Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"
Автор книги: Саин Муратбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
НА ПЕРЕВАЛЕ
(пер. Г. Садовникова)
Продавец сельского магазина Тураш был отпущен на свободу через три месяца.
Перед ним открылась дверь проходной, Тураш шагнул на улицу и жадно огляделся по сторонам. Три месяца назад стояла лютая зима. Тогда из милицейской машины он видел напоследок голубоватый мертвый лед в арыках, глубокий снег по обочинам и снежную пыль, которую гнал вдоль улицы колючий ветер.
Теперь его у выхода встречала весна. В лицо мягко ударили лучи предзакатного солнца. Истосковавшийся глаз отметил сразу и мутную желтую воду, весело бежавшую в арыке, и набухшие жизнью почки плодовых деревьев. Ощущение воли опьянило его.
Но настала пора сделать первый шаг, и он вдруг оробел. Ему показалось, что стоит шагнуть по улице, как прохожие догадаются, откуда он только что вышел.
Он вобрал голову в плечи и, едва сдерживая прыть, быстро пошел по тротуару в сторону автобусной станции.
На станции было безлюдно. Тураш догадался, что автобус, на котором он мог бы попасть в родной аул, ушел совсем недавно, а это означало, что следующая машина пойдет не скоро, а может, и вовсе не пойдет – время-то движется к вечеру.
«Может, это и к лучшему, что укатил автобус, – подумал Тураш. – В автобусе я бы рехнулся совсем, столько могло быть знакомых. Пойду-ка домой пешочком. Так оно будет незаметней. Глядишь, в ауле стемнеет к этому времени и как-нибудь прошмыгну к себе в дом».
Он свернул на тихую улочку, та тайком привела его на окраину города, туда, где начиналась пешеходная тропа, уходящая в горы.
Тропа петляла вдоль подножья гор, потом поднялась на бурое и плоское, точно стол, плато. Местами под ноги Турашу попадали пробивающиеся зеленые иглы среди островков прошлогодней травы бетеге. Из нее с шумом поднимались жаворонки, напуганные его появлением. Они повисали в синем небе, звенели колокольчиком, но потом, убедившись в безобидности Тураша, вновь ныряли в траву.
А Тураш шел и думал о том, что кончилась его безоблачная жизнь. Он пытался представить, как сложится дальше его существование, но от первой же картины, нарисованной воображением, ему стало совсем не по себе. Вот он утром выходит из дома и встречается взглядом со своим соседом… О том, что последует дальше, ему не хотелось думать.
За эти три (будь они прокляты!) месяца он будто отвык ходить. Его ноги быстро устали, со лба ручьями заструился пот. Тураш остановился передохнуть и осмотрелся. Районный центр исчез в низине, а перед ним белели вершины гор, над головой висело небо, точно опрокинутая чаша. Солнце алело, склоняясь к закату, его притушенные края обозначились четко.
«Но вся эта красота уже не для меня. И уважение людей теперь не для меня», – подумал Тураш с горечью. Только и выходило, что есть у него бестолковая жена и более никого на всем белом свете.
Он вспомнил, как на первом же свидании в тюрьме жена наивно спросила: «Неужели из-за какой-то жалкой тряпки тебя оставят в тюрьме? Не горюй, вот увидишь, скоро они разберутся и отпустят. А в случае чего, найдем человека, как его, адвоката», – закончила она беспечно.
И ее беспечность очень задела его. Разве это главное, сколько тебя продержат в тюрьме? Раньше, признаться, он только и думал, как бы выйти на свободу. Но вот теперь его отпустили на все четыре стороны, но стало ли ему легко?.. Глупая женщина! Разве не из-за нее он унес домой этот презренный кусок бархата?
Ему хотелось высказать все обиды, что накопились из-за жены. И в то же время он не решился это сделать, потому что вспомнил, как скучал по ней все три месяца, как снилась она долгими ночами…
Он прикинул, долго ли ему осталось идти. Если шагать по этой тропе, то от районного центра до аула едва наберется десяток километров. Когда он спустится в ущелье и дойдет до зимовки Тастана, это будет означать, что за ним половина пути. А дальше дорога тянется все время под уклон, шагай себе и шагай. И так, пожалуй, он дома будет как раз вровень с темнотой.
Тураш начал спускаться в ущелье. Бетеге почти исчезла, теперь стали попадаться таволга и караган-ник, с маленькими резными листочками. По сторонам тропинки, будто стены, выросли величественные скалы.
А тропа бежала себе меланхолично, огибала, как нить, камни; те, что помельче, срывались из-под ног путника и с шумом, переходящим в гром, катились в бездну. Этот грохот скрашивал одиночество Тураша, потому что в тишине ему было как-то не по себе. Он с удовольствием сбивал камни с тропинки, но, когда из-за камня показывалась серо-зеленая головка сасыра – совсем как у ящерицы, – он обходил это подлое растение. Попробуй задень, мигом обдаст противным запахом.
Багровое солнце опустилось за горы. Лишь самые высокие заснеженные вершины еще хранили отсвет его пламени. А здесь, в ущелье, сразу потемнело, и воздух, и камни, и трава стали одноцветными – серыми, а огромные глыбы скал вовсе почернели. Теперь гляди себе под ноги в оба.
Вот впереди, внизу, замаячила зимовка Тастана. И в это самое время там, в одиноком заброшенном кыстау[11]11
Кыстау – зимовка.
[Закрыть], сложенном из неровных каменных глыб, вспыхнул огонек, и еще заметил Тураш, что из трубы валили клубы густого черного дыма.
«Кто бы это мог быть? – испугался Тураш. – Кого это занесло в забытое жизнью кыстау?»
От робости, закравшейся в сердце, появилась слабость в ногах. Он чуть присел на корточки, чтобы прийти в себя. Но потом здраво решил, что это могут быть только люди, вдобавок, знающие его, и прикинул, что второе предположение мало его устраивает.
О том, чтобы миновать зимовку тайком, не могло быть и речи. Его мог выдать любой камень, предательски выкатившийся из-под ног. Вот и вышло, что он сам завел себя в ловушку.
Пока он томился в неизвестности, из кыстау вышла тоненькая девушка в пестром платьице и белом платке. Она ступала с легкостью детеныша серны, кончики длинных смоляных кос порхали у сухих смуглых икр.
Девушка замурлыкала под нос песенку, наклонилась над вязанкой таволги и случайно повернула голову. Песенка разом умолкла, девушка выпрямилась, мгновение смотрела на Тураша и, вскрикнув, бросилась в дом. Ну конечно, ее испугало то, что он наблюдал за ней тихо, будто затаившись.
Из кыстау донеслись возбужденные голоса, и наружу выскочил высокий парень с могучими плечами. Из-за его спины выглядывала все та же девушка. Парень сложил на груди крепкие руки и выжидающе уставился на Тураша.
Тураш тоже молча рассматривал странную пару – уж не знакомые ли. Убедившись в том, что они встречаются ему впервые, он вздохнул с облегчением. Но мир в его душе недолго длился, потому что Тураш услышал шепот девушки:
– Да это же дядя Тураш!
– Кто? Кто, ты сказала? – тоже шепотом спросил джигит.
– Дядя Тураш. Разве ты его не знаешь? Он еще работал продавцом в Тастюбе.
– A-а, – протянул парень. – Да он же сидит в тюрьме!
– Тсс, – зашипела девушка.
«Ну, вот и началось!»– подумал Тураш тоскливо.
– Здравствуйте, Тураш-ага, – произнесла девушка, выходя из-за спины своего джигита.
– Здравствуйте, – повторил парень и, точно спохватившись, протянул для рукопожатия широченную ладонь.
Тураш пожал ее и, стараясь как-то объяснить свое неожиданное появление, пробормотал сбивчиво:
– Да вот опоздал… ушел автобус… пошел, значит, пешком… Ну, чтобы не ждать…
Парень кивнул, охотно соглашаясь, а девушка затараторила:
– Мы оттуда, агай, – она показала в сторону соседнего аула, – у нас тут близко огород, на плато. Но там стало холодно.
И парень, и девушка смотрели на него ясными, открытыми глазами, но все равно Тураш боялся подвоха и не знал, как держаться с ними. Поэтому он распрощался наскоро и зашагал дальше.
«Что это: или они притворяются или не понимают, какой позор лежит на мне?»– ломал он себе голову, торопливо удаляясь от зимовки.
Но, вопреки его надеждам, еще не все кончилось. Они окликнули его в два голоса:
– Агай! Агай-ай! Подождите, агай!
Ему пришлось обернуться – парень и девушка догоняли его по тропинке.
– Агай, постойте. Каскалдак вышел из берегов. Агай, вам придется подождать до утра. Переходить впотьмах опасно. Послушайте нас, агай! – единым духом выпалила девушка.
– Нам как-то сразу не пришло в голову, ну, то, что вы еще не знаете, – пояснил джигит виновато.
Только теперь Тураш подумал о проказах речки Каскалдак. Летом Каскалдак струился себе не шире ручейка, но весной он принимал в себя талые воды чуть ли не со всей округи и разливался так, что перейти его было вовсе не просто. И как бы в подтверждение, его ухо уловило отдаленный рев стихии, и он воспринял это как законное невезение. А чего ему еще теперь ждать?
Он стоял в нерешительности, не знал, что предпринять.
– Идемте к нам, агай! Будете нашим гостем! Мы поженились. Совсем недавно, – сообщил джигит, и по тому, как он смущался, Тураш понял, что молодые еще не привыкли к своему положению.
– Да, да вы не были у нас на свадьбе, вот и заходите к нам, – между тем подхватила его юная жена.
– Ну, право, отец, – сказал джигит.
Тураш взглянул в их чистые счастливые глаза и поверил, что молодые зовут его от всего сердца.
В кыстау стоял полумрак, в который временами врывались алые сполохи – отражение пламени, мечущегося в печке, сложенной из камня.
Молодые провели Тураша на почетное место, к печке, усадили на брезентовый плащ, под которым были настланы упругие ветки таволги.
– Может, хотите отдохнуть? – спросил джигит и подложил под его локоть свернутый свитер, после чего при желании можно было полулежать.
Молодая женщина захлопотала возле печки, подбросила хвороста, поставила черный от копоти чайник. Вскоре в кыстау стало тепло и уютно. Посвистывал чайник, в топке трещали таволжьи ветки, горьковатый дым пощипывал ноздри, красные отсветы ласкали лицо и руки.
Хозяйка расстелила белый платок, достала из узелка пол-каравайчика хлеба и нарезала аппетитными ломтями. Наконец в чайнике заклокотало, выплеснулся кипяток и зашипел на раскаленных углях. И Тураш поймал себя на том, что каждая такая мелочь доставляет ему радость.
Хозяйка разлила чай в стаканы, один придвинула гостю.
– Агай, пейте, кушайте. А мы будем из одного.
– Да, да! Нам так даже нравится! – как эхо откликнулся джигит.
Тураш, обжигаясь, прихлебывал горячий ароматный чай. И после каждого глотка по его жилам растекалось блаженное тепло. Давненько он не пробовал этакий удивительный чай. Сейчас он услаждал тело и душу, будто наверстывал упущенное и пил даже впрок. И только ожидание того, что все-таки молодые люди не выдержат и сунутся с вопросами, омрачало торжественные минуты.
Но хозяева то ли строго соблюдали законы гостеприимства, то ли вовсе не придавали никакого значения его прошлому. Они перебрасывались малозначительными фразами, продолжая оказывать ему знаки всяческого уважения. Обменивались долгими взглядами, смысл которых касался только их двоих
Тураш чаевничал, пока не кончился кипяток. Молодая хозяйка устроила ему почти что роскошную постель, а сама улеглась вместе с мужем под брезентовым плащом. Молодожены о чем-то пошептались, потом затихли, и по ровному их дыханию Тураш догадался, что они спят. А к нему сон не шел, да и не такое наступило в его жизни время, чтобы можно было спокойно спать. Он долго лежал с открытыми глазами, думал, думал, пока не сказалось утомление, и тогда он уснул.
Спал он очень чутко, настороженно, поэтому легкий шум его разбудил тотчас же. Тураш приподнял голову и увидел, что взошла поздняя луна. Белый квадрат ее света упал на то место, где спали молодожены. И он увидел, что они вовсе не спят. Молодая хозяйка сидит, точно за матовым стеклом, жалобно стонет и держит свой палец во рту. А вокруг нее и так и сяк суетится муж.
– Ну, дай-ка, дай-ка мне, – сказал джигит и взял ее палец. – Ничего страшного, сейчас заживет. Смотри-ка!
Он поднес ее палец к губам и поцеловал. Жена притихла на мгновенье, затем раскапризничалась пуще.
– Да-а, тебе-то что, не больно, – захныкала она, высвобождая руку. – Придавил мой палец о камень и говоришь «ничего». Не можешь спать спокойно? Ворочаешься, точно медведь…
– Дай-ка хоть перевяжу, – прогудел джигит виновато.
Он с треском разорвал какую-то тряпку и перевязал палец жены. Та улеглась, продолжая хныкать. Тогда джигит склонился над ней, начал осторожно целовать, бормоча:
– Ну, не плачь… Сейчас пройдет, и все будет хорошо… Ну, перестань. Не то разбудишь гостя, он проснется…
– Ну и пусть проснется… Если мне больно… Ой, пальчик мой!.. Ах, какая я несчастная!..
И тут парень вскочил, будто в него вонзили нож, закричал:
– Что ты говоришь? А ну повтори!
Его лицо белело неясным пятном, но Турашу казалось, будто он видит, как отчаяние исказило его черты.
А испуганная жена притихла: видимо, такой оборот дела застал ее врасплох. Некоторое время они молчали, в доме стояла напряженная тишина. Потом парень произнес трагично, так, будто уже не было никакого выхода:
– Может, ты уже жалеешь, что пошла за меня замуж? И, может, палец только предлог для скандала, да? Я тебя предупреждал честно: у меня ничего нет. А ты что сказала: ах, мне ничего не нужно, был бы рядом ты! Но прошло три дня – и всего-то! – как ты уже в слезы… А днем ты плакала, будто ушибла колено! Нет, так не пойдет!
– Я больше не буду. Ложись, спи. Сам же говорил: «Тише, гость проснется», – миролюбиво произнесла жена.
Но муж ее обиженно молчал, тогда она приподнялась и начала гладить его, точно ребенка, целовала, шепча что-то ласковое, успокаивающее. А тот покорно лежал на спине, и только могучая грудь его ходила ходуном, вздымалась, будто ее раздували мехами. А молодая женщина шептала, шептала:
– Не сердись, батыр мой, – и осторожно провела ладошкой по его лицу. – Батыр мой….
– А ты никогда больше не говори так, ну, что ты, мол, несчастная, – попросил наконец парень дрогнувшим голосом.
– Не буду… Прости меня. Я на самом деле счастливая… Очень счастливая. Обними меня.
– Ну, спокойной ночи.
– Спокойной ночи. Сегодня нам рано вставать.
Тураш завороженно прислушивался к чужому счастью. Они уснули быстро. Молодой человек спал по-богатырски, раскинул свои ручищи на полу, залитом лунным светом. Его грудь теперь вздымалась мерно, спокойно, – этакая живая гора. Жена пристроилась у него под боком, будто искала защиты под могучим крылом, нашла ее и теперь спала безмятежно. Один раз она что-то прошептала, не просыпаясь, коротко, но от души хохотнула и прижалась к мужу теснее.
Ну да, они счастливы и беспечны, как можно быть беспечными от счастья только в их годы. Может, оттого они так и приветливы с ним.
«Эх, молодость, молодость, славная беззаботная пора», – сказал он себе и вздохнул, потому то тут же вспомнил свою молодость.
Да, казалось бы, еще недавно он сам был юн и счастлив. И если на то пошло, так же красив, как и этот джигит. А в силенке никто бы не посмел отказать, словом, был джигит что надо. Женился он тогда на самой прекрасной девушке аула. По ней сохли многие джигиты в округе, и он их оставил с носом. Что тут началось! – и забавно и жутко вспомнить. В открытую они не посмели, его незадачливые соперники, а ночью, когда он, счастливый Тураш, привел молодую жену в свой дом, аульные парни напоили полоумного Хусана и вложили ему в руки заряженное ружье.
Глубокой ночью гости разошлись по домам, наевшись и напившись до отвала. Но стоило молодым уйти за ширму и улечься на брачное ложе, как ударил оглушительный выстрел и окно разлетелось вдребезги. Пуля просвистела над его головой, но удивительно: он нисколько не испугался только что миновавшей смерти, встал в полный рост и рассмеялся надменно, бросая вызов очередной пуле. И окончательно обезумевший от страха Хусан бросил ружье и убежал на колхозную конюшню. А он, смелый и гордый, обнял перепуганную подругу и ласкал ее, успокаивая.
В первое время семейной жизни у них тоже были маленькие ссоры из-за пустяков, пугавшие их и порой доводившие до слез. И зато каким бурным бывало примирение. О, как они любили друг друга! Пожалуй, это были лучшие годы в его жизни, когда можно было заплакать от радости… Вспоминая об этом позднее, они смеялись над собой: «Ах, какие были мы глупые!» И вздумай он расплакаться потом, жена бы его высмеяла. Потому что они стали иными. А значит, и представление о счастье стало другим.
С тех пор утекло много воды в речке Каскалдак. Прошло лет десять, и всего-то, а кажется, минула вечность. До того все стало далеким, неправдашним, будто рассказы из чужой жизни. И дома его ждет будто бы другая женщина, глупая и сварливая, только былой красотой напоминающая ту, прежнюю.
И вот эта история с бархатом и три месяца тюрьмы. «Ну что три месяца по сравнению с вечностью, – так бы сказала, наверное, жена, стараясь его утешить. – Мы снова вместе, будто ничего и не было», – прибавила бы, наверное, она. Но три месяца ушли из его жизни. Вернее, их вовсе не было. Не было стольких счастливых дней и ночей.
Тураш лежал с открытыми глазами, положив под голову руки. В кыстау было сумеречно и тихо. Сладко посапывали молодожены. По стенам, выложенным из неровного камня, бродили фантастические тени, а в полуразрушенное окно виднелись скалы, еще прикрытые ночной тенью. Расстояние словно не существовало в этот час, бесформенная масса камня почти подступала к домику, грозясь его раздавить. Эту нереальную картину дополняло эхо, переносившее гул разбушевавшейся горной речки Каскалдак.
За стеной продолжалась таинственная, не видимая глазу жизнь. Вдруг будто кто-то прошел, глухо топая, и с грохотом обвалился камень. И сейчас же будто из недр земли закричали:
– У-у-уф! У-у-уф!
Обрадованное случаем эхо тотчас подхватило зловещие звуки, удвоило их, утроило, разнесло по горам. У Тураша по телу разбежались мурашки от страха, смешанного с любопытством. Ему померещилось, что вот-вот кто-то войдет. Когда невидимый ухнул вторично и затем тяжело прохлопал крыльями мимо кыстау, Тураш не без разочарования сообразил, что это в последний раз перед рассветом пролетел филин.
Когда в тусклом кусочке неба появились голубые оттенки, Тураш поднялся. Молодожены спали крепко, оставив на время неугомонный мир и не жалея об этом. Стараясь ступать бесшумно, Тураш вышел наружу.
В ноздри его, еще хранившие запах дыма, ворвался острый утренний воздух. Мир развернул перед ним все свое великолепие. Вокруг все было чисто и окроплено росой: и камни, и травы, и новенькие лакированные почки таволги и караганника – точно к его появлению готовились долго и тщательно. Это значило, что мир не считал его отверженным. Он щедро дарил себя Турашу. Еще не веря своей догадке, Тураш помедлил и ступил на тропу, темную от росы. Он почувствовал себя человеком, который вернулся домой после долгих странствий: ему все еще кажется невероятным, что он ступил на родную землю, и он всматривается, всматривается и, к своему облегчению, узнает дорогие лица и милые сердцу предметы.
Тем временем из-за гор вырвался яркий сноп солнечного света. Он запылал на вершинах, потом заскользил вниз и залил ущелье и Тураша, шедшего по ущелью. Наверное, это было случайным совпадением. Но именно тут же Тураш понял, что, в общем, все зависит от него. У него есть жизнь, славная верная жена, и сердце, и руки, способные вернуть ему утраченное уважение людей. Только он должен пойти к ним честно, при солнечном свете, не прячась в темноту.
Тураш прибавил шагу и ушел уже так далеко от зимовки, что лишь каким-то чутьем угадал, что его зовут.
На краю плато стояли двое – мужчина и женщина – и махали ему. Их заливало солнце, отсюда они казались отлитыми из бронзы. Солнечные лучи подхватили их радость и разлили по свету. А эхо донесло до него их голоса:
– Аа-а!
Тураш почему-то обрадовался едва не до слез, будто его провожали близкие люди. Ему почудилось, что они кричат:
– Доброго вам счастья!
И эхо разнесло их голоса по ущелью.
По морщинистым лицам скал стекала, точно слезы тихой радости, теплая утренняя роса.
– И вам доброго счастья! – пробормотал Тураш, потому что в горле его застрял комок.
Но эхо все-таки подхватило его слова, покатило по ущелью. Или, может, ему это показалось.
Им овладела огромная, неистовая радость, когда хочется кричать на весь мир. Он обернулся еще раз.
А эхо все еще переговаривалось ликующими голосами…
БАБУШКА
(пер. Г. Садовникова)
Говорят, самые счастливые люди на земле – матери. Если это так, то тогда самой счастливой среди них должна быть моя бабушка. Судите сами, она родила троих сыновей, и дочь, а от них разрослось потомство, способное заселить небольшой аул. И каждый сыт, одет и обут.
Первым у нее появился на свет мой отец Косембай. Теперь он работает главным бухгалтером в колхозе и, значит, имеет право на двойной почет – по должности и по старшинству в семье. Средний ее сын Асембай стал передовым чабаном, поэтому его частенько посылают то в Москву, то в Алма-Ату – на выставку или на совещание. У третьего сына, Есельбая, тоже все сложилось удачно. Он окончил аспирантуру и теперь готовит диссертацию, работая в районном центре на очень ответственном посту. Словом, бабушка вывела своих сыновей в люди. Ну, а дочь, спросите вы? Маржапия родилась последней и потому, как и все младшие дети в семье, стала баловнем матери и братьев. Она росла как принцесса на горошине и стала изнеженной и капризной. Она и до сих пор считает, что ей все можно, что люди живут ради нее. А бабушка продолжает по привычке баловать ее. Недавно она выдала Маржапию замуж, да не за какого-то парня, а за самого красивого в нашем ауле джигита.
Когда у бабушки родились дети, она начала мечтать о первом внуке. Но вот ей подарили внука, а за ним пошли другие внуки и внучки. И теперь бабушка с нетерпением ждет первого правнука, которого должен преподнести, конечно, первый внук.
А первый внук – это я. Мне в этом году исполнилось только семнадцать лет – возраст, сами понимаете, еще не подходящий для женитьбы. Да, признаться, нет и такой девчонки в нашем ауле, которая мне бы понравилась по-настоящему. Но у бабушки были свои расчеты.
– Вот бы найти еще моему Женисбеку невесту-раскрасавицу, потом дождаться их первое дите, и больше мне ничего не нужно, – так сказала она соседке прямо в моем присутствии.
Соседка, конечно, уставилась на меня во все глаза: как, мол, сможет он оправдать надежды своей бабушки? Мне было и неловко и смешно, но я сделал вид, будто ничего не понял. Только подумал: «Милая, милая моя бабушка! Еще настанет время, когда ты увидишь и мою невесту, и невесту твоего самого младшего внука Есета. И будут у тебя правнуки. Да только тогда захочется тебе уже праправнука иметь!»
Мне, казалось, что у нее впереди много-много лет жизни: ей только шестьдесят три года и движения ее по-молодому легки и проворны. А бабушка точно подслушала мои мысли и сказала своим собеседницам:
– Что-то неладно с желудком, ноет и ноет такой-сякой. Все во власти аллаха! Сколько позволит пожить – никто не знает. Надоем ему, уберет с грешной земли и успокоится.
В последние месяцы она тщательно готовится к приходу костлявой, хочет встретить ее как подобает нарядной. В ее деревянном сундуке, крашенном в черный цвет, лежат – ждут не дождутся своего часа – еще не ношенные бархатные камзолы. Зеленый подарил мой отец, коричневый – Асембай, а голубой привез из города третий сын, Есельбай. От братьев не отстала и Маржапия – сшила ей камзол из черного бархата. Временами бабушка пересыпала подарки гвоздикой и снова прятала на дно сундука. А уж сколько платьев из шелка и атласа она приберегла для своих похорон – не сочтешь, собьешься. Пожалуй, их хватит на всех старух из нашего аула.
А пока позволено жить, она ходит в платье из дешевой ткани и поношенном пиджаке моего отца. Бабушка вечно в хлопотах по хозяйству. Придет, бывало, в гости и глядит: тут нужно помочь или там что-то сделать. А наряд, как известно, в таком случае не помеха. Вот и некогда ей носить красивое платье за нескончаемыми заботами.
Говорят, мой отец хороший работник в колхозе, но у себя дома худшего хозяина, наверное, не сыскать. Навезет дров телегами, а уже через месяц нечем топить. Хоть ноги суй в печку вместо дров, как говорится у нас, казахов. Тогда-то и вмешивается бабушка.
– Женисбек, – говорит она, – а ну-ка, запряги коня.
Я охотно выполняю ее распоряжение, мы с ней запрягаем в телегу нашего старого мерина и отправляемся добывать топливо – собираем кизяк на выгоне, жнем серпом курай или рубим кетменем таволгу.
Потом она отправляется к Асембаю и до поздней ночи крутит древнюю швейную машинку – щуря слезящиеся глаза, шьет, чинит старую одежду его детишек. У среднего сына целая орава сорванцов: всюду-то они бегают и суют нос, одежда так и горит на них.
В доме Есельбая она берется за другие дела. Едва переступив, порог, она тут же вновь появляется на улице с просторной хозяйственной сумкой в руках и обходит магазины райцентра, добросовестно выстаивая в очередях.
Как всегда, старается не отставать от братьев их сестренка Маржапия. В последнее время она торчит у нас часами и настойчиво твердит одно и то же, что она, мол, в положении и как никто нуждается в помощи матери, а значит, мать должна перейти на жительство к ней.
На месте бабушки я бы давно не вынес и сбежал подальше от жизни такой. Ни присесть тебе, ни полежать – «Мама, то, мама, это». Но ей, видно, большего и не нужно от судьбы, так бы и суетилась весь век вокруг детей и внучат. Вероятно, все матери устроены на эдакий манер. У нас, у казахов, это называют так: входить в дом с дровами, а выходить с золой. Во всяком случае, я слышал своими ушами, как бабушка говорила:
– О аллах, если хочешь узнать мою мечту, послушай: хочу умереть рабой своих детей.
Как видите, это ее собственные слова. И аллах охотно идет ей навстречу: чего-чего, а хлопот из-за внуков и детей у нее всегда предостаточно. И бабушка этим довольна. Со светлой улыбкой она бегает из дома в дом, откуда только сил хватает!
Но иногда лицо ее мрачнеет. Ей хочется, чтобы ее многочисленное потомство проживало в мире и согласии между собой, а у потомства свои сложные отношения, свои счеты друг к другу, и это причиняет ей боль.
Вот передрались между собой ее внуки, она срывается с места, расталкивает драчунов, успокаивая слабого и увещевая сильного. Когда ее терпению приходит конец, она поднимает к небу глаза и горестно говорит:
– О аллах, аллах… Ну, за что ты заставил жить меня среди этой грызущейся своры?! Может, ты избавишь их от меня?!
В такие минуты борозды на ее лице прорезываются глубже, темнеют. Сама она от горя становится маленькой, такой маленькой, что кажется, ее можно взять в горсточку. Тогда мне хочется упасть ей в ноги и просить прощения за те горькие минуты, что ей доставил лично я. И в этот момент в мою душу пробирается сомнение: а так ли уж счастлива моя бабушка?
У бабушки ко мне особое отношение с малых лет. Может, заслуга моя только в том, что я ее первый внук? Она ждала, ждала, и вот он родился, ненаглядный Женисбек? Словом, не знаю, чем объяснить, но она, как никому, доверяет мне свои тайны. Когда мы остаемся наедине, она рассказывает о том, как ей тяжело жилось, вдове с кучей детей. Меня восхищали ее мужество и вера в людей. Я смотрел на ее натруженные руки, и меня охватывала нежность к бабушке. «Дорогая бабушка, – восклицал я в душе, – будь в моих силах, я бы одел тебя в шелк и посадил на почетное место. А одеяло свернул бы вчетверо, чтобы тебе было мягко сидеть! И чтобы у тебя не было ни печали, ни забот!»
Ее чуткое сердце угадывало мои мысли, она ласково проводила по моей жесткой шевелюре худенькой сухой рукой и говорила:
– Надо бы навестить Асембая. Все ли здоровы у него? Может, чем помочь? Невестка не управляется, поди, слабая, больная женщина.
Летом она прожила у Асембая целый месяц и потом опять перебралась к нам. За это время бабушка заметно похудела, глаза ее запали. Временами она будто прислушивалась тайком к биению своего сердца и вздыхала. Но при нас не показывала вида, что что-то не так, и продолжала суетиться по хозяйству.
Как-то вечером мы сидели дома втроем: я, бабушка и моя меньшая сестренка. К нам прибежала Маржапия. Она примчалась, будто на пожар. Рукава ее были засучены, руки в тесте, передник в муке. Мы встревожились, решив, что в доме Маржапии стряслась беда.
– Мама, вы же знаете, как давно мне хотелось сшить новое платье с цветочками! Мне такое очень пойдет, – сообщила Маржапия, переводя дыхание.
Мы сидели, как оглушенные, не знали, что и сказать. А она продолжала:
– И вот сейчас замесила я тесто, и тут, представляете, мне ударило в голову: ба, у тети – так она называла мою мать – как раз есть то, что мне нужно. Представляете?
Не дав нам опомниться, Маржапия полезла в родительский шкаф, сунула под мышку какой-то сверток и выбежала вон.
– Никак что-то унесла. Вот непутевая баба! Думает, будто все хорошее на свете только для нее. А забаловала я ее, забаловала, – пробормотала бабушка, покачивая головой.
Вскоре вернулась с работы мать и за ужином сказала бабушке:
– Вчера купила отрез на платье. Вот только не знаю, какой лучше выбрать фасон. Сейчас вам покажу.
Она полезла в шкаф, потом начала рыться в чемоданах, перевернула все белье.
– Куда положила, не помню, – произнесла она растерянно. – Вы не видели, мама?
– Да нет, не видела, дочка, – ответила бабушка, пряча глаза. На нее было жалко смотреть: сгорбилась, щеки отвисли. Я-то сразу понял, где отрез, но решил промолчать. Все испортила младшая сестренка. До этого она с упоением вгрызалась в яблоко и потому вроде бы ничего не замечала. И надо случиться, чтобы в этот момент яблоко кончилось. Глупышка вытерла губы ладонью и ляпнула:
– Его уклала тетушка Мажая. Вжала и унесла домой. Вот!
Что тут началось! Мать побелела от обиды, округлила глаза, руки уперла в бока и давай честить Маржа-пию на все лады – и так ее и эдак. Сроду я не слышал, чтобы мать моя употребляла такие сильные слова.
А бабушка немного пришла в себя и попыталась ее утешить. Сделала вид, будто ничего не случилось особенного.
– Миленькая, успокойся. Из-за чего портишь себе здоровье? Подумаешь четыре метра тряпки! – произнесла бабушка как можно миролюбивей.
И тут же гнев матери обратился на нее. Напустилась мать на бабушку и давай ее детьми и внучатами попрекать. Выходило так: что бы они не сделали моей маме, во всем виновата бабушка.
– Ни поесть, ни одеться не даст твое племя! – закричала мать.
– Ну хочешь, я отдам тебе бархатное платье, – сказала бабушка.
– Я не нищая! Я хочу носить свое платье, – ответила мать, оскорбленно вскинув голову.
Бабушка не произнесла больше ни слова, только сжалась словно под градом ударов. Так и в постель легла, сжавшись в комочек. Я долго не мог заснуть, слушал как бабушка вздыхает: «О-хо-хо!»
