Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"

Автор книги: Саин Муратбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

– Видать, мало я приготовила. Ты совсем не наелся.

– Да что ты! Я сыт! Вот так наелся. – И он провел ребром ладони по горлу.

– Тогда на ужин я сварю побольше.

– Куда же еще ужинать?! Уж лучше отдохни. Небось устала за день. Давай-ка сегодня ляжем пораньше.

– Ну, теперь я отдохну. Хлопот-то в этом доме – тебя покормила и все, – вздохнула Тана.

За окном понемногу начало смеркаться, а они так и пробыли дома до вечера. Сидели колено к колену, обсуждали дела. Может, постороннее ухо сочло бы их заботы мелкими, незначительными. Им же казалось, что нет сейчас ничего важнее, и Узак готов был бесконечно вот так сидеть рядышком с Таной и говорить, говорить…

– К майскому празднику я куплю какой-нибудь простенький халат. Такой, чтобы посвободнее и чтобы недорого стоил, – сказала Тана.

– Почему же дешевый? Купим хороший и дорогой, – возразил Узак.

– Зачем тратиться? Мне бы только сейчас поносить, Пока я в положении.

– Все равно купим дорогой! Пусть люди не думают, будто живем в недостатке, – твердо заявил Узак.

В комнате стемнело. Темнота спрятала от него лицо жены. Теперь он угадывал Тану по ее голосу, теплому дыханию. Тана было поднялась зажечь лампу, но Узак удержал ее. Ему нравилось сидеть с женой впотьмах и знать, что она здесь, около него.

– Ты не озябла? – спросил он и, обняв Тану за талию, привлек к себе.

Еще вчера Тана легонечко бы засопротивлялась, зашептала: «Не надо, Узак. Вдруг заглянет мама, стыд-то будет какой!»

А теперь она сама приникла к нему, спряталась в его объятиях. Узак пощекотал ее шею, поцеловал в выпуклый чистый лоб, уткнулся в ее волосы, вдыхая их аромат.

– Узак, Узак! – позвала она, вдруг встревожившись.

– Что, Тана? – откликнулся он неохотно, ему не хотелось нарушать очарование этого вечера.

– Узак, мама очень рассердилась на нас.

Узака передернуло, словно ему за шиворот плеснули ледяной воды.

– Узак, мы, наверное, поторопились, правда? Ты всегда такой нетерпеливый. Можно было сегодня сказать и подождать денька три, а потом и переехать. Чтобы никому не было обидно.

Узак молчал, стараясь подавить в себе возвращающуюся боль.

– Отец даже вида не подал. А ему-то уж совсем обидно, правда, Узак?

– Да, – сказал Узак и тяжело вздохнул.

За окном зашуршало, потом кто-то невидимый чуть слышно забарабанил по стеклу, они прислушались и поняли, что пошел дождь.

– Бедненькие родители. Сидят сейчас одни-одинешеньки, – печально промолвила Тана.

Узак встал со стула, потянулся, разминая затекшие мышцы, и попробовал отшутиться:

– Почему бедненькие? Может, сидят, как и мы, в обнимку, и тоже им хорошо.

Он решил, что лучше всего сейчас шутить, разговаривать в полный голос, побольше и поэнергичней двигаться, иначе пропадешь от тоски, иначе задохнешься, потому что горький комок опять застрял в горле, сдавил дыхание.

– Узак, а Узак, – продолжала Тана. – Вот у нас родятся дети, потом станут взрослыми, и я говорю: неужели и у нас будет так, неужели и они бросят нас и уедут?

– И правильно сделают! – почти весело заявил Узак. – Милая моя, главное, чтобы мы были вместе, всегда вместе!

Он нашел ее в темноте и бережно поднял на руки.

«И вправду, будут у нас дети. А потом пусть они уезжают, живут своими семьями. А у меня останется Тана», – подумал Узак и осторожно поставил Тану на ноги.

– Можешь зажечь лампу.

Тана пошарила, нашла на ощупь спички, чиркнула одной, другой, зажгла семилинейную лампу, пристроила ее на гвоздь, возле дверного косяка.

В комнате возник тусклый желтый шар света, за его пределами стало черным-черно и таинственно, исчезли стены, и комната показалась большой, неуютной, как безлюдная степь в сумеречный час. «Уж лучше бы сидели в темноте», – подумал Узак.

Тана бродила по комнате, не зная, куда себя деть. Обычно в это время она просеивала муку, замешивала тесто для хлеба, который будет печь завтра, подавала свекру кувшин с теплой водой, чтобы он умылся, словом, хлопотала по хозяйству не покладая рук. И вот теперь сплошное безделье. Единственное занятие – смотреть на него, своего длинного, нескладного муженька. Он тешится, делает вид, будто ему весело, хотя скулы его заострились и глаза грустные.

Узак походил по земляному полу, раза два подошел к окну, попробовал вглядеться в темноту, словно можно что-то увидеть в этакий дождь, поднял фитиль у лампы. Но все равно ничто не менялось от этого – тот же тусклый свет, та же непривычная, угнетающая тишина.

Наконец Тана придумала себе работу, взяла веник из полыни, что оставила жена Жаппаса, принялась мести и без того чистый пол. Видно, стараясь уйти от своих мыслей.

И угадать нетрудно, о чем она думает. Наверное, о том, что вот, мол, ждала, когда они уедут от родителей и она сама станет хозяйкой, и не могла дождаться. Но вот мечта сбылась, а ее это не радует. Ей жалко старых людей, что остались одни. Плачут, поди, и проклинают ее. Может, свекор и не осудит, а уж свекровь скажет непременно: «Заморочила голову нашему сыночку, коварная сноха. Поссорила с ним, опозорила перед аулом». А вина-то ее вся в том, что ни в чем не перечила, даже не посмеялась ни разу вволю и от души с тех пор, как перешагнула порог в доме мужа.

И точно, словно он в воду глядел, Тана уронила веник и заплакала. Уткнулась мокрым лицом в его грудь, когда он обнял, чтобы приласкать, утешить.

– Узак, отвези меня домой, к моим… Отвези! Я не могу больше так, Узак, дорогой, – попросила она, всхлипывая.

– Глупая, что ты придумала. Будто я чем-то тебя обидел. Все наладится, только потерпи, – забормотал Узак, успокаивая жену.

Тана будто бы притихла, вытерла фартуком глаза и опять сказала:

– Правда, Узак, отвези. Я ни капли не обижусь. Ты и так с отцом и матерью поругался. И все из-за меня.

– Перестань! – заорал Узак и схватил с чемодана нож. – Только скажи еще раз!

Тана замолчала, отвернулась.

Он обнял ее сзади:

– Не сердись.

– Подожди, закрою окно, – спохватилась Тана. Она сняла фартук, завесила окно.

– Не смотри на меня так, закрой глаза, – попросила Тана.

– А ты все стесняешься?

Тана кивнула утвердительно. Она направилась к лампе и потушила ее, потом подошла к мужу, села к нему на колени, обняла за шею.

– Узак, тебе можно что-то сказать?

– Говори.

– Я очень боюсь смерти. Правда, правда… Сны какие-то снятся страшные. Боюсь, буду рожать и помру.

– Будет тебе городить всякую ерунду, – мягко упрекнул Узак, а сам провел ладонью по ее острым лопаткам и подумал с болью: «Бедненькая моя, похудела-то как! Тебе и вправду будет трудно!»

– Спать пора! Спать, спать, – объявил Узак.

Тана уснула сразу, пригревшись рядом с ним. А Узак лежал на спине, упираясь длинными ногами в спинку кровати, словно пытался растянуть короткое ложе.

«Что же будет дальше? С чего начинать?»– спрашивал себя он, вслушиваясь в шорохи за окном.

Дождь тем временем усилился. Удары капель о стекло зачастили, перешли в монотонный ритмический шум. Теперь этот весенний дождь зарядит на всю ночь, будет идти вот так неторопливо, вымачивая землю до последнего плодородного слоя, и к утру развезет все дороги.

За окном прогремела чья-то поздняя подвода, задрожал земляной пол в их доме.

– Кто это? – испуганно спросила Тана, отрываясь от подушки.

Значит, сон ее был некрепок, тревожен.

– Спи, мой храбрец!.. Телега всего-навсего. Ложись-ка лучше к стене. Так тебе будет спокойней.

Они поменялись местами. Узак смотрел в непроницаемую темноту и опять думал, думал… Его ноздри уловили едкий запах полыни, идущий из угла, где стоял веник. Да, полынь, полынь, горькая полынь…

И он вспомнил тот день, когда познакомился с Таной. Случилось это прошлым летом. Он отвез зерно на элеватор и возвращался в аул.

У переезда, возле шлагбаума, его остановила девушка в белом платьице. Она подняла руку, и он затормозил. Лицо девушки показалось ему знакомым, ну да, он видел ее не раз в станционной столовой, она убирала грязную посуду со столов. Судя по всему, она стояла тут долго, потому что углы ее глаз и тонкие крылья носа успело припорошить мягкой сероватой пылью.

Застенчиво краснея, девушка попросилась в машину. Дело в том, что ей нужно к родственникам, которые живут в колхозе Узака, и если шофер… Он открыл ей дверцу она впорхнула в кабину, сияя от радости, легкая, гибкая, как пламя. А он с удивлением смотрел на нее. Там, в столовой, она казалась еще неуклюжим подростком, который не стоит внимания. «Когда же она успела вырасти?»– спрашивал он себя, прищелкивая языком от изумления. Он то и дело поглядывал на нее краешком глаза и усмехался: вот ведь, мол, как получается в жизни.

И такое у него было отличное настроение, что он на половине пути пошарил рукой под сиденьем и достал бутылку красного, которую вез домой. Потом остановил машину, открыл бутылку и протянул девушке.

– Пей, красавица!

Но девушка залилась краской, покачала головой, отказываясь.

– Ну, тогда не говори, будто не предлагал.

Он закинул голову, поднес к губам горлышко и отпил. Вино ударило в голову, и он начал заигрывать с девушкой, стараясь разведать, достаточно ли она покладиста.

– Ты стала прямо красавицей, ишь как повзрослела.

Но девушка молчала, сидела отвернувшись. Он смотрел на ее заалевшую смуглую шею, на маленькие уши, на толстые косы, уложенные на затылке. «И шея что надо: как говорят, лебединая», – подумал он тогда и опять попробовал ее расшевелить.

– И кавалер у тебя небось есть? Какой-нибудь бравый джигит, а?

Девушка молчала и краснела; он подивился тому, как можно все время краснеть.

– Что же ты молчишь? Или потеряла язык? – добавил он, еще больше веселея.

Девушка поежилась и ничего не сказала.

– Это плохо, что ты молчишь. Понимаешь, невежливо это, – добавил он назидательно.

Он включил мотор и повел машину, но километра через два снова ее остановил посреди гладкой, как ладонь, дороги.

– Перегрелся мотор, – пояснил он, оглядываясь.

По сторонам, вдоль дороги, росла высокая по пояс, полынь. Она стояла густым седоватым лесом, собравшая всю летнюю пыль. И воздух был крепко пропитан запахом полыни и пыли.

Девушка наконец повернула голову, взглянула вопросительно, как бы спрашивая: долго ли будем еще стоять. А он ухмыльнулся и взял ее за руку. Девушка задрожала, начала искать свободной рукой дверцу кабины.

– Не бойся, я шучу, – сказал он, продолжая тянуть ее за руку. Девушка в отчаянии забила руками, точно гибнущая птица крыльями, хлестнула его по лицу и беззвучно заплакала.

Вид у нее был такой несчастный, что он мигом отрезвел, пришел в себя.

– Извини… Ну, извини… извини, понимаешь? – забормотал он.

Она не верила ему; он никогда не забудет ее глаза в те злочастные минуты – столько в них появилось отчаяния.

Оставшуюся часть пути они ехали молча. Когда въехали в аул, девушка попросила остановить машину и, едва он помог ей открыть дверцу кабины, выскочила из кабины, точно зайчонок, который вдруг почуял возможность спастись.

А он сидел в машине и сквозь ветровое стекло смотрел ей вслед, чувствуя себя бесконечно виноватым. Тогда-то можно сказать, он и влюбился в Тану…

Жена шевельнулась. Узак услышал ее голос:

– А ты не спишь…

– Да вот вспомнил кое-что… Как мы с тобой ехали со станции. Помнишь, в первый раз?

Тана сонно засмеялась.

– Ох, и напугал ты тогда! Негодный!

Будто сердясь, она слегка толкнула его локтем.

– Так можно и легкие отбить, – пошутил Узак и сказал серьезно. – А ты знаешь, напугать-то напугал, а плохо все равно бы не сделал. Потом и покаялся даже. – И, помолчав, добавил: – Представляю, как ты ненавидела меня тогда.

– За что?

– Господи, остановил машину в степи, когда вокруг никого, и начал приставать… Какой девушке понравится этакий джигит?

– А мне ты всегда нравился. Испугаться-то испугалась, а ненависти не было. Не знаю почему, а не было.

– А если бы я все же….что тогда?

– Наверное, все-таки верила, что ты так не сделаешь. Может, где-то в самой глубине души верила… Иначе бы не ждала тебя, а села в автобус. И все было бы хорошо, не выпей ты вина. Это все от него!

– Погоди, погоди, – удивился Узак. – Выходит, ты ждала меня нарочно? Выходит, только меня? Меня именно?

– Ну да. Давно приметила тебя. С тех пор как ты однажды вошел в столовую… весь такой… в мазуте, что ли. Не знаю, но чем-то ты мне понравился… И если бы не понравился, потом не вышла бы за тебя, – сказала Тана смущенно.

А Узаку только сейчас пришло в голову, что и в самом деле, несмотря на тот случай, Тана слишком быстро согласилась стать его женой…

В тот же вечер он встретил ее в клубе. Уже с порога он увидел ее беленькое платьице. То ли аульные парни еще не приметили ее, то ли пока стеснялись, только она танцевала с девушками. Но все равно лицо у нее было счастливое: видать, и музыка и сам танец доставляли ей радость. И только когда ее глаза встречались с его упорным взглядом, в них появлялся испуг.

А ему хотелось непременно загладить свою вину, покаяться еще разок, чтобы она поняла, что перед ней вполне порядочный парень. Он дважды пытался подойти к Тане, она каждый раз пряталась от него в толпе танцующих. А потом и вовсе незаметно ускользнула из клуба.

Назавтра он снова заехал на ток, нагрузил машину зерном и отправился на станцию. У выезда из аула стояла знакомая фигурка в белом. Он поспешно затормозил, машина остановилась перед Таной, точно наткнулась на невидимую стенку.

– Возвращаемся домой? Садись, подвезу, – предложил он с деланной лихостью, будто ничего не произошло.

Тана демонстративно отвернулась.

– Прости за вчерашнее. Неужели не можешь простить? – спросил он кротко.

Тана не отвечала. Из степи набежал неожиданный вихрь, набросился на ее платье. Девушка придерживала подол и молчала. А он ждал. Сколько уж прошло времени, он не заметил. Потом подъехала еще одна колхозная машина с зерном, и Тана села в эту машину.

Всю дорогу Узак возмущался, приговаривая: «Посмотрите на эту принцессу, воображает из себя черт знает кого! Сколько еще перед ней извиняться?! Но с меня хватит», – и гнал машину, почти не разбирая дороги, залезал колесом в арыки, бросал машину в дорожные ямы.

Но когда перед шлагбаумом передняя машина свернула к обочине и остановилась, остановил и он свою.

Тана вышла из кабины, он не выдержал, высунулся и крикнул:

– Послушай, ты все еще обижаешься?

Девушка обернулась, помахала ладошкой: нет, мол, не обижаюсь! – и побежала в сторону столовой.

Прошло несколько дней, он приехал на станцию, и тут захандрила машина: потекло масло и набралась еще куча напастей. Он провозился целый день и, подлатав кое-как, усталый и голодный забрел в столовую. У дверей он едва не сбил с ног Тану, несущую стопку грязной посуды.

– Извините! – сказал он в отчаянии.

Впервые девушка взглянула ему в лицо и весело засмеялась. Поставила посуду на свободный стол и убежала на кухню, зажимая рот ладошкой. Потом он сел, а она занималась своим делом, но стоило встретиться глазами, как ее тут же разбирал смех. Когда она проходила поблизости, он спросил обиженно:

– Что смеешься?

– Да вспомнила «Смерть чиновника».

– Чехова, что ли? – осторожно осведомился он, не представляя, к чему она клонит.

– Ага, – улыбнулась девушка. – Он так же все извинялся, этот чиновник, как вы. Я вот смеюсь, а вы приедете домой и сляжете…

Он не успел оскорбиться, она сменила тон, забеспокоилась:

– У вас что-нибудь с машиной?

– Барахлила немножко.

– И как теперь? Починили?

– Починил, конечно. А ты к нам больше не собираешься?

Девушка неопределенно пожала плечами.

– А когда заканчиваешь работу?

– Скоро, минут через пятнадцать.

– Я подожду тебя у входа, ладно? – предложил он в последней надежде.

Она не ответила, сослалась на оставшуюся работу, сказала, что слишком заговорилась, и ушла в посудомоечную. Но он все равно дождался ее. После недолгого колебания она залезла в кабину, и они доехали до ее дома.

– Тана, не обижайся, только выслушай до конца, – заговорил он торопливо, пока девушка не вышла из машины.

Тана кивнула – так и быть, мол, говори.

– Поедем со мной в наш аул! – выпалил он разом.

– Это еще зачем?

– Я люблю тебя, понимаешь? Мне хочется тебя увезти!.. Насовсем!..

Узак говорил долго, горячо, о чем уж говорил, сейчас он не помнит. Потому что тогда потерял голову от боязни, что она ему не поверит.

Через месяц они поженились. Тана оставила мать-вдову и двоих братьев и переехала в дом родителей Узака.

С первого же дня его мать принялась тиранить невестку. Она думала по-своему женить Узака, приглядев ему в жены дочь своей подружки-соседки. Но эта невеста была еще мала для супружества, нужно было ждать, набравшись терпения. И пройди еще год-другой, все сбылось бы, как было задумано, да повстречалась ему эта тихоня, околдовала, обворожила его, и планы матери пошли прахом…

– Узак, ты спишь?

– Что-то никак не усну.

– И мой сон ушел от меня. Думаю все, даже голова кружится… Почему так получается: человек растет и вместе с ним растет его печаль. В детстве, бывало, обидят, и я думаю: «Ну, ничего, потерпи, вот вырастешь большая, и тогда все будет хорошо». И взрослой стала, начала говорить себе так: «Ну, ничего, вот будет у тебя свой дом, своя семья, и все наладится». Теперь и дом есть, и семья есть… Ты только не обижайся, я счастливая… Я говорю о том, что счастливая, а печаль не убавляется.

– Все это временно, зачем ты так? Вот построим себе настоящий дом и заживем как следует.

– Я не об этом, Узак. Знаешь, о чем?.. Ты посмотри, парень и девушка женятся по любви. Кажется, что еще? А они начинают обижать друг друга. Ну, месяц еще поживут, ну, пять месяцев… ну, десять, а потом ругаются все равно. Вот я и думаю, отчего так? Это, наверное, оттого, что любовь остывает.

– Ну, такая уж жизнь, – ответил он неопределенно, а сам подумал: «Почему, действительно, не живут люди в мире, согласии?»

– Значит, получается так: сильные командуют слабыми. А сильным достается от жизни? Не правда ли?

– Не знаю. А что такое жизнь? Как ты считаешь?

– Ну наверное, это ходить, дышать, что-нибудь делать каждый день, – проговорила она задумчиво.

– Тана, это же все происходит с нами? Значит, жизнь – это ты, это мы!

– Вот я и говорю: если мы – жизнь, почему же мы делаем и себе и другим плохо? Почему нельзя быть просто счастливыми?

– Видно, это никому неизвестно. А может, кто-нибудь и знает, – вздохнул Узак.

Они умолкли, каждый думал о своем. Потом он услышал мерное дыхание жены. Она спала. Согревшись, Тана то и дело сбрасывала одеяло. Тогда он приподнялся, поправил одеяло, подоткнул ей под бок. Сон ее был неровен, она вскрикивала временами.

Он вспомнил, какой красивой стала Тана в первые недели замужества – полненькой, с румянцем на щеках. Казалось, заденешь слегка, и вспыхнет факелом – столько в ней таилось внутреннего огня. В то время ему даже не приходило в голову жалеть ее. Она казалась такой прекрасной и независимой, что порой ему не верилось, что эта женщина могла выйти замуж за него, Узака, и тогда ему начинал мерещиться какой-то коварный расчет в ласках Таны.

Его терзало ощущение, что Тана не всецело принадлежит ему. Узаку хотелось во что бы то ни стало покорить жену. Месяца через два он ни с того ни с сего поднял на нее руку. В тот предосенний день он с утра возил сено на зимние стойбища в пески и вернулся только к середине ночи, уставший и злой, как собака. К тому времени тоже намаявшаяся Тана уснула, и дверь ему открыла мать.

– Муж вернулся с дороги… Вон еле стоит на ногах… А жена, будто госпожа, разлеглась, бесстыжая. Пользуется, мол, тихий муж… – завела она.

На этот раз она добилась своего. Рассвирепевший Узак ворвался в комнату, поднял за плечи свернувшуюся калачиком Тану и ударил по лицу раз, другой…

В ту минуту он не сознавал, что вся вина Таны лишь в том, что она устала от домашних хлопот и уснула, прокараулив возвращение мужа. Она еще почти ребенок, и под силу ли ей хлопоты с утра до позднего часа? Тана даже не спросила, за что он ее бьет. Только съежилась да прикрыла лицо рукой, защищаясь от него, поклявшегося перед свадьбой: «Никогда не ударю тебя. Буду носить, точно пушиночку на ладони».

Узак застонал от стыда, вспомнив об этом.

В углу зашуршало. Он напряг слух, и его чуткое ухо уловило писк мышей. Вот их лапки заскребли по полу, пробежали по посуде, и посуда звякнула. Мыши будто бегали наперегонки, наполняя тишину своей неистовой возней.

«Этого еще не хватало», – возмутился про себя Узак и, стараясь не задеть жену, свесился с кровати, поднял сапог и швырнул его в угол. Мыши затихли, но, повременив, зашуршали с удвоенным усердием. Узак запустил вторым сапогом и на этот раз не рассчитал – зазвенела разбитая посуда.

– Что такое? – встрепенулась Тана.

– Это я… Вернее, мыши… В нашем доме мыши.

– Ух, как ты меня испугал. Будто выстрелил! Не греми больше, Узак.

Она крепко прижалась к нему. Ее сердце, казалось, стучит у самого горла.

– Спи спокойно. Не буду шуметь.

Узак встал с постели, прошлепал босиком, зажег спичку и водворил сапоги на место.

– Пиалку разбил, жаль, – сообщил он, укладываясь.

– Не беда. Утром попьем из одной, потом купим вторую, – успокоила Тана.

Они поговорили еще немного; Узак хотел было зажечь лампу – для острастки мышей, но Тана воспротивилась, сказав, что не может спать при свете.

А дождь шумел меланхолично, словно задался целью не спеша размыть все вокруг, и в том числе эту старую саманную развалину.

– Узак!

– Что тебе, дорогая?

– Дай руку… Слышишь, какой он беспокойный. И стучится, стучится! Того и гляди, проткнет мне бок. Вот уж озорник-то будет.

– Это хорошо! Родится мальчик, сам его научу озорничать. Пусть никому не дает покоя! Чтобы только и слышно было: «Это сделал он, сын Узака», «Сын Узака шалун».

– Что же из этого хорошего?

– Да я просто так. Ты уж сначала роди.

– Ах, если бы все кончилось благополучно!

– Ну, не плачь! Не надо! Вот увидишь: это не страшно.

– Я уже не плачу.

Сон все-таки сморил Тану. А мысли Узака опять разбежались по сорока дорогам. Он прикинул, что завтра же возьмется за ремонт дома. «Пусть даже только лето проживем в этой халупе», – сказал он себе упрямо. Потом он потравит мышей, иначе не напасешься посуды – шутка ли, каждую ночь швыряться сапогами. И уже не обойтись без печки. До лета еще жить да жить, и, не дай бог, простудится Тана. И вместе с этим нужно начинать собирать материалы для будущего дома.

Лишь теперь он понял, как непросто быть самостоятельным хозяином, какую ответственность он взял на свои плечи.

Тана тихонько охнула во сне. Маленькому не терпелось появиться на свет, он толкнул ее ножкой. Узаку почудилось, будто этот толчок дошел и до него. «Вот уж, действительно, шалун», – подивился он.

Он твердо решил, что, после того, как Тана родит, он первое время будет возле нее, пока она и малыш не окрепнут. И председателю колхоза придется повременить с дальними рейсами, пусть рассчитывает на какого-нибудь другого. А он дальше аула ни-ни. Не дай бог, если в его отсутствие с Таной что-нибудь случится… «Впрочем, об этом лучше не думать, накличешь беду», – сказал себе Узак.

Он уже не обращал внимания на мышиную возню. Перед ним проходила день за днем их совместная с Таной жизнь. И получалось так, что у Таны было мало радости в этой жизни. А однажды она чуть не ушла от него после очередной обиды.

В тот день Узак получил зарплату за три месяца и загулял с дружками. Домой он возвращался лишь в сумерках, пошатываясь, задевая изгороди плечом. Отец в это время загонял в сарай корову. Из передней доносился раздраженный голос матери. Она, как всегда, ворчала на невестку.

– В чем дело? – поинтересовался Узак, держась за дверь.

– Что у меня-то спрашиваешь? Ты спроси у жены. Это она делает в доме, что ей вздумается.

– Так что произошло? – и он уставился на Тану, которая, присев на корточки, растапливала печь.

– Платье стало тесным, и я купила четыре метра материи. Хочу новое сшить, – пояснила Тана, виновато улыбаясь.

– По мне хоть десять бери. Но почему ты не посоветовалась со мной? Разве я в этом доме уже ничего не значу? – запричитала мать, в ее глазах появились слезы.

А с лица Таны не сходила растерянная улыбка, и она-то вывела Узака из себя. Ярость ударила ему в голову.

– Ах, ты еще смеешься над матерью? – заорал он в бешенстве.

Она что-то говорила, оправдывалась, но каждое ее слово еще больше разжигало его. Он осыпал ее самыми страшными ругательствами, а под конец закричал:

– Убирайся сейчас же из дома! Будь ты хоть десять раз беременна, все равно выметайся вон! Я найду себе жену получше! Сама напросилась замуж и еще смеется над нами. Полюбуйтесь на эту несчастную!

Тана выбежала из дома в чем была – в одном легком платьице. Узак бросился за ней вдогонку, но во дворе наткнулся на отца. Отец ударил его наотмашь и крикнул:

– Лучше бы у меня не было сына!

Узак так и присел, схватившись за плечо. Придя в себя, он глянул вокруг, и в сумерках ему почудилось, что над гребнем холма, возвышающегося за аулом, летит что-то темное, похожее на большую сову, и Узак сообразил, что Тана сейчас бежит напрямик, через степь, в сторону станции.

– «Что она делает? – испугался он. – До станции километров тридцать. Ей же нельзя, неужели она не понимает?»

Узак бросился вперед по тропе, по которой убежала Тана, ноги его вязли в слегка схваченной морозцем грязи. Сумерки быстро сменились непроглядной тьмой, и он бежал почти наугад. А темнота, казалось, поглотила Тану, и Узак уже не надеялся когда-нибудь ее увидеть.

Тропинка вилась по равнине, взлетала на холмы, спирально спускалась в овраги.

– Тана-а! Тана-а! – кричал он истошно.

Его крик наполнил эхом яр, выплеснулся на равнину, но Тана не отзывалась. Тропинка обогнула очередной холм, и Узак увидел впереди высокий костер. У огня, обняв колени, сидела Тана.

Он подбежал к костру и остановился, переводя дыхание. Тана не шелохнулась, смотрела на мечущееся пламя. Узак взял под мышки, хотел поднять, но Тана не поддалась. Они до утра жгли костер, подбрасывали в огонь остатки сена от копны. Узак каялся, умолял, а Тана молчала. Потом он заплакал, и она заплакала тоже, но прощать его, видимо, не собиралась. У нее не было обиды ни на него, ни на свекровь. Она осуждала только себя за то, что скоропалительно вышла замуж. И это-то более всего его терзало.

На рассвете за ними на подводе приехал отец. Старик слез с телеги, присел рядышком с Таной, обнял ее и сказал:

– Танажан, идем домой, доченька, идем. Я приехал за тобой.

Не появись в это утро отец, Узак, наверное, навсегда потерял бы Тану. Но вернулась она в дом уже другим человеком. С тех пор Узак не раз замечал в ее лице безразличие. От ее обычной веселости и разговорчивости не осталось и следа. Бывает, молчит целыми днями. А когда ласкает его, как это случилось сегодня, нет в ее ласках прежнего тепла.

Узак украдкой всплакнул, и ему стало легче, словно в нем расслабились какие-то туго, до боли натянутые струны. Он понимал, что слезы унижают мужчину, но никто ведь не узнает, что он плакал сегодняшней ночью.

По дворам пропели петухи. А Узак так и не сомкнул глаз. Он приподнялся на локте, посмотрел в окно – там было темно по-прежнему и так же без устали лил дождь.

Узак уже привык к шуму дождя, к беготне мышей, но вот его ухо уловило новые звуки. В ближнем углу капало. Узак осторожно сел на край постели, зажег спичку, оглядел потолок. На потолке, как зерна в решете, висели капли. Капли набухали, наливались прямо на глазах. Попробуй дотронься – и на пол, на постель на голову польется тоненький водопад.

Узак обул сапоги, прошел, чиркая спичками, к лампе, зажег ее и, отыскав пустое ведро, подставил его под самой крупной дырой. Капли тотчас же глухо забарабанили по цинковому дну.

И тут прямо на его глазах от стены отстал здоровенный кусок намокшей штукатурки. Узак схватил чайник и подставил его под новую брешь. Вскоре он пустил в ход всю посуду, и дом зазвенел капелью.

Тогда все свои усилия Узак бросил на спасение кровати. Он потихоньку отодвинул ее от стены, а поверх одеяла расстелил свой брезентовый плащ.

Теперь уж ему совсем было не до сна. Он, точно обложенный зверь, вслушивался в темноту, гадая, откуда придет очередная напасть, на всякий случай прикрывая ладонью лицо жены.

А в доме не умолкал концерт. «Тифу-тифу!»– пел чайник. «Цук-цук!»– прищелкивало ведро.

Тана повернулась на другой бок, но к счастью, не проснулась. «Тифу-тифу! Цук-цук!»– выводили посудины. Вдруг Тана застонала. Потом зашуршал плащ, значит, ей уже жарко, она пытается сбросить плащ и одеяло ногой.

– Ты что? Простудишься, – зашептал Узак и начал укрывать жену.

Но она ударила Узака по руке, крепко ударила, будто хотела отбить у него охоту заботиться о ней раз и навсегда. Он опешил, но затем всмотрелся в лицо Таны и увидел, что жена крепко спит.

Со стен, с потолка сыпалась отсыревшая штукатурка. Посуды не хватало, и капли теперь свободно падали на пол. «Тифу-тифу!.. Цук-цук!.. Тып-тып!»

«Ничего, перетерпим. Вот завтра рассыплю по крыше золу, а там раздобудем толя. Тогда лей, сколько угодно», – сказал Узак дождю.

Тана повернулась и приникла к нему. Узак обрадовался и успокоился: жена по-прежнему искала у него защиты.

Уснул он незаметно. Веки отяжелели, сомкнулись сами собой. Узак полетел в темноту. Проснулся он необычайно бодрым, засмеялся и сел на постели. В комнате было светло, за окном уходили тучи, обнажая голубые лоскуты неба. Он глянул на потолок. С него уже не капало, но он еще темнел сырыми разводьями.

Жены рядом не было.

– Ну, вот мы и самостоятельная семья. Как говорится, дом молодых, – сказал он себе весело.

Из передней доносились голоса. Узак прислушался – там его жена и его мать что-то обсуждали.

– А на полу разложим вот эту кошму. Пол небось еще холодный, – говорила мать.

Со двора долетели глухие удары топора и голос отца:

– Послушай-ка, Жаппас, а не лучше ли эту подпорку поставить в комнате?

В прихожей раздался топот его сапог, и отец спросил:

– А где Узак? Что же он, так и проспит до обеда?

Узак потянулся, размял мышцы и вылетел из постели, точно его подбросила стальная пружина.