Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"
Автор книги: Саин Муратбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
Зибаш принялась одеваться, боязливо поглядывая то на маму, то на своего нового мужа. А тот и бровью не повел, словно мама не к ним обращалась, только лениво сказал:
– Зибаш-ай, давай ужин и стели постель. Поедим да спать будем ложиться.
– Сейчас… сейчас… – вконец растерялась Зибаш и начала раздеваться.
Мама повернулась к Ырысбеку и прикрикнула:
– Я, кажется, ясно тебе сказала: а ну-ка, вставай!
– Зибаш-ай, покажи этой женщине дверь. Войти она вошла, а как выйти – не знает, – спокойно произнес Ырысбек.
– У, негодяй, – прошептала над моей головой Нурсулу.
Я никогда не видел маму такой разъяренной. Резкое слово она могла любому сказать или отшлепать нас, своих детей, за дело. Но чтобы мама подняла руку на другого человека, такого за ней не водилось. А тут она шагнула к Ырысбеку и огрела камчой.
Ырысбек оцепенел на мгновение, затем вскочил как ужаленный и бросился с кулаками на маму, огромный, дрожащий от злобы. Но мама отступила к стене, вторично стеганула Ырысбека камчой и позвала холодным, спокойным голосом:
– Эй, женщины! Держите его!
Женщины, только и ждавшие своего часа, ворвались, толкая друг друга, в комнату, и раньше всех, конечно, Нурсулу.
– Только посмей ее тронуть, мы тебя тотчас растеребим, словно шерсть! – грозно набросилась она на Ырысбека. – Думаешь, кровь портят только на фронте? У нас здесь тоже черная кровь! У нас здесь тоже война! Только враг далеко, не можем до него добраться и убить. А ну-ка, подруги, свяжем его по рукам и ногам!
Ырысбек ошеломленно попятился назад, бормоча:
– Вы что? Что вам надо?
Затем его лицо перекосилось, будто он собирался чихнуть. Ырысбек закрылся широкой ладонью и зарыдал.
– Она подняла на меня руку! Она ударила меня! Два раза ударила! Камчой! Как я унижен! – говорил он, плача, и между его толстыми пальцами лились настоящие слезы. – Да, да, я унижен! А вы что же ждете? Рвите меня на куски! Топчите! Возьмите легкое мое, пробитое фашистской пулей, и бросьте его диким собакам. О злая судьба, зачем ты оставила меня живым? Чтобы потом унизить меня? Несчастный я, несчастный!
Женщины не ждали такого и растерянно замолчали. Я тоже такого не ожидал от своего бывшего главнокомандующего.
– Не надо, Ырысбек. Тебя не хотели обидеть, – заволновалась Зибаш, погладила его по плечу.
– Да, да, – согласился Ырысбек, вытирая слезы, – они все дорогие мне женщины. Родные, как сестры-близнецы. Батилаш! Нурсулу! Батика! Калипа! Саруе!
И вдруг он оглушительно захохотал, затрясся от смеха, согнулся в три погибели, схватившись за живот.
– Ну, женщины!.. Ну и молодцы!.. Как вы меня…
Теперь мы и вовсе растерялись, не зная, как все это понимать. А Ырысбек, повеселившись вдосталь, как бы устав, сел на постель и приветливо сказал:
– Присаживайтесь, милые женщины, суженые моих братьев! Проучили вы меня, спасибо за науку!.. Куда пошлете, туда и пойду. Скажете: сядь на арбу, сяду на арбу! Скажете: ступай на ток молотить хлеб, и буду молотить! Багилаш, слово джигита: сделаю все, что прикажешь, любую работу! И ведь надо же, там, на фронте, себе говорил: вернусь в родной аул, буду трудиться не покладая рук. А вернулся и стал, выходит, собакой!.. Дорогие, простите меня! – с чувством произнес Ырысбек. – И поужинайте с нами, а потом мы вместе с вами пойдем на ток. Зибаш, поставь скорее ужин!.. Садитесь, женге, не стойте, не брезгуйте нашим дастарханом!
Женщины удивленно переглянулись, не ожидая такой легкой победы, и стали усаживаться вокруг дастархана.
– Пока Зибаш накрывает, я вам поиграю, – сказал Ырысбек и потянулся за домброй.
– Да, ты уж нам поиграй, – попросила Нурсулу, устраиваясь поудобней. – А то играешь только для себя и своих… – Она взглянула на меня и не сказала, кого имела в виду.
Ырысбек настроил домбру, откашлялся и пояснил:
– Эту песню я сочинил, когда лежал на поле боя, сраженный фашистской пулей. Перед моим взором проходили картины родной земли, лица моих аульчан. Ваши лица, женге! Я думал: неужели никогда больше их не увижу? И от этой мысли мне было больней, чем от смертельной раны.
Женщины жалостливо вздохнули, Батика и Калипа вдобавок провели ладонями по глазам. А Ырысбек ударил по струнам и затянул печальную песню. Он пел о том, как, попрощавшись со своим народом и родной землей, отправился бороться с чудовищем-врагом, как шел сквозь ливень пуль и палящее пламя, как, подобно тигру, бросался он на фашистов, и был внезапно ранен, и остался лежать на поле битвы, истекая потоками крови, и как привиделись ему лица дорогих людей, и он сожалел о том, что не всегда их ценил, отдаваясь пустой житейской суете.
Из глаз Ырысбека, как и в день приезда, вновь хлынули ручьями слезы. Но мне показалось, будто он украдкой следит за тем, какое впечатление производит его песня на нас. Я тоже посмотрел на лица женщин. На них было написано самое искреннее сострадание к певшему.
– Бедный! Как, наверное, тяжко ему было! – вздохнула Саруе.
Ее слова как бы добавили масла в огонь, женщины не удержались и всхлипнули.
Прощайте, женге, будьте всегда молоды!
Вы давали мне мед, когда я просил всего лишь воды!
О жизнь, ухожу я рано, как жаль,
Что никто не узнает про мою печаль,-
почти торжествуя, закончил Ырысбек и положил ладонь на струны, как бы успокаивая, останавливая их.
На минуту в комнате воцарилась значительная тишина, затем женщины горячо заговорили:
– Спасибо тебе, Ырысбек!
– Будь счастлив! Чтобы ты больше никогда не знал горя!
– Пусть будет светлой ваша жизнь с Зибаш!
От их давнишнего возмущения не осталось и следа. Мне снова почудилось, будто Ырысбек заговорщически подмигнул мне, а женщинам он проникновенно ответил:
– Спасибо, женге, за то, что вы разделили со мной мою боль! Но не будем больше поддаваться переживаниям… Зибаш, ну где же твой суп!
Зибаш поставила посреди дастархана большую деревянную миску, наполненную до половины супом с лапшой. Ырысбеку женщины налили в отдельной тостаган, заботливо сказали:
– Ты мужчина, тебе нужно больше. И на нас не смотри.
Только мы принялись за еду, как за окнами послышались громкие шаги, и в дверях возникла сумасшедшая Бубитай, худая, грязная, в разорванном платье. Она обвела нас безумным взглядом и злорадно произнесла:
– Пируете? А меня не позвали на той? Так я пришла сама!
Сказав это, Бубитай села на пол у порога и забылась. Все притихли, перестали есть.
– Несчастная женщина, – сказала Нурсулу. Бубитай встрепенулась, зашарила по своим лохмотьям.
– Где же мои конфеты? Пойду пить чай!
Из прихожей донесся шорох, потом за спиной Бубитай нерешительно появилась ее племянница Тоштан.
– Ой-ей-ей, она опять за мной пришла! – завопила сумасшедшая и бросилась в глубь комнаты, прямо к Ырысбеку.
Перепуганный Ырысбек отскочил к Зибаш, сидевшей у печки.
– Тетя не слушается, бегает от меня, – виновато сказала Тоштан.
– Ага, этот суп поставили для меня? – спросила Бубитай, заметив тостаган Ырысбека.
– Для тебя поставлен, для тебя. Ешь, Бубитай, – торопливо сказал Ырысбек.
Бубитай набросилась на суп, жадно его глотала, опасливо косясь по сторонам, словно кто-то мог отнять ее добычу.
– Тоштан, детка, иди сюда, поешь, – сказала моя мама и протянула девочке ложку.
Тоштан с неменьшей голодной поспешностью хлебала суп, отвечая на вопросы женщин.
– Ты не боишься оставаться с тетей вдвоем? – спросила моя мама.
– Вначале боялась, теперь не боюсь.
– А она слушается тебя?
– Если не слушается, я бью ее хворостинкой. А когда ложимся спать, связываю ей руки.
– Свет мой, зачем? – ужаснулась Калипа.
– Иначе она задушит меня. Примет за кого-то другого и задушит. Так уже было два раза.
Бубитай выскребла ложкой остатки лапши, поплевала по сторонам, бормоча какие-то заклинания, поднялась и, ни на кого не глядя, наступая на ноги сидящим, направилась к дверям.
Тоштан тоже встала и пошла за Бубитай. На пороге она задержалась и сказала с мольбой моей маме:
– Апа, можно, я немного поработаю на току? А то скоро зима, нам с тетей есть будет нечего.
– Конечно, свет мой, приходи поработай. А колхоз вам с тетей поможет как семье фронтовика.
Тоштан благодарно улыбнулась и скрылась за дверью. В комнате установилась тягостная тишина.
– Ну и напугала меня Бубитай, страшней, чем на фронте, – засмеялся Ырысбек, стараясь развеселить гостей.
Но его шутку не поддержали. Женщины угрюмо молчали.
– Ырысбек, дай-ка мне табаку, – наконец промолвила Нурсулу.
Ырысбек протянул Нурсулу свой фронтовой кисет, с какой-то надписью, вышитой по-русски, и тут же к табаку потянулись Саруе и Калипа:
– Поделись с нами, Нурсулу.
Женщины свернули самокрутки, и комната наполнилась густым, едким дымом, от которого запершило в горле, защипало глаза. Я закашлял.
– Тю-тю, задымили, – сказала моя мама, разгоняя руками дым, – можно подумать, в комнате мороз.
– Если не в комнате, то в душе уж точно все леденеет, – ответила Саруе.
– Не сердись, Багилаш. У нас, может, последняя радость осталась – вот этот вонючий табак, – сказала Нурсулу. – Или, по-твоему, мы и ее не заслужили?
– Бог с вами, курите, – сказала моя мама и спохватилась: – Мы тут сидим, а время идет. Ничего, докурите по дороге. Зибаш, когда соберетесь с Ырысбеком, приходите на ток. А я пока прослежу, как грузят мешки. Взойдет луна, тронетесь в путь.
– Хорошо, тетя. Придем! – горячо сказала Зибаш.
Когда мы вышли из дома, Батика удивленно сказала:
– Женщины, что с нами случилось? Шли к нему как гроза, а пришли и обмякли.
– Только и смотрели в рот этому бездельнику, – проворчала Нурсулу.
– И ты, между прочим, первая. «Ах, спой нам, Ырысбек!»– ехидно напомнила Батика.
– Ох, женщины, до чего же нас довела война. Увидели мужчину, да какого? Лгуна и лентяя! И обо всем позабыли, – вздохнула Калипа.
– Может, он нас обманул, а мы развесили уши? – встревожилась Саруе. – Ведь этот Ырысбек настоящий артист. Не знаешь, когда он правду говорит, когда играет.
– Он слово дал и, как джигит, слово сдержит, – вступилась Нурсулу. – И пусть только попробует обмануть, я его, окаянного, так тресну, что он у меня к стенке прилипнет!
– Только уж, пожалуйста, не убей, – засмеялась моя мама и вдруг что-то заметила:– Стойте, женщины! Чувствуете? Ветерок?
Женщины замерли. С гор дул прохладный мягкий ветерок, он принес в аул запахи яблоневого леса. Женщины молчали, видно, каждой ветер напомнил о чем-то своем, дорогом.
– Дует. При таком ветре в самый раз веять зерно, – сказала моя мама вдруг будничным тоном. – Идите, подружки, спать.
– А ты куда? – спросила Нурсулу.
– Я же говорила, мы с Назирой на ток.
– Пойду и я с тобой, – решила Нурсулу. – Дети спят, не хочу их будить. Да и не заснешь уже. Вместо того чтобы ворочаться с бока на бок, лучше помогу тебе. Батика, а ты подоишь утром и мою корову.
Я тоже собирался пойти на ток – вместе так вместе до конца, но Назира взяла меня за руку и, словно ей больше всех было нужно, сказала:
– А тебя, Канат, я отведу домой. И бегом! Понял?
И потянула меня за собой. Наш топот на пустынной улице собрал всех собак. Они бросались на нас с разных сторон, пытаясь схватить за ноги. Я втайне надеялся, что сестра побоится и повернет назад. Но она бесстрашно бежала вперед, отмахиваясь палкой.
С тех пор я каждый день приходил на ток и, забравшись на гнедого, возил малатас. Голова моя вскоре привыкла к постоянному круговерченью, перестала кружиться, и к трясучему ходу коня я приспособился быстро, привставал слегка в стременах в такт лошадиному шагу. Сидишь себе на гнедом, подпрыгивая под его «дук-дук», да гордо поглядываешь по сторонам, а взрослые говорят: «Маленький, а помощь от него большая».
Слыша такое, другие ребята тоже потянулись на ток. Вначале пришли Батен и Самат и тоже сели на коней с малатасом, потом появились Асет и Садык, а за ними и уж все остальные. Ажибек и тот не утерпел, и хотя работать не любил, пришел добровольно. Его, как старшего по сравнению с нами, посадили на молотилку. Он бросил нам торжествующий взгляд и весь день работал азартно, стараясь всем показать, что он не такая мелочь, как мы. А вечером, сходя с молотилки, Ажибек чуть не упал, ноги его от усталости подкосились.
– Ну и ну, – произнес он, смеясь и удивленно качая головой. – Это же не работа, ад – вот что это! И ведь никто меня не заставлял, сам пришел, ну не дурак ли, а? А все из-за тебя, недотепа! – И он шутливо стукнул меня по затылку. – Ты что же, не видел, что здесь творится? Но ничего, что-нибудь придумаем. Где наша не пропадала!
Он в самом деле что-то придумал, и с тех пор его молотилка меньше работала, а больше стояла. На второй день Ажибек не смолотил и десятка снопов.
– Ой-ей-ей, вот беда! Опять испортилась молотилка! – извещал он то и дело и после шел на сено, плюхался на бок и блаженствовал, пока старик Байдалы и глухой Колбай, подступив с двух сторон, чинили машину.
После ремонта Ажибек возвращался на место, и минут пять спустя все повторялось снова. Ажибек кричал: «Беда!», валился на сено, а старик Байдалы и глухой Колбай, чертыхаясь, возились с молотилкой.
Вечером, когда мы все вместе возвращались в аул, Ажибек снисходительно сказал:
– А вы, недотепы, все кружитесь да трясетесь? Не знаете, что придумать, а? Ладно, я вас научу, нет сил смотреть на ваши муки. Сделайте так: расслабьте винтик, который скрепляет ремень. И тот через десять шагов сам упадет в солому. Пока взрослые будут копаться, искать винтик да ставить его на место, вы успеете отдохнуть. И так можно несколько раз. Не послушаете меня, превратитесь в безумных баранов. Ты видел, как вертится безумный баран? – спросил он Батена.
– Видел, – прошептал испуганный Батен.
– Он кружится, кружится на одном месте, пока не упадет. Вот так и будет с вами, если не послушаете меня, – предупредил Ажибек.
Его слова напугали и нас. На другой день мы попытались сделать так, как советовал Ажибек, – расслабить винты, но у нас ничего не вышло. Те были привинчены будто навеки, и три малатаса, как и прежде, до самого вечера молотили хлеб.
А дня через два старик Байдалы разгадал хитрые уловки Ажибека и предупредил его, угрожающе подняв лопату:
– Еще раз ослабишь болты – убью!
– Только попробуйте ударить, знаете, что с вами уполномоченный сделает, товарищ Алтаев? Посадит в тюрьму! – ответил Ажибек, однако молотилку больше не портил.
Однажды, во время короткой передышки, ко мне подошла Мари. Она вместе с другими девочками помогала сыпать зерно в мешки да выполняла всякую мелкую работу, которая была не чета моей.
– Возьми, еще для тебя собрала, – шепнула Мари и вложила в мою ладонь кусочек земляной серы.
На щеках у нее темнели синяки. Заметив мой удивленный взгляд, Мари, вздохнув, пояснила:
– Это мама оттаскала меня за щеки. Братишка ей все рассказал. Про пшеницу. Она еще отстегала меня хворостиной. Даже больно сидеть, – добавила Мари с невольной гордостью. – Тебя когда-нибудь били?
– Я никогда не брал пшеницу.
– Да, ты не брал, – подтвердила Мари и снова вздохнула.
Мне было жаль ее почему-то, ведь сама-то Мари в общем-то не очень переживала.
– Эй, малец, садись на коня! – крикнул старик Байдалы, закончив настилать новые снопы пшеницы.
– Канат, дай я за тебя разок повожу, – попросила Мари.
– Пожалуйста, – сказал я и придержал стремя.
– А ну-ка, ребята, бросьте баловать! – прикрикнул старик Байдалы. – Мари, свет мой, здесь тебе не театр. Иди делай свою работу!
Мари бросила обиженный взгляд и ушла к своим девчонкам.
– А ты что перед девчонками лебезишь? – сердито спросил старик Байдалы, подсаживая меня на коня.
– Да вы в его возрасте вообще взяли жену. Сами говорили об этом, – сказал Ажибек, подтрунивая над стариком.
– То вы, а то я. Лучше подотрите носы, сорванцы! – вконец рассердился старик Байдалы.
– Если вам верить, то при баях все было лучше, чем в наше время. Вот возьму и расскажу уполномоченному из района, – пригрозил Ажибек.
– Голова твоя тыквой! Да разве я баев хвалил? Будь проклято старое время! – разозлился старик Байдалы.
Но в голосе его слышался испуг. – И от кого только родилась такая собака? Твой отец был умным человеком, вся округа смотрела ему в рот, каждое слово ловила! А мать не обидела бы и овцу, не то что человека, травинки бы у нее не отняла. А ты на кого похож?
– На товарища Алтаева!
– То-то и видно, – скривился старик Байдалы.
– Ага! А вы считаете, что он плохой? Пойду скажу ему об этом…
– Ну, ну, ты не так меня понял. Я ведь тоже хочу тебе только доброго, – сказал старик Байдалы торопливо.
– А-а, нагнал я на вас страху? Вместо двух глаз сразу стало четыре? – победно сказал Ажибек.
Старик Байдалы только махнул рукой и побрел на другой конец тока, бормоча что-то под нос. А вскоре мы услышали знакомый возглас Ажибека:
– Сломалась, опять сломалась! Беда!
Но оказалось, что Ажибек просчитался, рано начал праздновать свою победу. Он не заметил, как на току появился уполномоченный из района. Товарищ Алтаев всегда возникал неожиданно, будто появлялся из-под земли. Мы считали, что он на другом, самом дальнем участке колхоза, а он тут как тут. Можно было подумать, что он одновременно находится везде.
Увидев, что молотилка остановилась, уполномоченный сразу устремился к Ажибеку.
– Кто ремонтировал машину? – спросил он, грозно сверкая глазами.
– Да ведь я закрутил… – пробормотал несчастный старик Байдалы.
Аксакал, как и все, очень боялся этого уполномоченного. Тот ходил вечно суровый – брови нахмурены, губы твердо сжаты. Один пустой рукав выгоревшей добела гимнастерки заправлен за ремень. Руку он, говорят, потерял на фронте, в ожесточенных боях на Волге.
Я слышал, как женщины сетовали между собой:
– Другие уполномоченные были как люди. Сидят себе в доме председателя да попивают чай, а этот ни себя не жалеет, ни других. Так и следит, точно мы все жулики.
Он и вправду никому не давал покоя ни ночью, ни днем. То туда, то сюда посылал Нугмана и маму мою и сам будто бы находился в непрерывном походе, даже шинель носил повсюду с собой, повесив ее на сгиб целой руки. И только дом не очень-то надрывающегося на работах Ырысбека он почему-то обходил стороной.
Отругав старика Байдалы, уполномоченный уселся на горку соломы и оттуда, точно с кургана, смотрел за работой, ощупывал каждого взглядом. Когда же настало время обеда и женщины собрались в аул, уполномоченный с криком «стой, всем оставаться на месте!» скатился со своего командного поста.
– А теперь пусть тот, кто украл зерно, вернет его на место! Или я обыщу каждого сам! – пригрозил уполномоченный, загораживая собой дорогу.
И женщины, краснея, стыдясь друг друга, стали вытряхивать зерно. Горсть из кармана, полгорсти из шерстяного чулка.
Товарищ Алтаев еще строже нахмурил густые брови, еще крепче сжал узкие губы и дрожащим от возмущения голосом произнес:
– Товарищи! Сейчас у нашего народа единая цель – разбить фашистских оккупантов, срубить их под самый поганый корень! И Красная Армия под руководством партии гонит врага все дальше и дальше, прочь с нашей советской земли! Но, товарищи, это дается нелегкой ценой! Я сам был на фронте и знаю – какой! Там не только пуля твой враг. Чтобы добыть победу, нашим славным бойцам приходится мерзнуть в окопах, ходить в атаку по пояс в холодной воде и не смыкать сутками глаз!
– Горемычные, как же им там достается, – вздохнула Батика, и другие женщины тоже завздыхали, жалостливо, тяжело:
– Бедные…
– Скорей бы это закончилось.
– Вот-вот! – злорадно подхватил уполномоченный. – А здесь далекий тыл. Не свистят здесь пули, нет снарядных разрывов. И от вас требуется всего лишь одно: отдать все, что у вас есть, в помощь бойцам Красной Армии! Не так ли?
– Конечно, так, – подтвердил старик Байдалы.
– А что делаете вы? Все наоборот! Крадете хлеб у тех же героических воинов! Вот вы, женге, – уполномоченный указал на Калипу, – кто у вас воюет на фронте?
– Муж и брат.
– А вы у них отнимаете хлеб, без которого нет скорой победы!
– Я горсточку взяла, всего лишь одну, – прошептала Калипа, глядя в землю, словно отыскивая щель, в которую можно провалиться от смущения.
– Дома у нее трое детей, – вступилась было Саруе.
– А муж и брат ради кого дерутся на фронте? Не ради наших детей? – жестко усмехнулся уполномоченный.
– Какой позор! Лучше бы мы с голоду подохли, – в сердцах сказала Калипа.
– Вы горсточку взяли? Всего? Да, это немного, почти ничего, – продолжал товарищ Алтаев. – Но горсточку взяли и я, и она, и она. Вот эти ребята по горсточке взяли. Взял каждый житель аула! И что же останется у вас на току?
Женщины, потупившись, молчали, соглашаясь с уполномоченным. А тот, видя их согласие, распалялся еще сильнее, начал обвинять:
– Ага, вы все понимаете? Тем хуже для вас! Вы преступницы перед Родиной! Перед мужьями и братьями! И я вас всех предупреждаю: если кто-нибудь еще возьмет хоть одно зернышко, мы будем его судить как расхитителя народного добра. А теперь приступайте к работе. Сегодня вы будете трудиться без перерыва! Только ударный труд искупит вашу вину!
Женщины послушно разошлись по рабочим местам. Никто из них ни словом, ни даже взглядом не возразил.
Глухой Колбай все это время продолжал сгребать пшеницу лопатой, не зная, как обычно, о том, что случилось с его бригадой.
– Ну, видимо, пора прерваться и пообедать, – громко, как говорят все глухие, сказал он, разгибая спину.
– Не будет сегодня обеда. И все из-за женщин, – буркнул старик Байдалы.
– Что-о? – спросил Колбай, не расслышав.
– Из-за женщин не будем обедать! – крикнул Ажибек в ухо глухому.
– Кто это сказал? – удивился Колбай.
– Уполномоченный сказал, товарищ Алтаев, – с притворной почтительностью пояснил Ажибек.
– А разве мы железные? Может, он сам и железный, а мы нет. Ребята, слезайте с коней. Будем есть пшеничный коже. Эй, Дурия, женщина, дай нам коже!
Дурия, веявшая зерно, опасливо посмотрела на уполномоченного и не решилась оставить работу.
– Я кому говорю? Ты подойдешь или нет? – гаркнул глухой Колбай.
– Налей сам. Ты ведь знаешь, где стоит, – сказала Дурия, поглядывая на уполномоченного.
– Что-о? Что она говорит? – не понял глухой Колбай.
– Она говорит: возьмите сами и ешьте, – весело перевел Ажибек.
– Она так говорит? – изумился глухой Колбай. – А для чего мне тогда жена, если она не может подать еду?
– Ей уполномоченный не велит! – проорал Ажибек, продолжая дурачиться.
– Уполномоченный? Дурия, кто тебе муж? Он или я? Пусть он командует теми, у кого нет мужей. А ты должна слушать меня!
Дурия снова нерешительно покосилась на уполномоченного. Товарищ Алтаев отвернулся, словно не слышал, о чем шла речь. Тогда Дурия сходила под навес и принесла глухому Колбаю торсук. Мы, ребята, послезали с коней, расселись вокруг угощения.
Глухой Колбай позвал старика Байдалы, но тот ответил, что сыт, хотя было видно, как ему хочется коже, но он не смеет нарушить приказ районного начальника.
– Привык он баев бояться, теперь и перед уполномоченным дрожит, – сказал Ажибек. – Вот Колеке никто не испугает, пусть даже сам сатана за его душой придет. Ему только страшен Ырысбек, – последние слова он произнес совсем тихо, для нас, но глухой Колбай что-то почуял, вопросительно посмотрел на Ажибека, словно спрашивал: а ну, что ты сказал?
– Я говорю: Колеке, если разозлится, может прогнать уполномоченного обратно в район. Пусть не командует чужими женами, – громко соврал Ажибек.
Глухой Колбай засмеялся, польщенный, и потрепал Ажибека по щеке.
– Душа из тебя вон, не смей дразнить человека, – рассердилась Дурия.
Ажибек испугался, решив, что теперь ему не дадут ни капли коже, и начал оправдываться:
– Я не дразнил, ей-богу, правду говорю! – И затараторил: – Олла-билла, чтобы мне никогда не толстеть, не расти, не ходить на уроки, счастья не знать! Пусть мою долю коже съест собака. Чтобы мне совести не иметь и стыда… – он перечислял клятву за клятвой, мы не успевали за ним считать.
Дурия не выдержала и рассмеялась:
– Остановись, Ажибек. Не то останешься без всего, – и налила ему коже в освободившийся тостаган Колбая.
Ажибек залпом осушил тостаган и удовлетворенно щелкнул себя по выпяченному животу.
– Уф!.. – И льстиво сказал: – Ну и красива же наша Дурия!
Дурия грустно улыбнулась. С тех пор как Ырысбек выставил ее за дверь, так близко я увидел ее впервые. За это время она похудела, осунулась, в уголках губ и глаз появились морщины. В ауле поговаривали, будто глухой Колбай иногда бьет ее, мстя за свое унижение.
Товарищ Алтаев поднялся на ноги и, не глядя в нашу сторону, пошел в степь. Когда он скрылся в лощине, к нам тотчас подошел старик Байдалы и присел рядом на корточки.
– Милая, у тебя что-нибудь еще осталось? Вдруг есть ни с того ни с сего захотелось, – сказал он, отводя глаза.
Дурия молча взболтала торсук и налила ему коже в свободный тостаган.
– Байеке, а вам нельзя пить это коже, – сказал Ажибек.
– Почему нельзя? – удивился старик Байдалы, потеряв бдительность и не думая о подвохе.
– В этом коже краденая пшеница. Если выпьете такое коже, возьмете грех на свою душу, – пояснил Ажибек, делая вид, будто его очень тревожит судьба старика Байдалы.
– Голова твоя тыквой! Сколько можно терпеть от тебя?! – рассвирепел старик Байдалы и замахнулся на Ажибека, но тот ловко отскочил в сторону.
Все рассмеялись, кроме самого старика Байдалы да Колбая. Тот, по-прежнему запертый в свою глухоту, беспокойно вертел головой и спрашивал:
– Что он сказал, а? Что он говорит?
Но, благодаря глухому Колбаю, бригада все-таки смогла перекусить и перевести дух.
А потом вернулся уполномоченный, такой же суровый и вечно оскорбленный недостаточной сознательностью наших аульчан, и сел на свою горку соломы.
Вечером моя мама заглянула домой на часок, выпить чашку кипятка с солью. Пока бабушка разжигала самовар и готовила еду, мама сняла шерстяной пояс с больной поясницы, села спиной к печке и тотчас, закрыв глаза и склонив голову набок, захрапела.
– Страдалица ты наша… устала, – сказала бабушка, сердобольно качая головой.
А мама так и спала сидя, со склоненной к плечу головой и сладко похрапывая. Вокруг ее запавших глаз нездорово темнела кожа. Резче обозначились морщины на лице. Даже мне она казалась маленьким, жалким и совсем беззащитным человеком. Меня, как и бабушку, так и тянуло погладить ее по голове, говоря: «Страдалица ты наша».
Бабушка приготовила дастархан, но будить маму не решилась.
– Пусть немного поспит, – сказала она и погрозила нам пальцем. – Не вздумайте шуметь, я вас…
Мы-то и сами готовы были молчать даже час, два, хотя нам это и стоило неимоверных усилий.
Но маме все равно не дали поспать. На улице раздался топот коня и замер возле нашего дома, затем в окно постучали рукояткой камчи, и послышался голос уполномоченного из района:
– Дома бригадир? Пусть выйдет!
Мама вздрогнула, проснулась и, повязывая на ходу шерстяной пояс, поспешила на улицу. Ну, а меня разве удержишь дома в такую минуту? Я мальчишечьим своим чутьем угадал, что сейчас что-то будет, и выскочил следом за мамой.
Темнота скрывала лицо уполномоченного, но по голосу его, по тому, как нервно переступал под ним конь, было ясно, что он сильно не в духе.
– Женге, я поймал вора! Идемте со мной, – сурово сказал уполномоченный.
Он повернул коня и направил шагом к дому Нурсулу; мама послушно последовала за ним, я пошел за мамой.
Дверь Нурсулу была распахнута настежь, из дома наружу вырывался свет. Сама хозяйка стояла у порога, у ног ее, рассыпавшись по земле, лежала большая охапка бурьяна.
– Вот! – сказал товарищ Алтаев, показывая камчой на бурьян. – Здесь десять килограммов зерна, никак не меньше!
И точно: среди серых стеблей бурьяна желто поблескивали колосья пшеницы.
– Не верите? – усмехнулся уполномоченный. – Потрите в руке!
– Вижу и так, – вздохнула мама и повернулась к Нурсулу: – Где ты это взяла?
– Да шла через поле, ну, там, где уже скосили озимые, не выдержала и собрала, – рассказала Нурсулу, виновато глядя под ноги.
– Ай, зачем же ты сделала? Ведь знаешь, нельзя сейчас подбирать колосья, – строго сказала мама.
– Они бы все равно на земле остались, – пробормотала Нурсулу. – А детям нечего есть. Думала, подберу и ребятам пожарю, перед тем как на работу идти.
– И все равно, Нурсулу, так не годится, – сказала мама с упреком.
– Что же теперь делать? – нерешительно спросила Нурсулу. – Может, отнести на ток?
– Больше не бери колосья. А это оставь себе, твоим детям надолго хватит, – сказала мама. – Товарищ Алтаев, Нурсулу больше не будет. Она обещает нам. Правда, Нурсулу?
– Что вы несете? – резко оборвал ее уполномоченный. – Нечего ее покрывать! Сейчас же составьте акт! Вот вам карандаш и бумага, – он нагнулся и протянул бумагу и карандаш маме.
– Она не подумала, она ошиблась. Простите ее ради детей, – попросила мама.
– Вы что? Не хотите составить акт? Значит, вы с ней заодно? – закричал уполномоченный; конь его прянул в сторону.
– Свет мой, должность у тебя большая, но сам ты еще очень молод, не умеешь обращаться с людьми. – Мама тоже повысила голос. – Кто будет убирать урожай, если мы всех женщин отправим в тюрьму? Для голодных детей они подбирают колоски. А себя ничуть не жалеют, работают и ночью, и днем, хотя мы ничего им не платим, даже зернышка на трудодень! Неужто мы скажем этим женщинам после всего: пусть ваши дети с голоду дохнут!
– Вы – коммунистка, а говорите такие слова! – возмутился уполномоченный.
– Я – коммунистка! – гордо подтвердила мама. – И потому говорю такие слова! Если мы не можем помочь этим людям, значит, мы не меньше их виноваты!
– Вы только и думаете о еде. Впрочем, разговаривать с вами, видимо, нужно в другом месте, – процедил уполномоченный сквозь зубы.
– Не надо, Багила, не спорь с ним, – сказала Нурсулу.
– А вы!.. – крикнул ей уполномоченный. – А вы пойдете со мной. Я отведу вас куда надо, вместе с… вашим бурьяном!
Нурсулу собрала бурьян в охапку, взвалила ее на плечо.
– Я же тебе сказала: оставь это дома! – напомнила ей мама.
– Иди, Багила, не спорь с ним. Пусть уполномоченный-джигит утешит свою душу. Враги оставили его без руки, но плату он, видно, хочет получить с нас, вдов и сирот, – с горечью сказала Нурсулу. – Куда прикажете нести, господин?
Уполномоченный заскрипел зубами, сдерживая себя.
– Оскорбляете? Ничего, я стерплю. На фронте было потяжелей. Несите похищенное зерно в контору!
Нурсулу зашагала по улице. Уполномоченный поехал рядом, едва не касаясь стременем ее плеча. Мама пошла за ним, решив не бросать Нурсулу в беде. Я по-прежнему тянулся за ней как хвост.
Уполномоченный привел Нурсулу в контору и запер там вместе с колосками, навесив на двери огромный замок.
– Вы не имеете права!.. Кто вам дал право держать ее взаперти без суда?! – гневно спросила мама.
– Но и нельзя оставлять на свободе того, кто ворует, – убежденно ответил товарищ Алтаев.
