Текст книги "Грехи наши тяжкие"

Автор книги: Сергей Крутилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

5

Самое трудное было высидеть за столом все это время, пока люди пили и ели. Высидеть чинно, как и подобает молодоженам, улыбаясь в ответ на каждый тост.

Уж, казалось, все позади.

Ушел Варгин, и сразу же полегчало. При Тихоне Ивановиче все чувствовали себя как-то скованно. Как только ушел председатель, со всех сторон закричали: «Горько!». «Горько!»

Молодые поднялись, как-то робко и неумело поцеловались. Улыбаясь, сели. А застольники все шумели: «Горько-о!» Пришлось снова вставать и целоваться.

Открыли окна и дверь, а в избе по-прежнему было душно: курили все, особенно мужики, подвыпившие девицы, подруги невесты.

Ребята бросали окурки в тарелки, и Прасковья, поглядывая по сторонам, сокрушалась: «Для кого мои старанья?» Она всего наготовила – столы ломятся, ночами не спала, брагу варила. Брагу из кувшинов и графинов пили как пьют воду. Прасковья старалась угодить каждому. Никто, опорожнив рюмку, не подымался со своего места, чтобы поблагодарить хозяйку: мол, спасибо, Прасковья, брага хороша!

В дальнем углу избы, где сидели совхозные девчата, кто-то запел песню. Запел лениво, неуверенно, и песня какое-то время едва теплилась. Но мужской сильный голос поддержал ее: и вот уже все запели. И, как всегда бывает в местах, где люди пьют и разговаривают, многие даже не заметили песни, говорили о своем, что, несомненно, им казалось важнее, чем эта песня, и они старались перекричать, перебить ее.

Но помешать песне уже нельзя было. С каждой минутой голоса, которые поддержали ее, росли и ширились.

 
Я назову тебя зоренькой —
Только ты раньше вставай…
 

Пели гости. Пели, раскачиваясь в такт песне, и было в этой песне что-то такое, что роднило всех, сделало Зину ближе к Прасковье. Она не знала современных песен, но была увлечена всеобщим пением, повторяя припев.

Песня неожиданно оборвалась и стало тихо в избе.

Семен Сусакин, игравший на баяне, перебирал басы, он словно подсказывал тот или иной мотив, давая возможность запевале прочувствовать мелодию. Но молодежи и без его подсказа знала толк в новых песнях. Два или три человека подсели к Семену и стали напевать. Причем пели они хорошо, выделывая всякие коленца, и лишь припевы повторяли все и кричали громко, – казалось, от сильных звуков вспучит потолок в избе.

Прасковья слушала песни, иногда помогала, мурлыкала. Но песни, которые пела молодежь, были новые – про землю-радость и про королей, которые ничего не могут – не могут даже жениться по любви.

Прасковья вышла из-за стола и, расталкивая совхозных девчат, которые пели вместе с ребятами, подошла к брату.

– Ефим, может, покажем им старину?!

Ефим тоже не пел этих новых песен, а что-то рассказывал своему соседу. Может, у них разговор про технику шел, про мотор какой-нибудь. А может, Ефим войну вспоминал – у него война тоже оставила след.

Ефим рассказывал, но, увидев сестру, повернулся к ней:

– Прасковья, что-то наш голос не слыхать?

– А я с тем и пришла. Давай, запевай!

– Когда-то у меня тоже голос был… – Ядыкин откашлялся и взбодрился.

Кто сталкивался с Ефимкой каждый день, хоть та де Прасковья, тот не замечал, что Ядыкин словно стал меньше ростом. Прасковье он и сейчас казался тем самым Ефимкой, каким пришел с войны, усатым веселым мужиком; только привалило его землей на войне и он стал глуховат.

 
Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя… —
 

Запел Ядыкин, запел неумело, срывающимся голосом, стараясь пересилить молодежь, которая все еще продолжала петь свою песню. Но, услышав Ефима, молодежь затихла. Старики пели песню, без которой в прежние времена не обходилось ни одно гулянье. Застольники хоть и были заняты своим, но поддержали, помогли Ефиму и Прасковье. Ефим весь отдался этой песне. Его шея с узловатым кадыком напряглась, вытянулась. Морщинистые руки, которые он держал на столе, тоже были напряжены, словно он делал ими что-то сложное, очень для него важное. Но Ефим пел старинную псевдонародную песню, которую хоть и пели многие, но в душе своей смеялись над посулами и страхом Хазбулата.

Песня была тягучая, бесконечная и всем изрядно надоела. Молодежи хотелось движения, озорства.

– Столы – к стенам! – крикнул кто-то.

Семена Сусакина из-за стола вытащили. Баян, который он из ГДР привез, Сеня растянул на груди; чуб у него упал на лоб, прилип, но он не замечает. Он любитель бражки – Прасковья об этом догадывалась.

Семен еще только басы перебирал, а Прасковья, опережая молодежь, уже пошла между столами. Сначала она прошла бочком, будто так, отрешенно. Ефимка перед ней – аж на цыпочках, на носках, петушком, только усы накручивает.

Но вот Прасковья, взвизгнув и подбоченясь, плавно пошла по кругу. Ефимка – за ней, да не как-нибудь, а вприсядку. Потом как свистнет по-молодому звонко и стал выбрасывать ноги в сапогах с широкими голенищами в сторону так, что стали видны подошвы.

Засеменил вокруг Прасковьи, запел:

 
Бабу я себе завел,
Дояркой называется.
Телогрейку с нее снял,
Дальше не снимается.
 

Озорно пел он, выкрикивая слова.

Семен заиграл потише, как бы приглашая к частушке и Прасковью. Она прошлась по кругу, видимо думая, что ответить, потом вдруг остановилась перед Ядыкиным и запела:

 
Ты доярку не кори —
О другом ей говори:
Ты – родная, дорогая,
И одень, и напои.
 

И, поводя плечами, с гордой осанкой Прасковья пошла по кругу, притопывая ногами, но не так, как выстукивают дроби, а чуть слышно.

Семен Сусакин играл тихо, ожидая припевки Ефима. И Ефим не растерялся, не дал ждать себя с ответом:

 
Я доярок не корю,
Я ведь правду говорю.
Каждый день одно и то ж —
Скоро грудей не найдешь!
 

Ядыкин снова свистнул и, выбрасывая ноги в стороны, пошел плясать. Он бесом вертелся возле Прасковьи, которая шла по кругу этакой павой. Видимо, они не думали, не сочиняли раньше свои частушки, а у них выходило своего рода соревнование, кто лучше споет. И гости, которые сидели на лавках и стояли вокруг, хлопали им в ладоши после каждой такой припевки. И было радостно видеть их – брата и сестру, – вечно занятых, молчаливых, порой, кажется, угрюмых, пляшущими и поющими озорные частушки. В этих частушках каждый из них хвалил свой труд: Прасковья хвалила труд доярок, поэтому бабы слушали и смеялись. Знали, что порой, садясь на скамейку, чтобы начать очередную дойку, Прасковья чуть слышно чертыхалась, проклиная свое дело. Ефим знал, что большинство доярок, как и его сестра, втянулись в работу, полюбили ее, и он старался в частушках своих задеть их самолюбие.

Они устали да, наверное, исчерпали все, что накопилось в душе. Ефим сдался первым. Он остановился и, кивнув Семену, сказал:

– Хватит, друг.

Семен перестал играть. Ядыкин подошел к Прасковье, усадил ее на скамью и сам сел рядом.

– Спасибо, Параня, потешила старика.

Они сидели рядом – брат и сестра; она – большая, ширококостая, вся в мать, и он – неизвестно в кого: маленький, большелобый.

Семена обступили совхозные девчата.

– Девки! Разве мы уступим? – кричала бухгалтерша.

От выпитого вина она раскраснелась, голос у нее был громкий, мужеподобный.

Семен заиграл не плясовую, а страдания – есть такая плясовая в русской деревне. Девчата вышли в круг. Одна из них беленькая, коротко постриженные волосы обесцвечены перекисью водорода. Ее напарница – девушка чернявая. Жеманничая, постояли, потоптались, прислушиваясь к переборам баяна. Беленькая была в голубом платье, которое шло ей, с короткими рукавами и с колье на шее – дешевым, из чешского стекла. Даже издали видно, что это подделка. Может, она очень дорожила этим колье. Она-то и запела припевку:

 
Тятенька, сделаю беду,
Тихонько замуж убегу.
Тятеньке без сватанья,
Маменьке без стряпанья,
Вам, подруженьки, без слез,
Скажу: миленький увез!
 

Подруга ее, чернявая, была в розовом платье, и от этого сочетания цветов – голубого и розового – рябило в глазах.

Прасковья, наблюдавшая за девчатами, не успевала следить, как они, спев припевку, приплясывая, менялись местами. Казалось, они топтались на месте. После каждой частушки они хлопали в ладоши и кричали: «И-и-их!»

 
Туренинские девушки
Обули сапоги.
Как идут в колхоз работать,
С дороги уходи! —
 

пели подруги.

Уж на что Прасковья терпелива, да и то духота невтерпеж ей, судя по всему, не одной ей, а и другим, особенно ребятам. Они стали уговаривать Семена выйти на улицу. Однако он доиграл страдания, вытер лицо полотенцем, висевшим у него на плече, и, перебирая басы, встал и пошел к выходу.

И все повставали со своих мест, заговорили, зашумели и – хмельные – высыпали на улицу.

6

За селом бугрилась, вздымая веселые побеги, озимь. Подкормленная, ухоженная пшеница, как ей и положено в начале июня, кустилась, местами выходила в трубку. Рядками зеленели всходы картофеля. Вчера еще такие жалкие, фиолетово-розовые, сегодня они уже поднялись, покрывая землю, и, пожалуй, пора уже делать первое окучивание.

И сколько бы раз ни повторялось это время, оно всякий раз волнует Тихон Иванович. Всякий раз утром, по пути в правление, он просил Лешу остановить машину на Лысой горе. Варгин выходил и шел межой. Шел до самого конца поля, до Оки. Он останавливался тут, на самой горе, и смотрел вдаль, как убиралась в привычные свои берега Ока. Трогая руками упругие ростки пшеницы, прикидывал, как лучше организовать уборку.

Ветер с реки шевелил его волосы, редевшие с каждый годом. Думалось: вот так он будет стоять всегда, каждое лето.

На излучине реки виднелась «Заря». Внизу стаями летали чайки. Ветер разговаривал с молодыми листьями дубов, росших под самым обрывом.

А он все стоял и стоял, не в силах оторвать взгляда.

Теперь Тихона Ивановича не тянуло в поле. Не радовали его ни рослая щетина озими, ни дружные всходя картофеля, ни рядки кукурузы.

Теперь Варгин приезжал в правление, раскрывал окно, выходившее во двор, садился за стол и начинал… ждать. Как у человека, страдающего беспричинной головной болью, так и у него начинало стучать в висках, а мысли шли по кругу: когда же? Когда же все прояснится?

Но дни шли, а ничего не прояснялось – все продолжало катиться своим чередом.

Пришел прораб. На комплекс вчера привезли растворомешалку – можно начинать укладку бетона в ниши доильных установок, но Сельхозуправление не поставило «Тэндемы», машины, заменяющие доильные аппараты, Тихон Иванович звонит Подставкину. У Подставкина всегда дела. Разговаривает он подолгу, и Варгин потерял, наверное, полчаса, пока дозвонился, утряс это дело.

Едва ушел прораб, бочком-бочком втиснулся главный агроном. Как всегда, одет аккуратно. Серый льняной костюм на нем, кепка такая же льняная, ботинки солдатские, грубые. Костюм у агронома чистый, наглаженный, и сам он побрит, ни усов, ни бороды, хотя давно дед.

«Небось встал ни свет ни заря, пчел своих проверил и зашел ко мне», – подумал Варгин.

Агроном работал в колхозе давно, лет двадцать, еще до Тихона Ивановича. Служил когда-то в райкоме, во всех кампаниях участвовал: ездил на попутных машинах, писал рапорты и справки. Но, видимо, быстро ему надоело начальствовать-то. Не такой у него характер, чтобы бумажки подписывать да на других покрикивать. Он тихий и больше любит дело. Еще при старом председателе выхлопотал себе участок, поставил дом, завел сад, пасеку – и с той поры, вот уже больше двадцати лет, поживает себе спокойненько. Дело свое знает, на планерках да на собраниях вперед не выставляется, к начальству на глаза не лезет.

Агроном сел у самого входа – не надолго, а на минутку.

– Тихон Иванович, смотрел картофель. Всходы хороши.

– Хороши, да? – переспросил Варгин.

– Только что с поля. Не пора ли окучивать?

– Как ты считаешь?

– Пожалуй, пора. Хоть за селом. Давай начнем.

Давай начнем.

– Ну что ж, – подымаясь из-за стола, сказал Варгин. – Передай бригадиру, пусть начинает.

– Хорошо, я передам.

Агроном ушел. Он тихо закрыл за собой дверь – Варгин не успел даже поднять голову. Там, а прихожей, слышались какие-то голоса. «Вот люди, – чертыхнулся про себя Тихон Иванович. – Ни минуты, чтобы побыть одному». Варгин хотел позвонить другу Косульникова, который ходил у него в доверенных людях, числился инженером. «Инженер-то еще на воле? Что-то его не видать? Может, его тоже взяли, как и Косульникова?»

Был у него телефон «инженера», но при людях разговаривать о делах не хотелось. Варгин нарочно пришел к себе пораньше. Но и на этот раз уединиться не удалось. Только Тихон Иванович пристроился поудобнее и придвинул к себе телефон, как вдруг вошли они. Варгин сразу же узнал, что это сотрудники милиции. Их было двое, и хоть оба они были в гражданских костюмах, но Тихон Иванович даже не сомневался, что это они.

Тихон Иванович давно их ждал. И все-таки, увидя, что они вошли в кабинет, испугался. Он всю жизнь прожил, воевал, знал, почем фунт лиха. А все равно испугался. Сердце у него так и застучало.

Тихон Иванович оттолкнул от себя телефон, поспешно встал и первым сказал:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте… – сказал Гужов и уверенно, походкой человека, уже знавшего все, подошел к столу. – Вы – Варгин? – спросил Валерий Павлович больше по обязанности, чем для дела: он знал, с кем разговаривает.

– Да-а.

– Мы следователи. – Гужов достал из нагрудного кармана удостоверение и подал его Варгину.

Но Тихон Иванович хоть и делал вид, что внимательно разбирает фамилию, на самом деле ничего не видел, кроме красной обложки книжицы. Чтобы разобрать фамилию, ему надо было надеть очки. Но прилаживать их не хотелось: у него дрожали руки.

– Пожалуйста. – Варгин сложил книжицу и вернул ее Гужову.

– Нам нужен главный инженер хозяйства, – проговорил Валерий Павлович. – Нам необходимо кое-что посмотреть в мастерских, где делались наконечники.

– Хорошо. Это мы сейчас организуем. – Варгин нажал кнопку сбоку стола, и тотчас же явилась секретарша.

Секретарша была впечатляюща – в тонкой шерстяной кофте, которая облегала ее ладную фигуру. Короткая юбка позволяла оценить ее длинные ноги. Девушка окончила десятилетку, но в институт не поступила, провалилась на экзаменах. Она горожанка, туренинская, но бегло печатает на машинке и знает стенографию, и Варгин взял ее. Она ездит в Загорье каждый день.

Девушка знала, что хороша собой, поэтому была чуточку развязная.

– Я слушаю вас, Тихон Иванович, – сказала она, поглядывая на незнакомцев.

– Марина Петровна, – сказал Варгин, смущаясь и смотря не в лицо девушки, а на ее серьги, которые кольцами свисали с мочек. – Найдите главного инженера. Пусть он срочно зайдет ко мне.

– Чудненько. – Секретарша повернулась и вышла с достоинством.

Наступило молчание. Оно было тягостным для всех, ибо никто не знал, как скоро объявится главный инженер.

– Садитесь, – пригласил Варгин.

Тот, что постарше, толкался у двери, послушался, сел, а Гужов сделал вид, что не слыхал предложения Варгина. Остался стоять, разглядывая дипломы, которыми были увешаны стены кабинета. «Ну что ж, пусть посмотрит, – решил Варгин. – Слава богу, у нас есть что посмотреть – не кабинет, а прямо-таки музей!»

На стенах, в рамках, висели выгоревшие дипломы еще старой сельскохозяйственной выставки, участником которой был загорьевский колхоз еще до объединения с соседями. Он назывался тогда «Красным пахарем». Однако большинство дипломов ВДНХ получено колхозом при Варгине – за высокие урожаи зерновых да за пудовые надои молока. Висели не только дипломы, к каждому из них была прикреплена медаль; и медали эти поблескивали из-за стекол. А в углу, за столом Тихон Иванович, стояли знамена, которыми награждено было хозяйство. Каких знамен тут не было – и переходящие, и памятные, и юбилейные.

И пока Гужов рассматривал витрину, Варгин наблюдал за выражением его лица. Лицо это с черным отливом в местах, где положено расти усам и бороде, – ничего не выражало: на радости, ни удивления – одно только любопытство.

Тихону Ивановичу было обидно, что ничего не отражалось в лице следователя. Ведь каждую такую бумагу он, Варгин, ездил получать в Москву: вручали их большие люди – не чета ему, следователю. А какие слова при этом говорили!

К счастью, главный инженер явился быстро.

– Звал, Тихон Иванч? – он испытующе посмотрел на посторонних.

– Да, – сказал Варгин, не в силах скрыть радости оттого, что интересовались не им, а главным инженером. – Да. Вот сотрудники хотят посмотреть мастерские, где работали люди Косульникова.

– А-а, понятно… – сказал инженер и так побледнел, что даже под щетиной было заметно.

В отличие от агронома, инженер был неопрятен в одежде. Лицо у него узкое, морщинистое, подбородок порос щетиной.

– Я вам не нужен? – спросил Тихон Иванович, когда они втроем засобирались уходить.

– Спасибо. Пока не нужны, – не очень охотно отозвался Гужов.

Дверь кабинета скрипнула и закрылась.

7

Теперь всякие слова, которые слышал Варгин, имели для него двоякий смысл. Один смысл заключался в том, что было сказано людьми в его кабинете, на улице, за его спиной, а другой смысл – тайный, тот умалчивался в разговоре, и его домышлял сам Тихон Иванович. И не было ни одного такого слова, разговора, который Варгин не повернул бы по-своему.

«А почему он сказал «пока не нужны»? Почему «пока»? значит, со временем и он, Варгин, будет нужен. Наряду с бухгалтером, который проводил финансовые операции; наряду с главным инженером. Все-таки инженер – материально-ответственное лицо. Он отвечает за все – за металл, за выход продукции. А я только ставил подпись под его бумажками, скреплял печатью все его грехи».

Подумал так Тихон Иванович, и настроение у него улучшилось. Он позвонил Долгачевой. Ему хотелось рассказать ей об этих утренних визитерах, а заодно и узнать: заходили ли они к ней?

Долго никто не отвечал. Потом подошла секретарша, узнала Варгина, но отвечала как-то неохотно. Оказалось, что Екатерина Алексеевна уехала в область и будет только в пятницу.

– По делам? – спросил Тихон Иванович, чтобы только что-либо спросить.

– По делам. Какое-то совещание.

Варгин положил трубку и долго смотрел на аппарат, соображая: «Будет только в пятницу. Это, значит, только через три дня». И опять его взяло сомнение: может, Долгачева у себя, но не захотела с ним разговаривать?

Но Тихон Иванович тут же успокоил себя. «Без суеты! – сказал ему голос благоразумия. – Сиди, занимайся своими делами. Взят ведь пока только один Косульников. Может, он воровал металл. Откуда ему, Варгину, знать это?»

И Тихон Иванович остался у себя и усерднее, чем всегда, исполнял свое председательское дело.

Надо было сходить на машинный двор – Варгин давно там не был. Он не знал, поставили ли сеялки. Последний раз, возвращаясь из Туренино, Тихон Иванович видел, что сеялки стояли на обочине полей, заросших травой. Он все хотел об этом сказать заведующему мастерскими, но забывал. Теперь Варгин надумал сходить и сказать, но уходить боялся: а ну как они вернутся? Если не они, то инженер-то обязательно вернется.

И Варгин остался в кабинете. А когда председатель сидит у себя, то работы у него хватает.

Зашла зоотехник Славцова – угловатая, долговязая. Цветная косынка на ней повязана, как у всех баб, спереди, глаза посажены узко. Эти узко посаженные глаза, которые всегда смотрели пристально, раздражали Варгина. Под их взглядом Тихон Иванович испытывал беспокойство, будто он в чем-то виноват.

Варгин и сейчас, увидев Славцову, потупился. Поерзал в кресле, но не поднялся из-за стола здороваясь. Чтобы сгладить смущение, сразу же заговорил о делах. Он передал ей прежний разговор с Долгачевой. Екатерина Алексеевна говорила о том, что у них на фермах такие же хорошие условия, как и в Успенском совхозе, а надои значительно меньше. Почему бы?

Славцова задумалась.

– Тихон Иванч, – Славцова присела так, будто хотела этим показать, что зашла не надолго, – что вы успенцев сравниваете с нами? У них – подкормка, луга заливные. А у нас скот выгнать некуда.

– Надо улучшать луга.

– Людей надо! – говорила о своем Славцова. – Катя Млечина, с Бойковской фермы, уходит в декрет, а справка у нее уже есть. Заявление подала.

– Ну? – нетерпеливо перебил ее Варгин.

Нетерпеливо, потому что Славцова любила поговорить. А Тихон Иванович не хотелось точить лясы, потому он и перебил ее. «И вообще, чем больше делаешь добра людям, тем скорее они садятся на твою шею», – решил Варгин. Ему вспомнилось, как Славцова пришла после института. Совсем девчушкой. Сидела у него в кабинете – угловатая, некрасивая. Он дал ей жилье: колхоз приобрел дом, отремонтировал его, и поселили в нем двух колхозных специалистов – ее, зоотехника, и агронома по кормам.

– Некому группу передать, – сказала Славцова.

– Как так некому? Надо поговорить с бабами.

– Я уж со всеми переговорила. Не хотят работать на ферме. Трудно. Даже два месяца поработать не берутся.

– Там, я припоминаю, есть такая Дарья Чунова. Она много лет работала дояркой. Еще на старой ферме. Ушла на пенсию. Попросите ее.

– Просила. Сын из города ей внука на все лето привез. С малышом дома сидит. В огороде копается. А на ферму не хочет.

Варгин в задумчивости почесал подбородок.

– Ничего не остается: обезличить Марьину группу, – сказала Славцова. – Разделить всех ее коров поровну между доярками.

– Вам виднее – делайте как надо.

Казалось бы, вопрос с дояркой был решен. Но Славцова не уходила. Присутствие ее Тихона Ивановича раздражало. Надо заметить, что последнее время Варгин вообще стал очень раздражителен и мнителен.

Люди своими просьбами ему наскучили. «Сейчас будет просить квартиру в новом доме. Будет ссылаться на увеличение семейства, на тесноту, бог знает еще на что. Всегда так».

Конечно, ее дом устарел. Варгин надумал построить новый поселок – домов десять – со всеми удобствами, как в Успенском. Чтоб и вода была горячая, и отопление от котельной. «И вот она прослышала про это и будет просить», – решил Тихон Иванович.

– Доярки шептались… – вдруг заговорила она, – милиционеры приехали. Мастерскую нашу прихлопнули. Так и надо!

Варгин чуть не вскочил с места – настолько он был удивлен тоном, каким она сказала про его мастерскую.

«Пошла вон!» – хотел крикнуть он, но сдержался.

Однако она и без его окрика встала и вышла.

Тихон Иванович только посмотрел ей вслед. «Такая вот и продаст. А все из-за чего? Из-за полсотни рублей».

Когда на правлении решали вопрос, кому из специалистов платить премию-надбавку за перевыполнение плана прибылей от промыслов, то решили Славцовой не выплачивать премии. Зоотехник не имеет прямого отношения к промыслам; к тому же она и так получает хорошую надбавку к зарплате – хозяйство редкий месяц не выполняет плана надоя.

«А теперь она вот ехидничает, – подумал Варгин. – А она должна каждый день свечку ему ставить. Кто она была лет десять назад? Косоротая девчушка. Приехала в Загорье с одним чемоданом. А теперь – дом, хозяйство. Кто из нее человека сделал? Он, Варгин, сделал. Квартиру дал, зарплату хорошую платит. Посаженым отцом у нее на свадьбе был, когда она выходила замуж за Мишку Славцова – шофера. Парень-то какой!»

Тихон Иванович от волнения не мог усидеть. Он встал, походил по кабинету. После таких стычек у него опускались руки. Вот ведь какие дела. А он во время своего председательствования ни разу не подумал о себе: сыт ли, выспался ли? Все думал об общем деле, чтобы всем колхозникам жилось лучше. Если жил, то не ради того, чтобы насытить свою утробу. У него всегда были иные мысли. Если, случалось, выпивал, то только затем, чтобы задобрить компаньона, чтоб получить кирпич на ферму, шифер для Дома культуры, гравий для сельских дорожек. Если ездил на машине, то не ради того, чтобы сделалось ему мягко, а чтоб со стороны уважительно говорили: «Вон Варгин поехал!»

Не нажил он себе ни дома, ни обстановки. «Жил цыганом» – как упрекала его жена.

Вот отчего опускались руки.

Не помнит Варгин, сколько времени провел так, расхаживая по кабинету. Его состояние грустной задумчивости прервал главный инженер. Он вошел тихо – не вошел, а протиснулся бочком-бочком. Увидев Варгина, расхаживающего из угла в угол, остановился у притолоки. Он понимал состояние Тихона Ивановича и не хотел мешать ему. Если председатель думает, то пусть думает.

Варгин словно очнулся. Остановился перед инженером и долго смотрел на него.

– Ну, какие дела? – наконец спросил он.

– Не пойму, – инженер пожал плечами. – Подсчитали, сколько готовых изделий. Составили опись материала. Я расписался. Спросили: велся ли ежедневный учет изделий? Я сказал, что велся, и показал им книги учета, наряды. Они все это посмотрели и говорят: «Хорошо. Отпустите рабочих. Пусть председатель пошлет их на другую работу». Опечатали мастерскую и уехали.

– Они из области или из Москвы?

– Из области.

– Допрос с тебя не снимали?

– Нет. Сказали: «Вы свободны».

– М-да! – произнес Тихон Иванович.

Он снова стал задумчив. «Это хорошо, что они не снимали допроса, – решил Варгин. – Значит, воровал лишь Косульников. А у нас что ж, все законно».