Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"

Автор книги: Саин Муратбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Саин Муратбеков
Запах полыни
_{Повести, рассказы}

ВЫПУЩЕНА ПО ПРОГРАММЕ МИНИСТЕРСТВА СВЯЗИ И ИНФОРМАЦИИ РЕСПУБЛИКИ КАЗАХСТАН

Редакционная коллегия:

Каскабасов С.А. (председатель), Кул-Мухаммед М.А., Кирабаев С.С., Елеукенов Ш.Р., Исмагулов Ж.И., Нургалиев Р.Н.,

Абдрахманов С.А., Исмакова А.С., Бейсенгалиев З.Г, Абдезулы К., Майтанов Б.К., Болтанова Ж.К.

Список книг серии “Библиотека Казахской Литературы” утвержден Ученым советом Института литературы и искусства им. М.О. Ауэзова (протокол № 9 от 26 июня 2009 г.).

В оформлении суперобложки использованы фрагменты из картин художника И.Д. Остренко.

© Издательство “Аударма”, 2010

© Иллюстр. “Государственный музей им. А. Кастеева”

«Дерево чуткой прозы» Саина Муратбекова в «плодоносящем саду» казахской литературы

В цветущем и плодоносящем саду нашей многонациональной литературы молодому дереву чуткой прозы Муратбекова суждено уверенно расти и быть видным издалека.

Г. Мусрепов

Прозу замечательного Мастера художественного слова, классика казахской новеллистики, Саина Муратбекова отличает подкупающая искренность, чуткость и жизненная мудрость.

У колыбели его творчества стояли известные казахские писатели X. Есенжанов и А. Сарсенбаев. В. Шукшин называл С. Муратбекова своим родным казахским братом. Высоко отзывались о его прозе С. Муканов, Г. Мусрепов, А. Нурпеисов, А. Тарази и многие другие.

Первый сборник рассказов С. Муратбекова вышел в 1961 году под ласково-нежным названием «Моя сестренка». В нем рассказывалось о локальном событии семейного масштаба, как в один из приездов на зимние каникулы главный герой был «приятно поражен» младшей и единственной сестренкой Алимой, которая из озорницы-задиры превратилась в девушку-красавицу. Наблюдая за сестрой, герой вспоминает историю своей первой любви, связанной с отъездом из аула, когда он отправился учиться в город. Кусок шоссе, ведущий на станцию, стал для него единственной памятью о девушке по имени Сауле: «Она стояла и махала рукой, и мне казалось, что ее рука не прощается со мной, а зовет: Вернись, вернись…». Теперь на этой дороге стоит его младшая сестренка и провожает своего возлюбленного. Таким образом, герой приходит к мысли о цикличности жизни, ее повторяемости, о том, что время и километры «часто решают за людей. И счастливцы те, кого они не разлучают.». Втайне герой рассказа надеется на то, что первое пробудившееся чувство сестренки Алимы окажется сильным, а судьба счастливой.

Остается в памяти образ старшей сестры Назиры из повести С. Муратбекова «Дикая яблоня». Главный персонаж Канат тенью следует за сестрой, потому что опасается, что красивый светлолицый парень по имени Токтар может отнять у него близкого человека и друга, но влюбленным не дано воссоединиться: Токтар погибает на фронте. Как та одинокая яблоня, у которой встречаются герои, остается Назира одна, потеряв на фронте отца, любимого и мать, которую убивают враги в неравной схватке.

Повести «Горький запах полыни» и «Дикая яблоня» объединяет тема военного детства. В «Горьком запахе полыни» автор словно отматывает пленку своей жизни, и погружает зрителя в события 1942 года. Главным героем он делает мальчика Аяна, неординарного ребенка со сложной судьбой, вопреки всем трудностям сочинявшего каждый раз новую сказку для ребят. Горький запах полыни связывается у ребят с памятью об ушедших на фронт отцах и братьях.

В «Дикой яблоне» описывается жизнь казахского аула в военные годы. Судьба собаки Кокинай, нашедшей приют у дикой яблони, странным образом связывается с судьбами жителей аула. До войны у нее, как и у людей «были и дом, и хозяин по имени Басен, а сама она считалась лучшей охотничьей собакой в округе». Собака остается дожидаться возвращения своего хозяина с войны, не поддавшись на уговоры хозяйки Жайдар, но злые люди убивают ее щенят, после чего она пропадает, словно ее и не было. Проклятье собаки падает на жителей аула – Бубитай, ставшую безумной и ее сына Спатая.

Трагические эпизоды повести «Дикая яблоня» перемежаются с комическими. Так, эпизод ареста Нурсулу за колосья пшеницы сменяется комическим эпизодом с тремя «невестами ефрейтора» Ырысбека. Персонажи, населяющие повесть С. Муратбекова, индивидуальны и своеобразны. Это образы героических женщин-матерей – Багилы, Нурсулу и Батики, стариков Байдалы и Шымырбая, группы ребят, во главе с неугомонным Ажибеком, колоритная фигура любвеобильного Ырысбека с неудачливым соперником Колбаем и его женщинами «гарема» – Дурии, Зибаш и Эммы, уполномоченным из района Алтаевым, неразлучными друзьями Манаром и Карлом, девочками Мари и Тоштан.

Чем можно объяснить непреходящую ценность произведений С. Муратбекова? Известный литературовед Владислав Владимиров, друг и соратник писателя, определил его следующим образом: «Его книги не залеживаются на библиотечных полках. Их по-прежнему повсюду читают и стар и млад. Потому как они в простоте и доступности речестроя (тут честь и хвала его лучшим толмачам) всегда привлекают своим искренним оптимизмом, своим волшебным настроем на необратимое одоление местечкового и вселенского зла во всех его ипостасях».

Жанна НУРМАНОВА, кандидат педагогических наук

ПОВЕСТИ

ГОРЬКИЙ ЗАПАХ ПОЛЫНИ
(пер. Г. Садовникова)

1

Мое далекое, позабытое детство…

И все-таки я отлично помню этого мальчика в ссохшейся шубейке песочного цвета, худенького и хромого. Иногда закроешь глаза и видишь, точно наяву: по аулу мчится буйная ватага мальчишек, а позади всех бежит он, волоча больную ногу и стараясь не отстать. И все же отстает, и я опять слышу его голос: «Эй вы, да подождите же! Пойдемте со мной, у меня есть сказка. Вот увидите, она интереснее вчерашней!..»

Весной сорок второго года у Аяна умерла мать, и он остался вдвоем с бабушкой, отца его призвали в армию еще в начале войны. И бабушка привезла Аяна в наш аул в надежде на помощь своих дальних родичей.

Мы играли в войну на единственной проезжей улице, – бросали «гранаты» – пыль, завернутую в бумагу, когда он впервые вышел из дома. Прохожие, старики и старухи ворчали: «Вот она, детская глупость: мало им одной войны, они свою затеяли. Будто нет других игр. Ну и пострелята!» День выдался безветренный, и пыль долго висела в воздухе, застилая солнце, а мы с криком «ура!» нападали на своего «противника» и, отдавшись игре, никого и ничего не замечали. И только наш командир Садык неожиданно остановился на границе, где кончалась завеса пыли, и спросил:

– Эй, а ты кто такой? Откуда взялся?

Тут уж бросили игру все ребята – так необычен был этот вопрос для нашего аула, где все знают друг дружку с раннего детства. Мы обернулись и увидели незнакомого мальчика в белой безрукавке и коротких штанишках. Он выглядел не по-здешнему, особенно поразил нас его черный жесткий чуб, спускающийся на лоб.

Новенький мальчик в нашем ауле – слишком выдающееся событие, поэтому мы мигом забыли про игру и окружили Аяна. Каждый норовил протолкнуться поближе и хорошенько разглядеть новичка. Для нас, аульных детей, Аян в этот момент был и театром, и цирком.

– Слышь, кто он, а?

– А откуда он, ты не знаешь? – спрашивали мы друг у дружки, пихаясь локтями и жадно рассматривая Аяна с головы до пят так бесцеремонно, точно он был неодушевленным предметом.

А он в свою очередь глазел на наш растерзанный вид, и во взгляде его сквозило недоумение. Хороши мы были тогда, грязные, точно поросята. Штаны и рубахи под слоем пыли потеряли свой первозданный цвет и висели клочьями, словно только что побывали в зубах у своры собак.

Его одежда не отличалась ни новизной, ни качеством, но чистенький и опрятный облик Аяна поражал, как царская роскошь.

– Гляньте на него, такой сопляк, а уже отпустил чуб, – высказался первым Есикбай, плохо скрывая зависть.

Нам было не смешно, но все же мы рассмеялись, стараясь поддержать своего товарища перед чужаком. Смех получился фальшивый, как будто нас вынуждали, Аян густо покраснел и промолчал.

– А я знаю, кто он! – громко произнес Садык. – Вы приехали вчера вечером, верно? – обратился он к новичку. – И у вас еще была темно-серая корова. Правильно я говорю?

– Правильно, – кивнул серьезно мальчик. – Только она не совсем темная. Ты видел ее вечером, а днем она гораздо светлее, и еще у нас есть теленок. – И мне почудилось, будто по его губам скользнула усмешка.

А Садык продолжал свое:

– Как тебя звать?

– Аян.

Кое-кто из ребят зашевелил губами, стараясь запомнить его имя.

– Пойдем с нами, будем дружить, – предложил Садык и, не дожидаясь согласия, ухватил Аяна за руку и потянул за собой.

Новичок взглянул на его грязные исцарапанные пальцы и осторожно высвободил руку. Ну, подумал я, и начнется сейчас. Вряд ли стерпит Садык такое оскорбление.

– Ребята, где у вас можно купаться? Жарко, так и печет, – сказал Аян, не дав Садыку обидеться.

– Ну, у нас имеется такое местечко, вода – во! – ответил за всех наш простодушный Садык. – Хочешь, сходим сейчас?

– Хочу! – кивнул Аян.

Садык повел приезжего к заводи, всячески расписывая по дороге ее достоинства. А мы повалили следом. Ребята крутились перед Аяном, каждый старался вставить словечко и тем самым возвыситься в глазах диковинного мальчика. Но хозяином положения был Садык.

– Знаешь, сколько могу просидеть под водой? Пока ты сосчитаешь до шестидесяти, – упоенно врал, и в эту минуту верил сам себе наш честнейший Садык.

– А у меня тоже есть белая рубашка, между прочим. Только она лежит в большом сундуке. Не велит надевать мама. Вот, говорит, подрастешь – и носи на здоровье, – сказал Касым-царапка.

Это прозвище он получил за то, что в драке всегда лез ногтями в лицо. Ревел в три ручья и в то же время так и норовил вцепиться в глаза. Поэтому многие ребята старались не связываться с Касымом-царапкой. И только Есикбай не боялся его длинных и грязных когтей.

Сейчас Есикбай ревниво брел в стороне. Он был самым сильным драчуном, жилистый, и длиннорукий, и поэтому некоторые мальчишки то и дело лебезили перед ним. А теперь его будто и не было – все внимание ребята отдали чистюле-новичку. Вот отчего Есикбай шел в гордом одиночестве и брюзжал презрительно себе под нос.

– А ну-ка иди сюда. Царапка! – рявкнул Есикбай, едва Касым закрыл рот.

Касым приблизился с опаской, на всякий случай его пальцы скрючились, точно когти беркута.

– А может, в твоем сундуке и золота полным-полно? Но-но, спрячь свои когти, кошка. А голову подставь, вот так. – И Есикбай звонко щелкнул Царапку по голове.

Голова Царапки зазвенела, словно спелый арбуз. А Есикбай щелкал еще и еще, вкладывая все свое умение и силу. Касым заплакал от злости и бросился на обидчика. Но Есикбай опередил его и ударил по носу.

Касым зажал нос ладонью и поплелся назад, в аул, ссутулившись и вздрагивая. А Есикбай посмотрел Аяну в глаза многозначительно, как бы говоря, учти на будущее, у меня разговор короткий.

Аян, в свою очередь, обвел нас вопросительным взглядом: мол, что же это у вас творится? Но никто не хотел связываться с Есикбаем, мы отвели глаза. К тому же коварный Касым не пользовался нашим расположением.

– Ты, конечно, сильный, но за что так его? – спросил Аян Есикбая, покачав головой.

Есикбай саркастически фыркнул и опять отошел в сторону. На большее он пока не решался. Сегодня Аян и для него был чем-то необычным.

В тот день мы купались, загорали и снова купались, до вечера играли у заводи и так свыклись с Аяном, будто он жил в нашем ауле со дня рождения.

Словом, в первые же дни Аян завоевал всеобщую симпатию. Особенно нам понравился его мягкий покладистый характер. Каждый, конечно, стал исподволь набиваться в друзья, но Аян относился ко всем одинаково по-доброму, давая понять, что желает ладить со всеми. Кое-кто из забияк пытался расшевелить Аяна, прощупать его, но Аян только хмурил брови и отходил подальше, а самому настойчивому ответил так:

– Я не хочу драться. Потому что это глупо, и потому что я у бабушки один. Если я подерусь, ей будет неприятно.

И провокатор отошел с миром. В том, что Аян был не хилого десятка, он убедился еще в день знакомства. Тогда мы боролись на песке, и новичок клал всех на лопатки. Только Есикбай одержал над ним победу.

Этот неугомонный драчун дня четыре приучал себя к мысли, что Аян такой же, как все, и, значит, его можно бить в общем порядке. Укрепившись в таком мнении, Есикбай начал придираться к Аяну. Но вызвать на скандал умного и доброго Аяна не так было просто.

– Да хватит тебе! Перестань, – отмахивался Аян добродушно.

Но однажды Есикбай потерял терпение, послюнявил палец и мазнул Аяна по лицу.

Аян вытер лицо тыльной стороной ладони и серьезно спросил:

– Значит, ты никак не можешь не драться?

– Что, с тобой, что ли? Видали мы таких! – запетушился Есикбай и попытался щелкнуть Аяна по лбу, но тот уклонился вовремя.

– Пойдем в лог. Посреди улицы драться не буду. Тут уж бабушка узнает наверняка, – спокойно сказал Аян.

– Думаешь, это тебя спасет? Уж так изукрашу – бабушка все прочтет, как по книге! – заверил Есикбай.

Мы отправились следом за ними. Довольный Есикбай спустился в лог первым, приговаривая:

– Ну, иди же сюда, голубчик. Сейчас я тебе покажу.

Аян на ходу снял рубашку, бережно повесил на курай и изготовился к схватке. Бойцы пришлись друг другу в рост. Есикбай выставил руки первым, обхватил Аяна и, притянув к себе, начал валить. Но его противник держался крепко на ногах, и нам, зрителям, стало ясно, что в честной борьбе Есикбаю не осилить. Он понял это сам, изловчился и, схватив Аяна за чуб, запрокинул ему голову. Аян стиснул зубы от боли и медленно повалился на спину, Есикбай взгромоздился на него верхом и начал молотить кулаками. Его спина закрывала лицо Аяна, мы видели только ноги, отчаянно взбивающие пыль. И вдруг Есикбай страшно завопил и сполз набок.

Аян держал его за кисть руки и слегка выворачивал, как только Есикбай обнаруживал намерение побры-каться. И вот на наших глазах непобедимого Есикбая взяли за шиворот и дважды легонько ткнули в пыль, точно нашкодившего котенка.

– Теперь довольно? – спросил Аян.

– Ай, ой! Конечно, довольно! – закричал Есикбай, опасаясь, что победитель передумает.

Аян шагнул через голову Есикбая и выпрямился: теперь сила врага должна перелиться в его мышцы. Во всяком случае, так утверждают древние казахские легенды. Аян тоже не сомневался в этом, он спокойно надел рубаху, пригладил ладонью чуб и полез наверх, ни разу не оглянувшись.

Потом наступила осень, и мы пошли учиться в первый класс к старику Иманжанову. У нашего педагога тряслись руки и слезились воспаленные глаза. Старик приносил с собой листочки драгоценной в то время бумаги и учил нас азбуке.

Я сидел за одной партой с Аяном и был первым свидетелем его школьных успехов. Его способности проявились с самого начала. Помнится, после надоевших нуликов и палочек учитель написал на доске первую букву, и мы, высунув языки, перерисовывали ее на листочки. Наши пальцы, сильные и крепкие в уличных играх, еле управлялись с карандашом. Мы все еще боролись с непослушными пальцами, а Аян уже нетерпеливо ерзал на скамье и спрашивал у старика Иманжанова, что делать дальше.

– Не спеши, всему свое время, Аян, – успокаивал учитель, радуясь живому, любознательному ученику.

После урока Аян говорил с возмущением:

– Почему он не написал все буквы? Я бы их выучил сразу и написал папе письмо.

Мы понимали его: каждый из нас ждал той минуты, когда можно будет сесть за стол, написать письмо отцу или брату на фронт. Будто почувствовав это, наш престарелый учитель не жалел своих сил и терпения, и вскоре наступил великий день. На одной из перемен мы столпились за спиной Аяна, и он самостоятельно вывел слова: «Мой дорогой папочка…»

Отныне, вернувшись из школы, Аян располагался на полу и писал письмо, слюнявя химический карандаш. Уже после второй строки его губы становились фиолетовыми, точно он перекупался в заводи.

Почти каждый день из аула уходило письмо, адресованное отцу Аяна. Иногда их было два, в том случае, если бабушка усаживалась на постели и диктовала свое письмо.

Мы завидовали Аяуу, потому что еще не научились связывать на бумаге слова в осмысленные предложения. Но наш новый приятель ни капельки не заносился перед нами. Бывало, придешь к нему, скажешь:

– Аян, помоги. Уж очень хочется написать брату письмо.

А он отвечает великодушно:

– Возьми мое и перепиши. Только имя моего отца замени именем своего брата. Понятно?

Киваешь: понятно, – и мчишься домой в нетерпении.

Так постепенно все наши одноклассники стали посылать письма на фронт. Письма были точно близнецы, потому что, в сущности, их сочинял один человек.

Наш учитель будто только и ждал того, чтобы его ученики научились писать письма. Скоро, наполовину парализованный, он слег в постель. Другого учителя не было (да разве его найдешь в войну для маленького аула!), и потому у нас вынужденно начались надолго затянувшиеся каникулы.

В тот же период, который связывается в моей памяти в одно целое, случилось еще одно событие. Однажды Аян гнал бычка с пастбища домой и по дороге решил его объездить. Кроткий обычно бычок взъярился, взбрыкнул и сбросил с себя Аяна. Незадачливый джигит вывихнул ступню и около месяца провалялся дома. Этот вывих оказался для Аяна роковым. С тех пор он так и не смог отделаться от его последствий.

Он все меньше и меньше возился с нами, а затем и вовсе стал просто свидетелем наших игр: сидел где-нибудь в сторонке да с завистью заглядывал, как мы носились по аулу, изображая Красную Армию.

А потом пришла зима, выпал первый снег, и наступила пора снежных гор и санок.

Наш аул приютился у подножья горы Ешкиольмес. Его головные избы, пытаясь подобраться повыше к вершине, вползли было на склон и застыли в начале пути. Такое возникает впечатление, когда смотришь на единственную улицу в нашем ауле. Летом она верхним концом упирается в густую гриву полыни, покрывающей гору Ешкиольмес, а зимой мы носимся сверху вниз на санях по утоптанному снегу, и до позднего вечера над улицей звенят веселые детские голоса. Зима у нас замечательная, снег выпадает глубокий, и в то же время у подножья горы солнечно и тепло. Вот уж благодать, когда несешься навстречу упругому воздуху, а снег слепит глаза и поскрипывает под полозьями, и видишь, как торопятся твои приятели, волокут наверх сани, и щеки их пышут жаром…

Катание в этот день ничем не отличалось от прочих. Время уже подходило к вечеру. Солнце разбухло, отяжелело, налилось красным соком, готовое вот-вот сорваться за гору Ешкиольмес; на снег упали его мягкие розовые отсветы. С солнечной вершины Ешкиольмеса привычной дорожкой спускалась в аул скотина, пасущаяся на проталинах. Все дышало миром, будто исчезли беды и слезы. Хотя бы на эти часы. Поэтому вопль отчаяния поднял на ноги всех людей. Ему ответил такой скорбный плач, что у нас, детей, побежали по спинам мурашки. Минутой позже мы поняли, что горе избрало в жертву дом, где жил Аян.

Ну что ж, от этого никуда не денешься – даже несчастье вызывает у детей прилив любопытства. Мы посыпались с саней и побежали поглядеть на чужое горе. Те, кто уже успел все узнать, шептали осведомленно:

– Слыхал, у Аяна-то бабушка умерла.

И передавали новость другим с таким усердием, будто нас ожидало вознаграждение за радость – суюнши, и, конечно, не сводили глаз с Аяна, боясь пропустить самое главное.

Аян стоял у порога, белый как тот самый снег, по которому только что носились наши сани, и моргал часто-часто. Соседские женщины подняли кутерьму: вокруг причитали, кто от души, а кто ради приличия. А он застыл, глух и нем, только хлопал ресницами, да иногда зябко вздрагивал. Мы решились и, подталкивая друг друга, подобрались к Аяну. Он встретил нас молчанием, только недоуменно взглянул на санки, которые мы притащили за собой.

Солнце спряталось за вершиной Ешкиольмеса. Краски померкли, стал сумеречно-серым воздух. А мы впились глазами в Аяна, ожидая, когда же он заплачет. Кто-то даже произнес вслух, точно подсказывая Аяну:

– Эй, почему он не плачет? У него же умерла бабушка!

Но Аян молча перешагнул порог, прошел мимо окон и завернул за угол. Нетрудно догадаться, что мы бросились за ним, заинтересованные его поведением. И тут он обернулся и сказал:

– Ну, что вы, ребята?.. Хотите послушать сказку?

Он произнес это так, будто умерла не его бабушка, а все наши бабушки сообща покинули белый свет, и потому мы нуждаемся в его утешении.

– Так рассказать вам сказку? – спросил он, печально улыбаясь.

– Расскажи! – брякнул Садык.

– Наверное, лучше смешную, – сказал он самому себе и, задумавшись, потерся щекой о ворот шубы с редким мехом.

А мы крепко держались за свои санки и глазели на него, дружно разинув рты.

Аян вздохнул прерывисто и начал, будто забыв о нашем присутствии и обращаясь только к себе:

– Давно это было… Жил один мальчик… сирота…

Он рассказывал долго и задумчиво, потому что сказку придумывал прямо на наших глазах. Сказка получилась грустной. Но сирота оказался не таким уж жалким нытиком, он не сдавался, а раза два мы даже рассмеялись, забыв о том, что сегодня умерла бабушка Аяна.

На другой день ее хоронили. Следуя обычаям, те немногие мужчины, что были освобождены от военной службы, похоронили бабушку и помчались на конях в аул, оставив Аяна у могилы. Он стоял один-одинешенек, низко опустив голову. И на этот раз глаза были сухими, будто он до сих пор так и не научился плакать. Потом он взял ком глины вперемешку со снегом с могильного холма и бросил в сторону, как положено:

– Бабушка, пусть земля тебе станет пухом!

Он подул на закоченевшие пальцы и поплелся по дороге в аул. В этот же день Аян переехал к старику Бапаю, который находился с бабушкой в далеком родстве. Вначале из ворот выехал дед Бапай, на его санях красовались горы пестрых одеял и подушек. За ним появился Аян, ведя светло-серую корову. Корова сделала шаг, другой и уперлась, чуя, что ее уводят навсегда из привычного стойла. Ну, а нам только дай повод для деятельности. Мы побросали сани и всей ватагой наперли на корову сзади.

– Раз, два – взяли! – вопил Есикбай.

Корова таращила большущие глаза, полные коровьей тоски, мотала головой, хвостом, точно ее кусали слепни, сделала вид, будто хочет боднуть Аяна, но затем смирилась, промычала жалобно и побрела следом за Аяном, нюхая полу его шубейки.

– Она у нас умница, все понимает, – сказал Аян, зачем-то стараясь оправдать корову в наших глазах.

Мы проводили его до нового жилья и опять взялись за санки.

Аян вышел к нам только на следующий день. Он остановился в сторонке и горящими глазами смотрел, как мальчишки летают с горки на санях.

– У меня тоже были санки. Там, в городе, – сказал он мне, когда я, лихо развернувшись, затормозил у его ног.

Он сказал это так, будто мы его обвинили в чем-то.

– Аян, знаешь что, возьми мои сани. Спустись разок, – предложил я, не выдержав его взгляда.

– А что, может, и в самом деле попробовать? – сказал он неуверенно, но потом лицо его просветлело. – Ну, кто со мной наперегонки?!

Он втащил, прихрамывая, сани на горку и, плюхнувшись на них животом, мигом скатился вниз.

– Спасибо, – сказал он, вставая. – Ух, как быстро! Не успел и подумать.

– А мои сани еще быстрей, – похвастался Садык. – Аян, попробуй на моих.

– Давай твои сани, – обрадовался Аян.

Потом он уселся на сани Есикбая, и не успел он еще оттолкнуться, как остальные ребята закричали наперебой.

– Аян, Аян! А мои сани?! Возьми мои сани!

– Ух, и накатался! – Аян дышал глубоко, возбужденно, видно, устал с непривычки.

– Ну, а за это расскажешь еще одну сказку, – пошутил Садык.

– Так и быть, расскажу, – улыбнулся Аян. – И, наверное, она будет лучше вчерашней. Ну, веселей, что ли.

Когда наступили сумерки, мы собрались у дома Бапая и подняли такой шум, рассаживаясь на крыльце, что тут же распахнулась дверь, и раздался крик старухи:

– Ой, срамота какая! Я-то думаю, что за топот? Уже не согнали ли колхозное стадо под мои окна? А это, выходит, вы безобразники! А ну, марш отсюда, негодники этакие! Ух, я вас!

Она потрясла сухим кулачком, и этого оказалось достаточно – нас точно ветром сдуло со двора. Мы стояли на улице и переглядывались растерянно. «Плакали наши сказки», – вот что было написано на лицах ребят. И тут нашелся Садык.

– Ребята, айда на конюшню! Залезем на крышу, и там уж слушай сколько влезет, во!

И как мы раньше не подумали об этом? На крыше конюшни навалено сено, оно там лежит с начала осени, мягкое, пахучее. Сиди себе и слушай. Уж большего удобства не найти, как ни ломай себе голову. Ай да молодец, Садык!

Мы заорали «ура» и, точно одержимые, подстегивая себя, помчались на конюшню. Позади всех, припадая на больную негу, бежал Аян. Взобраться по каменной кладке на крышу не стоило большого труда, особенно для тех, у кого руки так и чешутся от желания на что-нибудь залезть. На крыше было просто здорово, и первые минуты мы с хохотом и визгом кувыркались на душистом сене, с головой зарываясь в него, опьяненные запахом лета. Потом ребята притихли как-то разом и начали устраиваться поудобней в кружок. Сам рассказчик сел посреди кружка, собрав под себя большущую охапку сена, и устремил сосредоточенный острый взгляд в сторону чернеющего лога. Он еле угадывался в ночи, да и что можно было разглядеть во тьме-тьмущей? Но глаз Аяна проникал через ночь, ему виделось что-то необычное, непостижимое для остальных ребят. И нам стало жутко.

– Это было давным-давно… в далекие времена. Жил один мальчик… сирота… – начал Аян.

Его приглушенный, бормочущий голос завораживал нас. Мы сидели не шелохнувшись и верили каждому слову, хотя и знали прекрасно, что это всего-навсего сказка, придуманная нашим же товарищем. Внизу, под нами, фыркали и тихонько ржали кони и переступали копытами. Но мы уже не реагировали на обыденные звуки реального мира, а перенеслись в диковинную страну, которая раскинулась во тьме у подножья Ешкиольмеса.

С тех пор так и повелось: едва наступал вечер, мы занимали облюбованные места, а Аян заводил очередную сказку.

Как-то в один из таких вечеров Садык появился на крыше с газетой и горстью табака, утащенного из дома. Усевшись по-солидному, так, по его мнению, сидят настоящие мужчины, он свернул огромную неуклюжую «козью ножку», извлек из кармана коробок с единственной спичкой и неумело прикурил. Мы смотрели на него во все глаза; он сделал первую затяжку, зашелся долгим кашлем и, смахнув невольные слезы, небрежно заявил:

– Теперь можно начинать. Валяй свою сказку, Аян!

– Э, прежде и я попробую. Дай-ка, затянусь разок, – возразил сидевший по соседству с ним Касым-царапка и нетерпеливо потянулся к цигарке.

Наш Садык был великодушным. Он протянул самокрутку, и Касым набросился на нее с такой жадностью, будто в этой порции дыма заключалось его спасение. Но он начал так чихать и кашлять, что мы подняли его на смех, а кто-то назидательно изрек:

– И поделом тебе! Не будешь жадничать.

Потом в это дело вмешался Есикбай.

– А ну, Садык, я покажу, как надо курить, – потребовал он важно.

– Пожалуйста, – сделал вновь широкий жест Садык. Есикбай, волнуясь, вдохнул, набрал полный рот табачного дыма и потихоньку выпустил через ноздри. После этого он обвел нас взглядом, полным превосходства, как бы говоря: «Вот так-то, слабаки». Тут уж не утерпел и я, за мной последовали другие, и вскоре от «козьей ножки» остался крошечный окурок, который уж никто не рискнул взять в рот.

На другой день каждый притащил на крышу собственное курево и потом, пыхтя, рассыпая табак и шурша газетой, сворачивал уродливую «козью ножку». Мы чадили в ночное небо и слушали Аяна, и отныне его сказки обрели еще большее очарование. Курение возвысило нас в собственных глазах, мы считали себя повидавшими виды людьми, внушающими мудрость одного из собратьев. Потом один из нас попался матери во время кражи табака, и родители забили тревогу. Табак и газеты были убраны в семейные тайники. Но мы уже стали искушенным народом.

– Ребята, а ребята, вы заметили, что курит немой Турдагул? – спросил Есикбай, когда мы устроили совет по столь трагичному поводу.

О да, мы отлично это знали, и отныне горстка сухого конского навоза (да простит читатель!) стала одной из тех необходимых вещей, что мы постоянно таскали в карманах. И опять мы пускали к звездам дым, внимая голосу Аяна.

А сказки его казались нам удивительными. В них было все: и доблесть, и богатырская мощь, и ум, и красота. Но самая притягательная сила этих сказок заключалась в том, что их героями Аян сделал нас. По его словам, мы отважно бросались в атаку на фашистов, один против ста, нет, против тысячи, да что уж там, против миллиона, и под нами храпели фантастические кони, а на наших руках сверкали волшебные сабли из чистого серебра. Перепуганный до смерти враг обращался в паническое бегство передо мной, перед Садыком, и уж, разумеется, в первую очередь перед Есикбаем. Вечно хлюпающий носом Касым-царапка забывал о соплях и о том, что еще не слопал лепешку, стянутую со стола, потому что в этот миг одним махом в одиночку сокрушал фашистские орды.

Мы слушали Аяна, забывая о скудных обедах, о худой одежонке. Все это казалось пустяком по сравнению с нашими подвигами. И когда кончалась сказка, замирало последнее слово Аяна, мы принимались горячо обсуждать только что отгремевшие события. Только и слышалось:

– А как я их, а! Здорово?

– А я?!

И неизменно разговор переключался на всамделишную войну. Есикбай или кто-нибудь еще говорил.

– Была бы у меня такая волшебная сабля, поехал бы я на фронт, да как бы задал фашистам трепку, всех бы покосил наповал.

Или что-нибудь еще в этом роде. А Садык или кто-то другой добавлял мечтательно что-нибудь вроде:

– Представляете: папа, а вокруг него фашисты. И тут появляюсь я с волшебной саблей. «Папа, – говорю, – это я, Садык?» И раз! Раз! По фашистам. И всех до одного! А, как бы было здорово?!

Все остальные соглашались с ним, каждый тоже мечтал помочь отцу или братьям в самый трудный для них момент…

Иногда Аян придумывал страшную сказку. Тогда ночь вокруг нас наполнялась лязгом медных крыльев, на которых парили звероподобные птицы, а закоулки, лог и яры так и кишели одноглазыми чудовищами, чертями и прочей нечистью. Ночь наэлектризовывалась ужасами: нам мерещилось, что ветер, дующий со стороны яра, доносит какие-то воющие голоса, и стоило самому храброму из нас крикнуть «а!», как остальные с воплем «ой-бай!» зарывались в сено.

Что происходило с Аяном, когда в его голове рождались такие сказки, не представляю и сейчас. Может, его угнетало одиночество, и временами, когда побеждало отчаяние, ему чудилось, что его окружают несчастья, и те принимали сказочные образы в его детском воображении… Об этом остается лишь гадать. Но и в таких случаях его сказки всегда кончались счастливо, потому что он верил в победу добра.