – жечь горючее, рвать тракторы, комбайны – и собирать лишь семена – нехорошо, не по-хозяйски.
– Ну, предположим, я неправа, – говорила Долгачева. – Тогда подскажите, кто прав? Где пути подъема отсталых хозяйств? Я вас спрашиваю!
Екатерина Алексеевна говорила горячо, сбивчиво, но искренне. Никто не осмелился перебить ее.
Единственный человек, который поддержал Долгачеву, был Батурин, второй секретарь обкома. Высокий, угловатый, чуточку даже нескладный – Петр Петрович говорил без бумажки.
– Мне немного непонятно, что мы тут обсуждаем: статью Долгачевой или план уборки картофеля? – говорил он глухо, хрипловатым голосом старого курильщика. – Статья – одно, а план уборки картофеля – другое. И надо сказать, что не все тут продумано. Например, никто слова единого не сказал о семенном картофеле. Между тем семена – основа урожая. Нам надо подумать о сохранении семян. Надо сократить, как минимум, по четыре тонны на гектар… – Он говорил вяло, то и дело повторял одно и то же полюбившееся ему слово. Теперь Петр Петрович нажимал на слово «минимум». – Минимум по четыре тонны на гектар, – повторил он.
И всем, кто его слушал, приходилось напрягать внимание. Он говорил о шефах, приезжающих из городов, об организации питания в поле.
– Питание, – повторил он, – первое дело. Да, первое дело. Каждое хозяйство должно продумать, как организовать питание людей, занятых на уборке картофеля.
И уже в самом конце Петр Петрович два слова сказал о статье Долгачевой.
– В перепечатке статьи областной газетой, – сказал Батурин, – виноват не Мокрюков, а лично я. Я прочитал эту статью. Она мне понравилась. Интересна она тем, что райком делает социальное исследование… делает усилия, чтобы удержать людей на селе. Рассказ об этом показался мне важным. Вы, Степан Андреевич, повернулся он к Бате, – были на сессии, секретари – в колхозах. Посоветоваться было не с кем, и я отдал распоряжение, чтобы статью перепечатала наша газета.
После слов Батурина все помолчали.
Екатерина Алексеевна подняла голову. Она слушала выступление Петра Петровича со смешанным чувством, будто все случилось не с ней. Порой она даже не разбирала отдельных его слов. Она была готова ко всему, лишь бы все это скорее кончилось.
И это кончилось.
Штырев зачитал проект постановления. В постановлении указывалось Долгачевой на неправильность ее статьи, на «порочную практику сокращения посевных площадей, занятых под зерновыми культурами».
Постановление было молчаливо принято.
Все поднялись со своих мест и стали расходиться.
Поднялась и Долгачева.
Поднялась и пошла мимо Бати к выходу. Поравнявшись с ним, сказала чуть слышно:
– До свиданья.
У Бати был порядок: всегда, даже при «разносе», он манил ее к себе пальцем искалеченной руки. Она подходила, и Батя на прощанье всегда говорил ей два-три слова, вроде того: «Ну, Катя, поезжай. Добро тебе».
Степан Андреевич был отходчивый человек, а женщин – партийных секретарей не так-то много в области, и Батя в конце разговора на бюро для всех их находил теплые слова.
И на этот раз Батя поманил ее к себе. Долгачева подошла. Но секретарь обкома не сказал обычных слов, мол, добро, Катя. Поезжай и прочее. А, помявшись, Батя проговорил:
– Екатерина Алексеевна, я вот что хотел вам сказать: Варгина выводите на бюро. У следствия есть материал о том, что он занимался взятками.
– Не может быть! – вырвалось у нее.
– К сожалению, – Батя помолчал. – То, что Варгин еще на свободе, – моя заслуга.
– Степан Андреевич, – она умоляюще прижала руки к груди. – Я не верю! Разрешите не спешить с этим?
– Надо спешить.
– Тогда пусть это делает кто-нибудь другой. Это выше моих сил, – сказала она.
– Хорошо. Тогда попросите от моего имени сделать это товарища Ковзикова.
11
Долгачева постояла, ожидая, что Батя еще что-нибудь добавит, но к нему подошел секретарь по пропаганде, и они заговорили о чем-то своем.
Екатерина Алексеевна поняла, что с ней разговор окончен и что отношение к ней тут несколько изменилось. Она знала, что Батя крут характером и не любит лишних разговоров.
«Может, так и надо? – думала Долгачева, выходя. – Распусти нас. Каждый начнет дудеть в свою дуду».
Долгачева не задержалась в приемной. Тут не постоишь спокойно, не поговоришь по душам.
В этом доме у нее было свое пристанище. Как ни странно, это был кабинет помощника Бати – Анатолия Матвеевича Худякова.
Кабинет этот – большая продолговатая комната с одним окном. Высокие стены ее до самого потолка были заставлены шкафами с книгами: тут были и словари, и брошюры, и справочники. Чего только тут не было, у доброго и мудрого хозяина этой комнаты.
Такого доброго и мудрого, каким был Худяков, эта комната не видала, может, за всю свою историю. Когда-то, как говорится, в старые добрые времена – тут были «Присутственные места». Здание, построенное в старину, мало удобно доя обкома. Дом не один раз переоборудовался. Каждый хозяин его начинал с того, что ремонтировал и реконструировал особняк.
В одну из таких реконструкций и решено было оборудовать эту комнату – кабинет помощника секретаря.
Окно комнаты выходило в парк. За старыми липами виднелись купола церквушки. В кабинете Худякова было всегда прохладно и тихо.
Анатолий Матвеевич сидел за столом. Увидев Долгачеву, он поднялся.
– Ну как, попало? – спросил он.
– Попало, – призналась Екатерина Алексеевна.
Худяков участливо посмотрел на Долгачеву, но ничего не сказал.
– Присаживайтесь, – бросил он и сам опустился в кресло.
– Спасибо, дорогой Анатолий Матвеевич!
Может, оттого у них сложились хорошие отношения, что Анатолий Матвеевич чем-то напоминал Долгачевой ее старшего брата, погибшего в Киришах, – то ли обличьем своим, то ли худобой, не знала Екатерина Алексеевна.
Худяков – в прошлом журналист, и журналист толковый, с острым пером. Его статьи и фельетоны часто появлялись в областной газете. Но Анатолий Матвеевич уже немолод; он воевал, был тяжело ранен – отчего одна нога у него короче другой, и при ходьбе он хромает. С годами ему стало тяжело разъезжать по командировкам, и он сел в этом кабинете, обложился книгами и газетами и пишет.
«Наверное, и проект постановления бюро писал он, – подумала Долгачева. – Хотя у Штырева есть свои писаки».
Екатерина Алексеевна не знала другого человека в обкоме, кроме Худякова, столь широко информированного. Он знал буквально все, что происходило в области. Давно сложившиеся отношения обязывали к тому, что ни у нее, ни у него не было друг от друга тайн. Были, конечно, особенно у Худякова. Но Долгачева о том, о чем не надо, не спрашивала.
– Ох-хо-хо! – вырвалось у нее. – Я не понимаю, почему они все напали на меня за статью?
– А чего тут понимать? – Худяков снял очки. Без очков его лицо стало проще. Перед Долгачевой сидел теперь человек, которому она помешала работать. – Во всех документах по Нечерноземью о специализации хозяйств говорится глухо. А о росте производства зерна знает каждый. Зерно, зерно и зерно! А вы призываете производить больше молока и мяса. А о зерне ни слова! Даже предлагаете залужить малопродуктивные посевы. Вы ссылаетесь на Успенский совхоз. Да, ему разрешили изменить структуру посевных площадей. Но это можно разрешить одному хозяйству, а не всем. Перестанут думать о государстве – о том, что надо кормить город.
– Все это так, – соглашалась Долгачева. Она не могла обо всем сказать там, на бюро, и теперь ей необходимо было высказаться. – Но я выступаю за разумную специализацию: где растут зерновые, там их и нужно сеять. Для нас это важно? Важно брать от земли все, на что она способна. Вместо этого мы берем от нее крохи. Пахать и убирать мы научились, а заглядывать дальше – нет! Вот в чем дело. А заглядывать вперед надо. Городское население растет. Из года в год потребуется все больше и больше молока и мяса. Об этом надо думать. А думать мы разучились. Мозги жиром заросли. «Зерно, зерно!» – передразнила она кого-то. – Валовый сбор? А картошку из других мест везем. Своя земля, выходит, плохо родит. Да она способна давать впятеро больше, чем мы от нее берем!
– А кто будет доить коров да убирать картофель? Опять рабочие и инженеры механического завода? Вы подумали об этом? – Худяков отложил в сторону книгу, лежавшую перед ним. По старой журналистской привычке Анатолий Матвеевич читал все. Причем он в каждой книге находил что-либо интересное для себя. Раз уж он заговорил о шефстве города над деревней, то тут же достал брошюру, полистал ее и продолжал: – Читали? Нет? Очень любопытная вещь. О шефстве. Знаете, сколько по стране горожан работает на уборке картофеля?
– Знаю! Только у нас в районе заняты уборкой сотни студентов, служащих. Потому-то я и думаю о деревне: обезлюдели наши села. А ведь настанет такое время, когда наши села оживут. Я верю в это!
– Все это так, – согласился Худяков. – Только я вам, Екатерина Алексеевна, дам совет. Поперед батьки не суйся! А вы заскакиваете вперед. Потому и решено одернуть вас. А планы что ж… Планы ваши хорошие. Конечно, надо думать о будущем нашей деревни.
Долгачева помолчала: как раз о планах-то этих, в которые она вложила душу, и не было разговора на бюро. И ей обидно. Говорили не о будущем, а о теперешнем – об обязательствах, как их выполнить, о запасных частях, только не о будущем.
12
В правлении Варгина ожидало человек восемь, все по срочным делам.
Первым зашел бухгалтер – старик в пенсне, а тоже шляпа: проглядел, где подсунули ему подвох.
Бухгалтер разложил перед Тихоном Ивановичем чековые книжки и держал их все время, пока он подписывал бумаги. Середина месяца, дояркам и механизаторам надо платить зарплату.
Варгин подписал бланки, бухгалтер сказал: «Спасибо!» – и пошел к двери, не стал ввязываться в разговор о следователе, хотя бухгалтера, как свидетеля, тоже вызвали не раз.
«Оно как-то, без разговоров, лучше», – подумал Тихон Иванович.
После бухгалтера зашел техник-строитель – молодой парень, недавно вернувшийся из армии. До армии он работал в карьере техником по восстановлению земель. Карьер закрыли, а денег на восстановление земель не отпустили. Может, и отпустили, но повернули их на другое – кто ж про это знает? Парень ушел из карьера и вот работает в колхозе и очень старается.
– Тихон Иванович. Начали облицовывать плитами силосные ямы. Поглядели бы, так ли мы делаем.
Варгин обещал заехать, поглядеть.
Тихон Иванович быстро принял и остальных, завел машину и поехал на Соловьиную поляну, где убирали картофель. Убирали всюду шефы – учащиеся ремесленного училища. Картофелекопалка резала клубни, и Варгин про себя решил сказать об этом агроному.
На обратном пути Тихон Иванович заехал на комплекс. Техник-строитель поджидал его. Ямы под силос были уже почти отрыты; плиты, которыми выкладывались откосы, лежали штабелями среди желтой глины. Автокран подымал их и укладывал. Работал лишь сварщик, а двое парней в брезентовых куртках сидели в стороне, под ракитой. Увидев председателя, выходившего из машины, встали, потянулись к яме.
«Вот снимут с председателей – и все пойдет прахом», – подумал он.
Варгин не сдержался, прикрикнул на ребят:
– Чего сидите – или работы вам нет?
– Да работа дураков любит.
Варгин указал технику, как надо укладывать плиты, чтоб трактор, выгребая силос, не задевал за края. Потом вместе с парнем пошел в коровник.
На комплексе все было готово: закончен монтаж доильной установки, тускло поблескивали автопоилки, даже переносные стойла для телег стояли наготове. Тихону Ивановичу стало как-то не по себе: столько он потратил сил ради этого комплекса – не спал ночами, доставал, выкручивался. И вот благодарность…
Варгин сослался на то, что плохо себя чувствует, и поехал домой. Машину он поставил у калитки на ходу – думал вечером съездить еще в правление, провести планерку.
Вагин шел еще от калитки к дому, когда увидел Егоровну. Жена все в том же халате, в котором он привык видеть ее, стояла, облокотившись на перила крыльца. Поджидала его.
– Ты Екатерину Алексеевну не встречал? – спросила она настороженно.
– Нет. А что?
– Дп так. Рассыльная прибегала с бумажкой. Завтра у вас бюро какое-то. Явка под расписку.
– Под расписку? – машинально повторил Тихон Иванович. Разные бывали вопросы на бюро, но под расписку их не собирали еще ни разу. Звонили в правление, ну, домой: так и так, мол, передайте Тихону Ивановичу, что завтра в шестнадцать, бюро.
«Небось об уборке картофеля пойдет разговор, – подумал Варгин. – Хорошо, что я заехал на Соловьиную поляну». И он, пригнувшись, тяжелой походкой поднялся на террасу.
Егоровна внимательно смотрела на мужа.
«Сдал Тихон», – подумала она, но ничего не сказала. Только спросила насчет обеда: будет ли он обедать сейчас или Наташу из школы подождет.
– Буду обедать, мать.
– Тогда переодевайся. Побегу щи разогревать.
Егоровна пошла на кухню, а Тихон Иванович в свою комнату переодеваться. Он снял галстук, повесил его на спинку стула; снял пиджак и стал натягивать тренировочный костюм. Егоровна уверяла, что он ему очень идет, а сам Варгин этот костюм терпеть не мог. На брюках были красные лампасы, которые делали его похожим на спортсмена-тяжелоатлета или на станичника. А главное, трико обтягивало его, и было противно видеть себя и сознавать, что ты уже стар, пузат и ходишь по-утиному, вразвалочку.
Пока переодевался, Тихон Иванович почему-то думал не о бюро, а о детях. Наташа – единственная его надежда. Девочка перешла в восьмой класс. А сын – отрезанный ломоть: его деревенские дела совсем не волнуют. На отца он смотрит свысока. «Кажется, старик к земле прирос», – скажет. Ну и пусть прирос. Ведь кому-то людей кормить надо?
Варгин переоделся и прошел в столовую.
Он сел на диван и пододвинул к себе круглый столик с телефоном.
«У кого узнать про бюро? – подумал Тихон Иванович. – Ведь кто-то знает, какой вопрос выносится!»
Вот всегда так бывает. Сидишь на бюро, кажется, все – друзья, знают друг друга давно, соскучились. «О, Тихон Иванович! Как дела? Давненько не виделись!» – «А, Павел Павлович! Как себя чувствуете?»
«Друзья, – усмехнулся Варгин. – А о своей беде поговорить, душу отвести не с кем».
Варгину не хотелось сразу же звонить Долгачевой. Последние дни он не видел ее и не знал, на месте ли она. И стал перебирать всех членов бюро, с которыми был дружен, и остановился на военкоме. Варгин делал майору какие-то услуги: подбрасывал мешочек овсеца для кур, выписывал мясо. Конечно, выписывал положено, через кассу. Но ведь такое дело: пшеницу колхозники на рынке продают, а овса-то днем с огнем не сыщешь.
Тихон Иванович позвонил Шувалову.
Майор был у себя.
– Привет, товарищ майор! – бодрясь, сказал Варгин.
– А кто это? – спросил майор.
Тихон Иванович назвал себя.
– Кто?
– Варгин.
– А-а, Тихон Иванович, дорогой! Какие дела? Уж не напрашиваешься ли ты в призывники? Х-ха… – засмеялся майор, считая, что он остроумно пошутил. – добровольцем. Могу оформить.
– Тебе небось нужны молодые ребята. А что я? Списан как белобилетник.
– Ха-ха» – опять засмеялся майор. – Успел, значит, отслужил свое.
– Слушай, майор… – заговорил Тихон Иванович. – Какое у нас бюро завтра? Жена говорит, что посыльная уже два раза прибегала с подписным листом. Неплановое, что ль?
Майор замялся.
Варгин подумал: знает!
– Да я, признаться, и не спросил, что за вопрос. Небось итоги уборки. Расписался – и до свиданья.
– Так, выходит, не знаешь?
– Нет, не знаю.
– В таком случае – привет.
Вошла Егоровна с тарелкой наваристых щей. От тарелки шел пар и дух перечный.
– Слушай, старуха, что-то мне хочется выпить, – сказал Варгин. – Начали сегодня копать картошку. За почин. Ты на неделе солила огурцы. Погляди: небось малосольные? Уступи пару?
– Раз хочешь, выпей.
Егоровна вышла из кухни, поглядела, просолились ли огурцы. А Тихон Иванович достал рюмку, бутылку водки (у него всегда стояла – на всякий случай) и налил рюмку. Но бутылку убирать не стал, – может, пригодится.
– Огурцы готовы, как раз малосольные, – радостно сказала Егоровна, ставя на стол, рядом с хлебом и щами, тарелку с малосольными огурцами.
Сама села напротив мужа и уставилась на него внимательно-сочувственным взглядом.
Варгин выпил рюмку, крякнул, стал хрустеть малосольным огурцом.
А Егоровна глядела на мужа и думала: «Как быстро промелькнула она – жизнь-то. Только и сделали, что детей вырастили, а уж старики. Хоть дали бы умереть спокойно. А то ведь не ровен час с описью имущества придут».
Кто-то скрипнул дверью. Егоровна поднялась: не дочка ли?
На пороге стояла соседка, – как копалась в огороде, так и пришла: в халате, в каких-то стоптанных шлепанцах.
– Егоровна! За молоком ходила? А то принесу.
– Ходила, – сказала Егоровна и вышла к соседке.
Та увлекла Егоровну на террасу – пошептаться.
Тихон Иванович налил себе вторую рюмку, выпил, убрал начатую бутылку на место, вернулся и принялся за щи. Он ел, ничего не подозревая. А на террасе, отделенной от него кухней и коридором, соседка уже шептала обескураженной Егоровне: «Говорят, завтра твоего на бюро будут исключать. Правда ли? Валька так сказывала».
Варгин – раздобревший после двух рюмок – хлебал щи; он не успел еще опорожнить тарелку и облизать ложку, как вошла возбужденная Егоровна.
– Слушай, Тихон, недоброе болтают. Говорят, завтра тебя будут из бюро выводить. Да позвонил бы ты самой Екатерине Алексеевна.
Варгин посмотрел на жену, уронил ложку на стол. Подумал: «Как это выходит у нас. Счастью людскому никто не радуется. Наградили меня орденом – никто не бегал ко мне, не шептался. Или, скажем, поднят флаг трудовой славы. Он поднят у райкома – в честь доярки, надоившей за декаду больше других. Никто не остановится, не снимет шляпу. Пусть не перед флагом, но хоть бы снял шляпу перед трудом этой женщины! А вот пришла беда, открывай, Тихон, ворота. Бегают по городу, шушукаются: «Завтра Варгина исключать будут!»
«Тьфу!» – сплюнул Тихон Иванович.
Он поднялся и налил себе третью рюмку.
