Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"

Автор книги: Саин Муратбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

– Проходи, садись, – сказала Ултуган, скрывая с трудом вдруг вспыхнувшую радость.

Она подошла к окну, плотнее задернула занавеску, спросила:

– Чай будешь пить?

Майдан молча кивнул. Ну совсем как оплакавшийся ребенок, подумала Ултуган. Чай он пил, звучно прихлебывая. Сделав два глотка, отставил пиалу, оглядел стены комнаты. Его взгляд задержался на фотографии матери Ултуган. Майдан тяжело вздохнул и произнес:

– Хороший она была человек, царство ей небесное! А как готовила она! Я всегда ел у нее с удовольствием. Э, да разве дело только в этом!..

Он сказал это с такой искренностью, что Ултуган не выдержала и всплакнула. Майдан тоже смахнул набежавшую слезу. Они утешали друг друга, изливали душу. Ултуган жаловалась на свое одиночество. А Майдан рассказывал, как мучительна его жизнь с Сандибалой, на которой он женился, потому что этого хотели его родители. Так они и встретили долгий рассвет в сердечных разговорах за столом.

Отныне Майдан стал появляться в доме Ултуган чуть ли не каждый день. Он бросил пить, приходил совершенно трезвым, и они подолгу беседовали, как два обиженных судьбой человека. А однажды, когда Майдан ушел, она неожиданно для себя подумала: «Какой славный, тихий джигит! Такого, наверное, можно и полюбить». Ултуган стала часто думать об этом. Теперь ей было важно узнать, а какие она вызывает чувства у Майдана. Только лишь друг она для него или, может быть, больше?

Как-то они засиделись за полночь. Майдан пришел еще в сумерки, и Ултуган так и не включила свет, сидели они в темноте.

– Ултуган, я тебя люблю, – несмело сказал Майдан. – Я люблю тебя, – повторил он окрепшим, твердым голосом.

В ней все задрожало, каждая клеточка. Не в силах молвить и слова, Ултуган только взяла руку джигита и приложила к своей щеке. Лицо ее пылало, кружилась голова. Майдан подался к ней, обнял свободной рукой, притянул к себе и поцеловал. Ултуган обмякла в его объятиях, ей казалось, что она теряет сознание.

– Майдан… Не надо… Подожди… – попросила она, задыхаясь.

Они молча стояли в темноте с бешено стучащими сердцами. Стояли, может, мгновение, а может, и вечность. Ултуган напряженно вглядывалась перед собой, стараясь увидеть лицо джигита.

– Ултуган, ты обиделась на меня? – произнес наконец Майдан с тревогой.

– Нет, нет, Майдан! У меня закружилась голова, правда!

Майдан снова привлек ее к себе. Девушка не сопротивлялась, сама подалась в объятия джигита. Майдан, тяжело дыша, стал ее ласкать, целовал щеки, лоб, губы…

Майдан провел в доме Ултуган две ночи подряд. Влюбленные, позабыв обо всем на свете, думали только друг о друге. Их захлестнула, топила волна огромного долгожданного счастья. Им и в голову не приходило, что кто-то может следить за ними, осуждать их любовь. Они лежали в темной комнате, еще стесняясь друг друга, задыхаясь от жары, лежали и шептались, вспоминая все свои встречи, разговоры, дивились тому, что, глупые, не придавали им никакого значения. Встретились, поговорили и разошлись, как совершенно чужие. Теперь-то им казалось, что судьба нарочно сводила их, и уже Майдан уверял, что он давно влюблен в Ултуган. А вскоре она и сама стала верить, будто тоже давно интересовалась Майданом. И как жаль, что они только сейчас узнали об этом.

– …А помнишь, в позапрошлом году я был бригадиром, а ты копнила сено… Помнишь, я ехал на сером жеребце, а ты возвращалась домой по дороге… Помнишь, я сказал: садись впереди меня, подвезу, конь у меня смирный, а ты даже не подошла, – вспоминал Майдан.

– А если бы я села с тобой на коня, что бы тогда сказали люди? Зачем ты позвал меня при народе? – отвечала Ултуган счастливым капризным тоном.

– А если бы ты шла одна, села бы?

– Ну, конечно… Да еще бы вот так тебя обняла и не отпускала. Попробуй вырвись!

– Ултуган, ты мне ребра поломаешь!

– Поломаю… Майдан, почему ты такой худой?

– Не знаю…

– Наверное, потому, что двигаешься мало. Не помню, чтобы ты передвигался пешком. Все время у тебя работа такая, на коне да на коне. То ты учетчиком, то бригадиром.

– Тебе не жарко, Ултуган?

– Не жарко. А тебе? Может, мне отодвинуться, Майдан?

– Нет, нет. Лежи. У тебя кожа прохладная.

– И у тебя…

На вторую ночь из блаженного забвения их вывел грохочущий, словно гром, стук в двери дома. Это пришла Сандибала.

– Ултуган! Эй, Ултуган, открой дверь! – кричала Сандибала и снова барабанила в дверь.

Позабывшие о существовании Сандибалы, впрочем как и всего окружающего мира, перепугались Майдан и Ултуган, затаили дыхание, замерли.

А дверь гремела. По ней колотили не то тяжелой палкой, не то железным прутом.

– Что делать? Может, открыть? – спросила в страхе Ултуган.

– Тише… молчи.

Настучавшись вдоволь в дверь, Сандибала оставила ее в покое, переместилась к окну. Стала ругать Ултуган, поносить ее всяческими бранными словами. Ох и злой же был у нее язык, острый, как нож, он до самых костей пронзал Ултуган, мешал ее со всякой грязью. Еще никогда не называли Ултуган такими ужасными словами, какими называла ее жена Майдана.

Если верить Сандибале, то нет на белом свете другой такой испорченной женщины, как она, Ултуган. Такой распутницы, такой шлюхи! Не прошло и дня после смерти отца, как, она осквернила его дом, предается блуду с чужими мужьями!

После каждого такого слова Ултуган вздрагивала, точно от удара камчой. А Сандибала не унималась:

– Слышишь, ты… А ну-ка верни моего мужа! Да, да, того мужчину, который сейчас в объятиях у тебя! Иначе я разнесу твое окно. Слышишь? И собачью шкуру надену на тебя и на этого мерзавца! – грозилась Сандибала.

И поскольку Ултуган и Майдан не отвечали, лежали ни живые, ни мертвые, Сандибала перешла от угроз к действию. Дрожа от страха, от оскорблений, Ултуган услышала, как звякнуло, разбилось оконное стекло. Она и Майдан, оба вскочили и начали торопливо одеваться, сталкиваясь, отыскивая в темноте разбросанную одежду.

– Вот вам, проклятые! – закричала Сандибала. – Я сотру вас в порошок и развею! – и принялась неистово топтать осколки стекла.

Ее тяжелое дыхание, жалобный хруст стекла теперь были слышны, как будто Сандибала находилась здесь же, в комнате.

– А-а, вам этого мало? Так получайте еще! – прокаркала Сандибала и опять ударила по окну, выбивая остатки стекла.

Растоптав их, она будто бы утолила свою ярость, просунула голову внутрь комнаты, торжествующе сказала:

– А теперь лижитесь сколько влезет… – и ушла.

Замолкли ее шаги, отзвучали последние проклятия, и на улицу вернулась тишина. В окно теперь врывался прохладный ветерок, он то и дело раздувал оконную занавеску, словно загонял в дом плотный ночной мрак.

Майдан и Ултуган после пережитого никак не могли прийти в себя. Первым опомнился Майдан, зашевелился, нашел ощупью брюки и начал было надевать, но тут к нему метнулась Ултуган, вцепилась в него руками.

– Никуда ты не пойдешь! Я тебя не пущу! – сказала она сквозь всхлипывания и села на кровать, увлекла его за собой, держала, не давая даже шелохнуться.

Да Майдан и не пытался вырываться, молча замер. Они сидели, словно обкраденные, лишенные вдруг того счастья, которое они только что делили между собой.

Ветерок, дувший с гор, посвежел. Ултуган протянула руку, взяла одеяло и накрыла себя и Майдана.

Постепенно мрак рассеялся, в комнате стали проступать очертания предметов. Майдан и Ултуган, не сговариваясь, одновременно взглянули друг на друга, увидели серые, осунувшиеся лица, темные круги под глазами. Майдан крепко обнял голые плечи Ултуган и поцеловал ее в шею.

– Сегодня об этом узнает весь аул. Как я посмотрю людям в глаза? Какой позор! – прошептала Ултуган, закрывая лицо руками.

– Не надо, не плачь, – попросил Майдан.

– Я не плачу. Майдан, теперь ты уйдешь от меня? – спросила Ултуган с замирающим сердцем.

– Не уйду.

– Нет, уйдешь, уйдешь.

– Милая, я же сказал: не уйду! Ложись поспи…

Майдан ушел на ферму, Ултуган осталась дома, и не было для нее более трудного дня, чем этот. Спозаранку, пока не встали соседи, она подоила корову, выгнала ее на улицу, – пусть сама в стадо идет, – и, не позавтракав, легла в постель, укрылась с головой. В полдень в дверь постучали, но Ултуган только еще глубже зарылась в постель. Тогда стучавший прошел к разбитому окну и, с хрустом топчась по осколкам стекла, заглянул в комнату, громко спросил:

– Хозяйка, ты дома? Или нет?

Ултуган узнала голос старого стекольщика Ивана и подняла голову.

– А, вот ты где! – обрадовался старый стекольщик. – Меня к тебе прислали. Говорят: «Иди вставь Ултуган стекло»… Чем это его?

– Пожалуйста… вставляйте, – сказала Ултуган; встала, открыла дверь и впустила стекольщика в дом.

Пропахший табаком старик Иван весело взялся за дело, мурлыча под нос какую-то песенку, а она даже не спросила, кто направил его, – ей было все равно, – села на постель, с нетерпением ожидая, когда же он уйдет, оставит ее одну.

Старик Иван вставил стекло и ушел, и Ултуган снова легла в постель. Ее слегка подташнивало, бил озноб, ломило в висках и все время хотелось плакать. «Наверное, я заболела», – отстраненно подумала она о себе, как о другом человеке. Ее волновало только одно: придет Майдан или не придет?

Зашло солнце. Сгустились сумерки, комната наполнилась мраком. А Ултуган продолжала лежать. Головная боль не проходила, стучало в висках. Ултуган перевязала лоб платком и снова легла. «Придет или не придет?»– спрашивала она себя и в ответ пугала: «Нет, не придет, не придет». И от этой мысли чуть не сходила с ума. Жить, ей казалось, уже не было никакого смысла.

И хотя Ултуган прислушивалась к звукам всем своим существом, входная дверь скрипнула для нее совсем неожиданно. Потом в прихожей простучали шаги, вспыхнул свет, и она увидела Майдана. Он стоял на пороге, прикрывая ладонью глаза от яркого света.

– Зачем? Зачем пришел? Уходи! Сейчас же уйди! – закричала Ултуган, а сама вылетела из постели, кинулась ему на шею, ухватила так, что ему бы не уйти даже при всем желании. – Нет, нет, Майдан, милый, останься! – С ней случилась истерика, сказалось напряжение всех этих дней.

Майдан так и подумал. Наконец ему удалось поднять Ултуган на руки и отнести на постель. Она затихла. Они вот так, не размыкая объятий, не снимая одежды, снова унеслись в тот мир, в котором влюбленные одни и более никто не существует. И не было сказано ни слова, только упоенно перестукивались сердца.

А ночью все повторилось заново. Они проснулись от ругани Сандибалы и не успели опомниться, как зазвенело разбитое стекло, в комнату с грохотом посыпались камни.

Майдан вскочил на ноги и выбежал из дома. А через мгновение Ултуган услышала душераздирающий вопль Сандибалы:

– Ой-ей! Спасите! Я умираю!

И тотчас улица словно взорвалась, наполнилась топотом, криками людей, лаем осатаневших собак.

Шум оборвался так же вдруг, как и возник. Но Майдан не вернулся. Ултуган пролежала до сиреневого рассвета с открытыми глазами, гадала, что же произошло. Может, после драки он помирился с Сандибалой? Ведь, говорят, после ссоры любовь становится слаще. И Майдан ушел в свой прежний дом, чтобы уже никогда больше не вернуться к ней, Ултуган… Стараясь отвлечь себя от мучительных мыслей, она встала, принялась за уборку, подмела, вынесла из комнаты камни и битое стекло, вымыла пол.

А утром появился посыльный из правления колхоза. Председатель зачем-то вызывал Ултуган. У нее сжалось сердце. Она очень боялась, что в конторе ее начнут обсуждать да стыдить при всем народе. А как объяснишь посторонним людям, что значит для нее Майдан?

– Я не пойду! – отчаянно сказала Ултуган.

Посыльный, старый колхозник, пошевелил губами, хотел что-то сказать, да по ее виду понял, что Ултуган сейчас не проймешь никакими словами, и направился к выходу. На пороге старик задержался и нерешительно сообщил:

– Только что милиция приезжала… Майдана увезли в район.

– За что? – всполошилась Ултуган.

Посыльный удивленно взглянул на Ултуган. Уж кто-кто, а она-то должна бы знать. Но на всякий случай объяснил:

– Жену он ночью избил. От синяков она стала как сине-белая овца. Похоже, его посадят. Эх, зачем он избил Сандибалу? Сейчас-то совсем не время…

Он не договорил, только махнул рукой и вышел. Его известие потрясло Ултуган. Она заметалась по дому, не зная, что предпринять, повторяя: «Пропал он, пропал». Зачем-то выскочила на улицу и тут же вернулась в дом. Потом вспомнила, что у нее греется самовар, и погасила огонь в самоваре. Время ли сейчас распивать чаи? Надо было куда-то бежать, просить у кого-то помощи. Нельзя сидеть и ждать сложа руки. Но куда бежать? Кто поможет Майдану?

3

Спроси Ултуган еще месяц назад: нравится ли ей Майдан, она бы наверняка ответила так: «А что в нем хорошего? Долговязый, нескладный какой-то, вечно не трезв и оттого шатается, таращит глаза, словно не может понять, кто ты и вообще где он находится сам». Словом, немало бы удивилась такому вопросу, посмеялась над ним… А теперь, поди же, нет во всем мире человека дороже Майдана. Он для нее самый близкий, самый родной, самый…

Ултуган переоделась в свое лучшее платье, собрала в узелок передачу и рейсовым автобусом, приходящим в полдень, поехала в районный центр. В автобусе пахло бензином, было жарко и душно, как в раскаленной банке, пассажиры обливались потом, но Ултуган этого не замечала. Весь путь обдумывала, как выручить Майдана. Она придет в милицию и скажет: «Отпустите его, он не виноват. Это я вскружила ему голову, возьмите меня вместо Майдана». Она пойдет прямиком к начальнику милиции и расскажет обо всем, ничего не утаивая. Как осталась одна, и как в ее жизнь вошел Майдан. Она будет сидеть перед начальником и плакать, пока тот не отпустит Майдана. А ее пусть посадят вместо него. Она понимает: если совершилось преступление, кого-то следует наказать.

Выйдя из автобуса, она расспросила прохожих, узнала, где расположена милиция, и торопливо зашагала на указанную улицу. Летнее солнце раскалило, расплавило асфальт. Подошвы туфель приставали к нему будто к липучке для мух, а то бы она пролетела оставшуюся дорогу в одно мгновение. И если бы еще не было трудно дышать. На улице было душно, как и в автобусе. Ее затошнило, в животе появилась тяжесть. «Может я беременна?» – подумала Ултуган. О том, что чувствуют беременные, она только слышала от других, и все же испугалась. Ноги ее подкосились, она подошла к столбу прислонилась к нему спиной. «О, неужели я беременна?» Страх стал отступать, сменился робкой радостью, Ултуган спохватилась, что зря теряет время, и бросилась дальше.

Ей сразу же не повезло. В милицию она попала в обеденный перерыв. Начальник куда-то уехал, а встретил Ултуган молодой джигит-дежурный, шустрый, смуглый до черноты, с веселыми блестящими глазами. Он встретил ее приветливо, вышел навстречу из-за деревянной стойки но, услышав, что Ултуган пришла к Майдану, сразу стал неприступно суровым.

– Ты кто ему будешь? Наверно, жена? – сказал он сразу переходя на «ты».

Ултуган растерялась, не зная, как себя назвать Язык не повернулся сказать ни «да», ни «нет». Но здесь молчать, видимо, не полагалось, и она неопределенно кивнула. Так и вышло: ни да, ни нет. Однако джигит-дежурный принял это за утверждение.

– Так, значит… – протянул он. – Значит, хочешь встретиться с мужем?

– Да, – еле слышно ответила она.

Милиционер откашлялся и прочитал наизусть:

– Свидания с гражданами, содержащимися под арестом, строго запрещены.

– Нет, нет, мне бы поговорить с вашим начальником. Я хочу объяснить, как было. Он не виноват!

– Женщина, не морочь начальнику голову! У нас и без тебя много дел. Вот так вы, жены, всегда: чуть что – бегом за милицией. «Ой, ударил, ой, убил!» А потом в слезы: «Он не виноват». Да что милиция? Игрушка? – сказал джигит-дежурный с обидой.

– Да он бил не меня!..

– Ну и не меня, слава богу. Поезжай в свой аул. Через пятнадцать суток он к тебе вернется, – отрезал милиционер и ушел за стойку, всем видом давая понять, что больше она для него не существует.

Ултуган вышла на улицу, села на ступеньки крыльца, прямо на солнцепеке, и стала ждать начальника отделения. Но прошел перерыв, за ним еще час, другой, а начальник не появлялся. Она спрашивала каждого нового милиционера и видом построже, и со звездочками на погонах, и каждый, смеясь, отвечал, что он еще не начальник. Наконец в окно высунулся джигит-дежурный и крикнул:

– Эй, женщина, напрасно ты ждешь! Товарищ майор поехал прямо в область. Будет дня через два, не раньше… Не веришь? Он сам звонил!

Он понял по ее лицу, что она не верит, и вытянул в окно телефонную трубку на длинном шнуре.

– Вот! Только что говорили.

Убедившись в том, что у нее ничего не выйдет, уставшая, измученная жаждой, Ултуган вечерним автобусом вернулась в аул.

Когда она брела с остановки домой, ей повстречался бригадир Сагынбай на коне. Он проскакал мимо, поднимая пыль столбом, но, увидев Ултуган, повернул коня обратно.

– Эй, Ултуган! Так вот ты где? – закричал он, снова проскакав мимо нее и снова заворачивая коня, – Куда делась, говорю? Я тебя ищу целый день, а тебя будто ветер унес! Я велел вставить стекла в твое окно.

– Спасибо. Я ездила в район.

– Ну да, Майдана же посадили, – догадался бригадир. – Видела ты его?

– Нет, не пустили.

– Бедняга! – сказал бригадир, непонятно кого имел в виду: ее, Ултуган, или Майдана. – Ну вот что, Ултуган, нечего тебе дома сидеть да горе свое нянчить. И у нас не бессмертны были отцы, приходило время, и мы родителей хоронили. Поверь, нет лучше лекарства, чем работа. Давай договоримся так: завтра утром поедешь сено косить к роднику Когалы. Сбор у конторы, в пять.

– Хорошо, я приду, – кивнула Ултуган и вспомнила: – Сагынбай-ага, меня вызывал председатель. Как быть?

– Поезжай на сенокос, я улажу. Только смотри не опаздывай.

Бригадир ударил пятками коня и, взяв с места галопом, поскакал дальше по своим делам. А у нее немного отлило на душе. «И вправду, – подумала Ултуган, – я уже давно не выходила на работу. Пора и меру знать. Уже перед людьми неудобно».

Ранним утром, когда Ултуган, наскоро выпив чай и одевшись для сенокоса в старье, уже собиралась уходить, – в дверь коротко стукнули, и в дом вошла старуха соседка. Она сняла у порога калоши, прямиком проследовала в глубь комнаты, села поудобней на кошму и сообщила:

– Сегодня пятница, я пришла почитать Коран… – И, не дождавшись, что скажет Ултуган, принялась читать молитву.

Она читала монотонно, нараспев, лицо ее было спокойным, отрешенным от мирской суеты. Казалось, само время шло мимо нее, обтекало эту старуху. Потом она раскрыла ладони, помолилась за отца и мать Ултуган, провела ладонями по лицу. Ултуган вначале была раздосадована тем, что старуха явилась так некстати, но искреннее желание соседки устроить потустороннюю жизнь покойных растрогало ее, и она налила старушке чаю.

Выпив несколько пиалушек чая, старуха вытерла пот лба и сказала:

– Свет мой Ултуган, я вижу, ты торопишься, и поэтому скажу о своем деле коротко.

Она посетовала на то, что бог не дал ей, Ултуган, счастья нянчить, ласкать своих детей, но вот совсем кстати племянник ее надумал жениться, просил узнать: согласна ли Ултуган принять его предложение.

– Свет мой, соглашайся. Он еще молод, ему и пятидесяти и нет, – сказала старуха.

– Спасибо, бабушка, да ведь у вашего племянника уже есть своя жена, – напомнила Ултуган, смеясь.

– Есть, есть, – кивнула, не смутившись, старуха, – но она не против, пусть, говорит, женится на другой. А если так, то и закон не против, – и как бы отрезала путь к отступлению.

Ултуган молчала, не найдя, что сказать и как поскорей избавиться от сватьи.

– Подумай, свет мой, подумай. Посоветуйся с кем, – сказала старуха, уходя.

Ултуган обвязала цветным платком голову, оставив открытыми только глаза, и вышла из дому.

Грузовая машина стояла на площади перед конторой, поджидала народ. Людей уже набилось в кузов немало, в основном это были женщины. Ултуган тоже залезла в машину и села в заднем углу, стараясь не бросаться в глаза. Но ее сразу заметили, и одна из молодок ехидно спросила:

– Да, никак, это ты, Ултуган? Почему не скажешь нам «здравствуйте»?

Ултуган промолчала, сделала вид, будто не слышит, и чтобы это выглядело убедительней, повернулась лицом к борту. Вот именно таких, языкастых, она и опасалась. Но теперь ничего уже не поделаешь: коль попала в эту компанию, надо терпеть. И лучше помалкивать.

– Посмотрите на нее! Она даже разговаривать с нами не хочет. Как будто нас и нет, – не унималась молодка.

– Не трогай ее. Ты что? Хочешь, чтобы она увела и твоего мужа? – вылезла другая, такая же молодая и вредная.

– Ой, об этом я и не подумала! – подхватила первая насмешница, хотела прикинуться испуганной, да не выдержала и захохотала.

На глаза Ултуган навернулись слезы. Ей было обидно, хотелось сказать, что все это неправда, но она удержалась, не ответила.

А женщины словно соревновались, кто уколет больней Ултуган:

– Но кто больше всех пострадал, так это бедняга Майдан. Его больше всех жалко.

– И-и, так ему и надо, долговязому.

– А утром-то сегодня Сандибала поехала в район. Слышали, женщины?

– Вот дура-то, сама его до тюрьмы довела, а теперь поехала выручать.

Но вот подошли остальные члены бригады, машина тронулась в путь, ее мотор загудел, заглушил голоса женщин, а встречный ветер понес злые слова мимо ее ушей.

Когда приехали к роднику Когалы, Ултуган постаралась первой выскочить из кузова, взяла в руки вилы и ушла, отделяясь от бригады, к дальнему стогу. Ей казалось, что женщины, все до единой, презирают ее и никто не захочет работать с ней рядом. До самого обеда Ултуган ни разу не подняла головы, не посмотрела в их сторону. Если до нее долетал чей-то смех, она принимала на свой счет и краснела, готовая провалиться под землю.

В обеденный перерыв женщины собрались возле кустов и, наломав ветвей, соорудили нечто вроде навеса. Потом расселись в тени, и каждая поставила на общий стол то, что захватила с собой для обеда. Кто торсук с айраном, кто с кислым коже. Ултуган сделала вид, будто собирается стирать свой платок, пошла к роднику. Второпях, из-за старой соседки, она забыла, не взяла с собой айран; хорошо еще хлеб прихватила. Она сидела на траве, макала хлеб в воду и ела, радуясь тому, что женщины оставили ее в покое.

Они обедали весело, шумно, обсуждая и колхозные, и свои домашние, дела. И вдруг одна из них, пожилая женщина, громко спросила:

– А где же Ултуган? Почему она все время нас избегает?

Ей что-то вполголоса сказали.

– А вам-то какое до этого дело? А ну, хватит болтать! – сердито ответила пожилая женщина. – Пошутили раз, и достаточно. Она тоже хороша, эта Сандибала; если она такая умная да сильная, что же не удержит Майдана в узде? Все, все! Я больше об этом и слышать не хочу! Эй, Ултуган! Ултуган!

– Да тетя! – почтительно откликнулась Ултуган.

– Что скучаешь одна? Иди к нам! – не отставала добрая женщина.

– Я не скучаю.

– Иди, иди! Да поскорей. Если ты и виновата, то только перед Сандибалой! Ну иди же!

– Поешь с нами, Ултуган! Не стесняйся! Водой сыта не будешь! – заговорили другие женщины.

Раньше Ултуган оскорблялась, когда ее начинали жалеть вот так открыто, на людях. Но сейчас к ее горлу подкатил комок, ее захлестнула теплая волна благодарности.

– Сейчас! Иду! – откликнулась она поспешно.

Ултуган хотела присесть с краю, однако женщины подвинулись, освободили ей место в середине.

– Проходи, милая, садись, – сказала добрая женщина и усадила рядом с собой.

И никто более не говорил ей колкости, будто добрая заступница побрызгала на женщин водой, привела их в чувство. А молодка, которая затеяла в кузове травлю, теперь сама подала ей чашку с айраном.

На утро третьего дня зарядил сильный дождь, и уборщиков сена оставили дома. К обеду дождь поутих, и Ултуган отправилась в магазин – решила пополнить запасы чая и сахара. Сделав покупки, она уже собралась уходить, да тут в магазин ввалился Орак. Ултуган не видела его уже несколько месяцев. За это время он сильно растолстел, обзавелся одышкой, дышал тяжело, со свистом. На улице было пасмурно и прохладно, а лицо его было красным и потным, словно он только что явился из бани.

Увидев Ултуган, Орак сперва широко заулыбался, потом вспомнил, что еще не принес ей своего соболезнования, и сказал:

– Ултуган! Пусть после смерти твоего отца благополучие не оставит твой дом!

Сделав трудное для себя дело, выпалив сразу такое количество слов, Орак облегченно вздохнул и протянул руку:

– Ну, здравствуй!

Его большая ладонь стала пухлой и жирной от пота. Пожимая ее, Ултуган почувствовала брезгливость. Пока Орак оправдывался, объяснял, почему не мог к ней зайти, она изумленно спрашивала себя: за что так долго любила этого человека? Она пристально смотрела на него и не находила никаких достоинств. А он, как всегда, смеялся и к месту, и не к месту: «ыри-ыри».

Вернувшись домой, она еще долго вспоминала липкие руки Орака, его большой живот. Слышала его глупый гогот. А как тужился, краснел, подбирая слова соболезнования. «Да он же тупой, недалекий, бедняга! – говорила она себе. – А я-то еще мечтала выйти за Орака замуж. Стыд-то какой!.. Нет, уж лучше навеки остаться одной».

4

Ей приснилось, будто кто-то тихо, но настойчиво стучит в окно. Ултуган проснулась, села на кровати, напряженно вглядываясь в темноту. Сердце ее билось так часто, будто она не спала, а бежала изо всех сил. Но в комнате было тихо. Наверное, уже наступила полночь. «Да, стучали во сне», – разочарованно подумала Ултуган. И в этот момент снова побарабанили в окно, осторожно, пальцем.

– Ултуган, это я…

А дальше она ничего не помнила: как соскочила с постели, как открыла дверь и повисла на шее Майдана. Она не заметила, что у него отросли борода и усы. Приникла к нему, застыла вместе с ним на пороге дома. Совсем не думала о том, что их может увидеть любой полуночный гуляка.

– Подожди, Ултуган, дай пройти в комнату. Я грязный с дороги, – смущенно попросил Майдан.

– Грязный! Ну и пусть! Пусть! Пусть!..

Она звонко целовала его губы, глаза, щеки, нос…

– Все равно буду тебя целовать, родной мой! Я соскучилась по тебе!..

Наконец Майдану удалось протиснуться вместе с ней в переднюю комнату, и они еще долго стояли обнявшись, ласкали друг друга, пока не утолили свою тоску.

За домом, в сарае, шумно захлопав крыльями, прокричал петух…

– Ултуган, пусти. Я умоюсь.

– Сейчас, сейчас. Я согрею воды. Сама выкупаю тебя.

Все так и замелькало в ее ловких руках. Она в два счета развела огонь под казаном, согрела воду и, невзирая на протесты и стеснение Майдана, раздела его и вымыла, словно первенца.

– Бедный мой, и раньше ты не был толстым, а теперь и вовсе одни ребра торчат, – говорила она, вытирая полотенцем.

Майдан перестал сопротивляться, блаженно затих. Ултуган одела его в рубаху и брюки своего отца и принялась стирать грязную одежду Майдана. Стирала и поглядывала на него. Майдан тоже не сводил с нее глаз, следил за каждым движением. Голова его была пострижена наголо, щеки запали, лицо обросло усами и бородой. И только глаза Майдана сверкали молодо, призывно.

– Полежи, отдохни, – сказала Ултуган.

– Подожду. Ляжем вместе.

– Как ты добрался?

– Пешком пришел.

– Господи, от самого района пешком? – испугалась Ултуган.

– Только вечером освободили. Последний автобус ушел, а ждать утра не было смысла. Все равно ни копейки в кармане. Вот я и потопал.

– Проголодался, конечно.

– Совсем немного, – поделикатничал Майдан.

Быстро покончив со стиркой, Ултуган развела в самоваре огонь, выложила на дастархан все самое вкусное, что имелось в доме. Чай на этот раз казался им особенно вкусным; они пили долго, пиалу за пиалой. А под утро Ултуган подоила корову, отпустила ее, повесила снаружи на дверь замок и, как в далеком детстве, залезла в комнату через окно.

– Пусть думают, что ушла. Иначе не будет покоя, – объяснила она Майдану.

После этого они легли и спали весь день. Проснулись только однажды, когда часов в двенадцать к дому прискакал верховой. Покрутился на коне перед дверью, и Ултуган услышала голос бригадира Сагынбая.

– Тетя, куда ушла Ултуган? – спросил он у старой соседки.

– Кто знает. Дверь с самого утра на замке, – ответила старуха.

– Может, опять покатила в район? – спросил бригадир самого себя, сам же себе ответил: – Наверное, так и есть. Совсем спятила женщина, – сказал и уехал.

Ултуган и Майдан от всей души посмеялись над соседкой и бригадиром, над тем, как ловко их удалось обвести вокруг пальца. Потом прижались друг к дружке и ушли в беззаботный сон. Чем кончится вся эта история, к каким последствиям приведет их новая встреча, о том они не думали. Они снова вместе – остальное ничего не значило.

– В тюрьме было плохо? – спросила вечером Ултуган.

– Да хорошего мало. В первый вечер хотелось себя убить. Нашел под нарами лезвие и спрятал. Решил: вот все уснут, и перережу вены. Зачем жить после такого позора?

– Боже упаси, не говори так!

– Все уже позади, Ултуган. Я подумал о тебе и выбросил лезвие. Не имел я права умирать, Ултуган. Потому что еще есть ты, моя любовь. Наверное, только попав в такую беду, начинаешь понимать, что дороже всего на свете.

Так закончился этот длинный счастливый день. Ночью, когда аул заснул и на улице стало безлюдно, Ултуган вылезла в окно, открыла дверь и занялась хозяйством – подоила корову, сходила к реке за водой. Майдан помогал – поколол дрова, переделал другую мужскую работу. Под утро Ултуган снова повесила на двери замок, и они снова спрятались от людей.

Этот день тоже был долгим и радостным. Они спали, просыпались, ласкали друг друга и засыпали, утомленные счастьем. А за стенами дома ходили, переговаривались люди, мычали телята, кудахтали куры, по улице проносились верховые и машины, а за ними с надрывным лаем бежали собаки. Словом, там шла своим чередом обычная жизнь, далекая в эти минуты от них.

На вторую ночь они вышли из дома и, взявшись за руки, гуляли в степи, за аулом. Сидели на траве, влажной от вечерней росы, приятно холодившей горячее тело, и говорили о своем будущем.

– Нам лучше всего уехать отсюда, – сказал Майдан. – Поселимся в Карсае. Я устроюсь на станцию. А ты как захочешь: пойдешь работать или будешь хозяйничать дома. Вместе не пропадем. Да и много ли нам надо с тобой?

– Немного, – подтвердила Ултуган. – Как было бы хорошо готовить тебе обеды и ждать, когда ты вернешься с работы.

– Так и будет, Ултуган!

– Майдан…

– Что, дорогая?

– Я… как бы тебе сказать… кажется, я беременна.

– Это правда? Родная моя, я так этого ждал! Теперь уж нам и вовсе нельзя расставаться. Мы связаны с тобой навеки!.. Э-э, да ты совсем замерзла!

– Пойдем домой, Майдан, – она и вправду зябко поежилась.