Текст книги "Грехи наши тяжкие"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
5
Тихон Иванович всем видом своим, своей осанкой показывал, как он несчастлив, что ему с утра приходится бывать у следователя, а не заниматься делом. Ему надо было поговорить в сельхозуправлении относительно пастбищ, которые забирали строители. А он торчит тут, и неизвестно еще, когда освободится.
Варгин не знал, куда положить шляпу. Вешалки не нашел, а повесить шляпу на треногу, где висел чей-то плащ, побоялся. Превозмогая боль в пояснице, Тихон Иванович зашел в кабинет Гужова со шляпой в руках.
– Доброе утро, – сказал он, смотря почему-то не в лицо Гужова, а на его руки, которые лежали поверх стопки чистой бумаги, и стараясь по этим листкам определить, долго ли будет длиться допрос.
Листков бумаги под руками следователя было немного, и Тихон Иванович заключил поэтому, что допрос будет рядовым и до вечернего автобуса он успеет даже забежать в сельхозуправление.
– Добрый день как вы доехали?
– Да худо-бедно – доехал, – сказал Варогин. – Председателю небось не привыкать.
Варгин ожидал, что на его слова Гужов скажет: «Так надо, Тихон Иванович, для дела. Как станет все ясно с этим проходимцем, так мы вас перестанем таскать. Уж осталось немного. Потерпите малость».
Но следователь сказал строго:
– Садитесь!
– Варгин сел. И только теперь, сев, он заметил, что рядом с его стулом, на котором сидел, перед столом следователя зачем-то стоял еще один.
«Раз стул стоит, то он для чего-то нужен, – решил Варгин. – Это стул для Косульникова. Так и есть: очную ставку нам надумали сделать».
Тихон Иванович знал, что очная ставка – вершина следствия. Он давно ждал этого момента, однако с трудом сдержал свое волнение. Сердце забилось часто-часто, кровь ударила ему в лицо – так давно уже с ним не бывало.
Варгин думал еще, как себя держать, что говорить при этом, как дверь, которую он за собой закрыл, отворилась и вошел охранник в форме. Тихон Иванович догадался, что это за человек встал в дверях – в линялой форме, со звездой на большой, не по размеру, пилотке. Охранник встал в углу, возле двери, и почти тотчас же вошел высокий нескладный человек в сером костюме. Близко посаженные глаза провалились, и было неприятно, что эти глаза обращены не к следователю, а к нему, Варгину, словно ожидали встречи с ним. И, глядя в эти близко посаженные глаза, Варгин узнал Косульникова.
Странно: на лице его не было следов бессонных ночей, хотя оно и было бледнее обычного.
Косульников был пострижен наголо, потому голова его с кочковатым затылком походила на голову изголодавшегося волка.
Варгин не встал, не приподнялся навстречу Косульникову. Казалось, наоборот, он еще больше вдавился в стул, на котором сидел.
– Здравствуйте, – сказал Косульников, все так же глядя на Варгина.
Но руки не протянул. И очень хорошо сделал, потому что Тихон Иванович даже не ответил на его приветствие, не то что ему, вражине, руку подавать.
– Надеюсь, вы знакомы? – спросил Гужов.
«Лучше бы не знать мне черта такого рыжего», – подумал Варгин.
– Ну, знакомы? Вот и хорошо, – продолжал следователь. – Садитесь, гражданин Косульников.
Косульников сел. Положив руки на худые колени, он выжидательно уставился на следователя. Гужов негромко переговаривался о чем-то со своим напарником, Никитенко.
– Ну, раз знакомы, тогда начнем наш разговор, – живо сказал Гужов и пошевелил листками бумаги, бывшими у него под рукой. – Начнем с вас, гражданин Косульников. Вы хотели сделать какое-то заявление? В присутствии Варгина. Так я вас понял?
– Да.
– Говорите: мы вас слушаем.
– Я не то чтобы хотел сделать заявление, – сказал Косульников. – Я хотел бы в присутствии Варгина, лично ему, повторить свои показания, сделанные мною следствию двадцать пятого июля сего года.
– Хорошо, говорите.
– Так вот – начал Косульников. – Я заявляю, что действия председателя колхоза «Рассвет» Варгина, предоставившего мне своим «договором» волю для финансовых махинаций, носили сугубо корыстный характер. Варгин знал, что большая часть денег, которая перечислялась мне, как организатору производства, тратилась не на приобретение материалов и не на сбыт продукции, а шла в личное мое пользование.
– Откуда я знал, что себе их берете?! – крикнул Варгин недовольно – он привстал от удивления.
– Спокойнее… – обронил Гужов.
– Я заявляю, что действия председателя колхоза «Рассвет» Варгина продиктованы тем, что он, Варгин, неоднократно принимал от меня взятки. Первый раз я вручил ему в руки лично три тысячи рублей. Было это в правлении колхоза, при подписании договора, заключенного между нами.
– Чего несешь пустое?! – крикнул со злобой Тихон Иванович. Гужов постучал карандашом по графину с водой:
– В свое время вам будет предоставлено слово.
– Взятки в виде подарков затем вручались Варгину регулярно, – продолжал Косульников. – Мною лично, а также через других лиц, с которыми общался Варгин. Мы подарили ему столовый гарнитур из двенадцати предметов: стол, диван-кровать, шкаф-горку и стулья с мягкой обивкой. Через посредство моих людей Варгину был передан цветной телевизор «Темп», стоимостью 735 рублей 45 копеек. Чайный сервиз немецкой работы – на двенадцать персон, стоимостью 301 рубль 72 копейки. Варгин знал также, что на завод 1-го Мая в декабре прошлого года мы дважды сдавали одни и те же наконечники, сделанные в его хозяйстве. Потом мы проделали эту же операцию не один раз. После успешной операции Варгин получал от нас взятки. Так, при посещении меня в феврале этого года, у меня на квартире, я лично вручил Варгину тысячу рублей. Это и называется работать исполу.
6
Тихон Иванович за свою жизнь видел многое.
Но чаще всего он вспоминал, как в сорок втором году сидел в развалинах Сталинградского элеватора. Тогда на его глазах горел и рушился город. На позиции их полка, потрепанного в последних оборонительных боях, налетело сразу штук сорок «юнкеров». Был миг, когда, казалось, земля затихла, вслушиваясь в натруженное гудение моторов. Варгин сидел и не в окопе даже, а в простенке элеватора. Тихон уже прощался с жизнью, наблюдая, как самолеты заходят на бомбометание.
Он бросился вниз, в ворох бетона и битого кирпича. И пока он летел вниз, видел, как стена соседнего дома – выгоревшего, но все еще стоявшего, падает, снесенная воздушной волной. Падала целая стена – с пустыми глазницами окон. Падала плашмя!
Похолодев, Варгин уткнулся в кирпичное крошево, пахнущее дымом, горелым зерном, сажей и еще чем-то, чем пахнут лишь развалины, он осознавал только, что живой. Чувство того, что он бессилен перед этой стихией, привело его в ярость. Поэтому, несмотря на опасность, Варгин смотрел, как самолеты в десятый раз, наверное, входили в пике.
Земля под ним дыбилась от взрывов: «Трах!», «Трах!». Его подбросило, сверху посыпались пыль и обломки.
На какое-то время Варгин потерял сознание…
Такое же примерно состояние переживал Тихон Иванович и теперь. Если бы Варгин стоял, слушая показания Косульникова, он бы рухнул на пол. Но Тихон Иванович сидел. В глазах у него потемнело, в ушах погасли звуки.
Он сознавал одно: жизнь его рушится.
Варгин уперся в стул, на котором сидел, и, слушая, до боли сжимал губы. Тихон Иванович сознавал, что тем Варгиным, которого все знали, который имел право повелевать людьми, он отсюда уже не выйдет. Он не докажет следователю свою неподкупность. Нет! Никогда! Ни за что!
Когда Тихон Иванович пришел в себя, он первым делом увидел взгляд Гужова – удивленный и испытующий. Следователь старался не упустить ни одного его движения. И этот испытующий взгляд более всего привел его в чувство.
Обрадовался, что я потерял самообладание, – подумал Тихон Иванович. – Но он еще не знает, каков он – снайпер Варгин!»
И Тихон Иванович, овладев собой, сказал:
– Сволочь!
Гужов только снисходительно улыбнулся.
– Это не довод, – сказал он. – Ваши слова не занесешь в протокол. Если у вас есть возражения против показаний подсудимого, то прошу вас высказаться по существу.
– Я хочу заявить только одно: никаких взяток я не брал, – сказал Варгин. – Наговорить на меня может лишь человек, который ни разу не был в моем доме. У меня нет ни столового гарнитура, ни цветного телевизора. Спросите любого: есть ли у меня время смотреть его, телевизор?! Я прошу следствие проверить показания Косульникова. Посмотреть обстановку в моем доме, а потом уж решать – присоединить эти показания к протоколу или нет.
Наступила тишина. Слышно было только тяжелое дыхание Варгина да поскрипывание пера Никитенко, сидящего за отдельным столиком у окна.
– Это мы, конечно, проверим, – заговорил Гужов. – Однако мы учитываем и то обстоятельство, что вы могли ликвидировать вещественные доказательства: распродать мебель, телевизор, чайный сервиз.
Врожденное спокойствие изменило Тихону Ивановичу. Как только закончил следователь, так заговорил он.
– Да-а… но есть люди, которые еще недавно смотрели у меня мой старенький телевизор. Сидели за столом и смотрели. Например, Михаил Суховерхов. Он расскажет вам и как я воевал, и какой телевизор у меня смотрел.
– Все это так. Однако следствие приобщает заявление Косульникова к протоколу.
– Это ваше право.
– Но если даже оставить в стороне вопрос о взятках, все равно вы должны отвечать по суду. Вы использовали колхозные деньги для премирования специалистов сельского хозяйства. Использовали?
– Да.
– Вы отвлекали их от прямых обязанностей по подъему сельскохозяйственного производства. Вы, Варгин, знали, что наконечники оплачивались дважды. Это, надеюсь, вы не отрицаете?
– Что брал взятки – категорически отрицаю. И о двойной оплате – тоже. У меня на сберкнижке всего лишь тысяча триста рублей. Можете проверить.
– Сберкнижка – это еще не доказательство.
– А это доказательство – клевета, слова Косульникова?!
– Учитывая показания подследственного на очной ставке, а также то, что вы развращали специалистов сельского хозяйства… – монотонно, как бы читая по бумажке, говорил Гужов, – следствие решило привлечь вас, Варгин Тихон Иванович, к суду. Эти ваши действия наказуются в судебном порядке по статье 170, часть вторая Уголовного кодекса РСФСР. Следствие решает возбудить против вас судебное дело.
– Решайте как хотите! Только ваше решение – несправедливо. Я буду его обжаловать! – сказал Тихон Иванович срывающимся голосом. – Я всей своей жизнью доказал, что меня нельзя обвинить в корыстолюбии, в нанесении ущерба государству.
Гужов задумался.
Перед Валерием Павловичем сидел человек, который по годам годился ему в отцы. Гужов понимал, что своим решением он перечеркивает всю жизнь человека. И однако, Валерий Павлович не мог отступиться от закона.
Гужов долго смотрел на Варгина. Так долго, что Тихон Иванович не выдержал его взгляда и ответ свои глаза.
– Готово? – спросил Валерий Павлович своего напарника.
Тот молча подал Гужову протокол очной ставки.
Валерий Павлович, как всегда, прочитал бумагу и, обращаясь к Косульникову, сказал:
– Прошу подписать протокол очной ставки. Начнем с вас, гражданин Косульников. Прочитайте все внимательно и, если ваши показания правильны, подпишите.
Косульников тихо, как это делают лишь люди, смирившиеся со своим положением, придвинул свой стул ближе к столу следователя, быстро пробежал глазами протокол, подписал его.
Гужов взял лист бумаги, протянул его Варгину.
– До тех пор, пока вы мне не докажете, что я брал взятки, до тех пор я протокол подписывать не буду! – сказал Тихон Иванович, поднимаясь.
Гужов покачал головой, как бы осуждая его поступок, усмехнулся чуть заметно и сказал:
– Как знаете… Не было бы хуже.
Тихон Иванович посмотрел на следователя, сидевшего с протоколом в руке, вспомнил слова Бати – «за тех не ручаюсь, а за Варгина я с вами поборюсь». Тихон Иванович вспомнил это и твердо повторил:
– Подписывать не буду.
– Посмотрим.
– Вот так-то!
7
Долгачева вошла в приемную Бати.
Это был большой зал с тяжелыми портьерами, с дубовым столом для секретаря и часами в деревянном футляре.
К определенному времени стали собираться секретари райкомов. Их было немного, человек пять. Долгачева всех их знала. Она знала, что на бюро обкома, где пойдет разговор об уборке картофеля, пригласили не всех секретарей райкомов, а, что называется, выборочно. Но в этом выборе всегда есть свой особый смысл. И теперь Долгачева присматривалась к приглашенным, стараясь понять этот, скрытый для всех, смысл.
У окна, отдельной кучкой, стояли «три Ивана». Так в шутку прозвали секретарей Ивана Куренкова из Просвирова, Ивана Варакина – фроловского секретаря – и Ивана Куприянова из Сотьмы. Они курили и о чем-то разговаривали.
Долгачева уж хотела было примкнуть к ним – небось разговор у них все о том же: о бюро, об уборке картофеля. Но в это время в приемной появилась Алевтина Аркадьевна Звездарева, и Екатерина Алексеевна подошла к ней.
– Алевтина Аркадьевна!
Звездарева когда-то давным-давно секретарствовала в Туренино, и это их как-то сблизило. Бывая в Новой Луге, Долгачева запросто заходила к ней, председателю облисполкома, со всеми своими просьбами и просто так, поболтать. Это – крупная, шумно-голосистая дама, которая к тому же курит. Она каждую берет за пуговицу и говорит: «Милая, не могу!»
Алевтина Аркадьевна не бросилась обнимать Долгачеву, хотя неделю назад у себя в кабинете, когда Екатерина Алексеевна зашла к ней с просьбой ускорить строительство больницы в Туренино, они встретились как и подобает давнишним приятельницам: обнялись, поцеловались – да еще не как-нибудь, а троекратно.
Туренинская больница, построенная еще земством, – деревянная, ветхая. Зимой – топи не натопишь. Латали-латали старые корпуса – перестали. Снесли один флигель, и Долгачева зашла к Звездаревой: Алевтина Аркадьевна знает об их бедах, поможет.
Звездарева расспрашивала ее про Туренино, вспомнила старых знакомых. Алевтина Аркадьевна почему-то всех туренинцев считала людьми злыми, тунеядцами и спекулянтами. Долгачева на эти слова не возражала, но в душе ее росло недоумение: чем это туренинцы допекли несчастную?
Теперь, подходя к Звездаревой, Долгачева еще издали заметила, что Алевтина Аркадьевна не намерена тут, в приемной секретаря обкома, целоваться-обниматься с ней. «В официальном месте и вести себя надо по-официальному», – говорил ее взгляд.
Екатерина Алексеевна сразу же поняла это, не полезла к Алевтине Аркадьевне со своими поцелуями, только сдержанно поздоровалась.
– Здравствуйте, – ответила Звездарева. – Как вы доехали?
– Ничего. Доехала. Чуть не опоздала. Вы ведь знаете, какие у нас дороги.
И правда, выбоины на каждом шагу. Слава изворачивался, как мог: объезжал выбоины то справа, то слева – все напрасно. Перед самым городом дорожники вздумали вести ремонт. Навалили гравия вдоль шоссе, а посредине поставили знак: «Объезд». Но никакого объезда нет. Скользя по размытому дождем проселку, машина буксовала четверть часа, пока не выбралась.
– Дороги чиним, – сказала Звездарева.
Говорить больше было не о чем, и они помолчали. Увидев Штырева, секретаря по сельскому хозяйству, Алевтина Аркадьевна – слишком поспешно, как показалось Долгачевой, – подошла к нему и они заговорили о чем-то своем.
Штырев был мал ростом, кругленький. Он неприметен рядом с громоздкой Звездаревой. Однако в обкоме с ним считаются.
Несмотря на то что Валерию Владимировичу не исполнилось и сорока, он уже имеет животик, который не в силах скрыть хорошо сидевший на нем костюм.
В приемной стало людно.
Пришел Мокрюков – редактор областной газеты – подслеповатый, с копной седых волос. Долгачева не раз встречалась с ним. Читала в его кабинете корректуру своих статей, выступала при нем на пленумах обкома. Всегда Мокрюков был внимателен и предупредителен.
На этот раз он вел себя как-то странно. Он видел Долгачеву, однако ничего не сказал ей, только кивнул головой, сел в углу и уткнулся в газетную полосу. Уткнулся, чтобы не смотреть по сторонам.
Мокрюков давно уже редактирует областную газету, лет пятнадцать тому будет. И за эти пятнадцать лет в газете не было ни одной ошибки, как их называют газетчики, «проколов». Он по-мужицки осторожен; знает заранее, что понравится начальству, а что – нет. Он ни за что не поставит в номер какой-нибудь спорный материал, не показав его в обкоме.
Мокрюков всю жизнь пишет стихи и печатает их в газете, по праздникам. Стихи его длинны, монотонны – настолько длинны и монотонны, что прочитать их до конца нужно большое терпение.
Екатерина Алексеевна не раз бывала у Мокрюкова в его просторном кабинете с шаткой этажеркой в углу, заваленной подшивками. Они сидели рядом, правили стенограмму ее выступления и разговаривали о положении дел на селе.
Теперь же Мокрюков вел себя как-то странно. Он сделал вид, что очень занят и не замечает Долгачевой. Однако он видел ее – видел, что она наблюдает за ним, но ни на миг не оторвался от газетной полосы.
«Как же так, дорогой Вадим Лукич! Неужто тебе нечего сказать о статье? Ведь ее перепечатывала твоя газета?» Екатерина Алексеевна с недоумением смотрела на Мокрюкова. Еще каких-нибудь две недели назад он хвалил ее за смелость и оригинальность мысли. «Наверное, за мою статью ему попало, – подумала Долгачева. – Вот и Звездарева как-то странно поздравствовалась со мной».
Вот пришли сразу три члена бюро: начальник областного управления внутренних дел, облвоенком, а с ними начальник областного управления сельского хозяйства Егоров – болезненный, подслеповатый; Долгачева когда-то работала у него в отделе. Но он, видимо, не приметил ее, потому и прошел мимо.
Уже перед самым началом бюро явились секретарь обкома и секретарь по пропаганде.
Они пришли в самую последнюю минуту, когда открылась тяжелая дверь, ведущая в кабинет Бати.
8
В этой большой, угловой комнате с дубовой панелью Долгачева бывала много раз.
За продолговатым столом заседаний бюро у Екатерины Алексеевны есть свое излюбленное место – в самом конце, на уголке.
О чем только она не докладывала тут! И о вспашке зяби, и о ходе уборки зерновых, и о подготовке к зимовке скота.
И хоть привыкла Долгачева заходить сюда, но всякий раз, переступая порог кабинета Бати, она волновалась – волновалась каждый раз по-особому.
Все садились, молча разбирали бумаги, приготовленные для доклада.
Екатерина Алексеевна и теперь, присаживаясь на свое место, сдерживала волнение. Батя вскинул тяжелую голову, и внимательно посмотрел на нее.
Каждый знал, что в этом кабинете господствует настроение Бати. Непонятно, почему к Степану Андреевичу Прохорову приклеилось это прозвище – Батя. Степан Андреевич ведь не намного старше других. Ну, предположим, постарше секретарей – он воевал, был тяжело ранен, и списан вчистую еще до конца войны. Степан Андреевич партизанским соединением не командовал и внешностью своей мало походил на Батю – ни усов у него, ни бороды. Да и голосом зычным он не отличался.
За два десятилетия, которые он секретарствует, Батя, наверное, ни на кого ни разу голоса своего не повысил. Не кричал ни на кого, как это хоть иногда, но случается в семье с родным-то отцом. Никого он не выставлял из своего кабинета с громовым: «Пошел вон, наглец!»
Сидит, локоть на стол обопрет, голову вполоборота к тебе повернул, а сам ладонь лодочкой сделал да к уху ее приставил, чтоб слышать было лучше, – и слушает, значит. Может, Батя привык так людей слушать. Может, у него в войну контузия какая-нибудь была и он слышал лишь одним ухом, не знала Долгачева. Екатерина Алексеевна знала только, что всегда, когда она беседовала с Батей наедине, он слушал ее именно так: приставив к уху ладонь и чуть-чуть косясь на нее, как бы разглядывая со стороны.
Про Батю нельзя сказать определенно: хороший, мол, человек. Но нельзя сказать и другое, что-де это плохой человек. Видимо, вообще кто работает, о том нельзя сказать однозначно. Для одного Батя – хорош, а для другого – плох. Одного он принимал, прежде чем тот стал секретарем цеховой парторганизации; кому-то, скажем, орден вручал. А с другим строго разговаривал о его проступке, прежде чем на бюро обкома обсуждалось его персональное дело. Есть в этом разница?
9
Значит, Батя сидел во главе стола и, подперев одной рукой свою большую голову, другой – той, что была свободна, – перелистывал бумаги, лежавшие перед ним.
– Ну что ж, товарищи, начнем нашу работу. – Батя осмотрел всех, но не поднялся из-за стола, а продолжал сидеть.
Он вообще не любил говорить стоя или прохаживаясь по кабинету. Даже когда беседовал наедине. А на бюро и подавно не вставал совсем.
Смотря на Батю, Долгачева подумала, что он, наверное, домосед: любит посидеть за столом, почаевничать. А в этом деле он понимал толк. Каждый раз, беседуя, Батя велит принести чай и потчует тебя.
– Есть предложение: в связи с предстоящей уборкой картофеля принять «Обращение передовиков уборки – механизаторов-сотьминцев – ко всем колхозникам и рабочим совхозов». А потом уже послушает товарищей с мест. Нет возражений? Прошу, товарищ Куприянов.
Куприянов встал. Он не скрывал своей радости, что его район ставили в пример другим. Он начал зачитывать «Обращение». Хозяйства Сотьминского района обещали убрать картофель за восемь рабочих дней.
Ивана слушали рассеянно: «Обращение» сотьминцев было у каждого под рукой. И потом, такие вот обращения принимались каждый год, а все равно уборка картофеля затягивалась. Все зависит от погоды, насколько она будет хороша.
Все это знали. Знала и Долгачева. В папке, которую она захватила с собой, был такой же план. По этому плану выходило, что Туренинский район управится с уборкой картофеля за двадцать дней.
А как сотьминцы думают управиться за восемь дней – она не знала и теперь старалась вникнуть в «Обращение».
«Обращение» было, конечно, принято.
Екатерина Алексеевна еще думала над обязательствами соседей, когда Батя поднял голову от бумаг и, отыскав взглядом ее, коротко бросил:
– Что ж, хорошо. А теперь послушаем Долгачеву. Как, нет возражений? Поговорим о планах уборки картофеля в Туренинском районе, а заодно и о статье Екатерины Алексеевны. Я думаю, что эти вопросы взаимосвязаны. Чего-чего, а писать-то Долгачева умеет. – Он поглядел на нее с какой-то затаенной мыслью: мол, писать-то она умеет, а вот посмотрим, каков из нее руководитель района.
Долгачева только теперь уловила настроение Бати. Но она не могла перестроиться. Доклад ее был в свое время написан. Она поняла, что от нее ждут не плана уборки картофеля, а совсем другое. Она поняла, что читать свой доклад нельзя. Долгачева стала просто рассказывать о делах в районе; о том, как идет уборочная страда, какие тут недостатки; сказала, что ряд хозяйств, особенно «верхних» – опять получили низкий урожай зерновых. Надо подумать о севооборотах, о специализации этих хозяйств.
– Райком считает, что надо сократить малопродуктивные посевы, – сказала Долгачева. – Рядом с нами – крупные города с миллионным населением. Этим городам с каждым годом мы должны все больше и больше поставлять молока, мяса, овощей. Надо всемерно развивать животноводство. Вместо того чтобы залужить эти земли, то есть вернуть их в то состояние, в котором они еще недавно находились, мы продолжаем пахать их, засевать зерновыми. Что пашем – это хорошо. И луга надо сделать культурными пастбищами. А пока что ж, мы получаем на этих землях мизерные урожаи, по восемь центнеров с гектара. Вдвое больше, чем высеваем. Это слишком мало.
Выступая, Долгачева разговор о картофеле приберегла к самому концу. Екатерина Алексеевна знала, то Батя очень гордился тем, что область снабжает картофелем столицу. Зная это, Долгачева указала на рост урожайности картофеля, на то, как предполагается организовать его уборку и сохранность. Екатерина Алексеевна втайне надеялась, что Батя хоть в этом поддержит ее.
Но Долгачева ошиблась.
Едва она окончила говорить, как тут же Батя спросил ее о статье: обсуждалась ли ее статья на бюро райкома или это ее индивидуальное творчество?
Он так и сказал: творчество.
Екатерина Алексеевна поняла, что статья эта – ее ошибка. Что именно статья причина раздражения Бати.
И, поняв это, Долгачева притихла и слушала Батю не перебивая.
– В таких вещах заниматься творчеством нельзя! – говорил он.
Батя любил в самом начале направить разговор в нужном направлении. Иными словами, не вникая в подробности, дать общую оценку тому, о чем предстоит разговор. А после этой оценки, как указано направление, небось найдутся люди, способные развить его мысль – повести разговор в направлении, необходимом при обсуждении того или иного вопроса.
– Долгачева – не новичок в партийной работе. – Продолжал Батя. – Мы не раз хвалили ее за то, что она старается. Но с этой статьей произошла ошибка. Мы не можем допустить уменьшения площадей под зерновыми. Тем более уменьшения валового сбора. Не можем! Ясно? В том политика партии. Если низки урожаи, то надо не корить землю, а посмотреть на себя: не мы ли виноваты в этом? Кислые земли надо известковать. Они очень отзывчивы на нашу заботу. Худо-бедно, но область кормит себя хлебом. А выходит так, что автор статьи, партийный работник, призывает к пересмотру посевных площадей по всему Нечерноземью. Мы знаем, к чему это приведет! К бесконтрольности, к стремлению разбогатеть любыми средствами. Только не за счет земли. Иметь деньги не от продажи зерна, а, скажем, от подсобных промыслов.
Долгачева подняла голову от стола, сказала упрямо:
– Я не призываю к этому.
– Но автора статьи можно так понять, – продолжал Батя. – Ведь никаких ссылок, никаких доказательств в статье нет. Есть ссылка на пример Успенского совхоза, пересмотревшего структуру посевных площадей. Да, совхоз этот пересмотрел свою структуру, исходя из нового хозяйственного направления. Но ведь зерновых он получает больше других хозяйств в районе!
– А вы не считаете доказательством личный опыт? – не сдавалась Екатерина Алексеевна.
– Личный опыт? – повторил Батя. – Личный опыт в таком деле – плохой советчик. Вы работаете в райкоме всего лишь семь лет. А некоторые наши товарищи побольше – и то не ссылаются на личный опыт.
Выждав, пока все уловят смысл его слов, Батя помолчал. Затем призвал высказываться и других членов бюро.
Теперь говорить было просто: направление разговора указано.
Долгачева это очень хорошо знала – у самой были заведены такие же порядки.
Екатерина Алексеевна приготовилась слушать: интересно, кто выступит первым?
