Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"

Автор книги: Саин Муратбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

А солнце засело на небе, словно навсегда. Он исходил аул в ожидании вечера, ему надоело то и дело здороваться с людьми, которых он, в сущности, давно забыл и которые тоже его уже не знали; его язык устал отвечать одно и то же – мол, так-то живу и столько-то получаю, – но каждый встречный, считал непременным остановить Асета и подступиться к нему с одними и теми же вопросами.

В конце концов он вернулся к дому сестры, сел на солнцепеке, глаза его тут же нашли дом Шалгынбая.

«Что это со мной? – спросил он себя. – Ну, если подумать серьезно? Солидный человек, женат, ребенок – и здрасьте! Люди узнают, засмеют так, что сгоришь от стыда. И все из-за девицы в конопушках».

Он вызывал в памяти образы других женщин, что нравились ему когда-то, и бросил этот собранный наспех отряд против Чинары. Но те мигом слиняли, потускнели перед ее яркими веснушками и курносым носом. Тогда он сдался окончательно.

Наконец солнце все же закатилось, и вечер настал. Асет направился вместе с Куракбаем в дом, куда его племянница вошла невесткой. Его пригласили к почетным гостям, но он решительно отказался и заявил, что намерен праздновать вместе с молодежью.

Войдя в дом, отданный самой буйной части гостей, он увидел почти весь вчерашний состав. Не хватало одной Чинары. Он внимательно оглядел сидящих за столом. Нет, Чинары не было. Зато сегодня на свадьбе появилась Саулетай.

Асета усадили на почетное место, и он обнаружил, что сидит напротив Саулетай и что она пристально изучает его. Он почувствовал себя неловко, его щеки запылали. Стараясь скрыть волнение, он помахал перед разгоряченным лицом ладонью и обратился к соседям:

– А в доме, кажется, жарко.

Он оборачивался каждый раз, когда кто-нибудь входил в комнату. Вчерашний тамада провозгласил первый тост, а Чинары все еще не было.

За первым тостом последовал второй, за ним третий, так дошло, наверное, до десятого. Когда коротышка Базикен вооружился баяном и наступил неизбежный черед песен и танцев, Асет сослался на духоту и вышел на улицу.

Как и вчера, ночь стояла темная, безлунная, с гор задувал все тот же ветер. Асет засунул руки в карманы пальто и зашагал по улице. Только теперь он заметил, что выпил порядочно. Вскоре он обнаружил, что стоит около дома старика Шалгынбая.

Асет сделал было шаг к дому и заколебался. Ну, допустим, он постучится и его впустят, что он скажет хозяевам? Чем объяснит свое появление?

Во дворе сразу же до хрипа яростно залаяли собаки. Сколько их там – в темноте не счесть. Слава богу, хоть еще привязаны.

«А, была не была!»– сказал себе Асет, выдернул кол из ограды, подошел к окну. Между занавесками оставалась узенькая щель, он заглянул через щель в комнату и увидел все семейство Шалгынбая. Старик, его жена, их дочь и двое мальчишек сидели за столом и пили чай.

Асет постучал, надеясь на то, что к окну подойдет Чинара, но вместо нее поднялся один из мальчишек. Асет отпрянул в сторону, прижался к стене.

– Кто там? – спросил мальчишка.

Асет выждал немного и постучал снова.

На этот раз мальчишка выскочил на улицу. Асет успел спрятаться за углом.

– Эй, кто там? Что нужно? – рассердился мальчишка.

Он постоял, дожидаясь ответа, затем громко сказал, обращаясь в темноту:

– Ну, вот что: Чинара не выйдет! – И добавил, словно в раздумье:– Спустить, что ли, собак?

Асет так и замер, крепко сжимая кол.

– Ладно, но если еще будешь стучать, спущу собак обязательно! – предупредил мальчишка и ушел в дом.

Асет пошел назад. «Может, это к лучшему», – сказал он себе.

Над ним прямо-таки кишели бесчисленные звезды; точно пыль, клубился Млечный Путь. Будто кто-то недавно проехал, разделив небо надвое.

«Завтра уеду, и на этом все кончится. Прощай, аул», – подумал Асет. Он вспомнил, как сын плакал на перроне, тянул к нему ручонки. Теперь-то он спит, вкусно причмокивая. А жена, наверное, тревожится – еще не привыкла к его поездкам, – ходит по комнате, прислушивается к каждому стуку. Надо было взять ее с собой: ей-то, городской женщине, все здесь в новинку.

Потом он вспомнил своих друзей. Может, сидят в эту минуту в ресторане и кто-нибудь, подняв рюмку, говорит: «Давайте-ка выпьем за Асета». Ну разве не счастлив тот, о ком помнят другие?..

У дверей маячила рослая фигура. В полосе света, выбивающегося из прихожей, он узнал своего братца Абдибая. Абдибай расхаживал, точно маятник, туда-сюда, сюда-туда, поджидая кого-то. Асет впервые видел его таким нетерпеливым. Заметив брата, Абдибай устремился навстречу.

– Машина на ходу? – спросил Асет. – Завтра уезжаю. Отвези пораньше.

– Машина-то готова, – сказал братец и неожиданно добавил:– Чинара придет попозже. Вот только уснет отец.

Господи, откуда он знает? Асет промолчал, застигнутый врасплох, но Абдибай ни о чем не спросил.

Они вошли в дом. Веселье было в разгаре, и Асет с первого же взгляда понял, что молодые гости заняты игрой в «соседи».

– Иди-ка сюда, Асет! Подыщи себе соседку, – потребовал ведущий и поднял молодого парня, сидевшего рядом с Саулетай:– Лепешка, а ну-ка, освободи место для гостя.

Асет беспомощно потоптался и, не придумав ничего, что позволило бы ему увильнуть, сел возле Саулетай.

– Здравствуй, – хрипло прошептал он.

– Здравствуй, – так же шепотом ответила Саулетай, видимо, и ей было не по себе.

– Итак, – начал ведущий, – вначале отвечают девушки, дружат ли они со своими соседями. Та, что не дружит, может купить соседа по душе. Начнем, Лейла, с тебя… Дружишь ли с соседом?

– Что ты! Вечно в ссоре. Не дает житья, только и знает, что ругается, – заявила, смеясь, светлолицая девушка.

– А чей сосед тебе нравится?

– Сосед Битайки!

– Битай, ты отдаешь своего соседа?

– Как бы не так!

– Битай не хочет расставаться с соседом. Лейла, какую казнь ты предлагаешь?

– Пусть споет.

И пошла игра по кругу. Асет и Саулетай сидели в напряженном молчании, ожидая своей очереди. Временами его так тянуло взглянуть на Саулетай, что он невольно косил глазом. Порой он замечал, что глаза соседки тоже так и тянутся в его сторону.

«Красивая, ах, какая красивая», – сказал он себе.

– Саулетай! – раздался голос ведущего. – А вы с соседом дружны?

– Дружна, – быстро сказала Саулетай.

– Докажите.

Теперь Асет решился взглянуть на нее в упор, но глаза Саулетай были стыдливо опущены.

– В мире мы, – пробормотала она.

– Это на словах. А вы покажите нам на деле, какие вы дружные. Тогда мы поверим, – не унимался ведущий. – Мы ждем! – сказал он грозно.

Саулетай повернулась к Асету и слегка коснулась губами его щеки.

– Давно бы так, – одобрил ведущий.

– Ну, что ты пристал? Прямо душу вымотал, – засмеялась Саулетай, и в ее голосе уже не было прежней напряженности.

Асет и сам чувствовал, как проходит ощущение скованности, – теперь их взгляды встречались. Он видел в ее лице следы пережитого и думал: «Вот бедняжка…»

Саулетай, словно прочтя его мысли, спросила:

– Когда уезжаешь?

– Завтра.

– Почему так спешно?

– Дела… Работа…

– Ученым стал. Наверное, тебе скучно здесь.

Асет неопределенно пожал плечами.

Саулетай сказала что-то еще, но он уже не слушал, потому что в этот момент в комнату вошла улыбающаяся Чинара.

Она присела возле Абдибая, и они быстро-быстро зашептались, то и дело посмеиваясь.

Асет ловил ее взгляд. Но Чинара непростительно долго не замечала его.

«Что случилось? Ведь она знает отлично, что я здесь», – подумал он, морщась от обиды.

– У тебя что-нибудь болит? – встревожилась Саулетай.

– Нет, нет. Не беспокойся.

– Друзья, а теперь соседи танцуют. Учтите: сосед с соседкой! – объявил ведущий.

Кто-то включил радиолу, на всю комнату загремел вальс, несколько пар закружились между столом и дальней стенкой, и среди них – Чинара с Абдибаем. Даже теперь она шепчет Абдибаю что-то и смеется, смеется счастливо.

Асет подумал, что нужно сейчас же вызвать ее на улицу. Но Чинара не замечала его.

Когда танец закончился, Асет решил, что пригласит ее на следующий, но, пока он пробирался между стульями, она опять пошла танцевать с Абдибаем.

И только когда он, рассердившись, решил уйти и проходил мимо нее, она взглянула на него, улыбнулась и произнесла:

– Здравствуйте!

Он замер в ожидании, но она отвернулась, и Асет, еле сдержавшись, кивнул с достоинством и вышел из дома.

Он прошагал вдоль строя посвистывающих, посапывающих самоваров, вышел на улицу и направился к окраине аула, к тому холму, на который он вчера поднялся вместе с Чинарой.

Холм был открыт всем ветрам, и Асету стало холодно. Внизу горели, помигивая, огни аула.

Асет вспомнил слова Чинары: «Он потерял голову, не знает, где явь, где сон…» Глупенькая, что она понимает? И ему стало легче, он постепенно приходил в себя.

Он еще долго стоял на холме, глядя на отходящий ко сну аул, на молчаливую, плотно укутавшуюся во мглу вершину Ешкиольмеса. Эти места уже не вызывали в нем сентиментального умиления. Они просто были дороги, как то, что напоминает нам о добром и ушедшем навсегда.

«Что случилось со мной? – подумал он, точно отрезвев. – От водки или от глупости? А ну-ка, брось валять дурака. Возьми себя в руки. Сам же потом посмеешься над собой, вместе с друзьями… И все-таки: «Как нежен твой взгляд, милая…» Черт побери, находят же слова эти поэты!»

От хмеля не осталось и следа – все выдул ветер. Дрожа от холода, Асет спустился в аул. Сейчас он возьмет пальто и отправится в дом сестры, ляжет спать… А утром – на станцию.

До ограды еще оставалось с полсотни шагов, когда его ухо уловило мелодию старинной песни. Женский голос тосковал по молодости, сожалел о красоте, которые никогда не возвращаются.

Асет застыл на месте. Песня гипнотизировала его, манила, и он, подчиняясь, пошел на голос.

Пели на кухне. Там, в дыму, за большим столом собрались женщины. Целый день они кормили, поили гостей и вот теперь расстелили дастархан для себя.

Посреди их компании сидела Загипа в съехавшем набок платке и, закрыв глаза, раскачиваясь на стуле, запевала:

На выси Ушкара, как два барабана,

Бьют родники, вода течет широкой рекой.

 
Какие там красивые парни и девушки,
И зачем только я покинула этот желанный край!
 

Около нее крутился мальчик лет десяти, теребил ее за рукав, хныкал:

– Мама, пойдем домой! Я хочу спать!

А по изможденному лицу Загипы струились редкие слезы.

В душе Асета все перевернулось. «Господи, ради чего мы живем, – думал он, – для того, чтобы жалеть о своем прошлом? Почему мы уходим оттого, что нам кажется прекрасным?»

Какие там красивые парни и девушки,

И зачем только я покинула этот желанный край?

И не случится ли и с ним подобное? Но где ты, Ушкара? Где то прекрасное племя смелых парней и чудесных девушек, о котором мечтал создатель песни? Если бы знать! Может, его собственная Ушкара останется здесь? Человек ненасытен, все-то ему мало. Мало ему одной Ушкара. Найдет ее – и дальше, дальше…

Асет незаметно вышел и направился к дому сестры. Пальто он возьмет утром, зайдет перед отъездом. А пока надо пораньше уснуть. Перед дальней дорогой.

РАССКАЗЫ

ПРИЧУДЫ СТАРОГО БЕКЕНА
(пер. Г. Садовникова)

Перед рассветом старого Бекена разбудил непонятный шум. Вначале сквозь сон ему послышалось, будто снаружи за стеной кто-то залез в забытое женой цинковое корыто, потопал по дну, погремел всласть, потом мигом взлетел на крышу и с лязгом пробежал над головой. Комнату осветило, свет исчез, на дворе оглушительно бухнуло, покатилось, и земля под Бекеном задрожала.

Старик уселся в испуге, затем встал и в одном исподнем пошел к двери. Едва он ее приоткрыл, как тотчас в лицо ему сверкнуло неживым голубоватым светом, будто кто-то сидел с фонарем за глиняным забором. Ждал, когда он откроет дверь. Бекен оцепенел, и тут снова бабахнуло во всю мочь. Только теперь, стряхнув остатки сна, он понял, что это гроза.

– Будь благословенна, на благоденствие, на благоденствие… – пробормотал старик и вернулся в комнату.

Он сел на постель, подумал и стал тихонько будить свою старуху:

– Балсары, ай, Балсары!

Но закутанная в одеяло с головой старуха даже не шелохнулась. Бекен покачал головой.

Уж, казалось бы, теперь-то он знал, что происходит на улице, и все равно очередной удар грома застиг его врасплох. На этот раз паузы между вспышкой и ударом почти не было. Залп раздался чуть ли не у самого уха, будто в очаг сыпанули добрую меру соли. Инстинкт самосохранения заставил старика влезть под одеяло. Пока он кутал худые ноги, проснулась жена, высунула нос наружу, и Бекен, опасаясь, что она опять заснет, торопливо сказал:

– Вставай, Балсары! Разве не слышишь? Гром гремит!

Балсары нехотя встала с постели, накинула кимешек и кончиком протерла припухшие глаза. Только после этого она взглянула в окно и зевнула.

Неторопливые движения старухи возмутили Бекена, он промолвил в сердцах:

– Ну что копошишься? Говорю же: гром гремит.

– Да встала, встала же! Чего тебе еще? Можно подумать, гроза бывает не каждый год! – рассердилась Балсары в свою очередь.

Она вытащила из-под подушки мятый камзол, надела и, что-то бормоча, вышла во двор.

– Стар уже, а суетишься, как бестолковый мальчишка, – проговорила жена, вернувшись.

«С левой ноги, что ли, встала? Вот ведьма, удостоверилась в том, что я прав, и все равно ворчит и ворчит», – подосадовал Бекен, но осторожности ради отвел глаза, стараясь не встречаться с грозным взглядом жены.

Он забегал по комнате, желая показаться деятельным. Но жена обошлась без него: прогремела на кухне посудой, словно соревнуясь с грозой, и вынесла во двор алюминиевую поварешку. Высунувшись в дверь, Бекен увидел, как она обходит дом, приговаривая:

– Больше молока – меньше угля… больше молока – меньше угля, – и при этом помахивает поварешкой.

Между тем уже рассвело. Черные тучи по-прежнему клубились низко над землей, точно свора дерущихся псов. Уже привычно сверкнула молния, прогремел гром, и только теперь начался ливень.

– Всю ночь было сухо. И вот полило, – сказала Балсары, входя в комнату.

Пройдясь по земле и намочив ее основательно, ливень затих. Гроза укатилась за горизонт; последние тучи умчались на восток, подстегивая себя огненной плетью.

Так отшумела над домом Бекена первая гроза нынешней весны, а грохот, от которого проснулся старик, был ее первым громом.

– Балсары, это добрая примета, – заметил Бекен, сидя за чаем. – Вспомни-ка, именно сегодня я задумал сесть на коня, и сегодня же прогремел первый гром! Хорошее совпадение, старуха. Поэтому съезжу-ка на Уйжыгылган и прочту молитву у могилы предков. Зимой только и было слышно от тебя: «Хочу дикого лука, ах, скорей бы пришла весна!» Но что я мог поделать? Ты знаешь сама: до первого грома нельзя есть дикий лук. Теперь ты получишь его целую торбу.

За утро земля подсохла. Ливень смыл грязь, оставленную талыми водами, худосочная блеклая зелень обрела яркие краски и силы, распушилась, расправила стебли, и степь сделалась пестрой и чистой, будто новенький, недавно сотканный ковер. Словом, гроза открыла дорогу настоящей весне.

Выехав из аула, старик повернул коня в сторону Уйжыгылгана. Оказавшись на просторе, он первым делом проверил ход своего густогривого гнедого: пустил его вначале резвой рысью, а потом перевел в галоп. Уж очень не терпелось испытать конька, доставшегося ему после стольких ухищрений. Бекен охранял колхозные посевы и был глубоко убежден в том, что для такой ответственной службы годится только особенный конь, способный вовремя доставить хозяина на тот участок поля, где бесчинствует беспризорный скот. Ведь что будет проку, если лошадке не хватит силенок таскать седока и день, и ночь?

На вид гнедой хоть куда. Раньше на нем разъезжал толстый бригадир, и это не давало Бекену покоя. Он считал, что такой красавец рожден для более достойного дела. Старик пристал к председателю колхоза: отдай коня да отдай! – и, в конце концов, добыл гнедого почти буквально из-под его важного седока.

А помогло этому собрание, на которое были созваны охранники посевов. На трибуну вышел сам председатель колхоза, он произнес длинную речь и расхвалил на все лады Бекена. Он сказал, что, невзирая на почтенный возраст, наш уважаемый Бекен не слезает с коня ни днем, ни ночью, – настолько ему дорого народное добро, и призвал остальных последовать столь замечательному примеру.

Бекену нравилась лесть, он знал за собой этот грешок, да только ничего не мог с собой поделать. Вот и сейчас, когда председатель произнес первые слова похвалы, он снял стеганую шапку, съехавшую набекрень, вытащил из кармана тюбетейку, расправил ее и, соблюдая обычай, напялил на стриженую голову. Его морщинистое лицо пришло в движение, заблестели от удовольствия раскосые глаза, рот растянулся в широкой улыбке. Бекен одобрительно кивал на каждое слово председателя, как бы говоря: «Да, да. Это на самом деле так».

Потом ему предоставили слово, собрание дружно захлопало, и тут Бекен струсил, даже вспотел от волнения.

– Я обещаю тебе, начальник… буду хорошо беречь поля, – выпалил он единым духом.

Все ждали, что он скажет еще. Бекен вытер пот рукавом, исподтишка обвел глазами присутствующих, и вдруг в нем проснулись старые обиды.

– Э, разве все скажешь? – произнес он горячо. – Неблагодарная наша работа, вот что. Только и слышишь проклятья. Такой да сякой! А сколько наговоров? Этому не так, тому не так! Пока не убрали урожай, нет тебе ни сна, ни отдыха! Все лето красное не слезаешь с коня, да что там – просто не снимаешь пояса. Только и делаешь, что ругаешься со всеми. А те, кто имеет скот, ненавидят тебя, вот как!.. С тех пор как после войны я стал охранником, что только не слышали эти уши? Сбудься самая малость проклятий – давно бы отсохли мои бедные кости. По правде говоря, нет никакой благодарности за эту работу. Вот что я хочу сказать! Все!

– Мы выслушали, как трудно приходится нашему многоуважаемому Бекену. Но как же ему удается хорошо работать в таких условиях? Вот бы что нам еще хотелось узнать от нашего аксакала, – заметил хитрый председатель, и люди закивали в знак согласия.

– А работаю я так… – начал Бекен и невольно выложил весь свой опыт.

Но в конце выступления он тоже провел хитроумного председателя.

– Ну, начальник, ты меня похвалил, спасибо за это! А теперь создай мне хорошие условия для работы. Как хочешь, а забери у бригадира гнедого и передай мне, – заявил Бекен.

И вот сегодня этот гнедой трусит ровной рысью под Бекеном. И все-то ему неймется: шарахается от воробьев, что взлетают из-под копыт с пронзительным шумом, а когда кругом спокойно, все равно грызет удила. «В старину на таком гнедом ездил сам Жуанбай. Знаменитый был гнедой, и ход такой же, как у моего», – подумал Бекен с гордостью, хотя, признаться, ему не только не доводилось сидеть на коне Жуанбая, но и даже водить его на поводу. Так, погрузившись в приятные мысли, он незаметно для себя доехал до Уйжыгылгана и, только очутившись на вершине холма, перед которым лежала долина, остановил коня.

В былые времена здесь стояла шестикрылая юрта. Потом на юрту налетел бешеный ураган и повалил ее. С тех пор это место называлось Уйжыгылган – Поваленный дом. По родовым преданиям, дошедшим до Бекена, в древние времена здесь были похоронены его далекие предки – кочевники. Затем род перекочевал на новое место, и теперь среди извечной травы едва возвышались бугорки, неприметные для непосвященного глаза.

Когда в долину прилетал ветер, вокруг холмиков шевелился ковыль, поблескивал на солнце, словно шерсть тучного барана. Этих мест еще не касалось орудие земледельца. Трава, прожив свое, умирала, и на ее место вставала новая трава, как и во времена предков Бекена…

Бросив на долину привычный взгляд, Бекен покачнулся в седле, в глазах его стало темным-темно. «Э, что со мной? Что-то неладное», – подумал он испуганно.

Перед ним распростерлось поле, перепаханное под пар. Оно однообразно тянулось до серых скал, и Бекен растерянно искал глазами могилы предков, у которых он молился каждую весну. Но их поглотила тяжелая волна вспаханной целины. У Бекена посерело лицо, от сердца отхлынула кровь.

– Ни дна, ни покрышки тому, кто велел распахать эту степь, – прошептал он, гневно тряся реденькой бородкой.

Конь проваливался в глубоко вспаханной черной земле, Бекен проехал до места, где, по его предположению, раньше находились могилы предков, слез с коня и, придерживая гнедого на длинном поводу, долго отыскивал признаки прежнего захоронения среди бугров, тускло мерцающих срезами.

Где могилы предков, которым поклонялся он с детства? Исчезла та святыня, которой он доверял свои беды и которая поддерживала его в самые трудные минуты. Он озирался, надеясь найти хоть бы малейший признак, подтверждающий, что здесь лежат прославленные батыры и почтенные люди, родство с которыми поднимало его в собственных глазах.

Отчаявшись, Бекен опустился на колени там, где земля была немного желтоватой, и начал, шевеля губами, творить молитву. Но слезы застилали ему глаза, захватывало дыхание и не подчинялись губы, мешая достойно довести молитву до конца.

У него было ощущение, будто из-под его ног выбили почву, и теперь он неприкаянно болтался в пустоте. Тогда его мысли начали искать опору, и в памяти всплыли рассказы о славных делах его предков, что передавались из поколения в поколение…

Бывало, с рассвета до темна он пас ягнят, а вечером приходил и валился на кошму от усталости. Исколотые за день колючками ноги неприятно зудели, он яростно их чесал, но они от этого зудели еще больше. Ему хотелось есть, и ароматы, долетавшие из казана, где булькало варящееся мясо, щекотали ноздри. Наконец, разморенный теплом, плывущим от жаркого очага, он проваливался в дрему и в полусне кашлял от запаха бараньего кизяка. Так он пребывал в этом странном состоянии, где не было ни яви, ни грез, пока не раздавался разбитый временем голос белобородого старика, лежавшего на почетном месте.

– Говорят, в далекие времена, пусть земля ему станет пухом, наш предок – батыр… – начинал старик, и Бекен чувствовал, что с него мигом слетали и сон, и усталость. И голод становился сущей мелочью по сравнению с героическими деяниями дедов. А себя он видел иногда как бы со стороны, посторонними глазами. Сидит худенький мальчуган, и рот его открыт от восхищения… Тогда он помнил все легенды, не то что теперь, на старости лет. Да и само детство порою кажется полузабытым сном.

– О глаза мои, лучше бы вы ослепли, чем видеть такой позор, – прошептал Бекен.

Коленям стало больно на жестких комьях земли, и это его раздражало. Потом он поднялся, растирая затекшие ноги, и полез на коня. Едва он занес ногу в стремя, как гнедой закрутился по пахоте. Впервые он не сел на коня с первой попытки. Бекен воспринял это как плохое знамение и расстроился окончательно. Оступаясь на рыхлых комьях, он вышел к краю пахоты, поставил гнедого в сухой арык, поправил стремя, но, потеряв былую уверенность, решил передохнуть и присел на край канавы.

Вспаханная земля подсохла, нагрелась. Из глубин ее поднимались горячие токи. Бекен вогнал рукоять плети в землю, прислонился к ней лбом, прикрыл заслезившиеся глаза. В мыслях была пустота, но думать и не хотелось.

Рядом мерно переступал гнедой, пощипывал зелень по берегам арыка, с хрустом жевал. И вдруг конь дернулся настороженно. Старик не успел поднять головы, как до него донесся женский голос:

– Ата, что с вами? Дедушка, а дедушка!

Он узнал Сабиру. Года два назад она, как ему говорили, закончила очень важный институт и приехала главным агрономом в колхоз.

Сабира сидела на лохматом низкорослом жеребчике, одетая в стеганую телогрейку, шаровары и кирзовые сапоги. Весна еще только началась, но смуглое лицо Сабиры уже успело загореть дочерна.

Она всегда нравилась Бекену. То ли своей энергией. То ли оттого, что казалась серьезным человеком. (Шутка ли: носит мужской костюм!) Но сейчас появление этой девушки вызвало в нем негодование.

– Иди, иди, милая! Ты сделала свое дело и ступай, – произнес он, не сдержавшись, и поднялся.

– Вы о чем? Что-то я не понимаю, – опешила Сабира.

Но Бекен считал, что сказал вполне достаточно. Гнев прибавил ему силы, он взлетел в седло, как в молодые годы, даже сам удивился этому.

Гнедой грыз удила, разбрасывая хлопья пены. Бекен стегнул его камчой, покрутил на месте и послал вперед. Конек только и ждал этого, побежал легкой иноходью. А Бекен грузно ссутулился, почти лег на его шею.

На холме он встретил трактор с прицепленной сеялкой. Из кабины высунулся рыжий тракторист Самат и крикнул хриплым басом:

– Эй, старик, нельзя ли подъехать поближе? Ну-ка, давай сюда!

Круглый год Самат щеголял, пламенея непокрытой головой, словно бросал кому-то вызов. И, может, от постоянного общения со стихиями его густые рыжие волосы всегда торчали в разные стороны. Ко всем: и к стару, и к младу – он обращался только на «ты». Дальше этого пока не заходило, однако в ауле тайком побаивались его. И Бекен ловил себя на том, что невольно робеет, сталкиваясь носом к носу с этим грубоватым джигитом.

– Доставай, отец, табакерку! Не жалей!.. Дня два не вылезал из трактора. Гляди, так и забудешь вкус папиросы. Дай хоть подержу под губой твоего нюхательного. Все пахнет куревом, – сказал Самат, без всяких церемоний запустив пальцы в табакерку Бекена.

Он выбрал своей грязной лапищей горсть объемом с полтабакерки и подмигнул красным от бессонницы глазом:

– Нет мне покоя, – сообщил Самат. – Не уймусь, пока не присвоят звание Героя. Иначе никакого удовольствия от работы, – заявил он, не то всерьез, не то потешаясь над старым Бекеном. – Решил я нынче вырастить рекордный урожай. Так что учти, старик, допустишь потраву – лучше не попадайся на глаза. Вырву бороду по волосинке! Учти! Ха-ха-ха! Это я шучу, отец, не обижайся. Иначе обалдеешь за рулем… Что это с тобой? На тебе лица нет! Не захворал ли, случаем? Это ты брось, хворать. Тебе хворать нельзя. Только что сел на скакуна, да еще какого! Езжай-ка домой да потребуй горячего чаю у своей старухи. Нечего ей! Пропотей хорошенько, и все пойдет на лад. Езжай, чего стоишь!..

И, не дожидаясь ответа, Самат засунул в рот щепоть табака и положил черные от машинного масла ручищи на рычаги.

В землю, где покоились славные предки Бекена, в тот день бросили семена. И никто, кроме Бекена, не вспомнил о могилах… Забыли о них давно, а кое-кто, может, и не знал вовсе. Прошел лемех плуга по холмикам, поросшим ковылем и кураем, и сровнял их начисто с землей. И тракторист даже не задумался: мало ли бугорков на земле? А если подумать, как много на земле таких холмов, – как же жить тогда роду человеческому? И вот настал черед святынь Бекена, они смешались с землей целины…

Два дня Бекен даже не выходил за порог своего дома. Он валялся на постели, почти не вставая, и переживал свою боль. «Пичужка какая-то, женщина, а так оскорбила меня, растоптав могилы предков», – думал он про Сабиру. Поначалу разгорячился и едва не поехал с жалобой в район. Потом немножко остыл, прикинул, что сделанного не поправишь, и какой теперь толк жаловаться. Решил подавить обиду в себе, как и положено мужчине. К тому же старуха увидела вещий сон, и это принесло некоторое облегчение.

– Смотрю, заходит белобородый человек. Высокий, вот такой, и весь в белом, – рассказывала старуха. – Вошел и просит, мол, постели ему в правом углу. Ага, это наши деды, смекнула я, почуяли, как мы переживаем, и вот надумали навестить. Будь им пухом земля! – закончила Балсары и добавила: – Слышала я, будто хлеб выдают авансом. Сходи-ка да выпиши центнер муки до нового урожая.

– Ой и ливень!

– Туча-то, туча! Ну и черная! Что у нее внутри?

– Вода внутри. Много воды! Урожай внутри! Пусть прольется на всходы.

Люди так и сыпанули с поля в ближайший барак. За ними по пятам промчался буйный вихрь, поднял тучу пыли с земли. Сверкнула молния, и ударил гром, предупреждая о неминуемой грозе. Ее тяжелая поступь уже долетела из-за ближнего плоскогорья. И точно, едва Бекен прискакал к бараку и снял с седла подушку, как на землю обрушились потоки воды, заслонили собой остальной мир. Вокруг барака с шумом понеслись потоки грязной, черной воды. Земля будто вздрагивала под ударами, грома.

Очутившись внутри, Бекен выбрал местечко у дверей, уселся. В помещении не было окон, свет проникал только в дверь, поэтому, войдя в полумрак с улицы, старик поначалу ничего не видел. Присутствие других людей угадывалось только по говору, да еще в нос ударил такой густой запах дикого лука, что Бекен чуть не задохнулся.

Его глаза постепенно привыкали к темноте, и понемногу из мрака стали выплывать лица односельчан. Тут-то он и увидел Сабиру. Ну с кем еще мог быть связан запах дикого лука, как не с ней? Ведь сейчас все плохое обязательно исходит от нее, с каким-то мстительным удовлетворением подумал он.

А Сабира сидела в глубине барака и действительно жевала стебель дикого лука. У нее на коленях лежал еще целый пучок этой гадости.

И Бекен вспомнил, как в прошлом году он предложил ей пол-торбы дикого лука, тайком обделив свою старуху. Хотелось сделать человеку приятное. Сабира тогда отказалась, поблагодарив и бормоча что-то невразумительное. Но по ее сморщившемуся носу можно было понять, что ей не по душе даже сам запах лука. А сейчас она поглощала его с таким удовольствием.

«Ага, теперь ты не брезгуешь. У тебя уже и вкус не тот», – с ехидством подумал Бекен.

Встретив насмешливый взгляд старика, Сабира смутилась и перестала жевать. Пожилая соседка, оказавшаяся рядом с Бекеном, коснулась его плеча и прошептала:

– Ты что смущаешь бедняжку? Может, она беременна?

Беременна?! Этого еще недоставало! Он повернулся лицом к двери, негодуя на Сабиру и женщину, что защищала ее. «Ничего себе! Еще не вышла замуж, а уже носит брюхо!»– возмутился он про себя.

Ливень утих так же внезапно, как и нагрянул. Не успел смолкнуть шум воды, как в двери барака заглянуло ослепительное солнце. Бекен вышел наружу, его обдало последними каплями с крыши. По стрелкам всходов были рассыпаны миллиарды искр, они переливались, ловили солнце. Ветер срывал их и бросал под ноги. Поле распухло, поднялось, будто тесто на дрожжах. Там, где еще недавно пенились потоки, поблескивали маслом крошечные болотца.

Через поле бежал человек, проваливаясь в разбухшей земле, с усилием вытаскивая пудовые сапоги. Он упал, поскользнувшись, поднялся и побежал вновь. Голова его осветилась рыжим пламенем, и Бекен узнал тракториста Самата. Он что-то кричал, но ветер обрывал слова и уносил назад, туда, откуда бежал Самат.

В шагах двадцати от барака он остановился и отчаянно закричал:

– Ой, плохо! Ой, плохо!

Тогда люди, и вместе с ними Бекен, поспешили ему навстречу. А Самат упал на колени и, мотая головой, заголосил:

– Ой, Серик, ой, Серик! Зачем тебя! Люди, слышите, люди, в Серика ударила молния!