Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"
Автор книги: Саин Муратбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)
– Пах! Силач был этот Байрыстан! – подтверждал тот же старик.
– Да что козел! Помню, упал в колодец верблюд, так он вытащил его в два счета, – добавлял другой такой же старый зритель.
Старик Байдалы недовольно покосился на непрошеных помощников, – он не любил, когда его перебивали, – и продолжал:
– Так вот, отобрал Байрыстан козла у чужих джигитов, поднял на свою макушку и вырвался из этой мешанины людей и коней. Да прямо ко мне: «Ну, а теперь, Байеке, твой черед. Скачи с козлом в аул!» Перебросил я тушу поперек седла и отпустил поводья Жирена. А конь как будто только и ждал, когда ему доверят дело. Стоило мне прикоснуться пятками к его бокам, и Жирен полетел как птица! Только ветер завывал в моих ушах: «Где а-а-ул, где а-а-ул!». Я лег вниз лицом на козла, придавив его руками, и не видел, как мы пронеслись через поля шести колхозов, и поднял голову только в нашем ауле. Жирен принес меня прямо к крыльцу сельсовета. Ни разу не качнул, не подбросил. Словно не было под его копытами ни кочек, ни рытвин, а степь стала гладкой, как стол! – победно заканчивал старик Байдалы.
– Да, да, Жирен был рожден не конем, а птицей! – опять встревал неугомонный помощник. – Я тоже раз скакал на Жирене, и тоже был кокпар! Этот жеребец понимал кокпар лучше иного человека!
– Когда в прошлом году Жирена забрали в армию, баенкома[3]3
Баенком – искаж. «военком».
[Закрыть] сказал: «На таком красавце только главному командиру ездить!»– вспомнил другой старик.
– Прямо так и сказал? – поразился старик Байдалы.
– Не веришь, спроси Жакыпа. Баенкома при нем говорил. Он слышал.
Мы все: и стар, и млад, повернулись к обычно не разговорчивому Жакыпу.
– Я слышал, – коротко подтвердил старик Жакып.
Пока мы слушали рассказы о скакуне Жирене, Токтар взял узду и подошел к его пока еще безвестному сыну Жиренкаске. Молодой жеребец отпрянул, забил копытом и раздул розовые нежные ноздри, словно стараясь подтвердить славу своей знаменитой горячей крови. А когда все же Токтар накинул узду на его гордую точеную голову, что тут началось, что началось!.. Жиренкаска чуть ли не взмыл в небо. Четыре человека держали аркан, наброшенный на его шею, и все же он вырвался, словно они были легче пушинок, и понесся в степь. Один конюх быстро вскочил на своего оседланного коня и бросился в погоню. Да куда там – Жиренкаски и след простыл. Только еще клубилась пыль, поднятая его копытами.
– То-то, хороший конь и должен быть таким, с характером! Видали, как он всех раскидал? Из него выйдет замечательный скакун! – воскликнул старик Байдалы, и притухшая было его кровь снова забегала по жилам.
Казалось, подведи к нему горячего коня, и он, как в той, давней молодости, взлетит в седло и врежется в самую гущу кокпара.
– Ну что, мальчик? Усмирить клячу не трудно: проехал два круга и хоть на ходу спи. Возьмись-ка ты теперь за настоящее мужское дело да обуздай этого Жиренкаску, если ты и вправду силен, – предложил он, усмехаясь, Токтару.
Токтар молча оседлал кобылицу Кокбие, с помощью которой обычно приманивал сбежавших из табунов жеребцов, и поскакал за холмы, туда, где скрылся Жиренкаска. Вскоре мы увидели, что он возвращается назад, а следом за ним, точно за магнитом, бежит Жиренкаска. Кокбие хорошо знала свое дело, она подпускала зачарованного беглеца поближе и снова устремлялась вперед, увлекая его за собой. Потом Токтар придержал кобылу, позволил Жиренкаске поравняться с Кокбие. За молодым жеребцом волочился аркан, заплетал ему ноги, заставляя идти как-то боком.
– Так он порвет аркан и себя покалечит, – заволновался старик Байдалы и, приложив к губам ладони, громко крикнул:– Эй, Токтар, отвяжи аркан! Аркан сними, говорю!
То, что произошло после этого, было неожиданным и для нас, и для Жиренкаски. Токтар на полном скаку перелетел на спину жеребца. Застигнутый врасплох, не готовый к внезапной атаке, Жиренкаска пронзительно заржал, взвился на дыбы, запрыгал, подбрасывая круп, пытаясь сбросить Токтара. Но тот даже не покачнулся, только еще крепче приник к шее коня. Тогда Жиренкаска, пугая кобыл, резко шарахнулся в сторону и, взбешенный упорством наездника, поскакал в степь. Аркан потянулся за ним, точно змея, готовая к броску.
Старики взволнованно затрясли головами, заговорили наперебой.
– Ну и ну, забраться на такого зверя без уздечки… Наверное, этот сын Шымырбая от страха уже собственное сердце проглотил!
– Да, как бы не случилось беды!
– Если ноги коня запутаются в аркане, оба свернут себе шею!
Вскоре мы снова увидели Токтара на Жиренкаске. Они мчались в нашу сторону. Токтар нахлестывал коня камчой. Жиренкаска со скоростью падающей звезды врезался в середину табуна, расколол его надвое и понесся дальше. Но прыть у коня уже была не та, и чувствовалось, что он теперь прислушивается к воле своего седока.
– Э, а где аркан? – спросил молчаливый старик Жакып.
– Я тоже не вижу аркана, – сказал другой старик.
– Да нет его, нет аркана! – заговорили старики, более возбуждаясь.
А Жиренкаска описал крутую дугу, постепенно сбавляя ход, повернул к табуну и остановился, подчиняясь железной руке наездника. Токтар легко спрыгнул на землю, лицо его было бесстрастно, ничем не выдавало торжества, будто такие победы стали для него будничным делом.
Мы, поклонники Токтара, повернулись к старику Байдалы. Ну, что он скажет теперь о молодом джигите?
– А где аркан? Конечно, порвал? – строго спросил старик Байдалы, избегая наших взглядов.
– Не волнуйтесь, цел аркан. Я его у куста волоснеца бросил, – скромно ответил Токтар. – Ажибек! – обратился он к нашему старшему товарищу. – Возьми моего коня и привези бригадиру аркан!
– Радуется сердце! И Жиренкаска достойный скакун, и Токтар – настоящий джигит! – умиленно прошамкал девяностолетний Куатбай, самый старший аксакал в нашем ауле.
Старик Байдалы махнул рукой, сдаваясь, и весело сказал:
– Я думал, Токтар просто мгит, а он заправский джигит.
– Дедушка, а что такое «мгит»? – спросили мы в один голос.
– А я сам не знаю. Просто так придумал: мгит – джигит. Складно звучит, а?
– Складно! Складно! – закричал я вместе с ребятами. Мы гордились Токтаром. Тем самым Токтаром, который чуть ли не каждый вечер мне что-нибудь дарил, говорил с хитрой улыбкой:
– Канат, будь другом, приди сегодня на наше место.
Я понимал, что означает эта просьба, и приходил на условленное место с сестрой Назирой. Стоял рядышком, пока они говорили. Не сводил с них глаз. Уж кому-кому, как не мне, было знать, насколько ловок, проворен Токтар. Уведет сестру – не успеешь и ахнуть. А они теперь мной не тяготились. Теперь я был как бы их благодетель. Без меня бы строгая мама ни за что не выпустила Назиру одну. А так я что-нибудь придумаю, какой-нибудь хитрый предлог, и мама скажет:
– Назира, погуляйте с Канатом. Только не ходите долго. Возвращайтесь скорей!
Я помнил об этом и не позволял сестре долго стоять с Токтаром.
– Мал ты, а строг, – шутил Токтар с грустной улыбкой.
Весной, когда линяли коровы, ребята собирали коровью шерсть и скатывали в тугой плотный мяч. Потом все лето играли этим мячом в «яйцо», «убегающий мяч», в «мяч-свинью». Помню, однажды в самый разгар игры появился Ажибек верхом на коне, и не на каком-нибудь, а на гнедом жеребце бригадира Байдалы. Заметив, что мы бросили мяч и уставились на него, Ажибек ударил коня пятками, повел его легким галопом и запел, сочиняя на ходу:
Я лег на дно Кособа
И сбил пулей кого-то.
Я – батыр, нет жалости у меня,
Убил Байдалы и взял его коня.
При этом Ажибек любовался своей тенью, она летела рядом с ним по пыли, по стенам домов. Он знал, что мы отчаянно завидуем ему. Проскакав мимо нас, Ажибек развернул жеребца и снова пустил его галопом. Так он гарцевал перед нами, словно Бекежан перед красавицей Кыз-Жибек, после того как убил Тулегена. Да и тот, наверное, не старался, так не заставлял плясать своего коня.
Мы не заметили, как в конце улицы появился хозяин коня – старик Байдалы, и потому вздрогнули, услышав не по летам зычный голос.
– Ажибек, у тебя на плечах голова или дыня?! Я тебе что сказал? – закричал бригадир, сердито ругаясь. – Я тебе сказал: шагом езжай, напои жеребца! А ты что делаешь гусиная шея? Кому говорю: не мучай коня!
– Не мючай кяня, – вполголоса, кривляясь, передразнил Ажибек бригадира и громко ответил, притворяясь овечкой:– Да что такого, немного поездил, и все! Сейчас напою.
Он подмигнул нам и, дернув поводья, направил коня в сторону родника, напевая:
Я лег на дно Кособа
И сбил пулей кого-то…
Отъехав, он что-то вспомнил, натянул поводья и повернул назад.
– Канат, иди-ка сюда! – услышал я его голос.
Я побежал к нему во всю прыть, надеясь, что он и мне даст поездить на коне бригадира. Ажибек поджидал меня, гнедой горячился, кружил на одном месте.
– Почему ты здесь? – спросил он, нахмурив брови.
– Потому что играю с ребятами, – ответил я, удивляясь его вопросу.
– Дабай беги домой. Черная бумага пришла на твоего отца. Ваш дом полон людей, а ты, панимайш, резвишься тут с ребятами, – сказал Ажибек, искажая русские слова «давай» и «понимаешь».
Все, что последовало затем, запомнилось мне как детали одной печальной живой картины. Вот я бегу по улице и что-то кричу. Вот плачу на груди у матери, которая лежит без чувств. Кто-то из женщин брызжет в мое лицо холодной водой, я вздрагиваю, точно от ударов тока, но не открываю глаз. Вокруг меня плач и причитания. Меня обнимают, гладят по голове и снова брызжут водой… Потом я каким-то образом очутился в своей кровати и уснул.
Проснулся я уже на другое утро, поднял голову и увидел, что дом по-прежнему полон людей. Они пили чай, а дастархан был завален разной снедью, принесенной со всех концов аула.
На блюдах лежали баурсаки, талкан, замешанный на молоке, в глиняных чашках – иримшик. Но это я увидел потом, а вначале мне в глаза бросилось лицо бабушки, исцарапанное в кровь, отекшее, синее. Бабушка охала и с усилием глотала чай, пить который ее заставляли сидевшие рядом старухи. Матери за дастарханом не было, потом мой взгляд нашел ее совсем рядом. Она лежала на полу, возле моей кровати, с закрытыми глазами, и беззвучно шевелила высохшими, потрескавшимися за эти часы губами.
Возле нее тоже сидели женщины, ее сверстницы. Одна из них упрашивала мать:
– Багилаш, милая, подними голову. Нельзя же так всю ночь, – и пыталась подсунуть подушку.
На этот раз на меня никто не обратил внимания. Я соскользнул с кровати и вышел из дома.
На улице уже стояло позднее утро, было тепло, как и все эти дни. Перед нашим домом кипели три самовара, пылал врытый в землю очаг, на котором в казане варилось мясо. На стене сарая сушилась шкура серого козла, его берегли к возвращению отца, ухаживали за ним отдельно, всей семьей, кормили самой сочной травой с лучших участков горного луга. Но вот пришлось его зарезать совсем по другому, безрадостному поводу.
Возле самовара и очага суетились соседские женщины. Кто-то готовил чай, кто-то снимал с кипящего бульона пену или, сидя перед ручными жерновами, молол остатки нашей пшеницы, выгребая их из мешка.
И все же меня удивил человек, коловший дрова перед дверью сарая. По обычаю, это делал всегда самый близкий родственник пострадавшей семьи. И так было у всех. А у нас колол дрова Токтар – человек, совершенно не связанный с нами кровью. Не сват нам и не брат, как говорят русские.
Я хотел спросить у сестры, что это значит, поискал ее глазами. Она подходила к дому с ведрами воды. На лице ее не было ни кровинки, взгляд суров, губы крепко сжаты. Назира молча вылила воду в пустой самовар, разожгла его.
Я понял, что ей сейчас не до вопросов, сел на землю, привалившись спиной к углу дома, обнял коленки. И вдруг улицу и меня вместе с ней потряс плач, вырвавшийся из окон нашего дома. Я узнал голос бабушки. Она причитала, оплакивала своего сына.
Ушел мой жеребеночек за горы.
Пояс ему был к лицу,
Но что толку, что пояс к лицу,
Жеребеночек мой уже не вернется…
Я представил своего отца, подпоясанного красивым военным ремнем. Лицо его было суровое, холодное. Он даже не взглянул, не обернулся на нас, плачущих, причитающих, зашагал в гору, спокойно, размеренно, как ходил за дровами, да только шел на этот раз так, чтобы уже никогда не вернуться. И вот отец, как и пела бабушка, перевалил за гору… Мне хотелось крикнуть: «Отец, куда ты уходишь? Зачем ты оставил нас?»
По моему лицу потекли горячие слезы. Мне и раньше приходилось плакать от обиды, а чаще хитря, чтобы разжалобить бабушку. Но до этого дня я не знал, как горячи настоящие слезы. Они жгли глаза и щеки. Я крепился, стараясь не зареветь в полный голос, стиснул зубы, спрятал в колени лицо. И тут на мое темя легла жесткая мужская ладонь. Я поднял голову и увидел Токтара, склонившегося надо мной:
– Крепись, Канат, ты – мужчина!
Взрослые, когда им нужно, любят говорить: «Как тебе не стыдно, ведь ты мужчина». Но стоит тебе задержаться на улице допоздна, как слышишь: «Ты еще маленький, тебе пора спать». У Токтара это выглядело совсем по-другому. В его глазах было столько искреннего желания помочь мне, что я не выдержал, уткнулся лбом в его бок и, не стесняясь, зарыдал.
– Отойди, Назира, – услышал я голос Токтара, – мы с ним по-мужски погорюем. Канат… Канат… – говорил Токтар и гладил меня по голове, по спине.
И я успокоился, поднял голову. Бабушку уже не было слышно, она закончила свой плач по сыну.
– Вымой лицо. Если мама твоя заметит, что ты плакал, ей будет еще больней, – сказал Токтар и полил мне из чайника, а сестра вынесла из дома полотенце.
Когда я растирал полотенцем лицо, уничтожая следы своей слабости, к дому подъехал председатель колхоза Нугман. Токтар, словно хозяин, пошел его встретить и держал за узду коня, пока председатель неловко, не сгибая спины, вылезал из седла. Мне уже говорили, что Нугман всегда выжидает конца жоктау и только после этого приходит выразить свое сочувствие. Когда-то, давным-давно, баи и кулаки зарыли его в землю живым, и врачи с тех пор запретили ему волноваться. Он и с виду больной – тощий, с такими впалыми щеками, словно внутри они касались друг друга. Я как-то не замечал, чтобы председатель смеялся. Если Нугман смотрит на тебя, то кажется, что он тебя не видит, будто он навечно погружен в какую-то очень печальную думу. И до войны Нугман как инвалид не работал, получал пенсию и разводил свой сад, где скрещивал дички с культурными яблонями. Ну, а после того как началась война и все здоровые мужчины ушли на фронт, пришлось ему пойти в председатели.
В доме Нугман пробыл недолго, а выйдя на улицу, подозвал сестру, расспросил о наших делах и что-то написал на листке, вырванном из блокнота.
– По этой записке получите барана и два пуда муки как помощь от колхоза, – пояснил он, вручая сестре листок. – Токтар, сынок, поможешь им привезти.
– Хорошо, ага. Помогу.
Председатель так же неуклюже, с неестественно прямой спиной, взобрался на коня и сказал сестре:
– Назира, солнышко, если что-нибудь будет нужно, не стесняйся, заходи ко мне.
Нугман уехал, а я, глядя ему вслед, дивился его странной походке и тому, как он слезал и забирался на коня.
– А почему он такой прямой, как палка? – спросил я у Токтара.
– Нугман носит корсет, – ответил Токтар.
– А что это такое?
– Ну, вроде панциря, и тоже из железа.
– А зачем он его носит? Чтобы не пробила пуля?
– Ну что ты, Канат-ай? Совсем для другого служит корсет. У председателя больной позвоночник, да еще говорят у него удалены два ребра.
– А почему их удалили?
– Перед тем как зарыть Нугмана в землю, его сильно били. Вот тогда и сломали два ребра, а после уже в больнице их удалили совсем.
По черной бумаге мама высчитала, когда наступит сороковой день после смерти отца. Оказалось, что очень скоро. И наша семья стала готовиться к поминкам. Мать и Назира пригнали обещанного Нугманом барана, бабушка откормила его, урезав еду трем нашим козам. Баран залоснился, потяжелел, и мать, и бабушка успокоились, что теперь на поминках будет вдоволь «божьего» мяса. А пока они послали нас с Назирой за дровами.
Рано утром мы отправились в горы в заросли таволги, нарубили две большие охапки веток с только что распустившимися листочками и, после того, как Назира перевязала охапки веревкой, скатили их к подножию склона. Потом сбежали сами вниз, подобрали вязанки и только навьючили на себя, как из-за пригорка, со стороны аула, появился Токтар.
Он шел, улыбаясь еще издалека, словно человек, спешащий за суюнши – подарком, который получает тот, кто первым приносит хорошую весть.
– А я вас везде ищу. Потом вижу, летят сверху дрова, а потом и вы спускаетесь следом! – сообщил он, приближаясь.
– Токтар-ау, зачем ты пришел? Ведь мы же договорились, – сказала сестра с упреком.
Ну да, и я, как всегда, присутствовал при их договоре. Они условились днем не подходить друг к другу и даже по возможности не появляться в одном и том же месте, чтобы не было повода у сплетниц чесать свои длинные языки.
А произошло это после того, как наша мать остановила Токтара на улице и сказала ему:
– Токтар, дорогой, не подумай, будто я считаю тебя недостойным моей Назиры. Лучшего бы я ей не желала жениха. Разве что ханского сына, – пошутила она со слабой улыбкой. – Но сейчас война, и тебе еще предстоит исполнить свой мужской долг. Вот вернешься с войны – и хоть в тот же день приходи за Назирой, я дам вам свое согласие. А пока не кружи девушке голову! Не опозорь ее!
Токтар, по его словам, растерялся, забормотал:
– Что вы говорите, тетя? Что говорите?.. Я не такой. Я не такой…
Но мать и слушать не стала…
С тех пор они так и делали – избегали друг друга. Ну, а если и сводил их случай, перекинутся словом, да так быстро, что сплетницы и глазом не успевали моргнуть, и расходятся как ни в чем не бывало каждый своей дорогой. И вдруг Токтар подошел к ней посреди бела дня…
– Да, Токтар, что же ты? Мама узнает, – я поддержал сестру.
– Назираш, меня призывают, завтра еду в район, – сказал Токтар, радостно улыбаясь.
– На фронт? – спросила сестра, видно надеясь, что Токтар ответит отрицательно, точно парня, получившего повестку, могут послать куда-то еще.
– На фронт! – подтвердил Токтар, ликуя. – Из нашего аула призвали четверых. И меня в том числе! Сейчас у нас такое! Собралась вся родня! Еле ускользнул, чтобы сказать тебе.
– Токтар-ау, Токтар-ау, но ведь ты еще слишком молод, чтобы идти на фронт. Что же ты делаешь? – в ужасе прошептала Назира.
Она отвернулась, села на вязанку к нам спиной и жалобно повторила:
– Что же ты делаешь? Ведь еще твой возраст не подошел.
– Я же их обманул. Военкомат не знает.
Токтар нам улыбался, сиял, совершенно не замечая, что творится с сестрой. Признаться, я тоже ее не понимал. Что же плохого в том, что джигит идет воевать с фашистами? И завидовал Токтару.
По-прежнему сидя к нам спиной, Назира сняла косынку, провела ею по глазам.
– Ну, ладно. Вечером приходи на наше место. Мы с Канатом будем ждать, – сказала она, поднимаясь.
Сестра хотела взвалить вязанку на спину, но Токтар не позволил, поднял и ее, и мои дрова на свои широкие плечи и донес до аула.
– Отсюда уже недалеко, дотащим сами, – сказала сестра, остановившись в начале улицы.
Токтар опустил вязанки на землю. Он и сестра постояли, не сводя друг с друга глаз. С его губ так и не сходила широкая, счастливая улыбка. А глаза Назиры то и дело наполнялись слезами. Она провела ладонью по его лицу, взяла за руку.
– Вечером приходи. Мы тебя ждем, – напомнила она.
Вечером, когда меня послали на луг за нашими козами, я двух отогнал в сарай, а третью, белую, с прямыми рогами, привязал в кустах, на окраине аула. И, войдя в дом, сказал маме с самым невинным видом:
– А белая коза куда-то ушла. Один я искать боюсь. Там скоро будет темно.
– Пусть с тобой пойдет Назира, – распорядилась мать, ничего не подозревая.
Мы только этого и ждали, выскочили на улицу и побежали на место встречи, на холм, к одинокой яблоне. Я очень гордился своей хитростью, мне не терпелось поскорее рассказать Токтару, как я ловко провел свою мать. Сестра и та отвлеклась от печальных мыслей, посмеялась вместе со мной.
Токтар еще не пришел. Я уселся на сухую прошлогоднюю траву, прислонившись спиной к стволу одинокой яблони, а сестра занервничала, принялась ходить передо мной, словно маятник.
– Канат-ай, когда он придет, отойди, пожалуйста, к забору, подожди меня там, – попросила сестра.
– Там темно. Мне одному страшно.
Честно говоря, мне хотелось послушать, что скажет на прощание Токтар Назире.
– Не бойся, там никого нет. И вот возьми для храбрости это, – она нагнулась и протянула мне сук.
Я взял его и вспомнил, как здесь Бубитай гонялась с палкой за племянницей Тоштан. Может, именно с этой палкой.
– Ладно. Только не задерживайся, – сказал я, вздохнув.
– Я недолго.
Мы ждали Токтара, однако он почему-то не шел. Сумерки сгустились, стало темно, аул затих, готовясь ко сну. И вдруг на пороге своего дома снова затянула песню свихнувшаяся Бубитай. Я от неожиданности выронил палку.
Но Бубитай пожаловалась на свое горе и умолкла. А Токтар все еще не появлялся.
– Почему его нет? Он должен, должен прийти, – сильнее разволновалась Назира.
Ну а мне-то откуда знать? Я и сам удивлялся. Так это было не похоже на Токтара. Обычно он приходил раньше нас, ждал по целому часу, а может, и того больше.
Наконец в темноте зазвучали шаги. Кто-то быстро шел в нашу сторону.
– Мы здесь! Мы здесь! – закричал я, не удержавшись.
– Я так и поняла, что вы у дерева. Пусть бог покарает вас! – раздался гневный голос матери. – Коза кричит под дверью дома, а вы оба как сквозь землю провалились. Можно подумать, что с вами случилась беда. А вы вот где! Ну-ка, сейчас же домой! – приказала мать, вырастая перед нами.
Мы виновато побежали впереди, как два проказливых жеребенка, пойманных среди посевов, а мама молча шагала следом, но и в молчании ее чувствовалась незатихающая гроза. Потом мне показалось, будто за нами идет еще один человек. Этот четвертый будто бы обогнал нас стороной. Когда мы подошли к порогу, за угол нашего дома и вправду бесшумно метнулась темная тень. Я и сестра узнали Токтара. Назира схватила мою руку, лихорадочно сжала ее. Она взывала о помощи, считала меня единственным, кто может ей помочь.
– Мама, я сейчас приду. У сарая бродит чужая собака. Я прогоню и приду, – сказал я, польщенный этой верой, и отступил в темноту. Все же брат, как ни будь он мал, всегда останется покровителем своей сестры. И я великодушно продолжал покровительствовать Назире.
Моя личность в этот момент меньше всего интересовала маму. На этот раз все ее внимание сосредоточилось на моей сестре. Она вошла в дом следом за Назирой и захлопнула за собой дверь.
Как я и думал, ко мне тотчас бросился Токтар. Он тяжело дышал, словно за ним гнались все аульные собаки, и тоже схватил меня за руку.
– Так и оторвать можно! Мы, между прочим, тебя ждали. Очень долго, – сурово сказал я. – А потом пришла мама и прогнала.
– Прости! – сказал он, отпуская руку. – Я видел, все видел. Канат-ай, я не смог раньше уйти. Мать плачет, отец тоже. Она на одном плече, он на другом. Не шелохнуться. Только теперь успокоились немного, да и то… Слушай, друг, позови Назиру. Пусть выйдет хоть на минуту.
– Поздно, мать уже ни за что не отпустит. Даже у меня ничего не получится, Токтар, – признался я со вздохом.
– Ну как-нибудь, ну, попробуй… Ты ведь у нас голова!
– Ладно, попробую, но не обещаю.
Я ушел в дом и, когда мать отвернулась, показал старшей сестре глазами на дверь: ступай, мол, на улицу, он там.
Но какой бы повод ни придумывала Назира, мать отвечала: сиди, сделаешь завтра, не горит.
Когда же Назира направилась без спроса к дверям, мать вконец рассердилась, закричала:
– Не смей выходить! Только хоть шагни за порог!
– Ну что ты за ней ходишь, следишь! Назира взрослая девушка, – не выдержала, вмешалась бабушка, жалея старшую внучку.
Ну, тут и бабушке влетело заодно с Назирой.
– А вы-то, свекровь, зачем? – сказала ей мать с упреком. – Хватит того, что я стала вдовой, выплакала все глаза. А еще хуже быть не замужней вдовой. Как Гульсара, дочь Жакыпа. Погиб ее жених, и теперь не поймешь, кто она – девушка или вдова.
– Да, да, бедная Гульсара! Как она плакала, – подтвердила бабушка, вздыхая.
И еще долго после того, как все легли и потушили свет, взрослые не могли заснуть, ворочались в постели, вздыхали, ахали-охали. Бодрствовали и мы с Назирой на нашей кровати. Рядом со мной сладко сопели младшие братья и сестренка, а я смотрел в темноту, и сна не было в одном глазу.
Комната, ее очертания растворились в бездонной черноте, и только там, где была стена, чуть-чуть светлело окно, словно висело без всякой опоры. И вдруг в этом светлом прямоугольнике мелькнул красный огонек папиросы. Затем он проплыл в обратную сторону.
Я потянулся над спящими малышами и шепотом сообщил сестре о своем наблюдении.
– Это не он. Он не курит, – прошептала Назира.
– А теперь закурил. Он же едет на фронт. А на фронте все курят, – возразил я уверенно, потому что в моем тогдашнем представлении воин был обязательно с папироской в зубах.
– Что-то вы сегодня разговорились? – сказала мать недовольно. – Или вы будете спать, или получите от меня.
Мы сразу притихли. Я лежал на боку и не сводил глаз с окна. Огонек передвигался, замирал на месте, слабел, почти затухая, и снова вспыхивал, когда затягивался курящий.
Утром на проводы Токтара и его товарищей собрался весь аул. Над пятачком перед колхозной конторой, откуда уезжали призывники, стоял женский плач, женщины просили призывников вернуться живыми и невредимыми. Старики, как люди бывалые, давали советы парням, желали скорой победы. Я вместе с ребятами шнырял в толпе, видел и бабушку, и маму, а вместе с ними младших братьев и сестру.
Да, на проводы собрался весь аул, и только не было здесь моей старшей сестры Назиры. Боясь расстроить маму, она кружила вокруг нашего дома, делала вид, будто занята по хозяйству.
Вот уже все призывники, кроме Токтара, забрались на арбу, вот уже возница тронул коней, а Токтар все медлил, посматривая, не идет ли Назира. Отчаявшись, он вырвался из объятий своей матери, подбежал ко мне и жарко шепнул:
– Передай Назире: пусть меня ждет. Я вернусь!
На глазах у лихого джигита – у нашего кумира – стояли слезы. Заметив мое недоумение, Токтар провел ладонью по глазам и виновато сказал:
– Бывает! Ну, прощай, Канат!
В этот момент мы увидели Назиру. Она не удержалась, подошла поближе. Токтар махнул ей рукой и побежал за арбой.
После гибели Спатая, после того, как нам запретили даже близко подходить к одинокой яблоне, ребята стали играть возле старого клуба. В тот летний день, который мне так ясно запомнился, мы тоже играли в альчики в тени этого уже обветшавшего строения. И так увлеклись своим занятием, что не заметили появления Ажибека.
Обычно в его присутствии мы не рисковали доставать из кармана альчики или бегать за мячом. С тех пор как у Ажибека убили отца, он стал невыносимо вредным, мешал нам играть, отнимал мяч и альчики. Мы плакали, а ему это почему-то доставляло удовольствие, словно было легче от наших слез.
Самые отчаянные из нас бросались на обидчика с кулаками, но куда там, – Ажибек расправлялся с ними шутя. Кое-кто жаловался на него взрослым. Да некому было дать ему хорошего тумака. В ауле остались старики и женщины, а их Ажибек не боялся. Он легок и скор, как порыв осеннего ветра. Попробуй догони такого шалопая! Он пользовался безнаказанностью и делал с нами все, что хотел.
Мы остерегались Ажибека, играя, то и дело поглядывали по сторонам, и все же в тот день прозевали его. А он, словно ястреб на цыплят, выскочил из-за угла, сгреб все наши альчики и, засунув их в карманы штанов, зашагал по улице, безжалостный и сильный.
Мы побежали за ним, цепляясь за подол его рубахи, умоляя вернуть наши альчики. Ажибек улыбался во весь свой большой губастый рот, обнажая крепкие белые зубы, очень довольный собой, и продолжал победное шествие по улице. Когда же мы ему, в конце концов, надоели, он смазал одному-двум по затылку, с поддельным возмущением произнес:
– Вот привязались! Не дают погулять мирному человеку. Вам что от меня нужно? Альчики? Ах, альчики! – В голову ему пришла новая пакостная мысль. Он сунул руку в карман, извлек один альчик. – И вправду есть альчики. Ну, если так, я, конечно, их должен вернуть. Этот альчик чей?
– Мой! Мой! – обрадованно закричал Самат и потянулся за своей игрушкой.
Ажибек плюнул на альчик и протянул его владельцу. Самат, как обжегшись, отдернул руку, на глаза его навернулись слезы.
– Ах, ты не хочешь взять свой альчик? Он уже тебе надоел? А зачем ты тогда морочил мне голову? Ну уж нет, теперь я заставлю тебя забрать, – притворно возмутился Ажибек и, схватив Самата за шиворот, силой засунул альчик в его карман.
Оскорбленный Самат заревел и побрел домой.
– Иди, иди! Можешь жаловаться хоть самому богу! – закричал ему вслед Ажибек. – Ишь, стоило мне подержать его паршивый альчик, и он уже брезгует им! Слышишь, не смей теперь подходить к ребятам! Ты недостоин их! И вы не вздумайте с ним играть. Если увижу, вздую так, что долго будете помнить!.. А этот чей? – спросил он, достав второй альчик.
– Мой, – осторожно сказал мальчик по имени Батен, его голову только выбрили, и она сияла на солнце.
– Ай, какой у тебя хороший лоб! Как зеркало! Ну-ка, подойди ко мне, я на себя посмотрю, – с притворной лаской позвал его Ажибек.
Когда простодушный Батен, решив, что гроза миновала, приблизился к Ажибеку, тот неожиданно щелкнул его по голове. Дын-дын!
Что было, то было. Мы тогда со смеху чуть не попадали, у Батена повлажнели глаза, но он сдержался, не заплакал, только потер лоб и насильно растянул в улыбке губы, делая вид, будто ему тоже смешно.
– Маладес! – похвалил Ажибек по-русски. – Возьми! – и вернул Батену альчик.
Так он роздал остальные альчики, сопровождая это насмешками, пинками и подзатыльниками. А кое-кому пришлось поползать в пыли, отыскивая брошенный альчик.
Потом Ажибек снял застиранную рубаху, лег животом на траву и приказал:
– Эй вы, недотепы! Что-то спина расчесалась сегодня! А ну-ка сделайте мне «жыбыр-жыбыр»!
«Жыбыр-жыбыр» – недавняя придумка Ажибека. После черной бумаги на его отца с Ажибеком что-то случилось, на него напал сильный зуд, он чесался, раздирая кожу ногтями, так что было страшно смотреть. Видавшие виды взрослые говорили, будто виной тому расстроенные нервы, будто так его потрясла проклятая черная бумага. Словом, Ажибек себе места не находил, драл кожу ногтями до крови. Или вырывал пучок травы и тер им свое тело. Но добраться до спины он, естественно, не мог, вот он и приспособил нас, ребятишек. Это и называлось у него «жыбыр-жыбыр».
