Текст книги "Грехи наши тяжкие"

Автор книги: Сергей Крутилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

12

Мысли у Косульникова работали напряженно – настолько напряженно, что в висках стучало и ломило голову.

Он вспомнил, с чего это началось?

Все началось с пустяка: Косульников заметил, что в цехах отношение к металлу плевое. Скажем, привезли со склада медь листовую. Казалось бы, ценность. Но никто не выйдет из цеха посмотреть, сколько привезли. А куда она денется: сколько выписали, столько и привезли!

Сваливай!

«Но можно же цеху сгрузить лишь половину! – решил он. – А вторую половину повернуть налево. Загнать! Загнать не просто металл, а изготовить из него скажем, наконечники. Их и продать».

В узкой траншее или в поднебесье, на высоте мачт, монтеры соединяют провода. Тесно. Высоко. Работают люди в мороз, в слякоть. А что, если концы провода (кабеля) не скручивать, а вставлять их с обеих сторон в заранее изготовленный стакан, наконечник, свинчивать – и соединение готово. Косульников знал, что наконечники в большом ходу. Когда-то их делали на заводе, но сейчас перестали. По номенклатуре они числились как второстепенная продукция, вроде ширпотреба, и выпуск их прекратили.

«А не попробовать ли изготавливать наконечники в колхозах?» – подумал Косульников. Он модернизировал производство, и дело пошло. Даже самые примитивные колхозные мастерские стали изготавливать их.

Только давай металл!

И он давал.

Оформлял накладные, а избыток металла переправлял в колхозы, которые делали наконечники.

И все бы ничего, но год назад на областной партийной конференции секретарь обкома Степан Андреевич Прохоров, по прозвищу Батя, обмолвился об утечке металла. Мужиковатый, хитрый Батя, может, уже знал кое-что, когда говорил: «Все мы любим повторять, что металл – хлеб нашей промышленности. Если так, то мы разбрасываемся этим хлебом. Взять, к примеру, завод 1-го Мая. За прошлый год цехи этого завода получили меди вдвое больше, чем израсходовали на выпуск продукции. Мы спрашиваем руководителей завода: куда пошла вторая половина? Разводят руками: мол, в стружку. Но, товарищи, это безобразие. Не пора ли снять стружку с руководителей цехов?»

И вот – докопались.

Решили начать не с руководителей цехов, а с него, с Косульникова.

Машина тряслась на выбоинах. За зиму дорогу разбивали, а теперь, в мае, она была разъезжена настолько, что ехать по ней – пытка.

Но они все же ехали.

В дороге Косульников собрался с мыслями. «Нет, сдаваться так сразу нельзя! – твердил он про себя. – Что он свершил? Какой он преступник? Дознание… Ну, натолкнулись они на накладные и установили, что цехи недополучали металл. Ну и что из этого? Всегда можно сослаться на халатность – и больше ничего! У него есть деньги. Он наймет хорошего адвоката и как-нибудь выкрутится. И не надо раньше времени вешать нос. Плохо лишь, что не убрал с глаз кое-что лишнее в квартире. Да и денег многовато».

Но он надеялся, что денег они не найдут.

Косульников вышел из машины и краем глаза заметил, что милиционеры остались в «рафике».

«Может, они ехали вовсе не за мной, а их по пути должны подвезти куда-то», – подумал он.

Косульников открыл квартиру своим ключом. Ему не хотелось звонком пугать жену: слишком много людей входило. Однако жена – или она уже управилась с посудой, или почуяла что-то недоброе в его возвращении – вышла из кухни.

– А-а, это ты, Аркаша, – как-то неуверенно проговорила она.

– Да. Я на минутку.

– Никитенко, – обратился следователь к своему помощнику. – Попросите супругу побыть пока на кухне.

Белобрысый, который стоял у двери, ведущей в кабинет, подбежал к жене и плечом-плечом – затолкал ее назад, в кухню. На кухне какое-то время слышны были выкрики жены и спокойный мужской голос: видимо, Никитенко успокаивал супругу. А может, это лишь показалось Косульникову, который прислушивался ко всяким звукам; может, следователь просто запер жену на кухне – и все. Потому что он тут же вернулся и, как ни в чем не бывало, вошел в гостиную.

Гужов тоже вошел следом за Косульниковым. Снял плащ и повесил его на спинку стула; осмотрелся, но ничего не сказал.

Понятые – молодые рабочие из пятого цеха, – судя по всему, были смущены богатством квартиры. Они топтались у входа и вошли лишь после приглашения Гужова. Сели к круглому столу, сложили руки и, озираясь по сторонам, рассматривали картины на стенах и вазы в шкафах. Даже другой следователь, в очках, был тоже немного смущен богатством, которого он не ожидал увидеть в квартире рядового инженера.

«Рохля, не догадалась спрятать!» – подумал Косульников, убирая со стола на сервант принесенным им час назад светильник, который мешался.

– Садитесь. Вот теперь поговорим спокойно. – Гужов сел, а Косульников еще какое-то время продолжал стоять возле стола. – Итак, вы можете объяснить следствию: откуда все это? На какую зарплату все это приобретено? – Валерий Павлович обвел руками комнату.

Косульников молчал. Отвечать было бесполезно. Он ругал себя за то, что не подписал своих показаний там, в кабинете. «Дурак! – твердил он. – Подписал бы, и все с концами! Если б и пришли сюда, то не сейчас. За это время он успел бы все прибрать. А теперь расхлебывай». Он успокаивал себя лишь тем, что у них заранее было решено: разговаривать с ним дома.

– От отца по наследству досталось, – наконец нашелся Косульников.

– По наследству? – повторил Гужов, стараясь подавить свое раздражение. – Не будем играть в прятки! Терять напрасно время. Не прикидывайтесь, гражданин Косульников! Часть вашего достояния мы видели. Мы знаем, что это не наследство. Все это нажить честным трудом невозможно. А другую часть – драгоценности и деньги – прошу, укажите сами. Чтоб не терять понапрасну время на обыск.

– Какие ценности? Какие деньги? – возмутился Косульников. – Была на сберкнижке какая-то тысяча – и ту потратил вот на это, – он кивнул на светильник. – Да и с ним влип – он оказался старым. У него не патроны для лампочек, а подставки для свечей.

– Подумайте. Мы вас не торопим.

– Мне нечего думать! – в запальчивости крикнул он.

Все у него запрятано хорошо, надежно. Ни за что! Подохнут, а не найдут! Даже если его засудят, отберут квартиру, поселят в ней кого-либо – даже через десять лет, когда он вернется, все будет на месте.

– Хорошо! Тогда мы вынуждены будем обыскать квартиру, – сказал Гужов и добавил, обращаясь к напарнику: – Никитенко, покажите гражданину Косульникову ордер на обыск.

– Ваше право… – Косульников даже не поглядел на бумагу, которую вынул из папки белобрысый.

Никитенко встал и лениво прошелся по комнате. Вразвалочку прохаживался он по комнате, заглядывая туда-сюда. Косульников вдруг похолодел: они знают, где у него все спрятано. «И зачем я все держал в доме?!» – подумал он.

Искать в гостиной было нечего: разные вазы, редкой работы сервизы – столовые, чайные и кофейные – стояли на вид, смотри в их пустые утробы, заглядывай.

И Никитенко заглядывал. Отодвигал стекло, совал нос в вазы и супницы. По лицу его мелькала усмешка: мол, зачем так много ваз. Осмотрев гостиную, он все той же ленивой походкой пошел в соседнюю комнату, в спальню.

«Иди-иди! – зло подумал Косульников. – Знаем мы вас – сейчас перевернете все вверх дном – комод, подушки, матрасы».

Однако следователь, вопреки ожиданию Косульникова, не стал ничего потрошить – ни подушек, ни матрасов. Он только несколько брезгливо приподнял край покрывала на их двуспальной кровати и посмотрел швы матрасов: машинной ли они строчки или самодельные? Убедившись, что матрасы не перешивались, он накрыл постель покрывалом и подошел к комоду.

Комод был старинной работы – как и вся мебель в спальне. Ящик небольшого размера, он стоял на высоких ножках и был инкрустирован слоновой костью ручной работы. Не комод, а игрушка. Таких днем с огнем не сыщешь – их не делают. Но как раз эта необычность вещи больше всего и поразила следователя. Он долго смотрел на комод, соображая, что с ним делать, стараясь понять, с чего надо начинать осмотр. И начал с того, что выдвинул все ящики комода и выложил из них белье, лежавшее стопками. Затем внимательно осмотрел днища ящиков. Что-то вызвало у него сомнение, и он постучал по одному-другому днищу – не пустые ли?

И когда Косульников уловил звук, он чуть заметно улыбнулся: ничего не знают. Если б они знали его тайники, то не стучали бы понапрасну.

Но следователь, согнув свою корявую пятерню, все стучал и стучал по дну. Днища ящиков были не из орголита, как их делают теперь, а орехового дерева и, судя по звуку, пустот в них не было. Тогда следователь вновь засунул белье в ящики и осмотрелся: что еще заслуживает досмотра?

На стене спальни висела копия Тициана «Спящая Венера» – очень хорошая, неизвестного живописца прошлого века. Лежа в постели, Косульников смотрел на Венеру и находил, что его жена не хуже тициановской красавицы.

Теперь Косульникову было не до этих приятных воспоминаний. Но когда-то он очень гордился «Спящей Венерой» и непременно показывал ее друзьям. «Венера» была в тяжелой раме. В такой раме можно было запрятать черт знает что. Однако следователь, покосившись на обнаженную женщину, с тем же выражением неприятной обязанности вышел из спальни и направился в кабинет.

13

«Знают. Все знают!» – решил Косульников, наблюдая за следователем. Белобрысый вошел в кабинет, потолкался перед столом, осматривая комнату.

Кабинет был гордостью Косульникова. Хоть и редко, но он приглашал сюда друзей, угощал их, играл с ними в шахматы.

Это была просторная комната в два окна, с массивными дубовыми подоконниками. Дубовый паркет, покрытый лаком, блестел. Ничего лишнего – в комнате были только стол, шахматный столик – расписной, палехской работы, диван, два кресла, обитые кожей, да полки с книгами – и больше ничего.

Иметь книги в доме стало теперь модой. Но Косульников собирал книги не только ради одной моды. Покупая книги, он вкладывал в них капитал. А друзьям по работе говорил: «Дочь-студентка просит: папа, купи то да се!» И Косульников ездил по букинистическим магазинам города; скупал все, что стоило денег. У него были редкие издания.

«Но эти мужланы ничего в книгах не смыслят!» – решил Косульников, наблюдая за следователем.

Тот отодвинул стекло, взял с полки Конан-Дойла – так себе, дешевенькое издание, приложение к «Огоньку». Читала жена. Следователь снял тома с полки, положил их на подоконник, принялся листать.

«Вынимай! Клади!» – шептал Аркадий.

Но следователь почему-то не стал снимать с полок все книги, – видимо, передумал. И правда, если ворошить все книги, то работы хватит и на завтра. Он поставил тома Кона-Дойла обратно, задвинул стекло на полке, бегло посмотрел еще две-три редкие книги и, бросив осмотр, подошел к столу.

– Ключи от ящиков у вас? – спросил он, заглянув в соседнюю комнату, где сидел Косульников.

– Ящики открыты, – сказал он.

Сказал – и от души отлегло: не знают!

И он услыхал, как следователь отодвигал ящики стола – один, другой, третий. Косульников знал, что в столе нет ничего: он не держал в нем ни ценностей, ни деловых бумаг. Так, лежала кое-какая мелочь, необходимая в хозяйстве. И потому, когда минуту-другую спустя следователь вышел в гостиную, Косульников со злорадством посмотрел на то, что он несет.

А вынес он серебряный портсигар с массивной крышкой, из которого Косульников угощал своих компаньонов, играя в шахматы. Он любил сам брать сигареты не из пачки, а из портсигара и угощал других. Теперь белобрысый положил портсигар на стол вместе со сберегательной книжкой.

Гужов не стал глядеть ни на портсигар, ни на книжку.

– Ищите, ищите, – сказал он. – Это для отвода глаз.

Следователь снова вернулся в кабинет.

Вернулся и – стук! – ударил по подоконнику кулаком.

«Знают!» – насторожился Косульников. Он глаз не сводил с белобрысого, стучавшего по подоконнику.

Тот постучал по одной дубовой доске, по другой. Подоконники были массивные, края закруглены, но не простой фаской, а ложбинкой. Очкарик внимательно осмотрел эту ложбинку, еще раз постучал… Что-то показалось ему в этом звуке подозрительным: пустота! Тогда он потрогал фаску – она сдвинулась. Он легонько отодвинул ее в сторону, а там, в скрытой от глаз нише подоконника, виднелись глазки замка – как у доброго сейфа.

– Вот это да! – вырвалось у следователя.

Трудно понять, что было в этом восклицании – любование ли тем, как добротно все сделано, или довольство своим успехом. Как бы там ни было, Косульников, наблюдавший за следователем, вобрал голову в плечи, как при ударе.

– Ключи? – сказал следователь.

– Нет ключей. Ломайте! – тоном обреченного сказал Косульников.

– Вот! – Гужов вынул из кармана связку ключей.

Каких только ключей не было в этой связке – и номерные, и плоские, словно щуп, и большие. Косульников с удивлением поглядел на эту связку и со злорадством подумал: «Пусть подбирают». Однако уже через минуту-другую послышался характерный шорох выдвигаемого ящика. Косульников сидел, слушал, подавленный тем, что они так быстро обнаружили его тайник, который он сам выдумал, и один надежный слесарь сделал ему ящик и все пытал Аркадия: почему они такие плоские?

«Нашли и плоские, – подумал теперь Косульников. – Любые найдут. И чего он там перебирает? Просматривает небось».

Но следователь тут же появился вновь, неся черную коробку с перламутровой отделкой. Он поставил коробку на стол перед Гужовым и открыл. Казалось, солнце ударило в глаза: коробка была полна всевозможных драгоценностей – десятки разных колец: просто золотые, гладкие, с дорогими камнями, серьги и колье ручной работы из золота и зеленовато-белые – из жемчуга. «Наверное, многие бы женщины позавидовали б этим украшениям!» – подумал Гужов, рассматривая их. Видавший многое, он только молча кивал. Судя по выражению его лица, он ожидал всего, но то, что увидел, превосходило его ожидания.

Косульникову нечего было сказать, и он, вдавленный в кресло, молча глядел на ценности. Коробка была невелика, но сколько же она вмещала в себе радости, когда он приносил украшения.

Жена приходила в восторг от всякой мелочи, от каждой его покупки. Она наряжалась перед ним, примеряя колье или бусы: надевала на себя вечернее платье и, возбужденная, радостная, плясала и резвилась. Потом она снимала с себя украшения и больше не вспоминала о них.

Гужов стал разбирать драгоценности, сортируя их: кольца – к кольцам, браслеты – к браслетам. А очкарик снова ушел в кабинет и вышел, неся сберегательные книжки – основные его сбережения, о которых никто не знал. Это была его тайна. Книжки он заводил в разных сберегательных кассах города. Большинство их было на его имя. Но были тут и сберкнижки, заведенные на жену и дочь. Он сделал эти вклады так, на черный день, по десять тысяч в каждой.

Сберкнижки лежали в том же ящике, где хранились и самые дорогие для него бумаги – договора на поставку металла колхозам. И едва Гужов, отодвинув от себя коробку с драгоценностями, протянул руку к сберкнижкам, Косульников, стараясь упредить его, сказал поспешно:

– Вы не имеете права смотреть! Тайна вклада охраняется государством.

– Посмотрим, если надо.

– Все сделано на законных основаниях. Заработано трудом. Посмотрите договора с колхозами. В них все оговорено.

– Не беспокойтесь. Если на законном основании, вам нечего переживать. – Гужов развернул одну бумагу, другую. Он прочитал текст договора, перевернул его другой стороной, где стояли подписи сторон.

Тут были бумаги с аляповатыми, размашистыми подписями и были договора, подписанные четким почерком.

– «Т. Варгин…» – прочитал вслух Гужов; он отложил в сторону бумагу и позвал: – Никитенко! – Он указал на коробку с драгоценностями и добавил: – Толя, опиши!

Никитенко еще писал, когда в комнату бесшумно вошли оба милиционера.

Косульников знал, зачем они явились.

Первым желанием было желание возмутиться, крикнуть что было силы: «На каком основании?!» Он сидел в гостиной за круглым столом, зажав руки меж колен, и думал: «Как четко они сработали, сволочи! Опередили. Да, опередили – тут ничего не скажешь». Он не успел убрать ни денег, ни ценностей. Даже злополучный светильник, который он только что купил, стоял на виду, как символ богатства, символ жизни, потраченной впустую. Как он радовался этой покупке. И вот она стоит – никому не нужная, пустая.

На шишковатом лбу Косульникова – с большими гладкими залысинами – выступила испарина. Крупные капли пота нависали над глазами, застилая их. Надо было достать из кармана носовой платок, вытереть пот. Но он боялся пошевелиться.

– Потрудитесь предъявить ваш паспорт, – попросил Гужов.

Косульников сделал усилие, чтобы встать. Ноги вдруг стали непослушными, ватными. Превозмогая слабость, он встал, прошел в кабинет, к столу, за которым любил принимать гостей. К столу, где он играл в шахматы. Где он играл с этим «инструктором» по передовым методам труда.

Все с тем же усилием открыл березовую шкатулку, в которую мимоходом заглянул следователь, стал рыться в ней, отыскивая свой паспорт.

Косульников знал, что такое лишиться паспорта, – и медлил.

Гужов встал. На его место сел Никитенко. Его дерматиновая папочка была раскрыта. Видна была стопка чистой бумаги и поверх нее – серый бланк. Косульников сразу же понял, что эта бумажка – ордер на арест. Только увидев эту бумагу, он швырнул на стол паспорт.

Гужов взял его, посмотрел и, убирая в карман, подтолкнул серую бумажку на стол, чтобы Косульников прочитал ее.

И когда Аркадий прочитал, Гужов спокойно сказал:

– Гражданин Косульников… вы арестованы.

Косульников машинально поднял руки.

– Не надо, – усмехнулся Гужов. – У вас ведь оружия нет?

– Не-е-т… – протянул чуть слышно он.

14

Земля, разморенная теплом, парила. Над полем, которое открылось сразу же за деревенскими оврагами, ходили голубые волны марева. В этих волнах дальний лес, уже загустевший от первой зелени, дрожал и горбатился. Все вокруг дышало, свиристело, радовалось обилию тепла и солнца: во дворах пели петухи, в садах, только что зацветших, щелкали скворцы, в полях заливались жаворонки – и трели их слышны были даже в машине.

Гужов не спеша подымался на взгорок, присматриваясь к деревенской улице. «Где бы поудобнее поставить машину?» – думал он.

На обочине тротуара, возле тупорылой колонки, кучкой стояли женщины. Гужов решил, что для начала разговора ничего лучшего не придумаешь. Он притормозил, поехал медленно. В негустой тени тополей была своротка с дороги. Гужов свернул и, выехав на лужайку, примятую колесами, удивился своему чутью: кирпичный дом, к которому он подъехал, оказался сельмагом. Лучшей стоянки для машины трудно и придумать. Ехал человек, и ничего нет удивительного в том, что остановился у магазина. Значит, ему необходимо заглянуть сюда.

И Гужов заглянул.

Он вышел из машины, посмотрел, заперты ли задние двери. Двери были заперты. Он снял «дворники» и бросил их на переднее сидение. На всякий случай.

Гужов приехал не на служебной машине, а на «Волге», принадлежащей отцу – еще не старому генералу, которого Валерий Павлович, живший отдельно своей семьей, иногда отвозил на дачу. Отец, по случаю праздника, был приглашен в гости, и Гужов решил воспользоваться его машиной. Вообще-то при исполнении служебного поручения личной машиной пользоваться неэтично. Но следователь пренебрег этим ради дела. Для начала он хотел исподволь, не привлекая к себе внимания, посмотреть будущих обвиняемых и свидетелей, место действия преступников. В праздники казенную машину не дадут. К тому же найдутся люди, которые узнают служебный номер «Волги», а он хотел себя выдать за дачника: мол, приехал, чтобы подыскать избу на лето.

Гужов запер машину и, как был за рулем, без плаща и кепи, заглянул в магазин. Магазин был открыт; к его удивлению возле прилавка толкалось совсем не много народу, все больше мужики. Он купил сигарет и, закурив, направился через дорогу, к колонке, где заприметил женщин.

Они все еще стояли возле колонки.

Шагая, Гужов присмотрелся к ним. Он отметил про себя, что бабами-то их не назовешь – еще обидятся. На бабу смахивала только одна из трех – пожилая женщина с коромыслом в руках. Другие – помоложе – были хорошо одеты и вид имели городской. На них были яркие модные платья.

Шагая асфальтовой дорожкой, проложенной неподалеку от палисадников, Гужов думал о первой фразе, которую он скажет, поздоровавшись с колхозницами. Он решил, что скажет что-нибудь эдакое – полушутливое-полусерьезное: мол, здравствуйте, товарищи колхозницы! Но, подумав, тут же перерешил: слишком это официально, надо более доверительно.

И он сказал:

– С праздником вас, товарищи женщины!

– С праздником! С праздником, коли не шутите! – отозвалась баба с коромыслом, разглядывая незнакомого человека – молодого, хорошо одетого.

Но разглядывала его лишь какой-то миг. Через миг она уже потеряла к нему интерес. Загорье лежит на большой дороге – много всякого народу проезжает, привыкли.

На вид ей было за пятьдесят; лицо морщинистое, открытое, располагающее, и Гужов невольно задержал свой взгляд на этой женщине. «Она небось давно тянет лямку в колхозе, – реши Гужов. – Такая многое знает».

– Нет, не шучу, бабоньки! – совалось у него искренне. – Как вы живете-можете?

– Ничего. Сейчас-то жить можно! – охотно отозвалась молодка, стоявшая в тени.

Гужов повернулся к женщине, сказавшей это, и, сам того не ожидая, засмущался. Молодке было лет тридцать – не более. Ее нельзя было назвать красавицей; у нее простоватое лицо – курносое, усыпанное веснушками. К тому же она была полновата, а такие женщины ему не нравились. В просторном вырезе виднелись груди. Гужов помимо своей воли смотрел на них, краснея. Он почему-то решил, что молодка кормит грудью ребенка, – только в эту пору женщины бывают такими цветущими.

– Можно жить, говорите? – сказал Гужов и посмотрел ей на ноги.

Ноги у нее были полные, крепкие, в капроновых чулках, в туфлях-лодочках, словно она не за водой шла, а на свадьбу нарядилась. Сегодня Девятое мая, праздник Победы, и ему стало как-то неловко встревать в жизнь людей и беспокоить их в такой день. Но эту неловкость он тут же подавил в себе: он солдат и пусть эти тонкости его не волнуют. К тому же лишь в такие дни, как сегодня, он может действовать самостоятельно, неофициально.

– Да что! Они-то не помнят прошлого. Как мы горе мыкали, – заговорила пожилая женщина с коромыслом. – Откуда им помнить? А бывало-то, сразу опосля войны, хлебнули мы горя. Бывало завмытыфы каждый месяц пишет вам трудодни в книжку. А в конце года подсчитают – туды-сюды, – выходят не трудодни, а палочки пустые. Под расчет получали пуд ржи да два мешка картошки. Живи как хочешь. А теперь-то мы все равно рабочие: две недели прошло – деньги на руки.

– Ну и сколько же получается? – спросил Гужов.

– А у кого какие коровы в группе. Да кто как их раздоит.

– Ну, вы, к примеру?

– Да у нас вон с Клашей, – она кивнула на молодку, – летом до двухсот рублей в месяц выходит. Зимой, понятно, меньше.

– Наверное, председатель у вас хороший? – небрежно, как бы между прочим, спросил Гужов. Спросил самое главное – за чем он приехал а Загорье. Председатель местного колхоза «Рассвет» Тихон Иванович Варгин – значился у него самым важным свидетелем по делу Косульникова, и от того, как он себя поведет, зависит очень многое.

– Тихон Иванович-то?! – охотно отозвалась женщина. – А то как же? Куда ни погляди, все он. В каждую мелочь вникает. Я уж не говорю о хозяйстве видели, какой он комплекс строит? Молоко по трубам от доильных аппаратов в бак будет собираться. Только отвози!.. или колонки эти. Ведь стыдно сказать, до чего дошли: на все село уцелел лишь один колодец! Бывало, мы-то, доярки, пораньше всех встаем, ведра в руки и бегом к колодцу – воду захватить. К обеду колодец отчерпывался до песка. А теперь на ферме и во многих домах, кто не поленился, водопровод. Краник повернул – и лей себе, поливай! Считай, у каждого механизатора «Жигули». тротуары вдоль села, как в городе. А то, бывало, ребятишки бегают по шоссе – сердце кровью обливается: как бы под машину не угодили. Сказали председателю про тротуары – он мигом песку, гравию навозил, дорожки понаделала, асфальтом их укатал – ходите, дорогие товарищи колхозники!

– Он что – местный?

– Не совсем местный – ершовский. Село есть такое – Ершовка. Да прижился у нас. Мы его за своего принимаем.

Гужов помолчал, надеясь, что доярка еще что-нибудь добавит о председателе. Но она ничего не добавила – нагнулась, просунула дужку одного, второго ведра под коромысло и приподняла их. Гужов подумал: женщины сейчас разойдутся, а он еще не все узнал о Варгине! Он заторопился, стал расспрашивать о Тихон Иванович: кем он был до войны, где работал до того, как стал у них председателем?

– Не знаем, где он был до колхоза. Мы так свыклись с Тихоном Ивановичем, что кажется, он всегда у нас работал. Давно ли он у нас, Клава?

– Лет десять, – неуверенно отвечала молодая.

– Скажешь тоже, десять! – возразила баба. – Лешка мой уже лет пять его возит. А сколько он без машины обходился?

– Да, лет двенадцать будет, как он у нас.

– Значит, повезло вам на председателя? – Гужов старался оживить разговор.

– Знамо! – в один голос сказали женщины.

– А хорошего корить не будешь зря! – пожилая колхозница вскинула коромысло на плечо и, как показалось Гужову, изучающе глянула на него. Не утерпела, спросила: – А вы что ж, из города будете?

Гужов замялся, подумал: угадала! И вправду – костюм на нем почти новый. Он редко его надевал. На службу, как положено, ходил в иной, форменной, одежде и даже ботинки обувал другие. И теперь, когда взгляд колхозницы остановился на нем (не начальство ли?), он торопливо сказал:

– Я хотел бы на лето дачу у вас снять. Уж больно место у вас хорошее. Река рядом, лес! А я так люблю летом с удочкой посидеть. Не слыхали, может, кто-нибудь сдает?

– У тебя, Прасковья, зимняя половина свободна, – проговорила участливо молодая. – Сдала бы.

– Иван в отпуск обещался, – осторожно ответила баба.

– Тогда к Оле Квашне сходите, – сказала еще одна женщина, которая все молчала. – Вон в ту избу постучите. Оля должна пустить. Она живет одна.

– Где? Где? – загорелся Гужов: он рад был любой зацепке, любому человеку, с которым можно было бы еще поговорить.

– А вон изба под вербой. Синие наличники. Вы не стесняйтесь, заходите. У нас тут просто. Оля картошку перебирала. Сейчас на обед пришла.

– Спасибо!

На тротуаре, сделанном Варгиным, поблескивали лужи, и Гужов обходил их стороной.