Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"
Автор книги: Саин Муратбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
Он рассуждает долго, и так, и эдак, приводит всякие доводы. Хотя все это и ни к чему. У Данеша не хватает сил высказать то, что он думает. Он произносит лишь одно:
– Пусть идет домой. Пусть не боится. Я же говорил: между нами ничего не было…
***
В один из весенних дней, когда степь освободилась от снега и стужа вспоминалась, как давно прошедший сон, Кайрак искал свою заблудшую корову. Он объехал все подозрительные места, густо поросшие сочной весенней травой, и поиски случайно привели его на кладбище. Здесь, у самой дороги, горбилась невысокая, еще свежая могила. Земля была сырой и нагревшейся, и оттого над могилой струился пар.
– Это ты? – пробормотал Кайрак, придерживая коня.
Его недавний противник болел долго и умер перед самой весной, унеся с собой их тайну. Никто так и не узнал о том, что произошло между ними там, у злополучного стога. Молча хворал и молча умер.
А расскажи он, как все случилось, не миновать ему, Кайраку, беды. Того и гляди, угодил бы за решетку. И уж без чего бы не обошлось, так это без мести родичей Данеша. А там бы пошло, пошло – вечная вражда между потомками Данеша и его, Кайрака. Разве не утешение для умирающего знать, уходя из этого мира, что все-таки вознес он над головой врага свой карающий меч? Другой бы так и поступил на месте Данеша. Но тот промолчал. «Почему он это сделал?»– частенько думал Кайрак, который раз уже не в силах решить задачу, что задал ему перед смертью Данеш…
У этой могилы он плакал в день похорон, рыдал всех безутешнее. Упал на могилу и звал Данеша, а старики качали головой и говорили: «Что ж, вместе росли, играли, теперь нелегко расстаться. А мы-то считали их недругами». И растроганно вытирали слезы. Откуда им было знать, что он рыдал совсем по иной причине? Он боялся одного: а вдруг кто-нибудь знает правду, и плакал навзрыд, стараясь показать, будто его горю нет предела.
Сейчас он вспомнил об этом, и ему стало совестно перед самим собой за свою неискренность, так стыдно, хоть впору провалиться сквозь землю. Кайрак потрогал щеки. Они горели от стыда, словно свежее клеймо. Кайрак поднял плеть и ударил коня. Конь, тянувшийся в это время влажными губами к траве, шарахнулся в сторону.
Обогнув могилу Данеша, Кайрак выехал на дорогу. Он понял сейчас, что Данеш все-таки победил.
КУСЕН-КУСЕКЕ
(пер. Г. Садовникова)
1
Выгонял он овец на выпасы еще до восхода солнца. Так было в течение многих лет и постепенно стало привычкой. Такой уж привычкой, что едва еще только пробивается через щели в юрту тусклый предутренний свет, а Кусену уже не спится.
К утру в юрте зябко, уже осень, понизу дует совсем остывший за ночь ветер. Кусен одевается, поеживаясь от холода, искоса поглядывая на сладко посапывающих детишек. Все трое малышей спят под одним одеялом, и порой лежащий с краю раскрывается во сне. Тогда Кусен осторожно укрывает его одеялом, подтыкает под бочок.
Обычно в это же время возвращается его жена Айша. Она всю ночь сторожит отару и входит в юрту совсем измученная от усталости, разбитая до того, что сразу валится на постель рядом с детьми, даже не раздевшись, успев только закутать голову телогрейкой.
Одевшись, Кусен подходит к деревянному сундуку, стоящему у двери, разворачивает старую шубу и добирается до кастрюли с айраном. Бывает и так, что айран заквашивают только вечером, и оттого он еще тепловат. Но все равно это ни с чем не сравнимый айран, и Кусену в такие минуты нет ничего отрадней его кисло-сладкого привкуса во рту. Кусен наполняет айраном деревянную чашку и, помешав ложкой, жадно пьет до дна.
Потом он выходит из юрты, оглядывает степь, обрызганную росой, прислушивается к тишине – словом, изучает погоду. Его узкие серые глаза все еще красны после сна и слегка слезятся от прохлады. Он трет глаза кулаками и расчесывает бороду пальцами с темными обломанными ногтями. В бороде-то пять-шесть волосинок, а на щеках реденькая щетина, точно колючки, выросшие на такыре.
– Вот что, возьму-ка и побреюсь, – говорит себе Кусен.
Но тут же он вспоминает, что теплой воды нет, а холодная… брр… и от его решения не остается и следа.
– Ладно, побреюсь днем. Приеду на обед, тогда и побреюсь, – успокаивает он себя без особых усилий и направляется к своему рыжему жеребцу.
Напоив жеребца, он седлает его, садится верхом и распахивает дверцы загона. Овцы обтекают его, будто пена, а он пересчитывает их, шевеля губами. Иногда у него плохое настроение, в этом случае он не утруждает себя счетом, говоря в оправдание:
– А, куда они денутся!
Он гонит отару по хребтовинам холмов и, если день намечается ясный, норовит, как и все чабаны, угнать овец подальше, приберегая ближние травы на худшие времена.
А проклятые овцы будто только тем и заняты, чтобы извести чабана по дороге. Вот одна ушла в сторону, за ней вторая. И Кусену приходится бренчать жестяной банкой, привязанной к куруку, и вопить во все горло:
– Эй, куда вас, леших, несет? Назад! Назад! – И так, пока непослушные овцы не вернутся в отару.
Рыжий конь под Кусеном обленился вконец, распознав покладистый нрав хозяина. Как ни шпорь его каблуками, трусит себе не торопясь. Кусен и сам постепенно привык к этому, не обижался на Рыжего и временами даже обращался к нему, точно к приятелю:
– Ты только полюбуйся на эту безрогую! Вот чертова овца. Нет чтобы пойти туда, где сочная трава. Так ее тянет на камни!
Солнце застает его и отару уже на пастбище. Кусен глядит, как поднимается огромный багровый диск и лижет степь алым языком. Потом солнце сжимается, начинает белеть от накала. Вот первый белый луч падает на щеки, и Кусен чувствует его тепло. И куда подевалась роса? Только что играла серебром, и вот уже над землей поднимается пар. Настоянные за лето на солнце, начинают пахнуть травы. И заводят песни отогревшиеся воробьи. Они садятся на спины овец, бьют крыльями, точно плещутся в лучах солнца. А овцы хрустят стебельками типчака и той травой, что забавно называется «устели-поле».
Кусен следит за восходом солнца и покачивает головой, сообщает и себе, и овцам:
– Ай-ай-ай, день-то как убывает. Дней пять-то назад вон оно поднималось где. У той седловины.
С осенней погодой у Кусена свои отношения. Когда небо чистое, ясное и теплое, у него хорошее настроение. Если погода портится, у Кусена тоскливо на душе. И тогда дни ему кажутся однообразными, опостылевшими, он чувствует себя старым, заморенным. Тогда его тянет к людям. Ему хочется, чтобы хоть кто-нибудь приехал к нему погостить. А он бы заколол по такому случаю овцу, и в доме началась бы торжественная и веселая суета.
Но вот только странно как получается. Стоит все-таки приехать кому-нибудь из гостей, как следом спешат другие. То никто не навещает его, а то будто сговорятся: налетают таким табуном, что в юрте и сесть-то некуда.
Так и случилось в прошлый раз. Вначале приехал племянник с женой и двумя ребятишками. Племянник живет далеко, и Кусен давно не виделся с ним. По этому случаю он заколол овцу, и жена приготовила все, что нужно. Но только сели за дастархан, пожаловал зять с тремя товарищами. Хороший человек его зять, и спутники зятя, видать, славные джигиты, ну как не порадоваться их появлению. Тем более дочь велела им сообщить отцу, что заскучала по жирному бараньему бульону. А это значит – подавай ей овечку! Ну, да разве жалко для дочки овцу? В общем, к полуночи разобрались и только усадили новых гостей за дастархан, как за стенами юрты остановилась машина. Кусен наскоро вытер руки, выбежал из юрты и увидел «газик», набитый людьми. Это приехал двоюродный брат, очень большой человек, работающий ответственным секретарем в райисполкоме. А вместе с ним бабушка, жена и вся галдящая, неугомонная детвора.
Они-то привезли для детей Кусена ворох всякой всячины: тут тебе и маечки, и рубашонки, и много еще кое-чего.
Новые гости? Хорошо! И хотя еще цел, не съеден прежний барашек, в честь новоприбывших прирезали нового. Таков обычай!
Наконец все расселись за угощением и начался праздник, который шел три дня. И все это время он и жена страшно переживали от того, что в тесной юрте не могли разместить всех гостей подобающим образом. Сам Кусен все эти ночи спал на крыше кошары, закутавшись в шубу. Потом гости разъехались по домам; они получили в подарок по овце и, видимо, остались очень довольны его гостеприимством. А он, Кусен, и его семья остались одни среди разора.
Не то чтобы жалко было Кусену съеденного, выпитого и сломанного, просто ему хотелось, чтобы они приезжали не все одновременно, а по очереди, так, чтобы гости никогда не переводились в его юрте. А то вот приехали все одновременно, и теперь целый месяц не будет ни души.
Частенько и он, и жена Айша, и дети поглядывают на дорогу, которая ведет к центральной усадьбе, но с тех пор гости не показывали носа. «Господи, не оставь нас без гостей, пришли к нам кого-нибудь», – молит про себя Кусен.
Но у него еще есть в запасе козырь, который он бережет напоследок. Он может съездить разок на центральную усадьбу за получкой. Вначале он, конечно, зайдет в бухгалтерию, подсчитает трудодни, и свои, и жены, что они заработали за все лето, затем получит деньги, и после этого начнется главное. Дня три он будет гостить у родичей и веселиться досыта. А потом, нагостившись вдоволь, приятно устав, вернется домой.
И вот теперь Кусен чувствовал, что приближается момент, когда грех откладывать эту соблазнительную поездку. Неспроста в последнее время его губы точно сами по себе подсчитывали: мол, в этом году он и жена настригли шерсти больше обычного, а за это полагается добавочная плата, как ни говори, и приплод ныне увесистый – это тоже деньги. Так губы и шепчут:
– Семь прибавить восемь, один в уме…
К губам присоединяются пальцы, тоже начинают ворожить:
– Семь и четыре – одиннадцать…
– Айша, а неплохо мы, кажется, поработали в этом году. Больше, чем в прошлом, – не выдерживает он, обращаясь к жене.
– Вот и хорошо, пошлем ребятам, – отвечает Айша.
– Пошлем, – соглашается Кусен.
Кроме трех меньших, у них еще четверо детей. Трое пока учатся: кто в техникуме, кто в школе-интернате. А старшая дочь уже замужем и живет далеко-далеко.
– Поможем им, жена, поможем обязательно, – обещает Кусен.
Словом, все идет к тому, что пора съездить на центральную усадьбу. И Айша тоже не против.
– Съезди, съезди, – говорит она, – если хочешь, съезди, пока есть погода.
Но как всегда бывает в таких случаях, накопилась куча дел. То понадобились дрова, то прохудилась крыша кошары. Потом детишки напоили коня, погоняв его перед этим, и конь заболел. И многие другие мелочи цепляли его за полы, оттягивая отъезд.
Однажды он поднялся спозаранку с твердой решимостью попасть на центральную усадьбу, что бы там ни стряслось.
Конь – самое главное в этой затее, потому он начал со своего рыжего жеребца. Захлопотал вокруг него – сводил к роднику на водопой, надел ему на морду мешочек с зерном и, пока Рыжий шумно жевал, расчесал ему хвост и гриву, счистил засохший пот со спины.
«Ну, вот и Рыжий в порядке, – удовлетворенно сказал себе Кусен и на радостях добавил: – Так уж и быть, поеду завтра, но завтра – это уже точно, накажи меня бог».
Ночью ударили заморозки. Солнце еще не взошло, кошару, и юрту, и всю степь, куда доставал глаз, будто покрыли солончаками.
Одна из собак, дремавших на крыше кошары, подняла голову, послушала секунду-другую и залаяла. За ней забрехали остальные собаки. Кусен отпустил гриву коня и прислушался. По дороге приближался гул автомобильного мотора.
«Э, кого это несет в такую рань? Неспроста, видно», – заинтересовался Кусен.
Он перешел на место, откуда просматривалась вся дорога, и увидел приближающуюся водовозку.
Водовозка обычно стояла на овцеферме, в штабе, как говорил заведующий. Ему самому это было на руку, потому что он частенько разъезжал на ней, словно на личной машине.
Вот и сейчас за стеклом кабины виднелось его широкое скуластое лицо. Между ним и шофером сидел заведующий ларьком Бисултан.
Шофер завертел рулем, будто хотел его вывинтить, и машина описала сумасшедший полукруг. Кусен подумал, не отойти ли подальше, мало ли что можно ждать от неразумной машины и молодого шофера, но потом решил сохранить достоинство и замер на месте.
Вот водовозка остановилась, из кабины энергично выпрыгнул заведующий овцефермой и сказал, обращаясь к спутникам:
– А что я говорил? Видите, он уже собрался! Опоздай мы на минуту, и потом ищи его по степи.
Затем он протянул Кусену ладонь и произнес уважительно:
– Здравствуй, Кусеке! Вижу, ты уже собрался на выпас? Нет, нет у вас покоя ни днем, ни ночью. Почетная, но трудная работа, что и говорить… Как твои дети, Кусеке? Живы, здоровы? Айша, наверное, спит? Жаль! У нее такой айран, язык проглотишь. Впрочем, пусть спит. Мы сами найдем его! Верно, Кусеке?
Кусен не успел и рта раскрыть, а заведующий овцефермой подмигнул ему, ткнул пальцами в живот, вошел в юрту без приглашения и начал хозяйничать, будто свой человек: развернул шубу на сундуке, налил айрана в чашку, из которой еще недавно пил Кусен, вышел наружу и начал пить, причмокивая и точно удивляясь. Уж таким был этот человек, заведующий, все норовил прикинуться своим, зная, что тогда чабаны будут всегда уступчивы.
– Вкусный, как мед, – заключил он, вытирая губы рукавом, и Кусен подумал, что заведующий льстит неспроста.
Вот так он всегда: если эта бесхвостая лиса приезжает по серьезному делу, прежде начинает делать заходы, и обманом возьмет, и гипнозом возьмет, и слова-то такие найдет, что попробуй устоять перед ним.
«С чем же ты приехал сейчас, а?» – усмехнулся Кусен мысленно.
А заведующий уже засунул голову в двери кошары, сделав вид, будто заинтересовался овцами Кусена.
– Твои овцы тучнеют не по дням, а по часам, Кусеке, – заявил заведующий и даже прищелкнул пальцами, – в этом году первое место твое, Кусеке! Правда, все хвалят Билиспая. А я не знаю, за что. Его овцы – форменные скелеты по сравнению с твоими. Если так пойдет и дальше, считай, что орден уже на твоей груди! – закончил он торжественно.
Кусен с первой минуты понял, что заведующий ублажает его с какой-то целью, и все же ему приятно было услышать про орден и про то, что его овцы жирнее, чем у Билиспая, извечного соперника в трудовом соревновании.
– Время покажет. Ты же знаешь, я не жалею себя, – пробормотал Кусен, стараясь казаться скромным.
– Нет, орден тебе будет обязательно! И не спорь со мной! – возмутился заведующий, будто все это было в его руках и будто сам Кусен отказывается от ордена.
После этого заведующий овцефермой решил, что Кусен достаточно обработан, и открыл причину своего появления. Оказалось, что на ларек нагрянула ревизия и у заведующего ларьком Бисултана обнаружена недостача.
– Все мы виноваты, Кусеке. Один брал в долг одно, другой – другое. Разве всех упомнишь? – сказал заведующий овцефермой.
– Конечно, конечно, – закивал Кусен, боясь, что люди подумают, будто он не доверяет Бисултану.
И кротко стоявший рядышком Бисултан тоже кивнул, мол, так оно и было.
– Сумма набралась немалая. Где ему собрать за три дня? Неужели мы, добрые люди, позволим, чтобы такой хороший человек, как наш Бисултан, попал под суд? А, Кусеке? – опять спросил заведующий овцефермой, а круглое лицо Бисултана стало грустным-грустным.
– Конечно, не позволим! Зачем под суд? – горячо согласился Кусен.
– Доставай бумагу, – сказал заведующий овцефермой Бисултану, и тот извлек из кармана свернутый лист бумаги и химический карандаш.
Когда Бисултан развернул бумагу, Кусен увидел список чабанов и нашел свою фамилию. Против нее стояла цифра сто.
– С тебя причитается сто рублей. Если не жалко, – пояснил Бисултан.
– Почему жалко? – испугался Кусен.
Он взялся было за карандаш, но услышал, как заведующий овцефермой сказал шоферу:
– Между прочим, какой молодец этот Билиспай, а?
– Что сделал Билиспай? – насторожился Кусен.
– Да вот до вас мы к нему заехали, говорит: «Почему сто рублей? – Тут заведующий овцефермой сделал паузу, а затем закончил так: – Для такого дела не жалко и сто пятьдесят!» Вот он какой, Билиспай!
Кусен сейчас же заглянул в список и обнаружил, что цифра сто против фамилии Билиспая и вправду исправлена на сто пятьдесят. Кусен узнал его корявую руку. Не сказав ни слова, он послюнявил карандаш и переправил свою сотню на сто шестьдесят. Бисултан крякнул восторженно, а заведующий овцефермой хлопнул Кусена по плечу и сказал:
– Молодец, Кусен! Так и знал, ты обгонишь Билиспая!
И опять принялся расхваливать Кусена на все лады. Водовозка тронулась и выехала на дорогу, а до Кусена все еще доносилось, как заведующий овцефермой расписывает его и так, и эдак.
Кусен покачал головой, дивясь неутомимости заведующего, и начал седлать коня.
2
В тот день он отогнал овец на шесть километров от кошары, в холмы, поросшие чием и кияком. Здесь он снял с Рыжего удила, ослабил подпругу, пустив этого ленивца пастись на свободе, а сам выбрал холм повыше, поднялся на него и прилег на бок. Вокруг, под ним, распростерлась степь с бесчисленными отарами овец, с маленькими, отсюда черными, поездами, бегущими у самой линии горизонта.
Он поглядывает на овец и на поезда со своего высокого ложа и перебирает в памяти прожитые годы. Вспоминает, как ему не хотелось учиться в школе, как он убегал домой и отец отвозил его обратно, посадив на коня за своей спиной. Тогда еще не было колхозов, люди жили в голоде и нищете. Он видел сам, как умирали от истощения. Выжить могли только те, кто пас скот. Потому-то он и пошел в чабаны.
Мысли его текли неторопливо. Только иногда приходилось садиться на коня и, позвав с собой собак, гнать отбившуюся овцу в отару. Вернувшись на холм, он опять отпускал Рыжего и вновь погружался в раздумья.
Он уже смирился с тем, что на многие километры вокруг нет ни одной человеческой души, только овцы, собаки и лошадь. Зато каждый раз было большим праздником, когда его посылали на какое-нибудь совещание, где собирается много людей. А если ехал кто-нибудь другой, он не обижался. Не ради славы он пасет овец. Люди хотят есть, а для этого нужно много овец. Да и о собственных детях приходится думать. Вон их сколько, целая орава детей, и каждому помоги. Так что ему не до славы. Правда, в последнее время его душу растревожили этим орденом. Председатель придет – говорит. Заведующий овцефермой тоже говорит. И теперь ему очень хочется, чтобы на его грудь нацепили большой красивый орден. А однажды ему приснилось, будто ему вручили этот самый орден. Вручили, а сказать не сказали, как приладить на грудь. Уж старался и так, и эдак – ничего не выходит. Он проснулся в холодном поту среди ночи. Подумав, счел странный сон плохим знамением и испугался, как бы орден, который он ждет, не перехватил Билиспай.
Он и сейчас начал думать о том, что бы все-таки значил этот сон, но мысли его словно укачали, и он не заметил, как уснул. А солнышко грело суставы и поясницу. Погода позаботилась сегодня о нем. А то как задуют ветры, тут уж дрожишь, ежишься, и все мысли сводятся к тому, чтобы уберечь поясницу. В такие дни все против него. Овцы шалеют от ветра, и он не слезает с коня с утра до вечера. И кажется, что нет на земле более проклятой доли, чем доля чабана.
Проснулся Кусен от собственного храпа. Такое с ним бывало нередко. Проснувшись, он почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.
Он живо повернулся и увидел широкоплечего парня, который сидел на неоседланном жеребце, – ни дать ни взять кобчик, нацелившийся на жертву. Лицо парня было усеяно рябинами, словно некогда по нему густо пальнули дробью. Ноздри приплюснутого носа возбужденно трепетали. Кусен сразу узнал чабана с первой фермы – Тургали, известного сумасброда и забияку.
– А, это ты, Кусен? – произнес Тургали без всякого почтения и, тронув пятками коня, подъехал так близко, словно собирался затоптать Кусена копытами.
На первых порах Кусен онемел от этой бесцеремонности.
– Я-то думаю, какой нахал залез на мое пастбище. А это, выходит, ты, старый хрыч. Может, скажешь, почему ты пригнал сюда своих паршивых овец? – продолжал Тургали, глядя на Кусена с высоты своего коня.
– Это земля колхозная, и каждый здесь может пасти овец, – возразил Кусен, поднимаясь.
– Ну вот что, сейчас же выметайся отсюда. У меня разговор короткий, – заявил Тургали.
– Тургали, ты в своем уме? Что ты говоришь? – изумился Кусен.
– Я сказал то, что ты слышал. Убирайся из этих мест! – заорал Тургали.
Тут уж рассердился и Кусен. Он не любил грубых людей, но старался не обращать на них внимания и даже в душе жалел их, словно больных или обиженных богом. Однако Тургали перешел все границы.
– Ты что шумишь? Знаешь, кто ты? Ты – грубиян! – сурово сказал Кусен и пошел к своему Рыжему.
Тургали не трогался с места, сидел точно изваяние. Наконец он потряс кулаком и крикнул:
– Здесь я буду пасти своих овец! А ты уходи!
– Как будто мои овцы не колхозные, а? – усмехнулся Кусен и направил коня на Тургали.
– Не приближайся! Кому говорят? Не смей приближаться! – осатанел Тургали и так хлестнул Рыжего по голове, что Кусену показалось, будто ударили его самого.
Конь шарахнулся (куда только девалась его лень!), и Кусен еле удержал Рыжего.
– Не трогай коня, щенок! – гаркнул Кусен, наступая на Тургали.
Тот попятился, размахивая плетью, затем развернул лошадь и, отскакав метров на двадцать, пригрозил:
– Потом не говори, что я не предупреждал!
Он ударил пятками своего жеребчика и ускакал за холмы.
– Мы еще посмотрим, кому раскаиваться! – крикнул Кусен вслед.
Тургали, конечно, уже не слышал, но Кусен не мог сразу остановиться, в нем все так и кипело.
– Ну и сумасшедший! Пьяный, наверное, не иначе, – пробормотал Кусен, успокаивая себя.
От кого-то он слышал, что Тургали сидел в тюрьме за свой буйный характер. Будто бы избил одного человека и за это попал за решетку. Вспомнив такое, Кусен малость струхнул и подумал, а не перегнать ли овец на другое место. Дьявол с ним, с таким сумасшедшим, но потом в нем проснулось самолюбие. Вроде бы негоже джигиту отступать перед угрозой взбалмошного человека. И к тому же в душе Кусен надеялся, что Тургали действительно был пьян и, проспавшись, забудет о своих словах.
Тут он увидел, как бочком-бочком откалывается от отары баран с обломанным рогом. Вот уж где можно было отвести душу.
– Эй, ты! Безрогий! – яростно заругался Кусен. – Почему не пасешься, как все, а? А ну вернись, бес безрогий! Сейчас же вернись! Или хочешь плети, а?
Но баран будто не слышал окриков, и Кусену пришлось пришпорить Рыжего.
Солнце вышло в зенит, залило мягким осенним теплом серые степные травы, словно стараясь впрок прогреть эту бескрайнюю, но беспомощную степь.
Овцы насытились, отяжелели от обильной еды, побрели в тень, в заросли чия.
«Пусть отдохнут. К обеду погоню на водопой, а уж оттуда в кошару», – подумал Кусен.
Он снова пристроился на холме. На других холмах так же сидели другие чабаны, и каждый со своими думами. Издали они казались ему застывшими каменными бабами, которых время навечно оставило в степи.
Сейчас он думал о том, как велик мир, распростершийся перед ним, и дивился этому. Вдоль горизонта полз поезд, попыхивал клубами дыма. А в вагончиках сидели люди. И много таких поездов проплывут из стороны в сторону, пока Кусен сидит на холме.
Иногда он бывает у железнодорожного разъезда, покупает чай, сахар или еще что-нибудь необходимое. Тогда он смотрит на людей, на платформы, стараясь представить те края, куда бегут поезда. «Почему это так? Один состав, груженный лесом, углем, идет на запад, и такой же состав, груженный тем же, идет на восток? Что же это, недоразумение или так положено? – спрашивает он себя. – Видно, никто не знает этого. Много на свете вещей, которых мы не знаем», – заключает Кусен.
Казалось, за войну он перевидал все, вернулся бывалым человеком. Воевал, освобождал многие города, осознал огромность земли. До сих пор перед его глазами стоит смерть товарищей, казахских и русских джигитов. А вот спроси его, бывшего пулеметчика, как заряжал пулемет, он и не помнит.
Он услышал топот копыт и, приложив ладонь к глазам, всмотрелся в клубы пыли. К подножию скакал юный Боздак.
Еще не минуло года, как Боздак пришел на ферму, а уже завоевал уважение у старых людей своим трудолюбием. Кроме того, он нравился Кусену веселым, общительным нравом. Вдобавок ему льстило, с каким почтением относился к нему Боздак.
Может, потому, что сын Кусена приходился ему сверстником, или еще по какой причине, только Боздак обращался к нему не иначе, как с уважительным «ага».
Вот и сейчас он спросил, придержав коня:
– Ага, можно дослушать ваш рассказ?
– Ну, конечно, Боздак, – сказал Кусен, улыбаясь невольно.
Вчера этот юноша проведал его, и Кусен, коротая время, повел рассказ о том, как погиб на войне один из его товарищей, когда они вместе пошли за «языком». Потом за Боздаком приехал старший чабан, и юноша так и не дослушал историю до конца.
– Это печальная история. Лучше послушай, как я состязался на айтысе с самой Багилой, – сказал Кусен, подумав.
– А кто такая Багила?
– Разве ты не знаешь знаменитую Багилу? Ай-ай-ай, Боздак! Она живет в соседнем колхозе, и такого акына, как Багила, нет даже в Алма-Ате!
– Ой, ага, и вы состязались с ней? – спросил Боздак с недоверием.
– Э, не только состязался, но и победил. Так что со мной не шути, – сообщил Кусен.
Что и говорить, иногда он любил присочинить и тут же втихомолку посмеивался над доверчивым слушателем. Так получилось и на этот раз. Боздак принял его выдумку за чистую монету и загорелся, попросил:
– Ага, не томите, рассказывайте.
– Сегодня мы уже не успеем, – сказал Кусен уклончиво. – Вот приезжай завтра, тогда я посмотрю.
Боздак умолял и так, и эдак, но Кусен только ухмылялся лукаво да твердил свое:
– Вот приезжай завтра…
– Ну, тогда хоть дайте совет, – сказал Боздак сдаваясь.
– Совет? Совет дать могу, – согласился Кусен.
– Что мне делать со старым Садырбаем? Вчера смешались наши отары, и он оставил у себя одну мою овцу. Я спохватился только вечером, когда пустил овец в загон. Вижу, одной не хватает. Тогда я поехал к нему, говорю: «У вас моя овца, отдайте, пожалуйста!» А он смеется: «Ничего не знаю, нет у меня твоей овцы!» Как мне быть, не знаю.
– Да, Садырбай не отдаст, – сказал Кусен. – Если к нему попала чужая, ни за что не вернет. Хоть тресни! Выход только один: опять смешай своих овец с отарой Садырбая и потом забери свою овцу.
– У меня восемьсот овец, разве запомнишь всех? – смутился Боздак.
– Вот что значит молодость! Полюбуйтесь на него: всего восемьсот овец, и он не в силах запомнить. – Кусен покачал головой. – Ладно, я поговорю с Садырбаем.
– Ага, кто это? – встревожился юноша, и Кусен увидел троих всадников.
В первом он сразу узнал Тургали. Тот далеко оторвался от остальных и летел прямо на Кусена. Отставшие всадники размахивали шапками, что-то кричали отчаянно, потом он разобрал:
– Кусен! Берегись!
Теперь он и сам заметил ружье, которое Тургали держал поперек седла.
– Сейчас ты увидишь, кто такой Тургали! Я обещал тебе, и сейчас ты увидишь! – заорал Тургали, осаживая коня шагах в пятидесяти.
На него было страшно смотреть, совсем осатанел парень. Глаза налились кровью, губы дрожат.
– Эй, стань хорошенько! Буду стрелять! – крикнул Тургали и, подняв ружье, стал неверной рукой заряжать.
Кусену хотелось сказать: «Нехорошо, Тургали! Вдруг твое ружье возьмет и выстрелит, а? Ну-ка, опусти его и уезжай от греха».
Но язык почему-то вышел из подчинения, и Кусен не смог выдавить ни слова.
– Ага, что он делает? – всполошился Боздак, он по-птичьи взмахнул локтями, пришпорил коня и поскакал к Тургали.
Раздался оглушительный грохот, Кусену показалось, будто разверзлись небеса. Рыжий встал на дыбы, и Кусену пришлось покрепче вцепиться в гриву. Потом, подняв голову, он увидел Боздака, нелепо свесившегося с седла набок.
– Боздакжан, что с тобой? Эй, что с тобой? – заголосил Кусен; скатившись с лошади, он подбежал к юноше и придержал за ослабевшие плечи.
Он совсем забыл о Тургали, а когда хватился, тот уже был в крепких тисках у подоспевших на помощь чабанов.
Они стащили Тургали с коня, он не сопротивлялся, обвис в их руках, точно тряпичный.
Рана у Боздака оказалась пустяковой. Пуля слегка задела мякоть руки, у парня просто был шок. На него брызнули водой, Боздак открыл глаза.
Убедившись в том, что юноша вне опасности, чабаны занялись Тургали.
– До чего же ты кровожадный! – сказал один из них.
– Он говорил: «Во мне кровь так и кипит! Хочу кого-нибудь убить!» А мы думали, шутит, – пояснил второй.
– И вид-то у него… Тьфу!
Присмиревший Тургали лежал на земле, покорно свернувшись калачиком.
3
На другой день Кусен приехал на центральную усадьбу и до обеда просидел в правлении, пристроившись на стуле в углу, терпеливо ожидая, когда бухгалтер подсчитает причитающийся ему заработок за все лето. Потом он рассовал по карманам, за пазуху и за голенища сапог пачки денег, отправился на ток и оттуда привез к свояку две машины зерна, причитающегося на трудодни. Выгрузив зерно в клети, Кусен пошел на почту и выслал часть денег детям.
После этого он решил, что главное сделано, и пару дней гостил у родственников, гулял от всей души. Хозяева не скупились, угощали лучшей едой. Кусен соревновался с ними в щедрости, так и сыпал подарками. Хозяину – подарок в честь хорошего урожая, хозяйке – на платье.
В эти дни он пил, говорил всласть и все, что заблагорассудится, а хозяева кивали, поддакивали, даже если он нес околесицу, перебрав лишнюю чарку. И не важно, что они думали про себя: он был их гостем, поэтому они улыбались и от мала до велика звали его уважительно «Кусеке». Только и слышалось:
– А Кусеке прав!..
– Послушайте, послушайте! Кусеке говорит дело!..
И все знали наперед, что перед отъездом вконец распустившийся Кусен обязательно что-нибудь натворит. И сам же обидится. Тогда ему будет легче уехать, обиженным, клянущимся более не ступать в аул ногой.
А пока Кусен чувствовал себя всеобщим баловнем, гордился этим и, стараясь держаться на высоте, сорил деньгами…
На третий день он заночевал у свояка. Свояк работал в районном заготовительном пункте по сбору пушнины, и поэтому Кусен считал его важным человеком. Он и видом своим был внушителен – с большим животом, широкими розовыми щеками, а еще его лицо украшали густые темные усы. А уж щеголь-то он был… щеголь… Но более всего Кусену у свояка нравился дом: высокий, пятикомнатный, с красивой железной крышей. Заглянешь в такой дом – и выходить не хочется. Да и зачем из него уходить, если в доме всего в достатке. Столько еды и вещей, живи целый месяц, не высовывая носа.
