Текст книги "Запах полыни. Повести, рассказы"
Автор книги: Саин Муратбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)
Трудно ей угодить каждому. И того жалко и этого. Поэтому бабушка не выдержала и заплакала, жалея и любя всех нас. Плакала она беззвучно. Я уже и не знаю, как догадался об этом. Только глядел в темноту и понимал, что бабушка плачет.
Утром она держалась как ни в чем не бывало. Начала с того, что обошла сарай, собирая кизяк. Потом до полудня пекла в сковородке лепешки, а приготовив обед, сказала, как обычно:
– А ну-ка, Женисбек, запряги мерина. Надо бы съездить за таволгой.
Я очень любил такие поездки с бабушкой, поэтому, не мешкая, запряг нашего старенького мерина, побросал в телегу кетмени, помог взобраться бабушке в телегу, и мы отправились в свою немудреную экспедицию.
Конь шагал ровно, поматывая мордой, помахивая хвостом, вез нас в Глубокий лог за таволгой, а мы беседовали о том о сем, коротали время. Эти минуты мне были особенно дороги потому, что бабушка обращалась со мной как с равным. То поделится сокровенными мыслями, то даст совет, а то и сама попросит совета. Будто между нами не было разницы в полвека.
Выехали мы в самую знойную пору. Жарило так, что казалось – вот-вот закипит кровь в жилах. Все живое в степи разбежалось, попряталось от горячего ветра, от палящих лучей раскаленного добела солнца. Только слепни неугомонно изводили нашего мерина; тот неистово отбивался хвостом и, хотя мы ехали не спеша, тяжело поводил взмыленными боками.
Мы сидели на телеге под зонтом. Зонт почти не спасал от солнцепека, но я не думал о жаре, потому что бабушка рассказывала о том, как она ездила в Глубокий лог в молодые годы и рубила таволгу.
– Тогда во-он, за тем камнем мы жгли известку, – она указала кнутовищем на выступ скалы, что находился чуть ниже Глубокого лога, – и для костра рубили таволгу… Помню, дети мои были мал-мала меньше. Косембаю, отцу твоему, только одиннадцать. Асембаю исполнилось восемь… Ну да, восемь… А Есельбай только начал ходить. Оставить их дома не на кого. Вот я таскала ребят повсюду с собой. Посажу в сторонке – и за кетмень… Да, в то время я одна за день нарубала полную арбу таволги. Не всякий джигит мог со мной потягаться. Только самые ловкие! Так и говорили: «Ну и Базиля! Да ты никак рождена, чтобы рубить таволгу!..»
Так, за разговорами, мы доехали до Глубокого лога, распрягли коня и пустили в низину, а сами взяли по кетменю и полезли на косогор, поросший таволгой. Я поднимался впереди, а бабушка шла за мной, опираясь на кетмень, и говорила с еле заметной одышкой:
– Э, как они выросли, красавчики… А я-то думала, что мы их, бедных, вырубили совсем. А они-то вон как!
На косогоре кустарник и вправду вымахал в человеческий рост, встал на пути стеной – попробуй проберись. Каждая ветвь толщиной с рукоять плетки. Каждый куст – увесистая вязанка дров, только сруби попробуй. Я увидел эту мощь и оробел поначалу. А бабушка хоть бы что, примерилась привычным глазом и принялась командовать:
– Давай-ка, внучек, начнем вот с этого места. Помнится, так мы делали: я заходила оттуда, покойный Зарком стоял здесь, а Исабай вон там орудовал. Тот самый, который теперь пасет коров. Состарился Исабай. А раньше бывало… Что-то легок у меня кетмень. Женисжан, возьму-ка я твой, он, по-моему, потяжелее.
Бабушка будто помолодела у меня на глазах: лицо ее сияло, губы не в силах были сдержать широкую улыбку, растягивались, приоткрывая еще целые, хотя и тронутые желтизной зубы.
Бабушка поплевала на ладони, точно заправский лесоруб, подняла кетмень обеими руками над головой и размашисто ударила по стволу. Затем рубанула еще и еще. Куст таволги кряхтел, отвечая на каждый ее удар.
Не успел я и глазом моргнуть, а бабушка нарубила вязанку дров, но ей это стоило многих сил. Она быстро утомилась и присела на траву.
– Отдохни, внучек, отдохни. Не надрывайся слишком, – сказала она, хотя я не сделал и десятка ударов.
Что греха таить, я только и ждал этого, присел рядышком с ней. Она развязала торсык – кожаный мешок с кислым молоком, немного отпила, наслаждаясь каждым глотком, и протянула торсык мне. Кислое молоко приятно освежало пересохшее горло.
Ласковыми, чуточку насмешливыми глазами бабушка следила, как я пью, и уголком платка вытирала рот.
– Ты бы поспала, бабушка, – предложил я, отрываясь от торсыка. – Поспишь, наберешься новых сил.
– Ну, что ты, ягненочек! Моя сила в вас. Вон вас сколько у меня. Тут разве уснешь, – сказала она смеясь.
Мы встали и опять взялись за кетмени. Бабушка работала задорно. Видно, каждый взмах кетменя доставлял ей удовольствие. Но потом она вспомнила что-то, лицо ее стало озабоченным, и движения тотчас потеряли легкость. Наконец она опустила кетмень и пожаловалась:
– Теперь Асембай обиделся на твоего отца. Говорит: «Даже видеть не хочу Косембая». Зачем Косембай взял себе премию этого сукина сына? Расписался за него и взял. А потом прибежал и говорит: «Это что такое? Мы трудимся и в холод и в жару не покладая рук, а премию получает тот, кто ничего не делает, а? Еду сейчас же к председателю…» Ишь, какой. Что же ты, говорю, вместо того, чтобы помогать друг другу, поддерживать родного брата, хочешь жаловаться на него председателю? – «А что он? Спросил хотя бы», – говорит. Что же ты, говорю Косембаю, деньги у брата взял? – «Взял, говорит, не знал, что он так рассердится. Думал, потом верну» Что мне с ними делать? – бабушка печально покачала головой.
– Из кожи лезу вон, чтобы они дружили. А они… И ведь всех кормила одним молоком… Вот вчера Маржапия… Тоже хороша, обидела твою мать. Толкуешь ей в одно ухо, в другое вылетает. Ах, ты, господи!.. Люди говорят: «Только посмотри на эту вдову, столько деток выкормила и сделала людьми! Теперь живут в достатке. Старуха, наверное, счастливая». Счастливая-то счастливая… Если бы знали, сколько приходится делать для того, чтобы они не ссорились. Жили в мире. И невесткам слова плохого не скажу, лишь бы сыновьям было хорошо. Уж не свекровь я их женам, а прислуга. Что-то со всеми вами будет, когда я помру?!
Бабушка, наверное, и впрямь представила, во что превратимся мы после ее смерти. Эта ужасная картина будто лишила бабушку сил, она оперлась о кетмень и покачала головой, отгоняя эти мысли. Губы ее скривились, задрожал подбородок, но она удержалась, не заплакала. Даже попыталась подмигнуть мне, но глаз ее не послушался.
– Не бойся, я не помру, я, знаешь, какая живучая, – сказала она, чтобы все-таки меня подбодрить.
А я боялся. Мы-то не пропадем, вон какие хваткие. Я боялся за бабушку. Намается она с нами и, того и гляди, вправду помрет.
Мы управились с работой к заходу солнца, загрузили подводу нарубленной таволгой и уже по вечерней прохладе вернулись домой. У порога нас ждал гость, четырнадцатилетний мальчишка Есельбая. Среди нас, ее внуков, он выделялся застенчивостью, и поэтому бабушка подошла к нему сама, прижала к груди, поцеловала в лоб.
– Ах, ты мой черноглазый, курносый! – умилилась бабушка. – Посмотри, Женисбек, как вырос твой братишка! Уже джигит! А где твой непутевый отец? – спросила она ласково.
Есельбай не появлялся у нас больше месяца, и бабушка заскучала по младшему сыну.
– Папе некогда. Он занят, – пробормотал мальчишка, опуская глаза.
– Некогда, некогда! – передразнила бабушка добродушно. – Все ему некогда!.. Мог бы и заехать на часок на своей-то машине. Так и передай ему, мол, бабушка сказала: «Мог бы и заехать на часок».
Мальчик послушно кивнул и на этом бы кончился разговор, но из дома вышла моя мать и заявила:
– Не больно-то они думают о вас, мама. Особенно младшая невестка. Могла бы и подарок передать. Кулечек конфет хотя бы.
– Для меня главный подарок – он. – И бабушка потрепала мальчика по щеке. – Бог с ними, с конфетами. Стара я, зубы не годятся никуда. Пусть будут дети здоровы. И больше мне ничего не нужно.
– Это вы только так говорите, – усмехнулась мать, – а сами-то знаете, что эта невестка попросту скупа. Подавится скорее.
Бабушка горестно махнула рукой, не то осуждая мою мать, но то жену Есельбая.
– Мама, ну разве так можно? Ты же знаешь, как она переживает каждый раз! – сказал я возмущенно.
– Уж и нельзя пошутить, – засмущалась мать.
А сын Есельбая мотал услышанное на ус. Я ни капли не сомневаюсь в том, что он передаст выпады моей матери, и в том, что теперь бабушке придется выслушать жалобы обиженной стороны.
На другой день бабушка вдруг занемогла. Раньше набегавшись по хозяйству, она могла выпить целый самовар чаю, а сегодня едва осилила вторую чашку и отправилась в постель раньше обычного.
– Что-то мне не до чаю. Грудь болит, – пожаловалась она в ответ на наши расспросы.
Проснувшись утром, бабушка сказала:
– В горле першит. Будто всю ночь грызла семечки.
И тут же схватил ее яростный кашель и начал крутить так и эдак. Бабушка задыхалась. Мы давали ей воду, но кашель затихал на минуту, а потом принимался терзать бабушку с новой силой.
Тогда мой отец отвез ее на колхозной машине в больницу, а там после анализов врач втайне от бабушки сказал, что у нее рак пищевода. Мы тоже скрыли от больной страшное известие и забрали ее домой. С этих пор бабушка таяла прямо на глазах, а вскоре от нее остались кожа да кости. Каждый кусок пищи приносил ей ужасные мучения, и нам приходилось кормить ее насильно с ложечки.
В течение нескольких месяцев всячески обманывали бабушку, уверяли, что болезнь пустяковая и скоро пройдет, хотя врачи не оставили нам никаких надежд. Жизненный опыт и просто инстинкт помогли ей догадаться о правде. Почувствовав свой близкий конец, она сказала, что хочет собрать всех своих детей. Я побежал звонить в район дяде Есельбаю. А кто-то из соседей отправился на горное пастбище к Асембаю.
Первой пришла Маржапия, привела с собой молодого мужа. Потом Есельбай прикатил в машине со всем своим семейством. Немного погодя появился и средний сын Асембай, примчавшийся на попутном грузовике. Наша многочисленная родня, плача и стеная, ввалилась в дом и окружила бабушку. Ей целовали руки и лоб, и каждый старался выяснить, чем он может помочь, и имеет ли бабушка на него обиду. А она лежала под нашими сострадательными взглядами, будто немного растерявшись от такого бурного проявления чувств.
Тяжелее всех переживал Асембай. Он колотился головой о постель возле ее ног и причитал:
– Ма-а-ма, моя мама! Мы обижали тебя! Ты уходишь от нас, мама, скажи, что сделать для тебя? Назови свое желание. Если у тебя есть какая-то мечта, не уноси ее с собой не исполнившейся!
Бабушке, видно, было неловко оттого, что своей кончиной она причиняет горе дорогим людям. Шевельнула губами, как бы говоря:
– Не плачьте!
Потом попросила воды. Я в два скачка принес ей воду из кухни и влил каплю в рот. Ей вроде бы полегчало, и она сказала, когда я подставил ухо к ее губам.
– Положите меня во дворе.
Взрослые, толпясь, мешая друг другу, вынесли ее во двор под темно-голубое предвечернее небо.
Бабушка дала нам знаком понять, что ей хочется сесть у стены. Ее взяли под руки и осторожно усадили на втрое сложенную кошму. Она устало прислонилась к стене, подняла ослабевшую руку, поднесла к глазам, защищаясь от солнца, и огляделась вокруг. Она пристально всматривалась в каждый предмет, будто хотела навечно запомнить, унести с собой в небытие весь этот стенной простор, наполненный удивительными мелочами.
– Мама, скажи, что ты хочешь? Я сделаю все! – начал снова Асембай.
– У меня одна мечта: живите в мире, – произнесла бабушка еле слышно.
В этот момент с улицы донеслась старинная песня. Где-то за ближними домами слышался звонкий, еще не окрепший голос подростка. Мы узнали его. Это был наш аульный мальчишка по имени Набиден.
«Молодой джигит никогда не станет опираться на палку из тальника. А молодой беркут никогда не откажется от лисы», – пел Набиден, не зная, что у нас умирает бабушка. А она вздрогнула, вновь подняла руку и начала всматриваться перед собой, надеясь увидеть маленького певца.
– Это очень старая песня. Она родилась вместе со мной, – прошептала бабушка, и по ее щеке побежала слеза.
Мы тоже прослезились. А Набиден прошел стороной, и вскоре его голос затих на краю аула.
Когда солнце укатилось за горизонт – для нас только до следующего утра, а для бабушки навсегда, – мужчины внесли ее в дом. Тут ей совсем стало плохо, и мы поняли, что наступили ее последние минуты.
Мой отец кивнул братьям, и они втроем ушли на кухню. И через несколько минут мы услышали, как запел Асембай:
«Оправдать твой долг, мать моя родненькая…»
Моя мать заглянула на кухню и крикнула:
– Тише вы, бесстыжие!
Песня оборвалась на полуслове, а затем появились отец и его братья с покрасневшими глазами и сели у изголовья бабушки. От них пахло водкой.
Вдруг бабушка задышала быстро и тяжело, точно на грудь ей легла тяжелая ноша и каждый вздох нужно было делать с усилием.
– Ой, мамочка наша! – завопила жена Асембая.
Она схватила бабушкину руку и приникла к ней. Сидящая рядом с ней Маржапия охнула, словно ей наступили на мозоль, и торопливо сказала:
– Это еще что? А ну-ка, отдай мамин перстень. Он мой! Так уж исстари ведется, что перед смертью человек должен снять с себя все украшения и раздать их самым близким и дорогим ему людям на память.
Может, бабушка забыла об этом, а может, в ней еще теплилась надежда, что она не умрет, только перстень остался у нее на руке.
Теперь силы покинули бабушку, и ее сноха и дочь пытались во что бы то ни стало снять перстень.
– Э, милая, не выйдет! – возразила жена Асембая с неожиданным спокойствием.
Она вновь наклонилась к бабушкиной руке, где на среднем пальце тускло поблескивало золото, но Маржапия оттолкнула ее, схватила ладонь бабушки и начала облизывать перстень, надеясь таким образом стащить его с места. У бабушки началась предсмертная икота.
Первым, кажется, опомнился я. Я разжал цепкие пальцы Маржапии, снял перстень с бабушкиной руки и выбросил его за окно, в черную ночь.
Тотчас, словно освободившись от злополучного перстня, бабушкина рука упала с кровати и повисла.
– Мама! – крикнул Асембай, и дом наш загудел, застонал от горя. Вокруг меня закружились искаженные лица.
Старик-сосед подошел к бабушке, поискал пульс, потом закрыл глаза и печально прочитал молитву из Корана.
Рыдание рвалось из моей груди, я выбежал на улицу. Казалось, века прошли за эти часы. Даже звезды будто перемешались на небесном своде. Только Полярная стояла на месте этаким крепко вбитым гвоздем. Потихоньку светало. Над горизонтом появилась зеленая звезда Венера, предвещавшая утро. Из дома выходили родственники и соседи. А вот выбежали наперегонки жена Асембая и Маржапия и, оттирая друг друга, начали шарить под окном.
– Женисжан, миленький! Куда ты бросил перстень? – спрашивали они у меня и тут же ругались между собой:
– Мой перстень!
– Ишь, ты какая! Кто найдет, того и перстень!
Последними из дома вышли сыновья бабушки. Они остановились посреди двора и обняли друг друга за плечи, будто после смерти матери им открылось наконец, что они родные братья. Я смотрел на них, не веря своим глазам. Они держались так, словно боялись расстаться. Жаль, что этого уже не увидит бабушка.
– Эй, а вы что там потеряли? – строго спросил мой отец, и братья грозно уставились на Маржапию и ее соперницу.
– Да вот перстень хочу… отдать ей, – растерялась Маржапия и кивнула на жену Асембая.
– А я хочу отдать ей, – виновато пробормотала жена Асембая.
Я отвернулся. Сосед, читавший молитву, сказал за моей спиной:
– Она ушла, исполнив свой долг. Она отдала все, что имела.
Мне захотелось вернуться к бабушке. Я вошел в дом. Сосед-старик последовал за мной.
Тело бабушки уже перенесли к правой стене и отгородили занавеской. В доме стало пустынно.
Я подошел на цыпочках к занавеске и собрался было приоткрыть ее, как вдруг оттуда, где лежала бабушка, послышался вздох. Я обмер и затем стрелой вылетел на улицу. И вновь за мной последовал старик.
– Сынок, что с тобой? Ты чем-то напуган?
– Там бабушка вздыхает.
– Не может быть, – сказал старик. – Идем со мной.
Мы вернулись в дом, и старик опять сотворил молитву. После этого он распахнул передо мной занавеску.
– Видишь сам. Бабушка спит.
Бабушка лежала белая, осунувшаяся – так спит уставший изрядно потрудившийся человек. Щеки ее запали, но на лице сохранилось знакомое мне выражение. «Все они вскормлены одной грудью. Моей грудью», – будто бы говорила бабушка.
ДОМ МОЛОДЫХ
(пер. Г. Садовникова)
«Что скажет отец?»– волновался Узак. Эта мысль мучила его всю дорогу от колхозного гаража до отцовского дома.
В самом деле, как сообщить отцу, что он и Тана вот так вдруг забирают свои вещички и начинают жить отдельно, даже не предупредив его заранее. И это вопреки старой казахской традиции, когда отец сам загодя оповещает родню о том, что сын его создает свой собственный дом. Потом отец режет скотину и затевает для аулчан небольшое пиршество по такому знаменательному случаю, потому что каждый родитель мечтает увидеть дом молодых – продолжение своего рода.
Сегодня Узак лишит отца этой радости. Злость его уже прошла, уступив место чувству растерянности и вины перед отцом. И все же он не изменит своего решения, потому что не в состоянии жить дальше под родительской крышей.
Словоохотливый паренек-шофер попытался завести разговор с Узаком, но скоро отказался от своей затеи, только спросил:
– Значит, будешь жить в старом доме Жаппаса?
Узак кивнул рассеяно, с трудом отрываясь от своих Дум.
– Это же развалюха!
– На первых порах сойдет. Тепло уже. А летом построю новый. Председатель обещал помочь материалами.
– Построиться можно, – согласился шофер. – Парочку раз позовешь на помощь джигитов, и к концу лета дом будет готов.
На этом разговор иссяк, потому что и старый дом Жаппаса, и постройка нового казались сейчас Узаку делом второстепенным. Что он скажет отцу и как тот воспримет его сообщение – это было главным.
Еще есть мать. Но ему было все равно, как отнесется мать к его уходу, потому что именно из-за ее издевательств над Таной он покидал родительский дом раньше времени. Едва он подумал о матери, в его душе всплыла прежняя обида. Конечно, мать даровала ему жизнь, вскормила своим молоком, и он не имеет права ей перечить. И в то же время никто не имеет права заставить его жить и дальше в одних стенах с ней. Всю долгую зиму он ждал, что материнское сердце оттает и она изменит свое отношение к Тане. Но зима миновала, сошел снег, солнце отогрело землю, а сердце матери так и осталось куском бесчувственного льда.
Сегодня всю ночь Тана не спала, жаловалась на боли в животе и только под утро, забылась, задремала. Но к этому времени мать уже была на ногах, и стоило Тане закрыть глаза, как она пронзительно закричала:
– Тана-а! Эй, Тана!.. Разве не знаешь, что в доме нет воды?!
А Тана, свернувшись калачиком, прижалась к нему, будто в конце концов нашла защиту от всех страданий. Ее нежное продолговатое лицо похудело за последние дни, пасмурный утренний свет наложил на него голубоватые тени. Тана спала, точно ребенок, который наплакался и наконец заснул, – она изредка всхлипывала во сне, прерывисто вздыхала, хмурила брови. Узаку стало жалко жену до боли. Ей, бедняжке, в последнее время приходится трудно. Их будущий ребенок уже бунтует, дает знать о себе, а тут еще все хлопоты по дому на ее плечах – поздно ложись, чуть свет вставай.
– Тана-а, да что ты там копаешься! Сейчас же вставай! – барабаня в дверь, закричала мать так, словно загорелся весь мир.
Тана вскочила, будто ее подбросили. Схватила платье.
– Мама, я сейчас… сейчас, – забормотала она, дрожа от испуга, и никак не могла попасть в рукав.
– Тана, ты полежи. Я схожу за водой, – сказал Узак и, поднявшись, ласково уложил Тану в постель.
Потом наскоро оделся: натянул брюки, сунул голые ноги в сапоги, прямо на майку надел ватник и вышел в переднюю.
– Мама, давай ведро. Я мигом принесу.
Что тут началось! Мама взвилась, словно наступила на горячие угли, разорвала в клочья небеса, разнесла в пух и прах горы. А бедную Тану похоронила под семью слоями земли, извлекла назад, на свет божий, похоронила вновь: и такая, мол, она, и сякая, и лентяйка, и нет у нее почтения к старшим… Слова ее свистели, точно пули, такие же безжалостные, разящие наповал.
Мать, всегда нежная и чуткая к сыну, теперь будто ослепла и не видела, как каждое грубое слово, сказанное о Тане, ранит его. И совсем уж ей было наплевать, что Тана тоже чье-то любимое дитя, выращенное в заботе и ласке.
После ее сегодняшней выходки он сказал себе: «Хватит, сыты по горло. Сегодня же отделюсь от родителей. Что бы потом ни случилось, но сегодня же переедем».
Он ушел, даже не выпив чашки чаю. Полдня искал квартиру, но люди повсюду ему отказывали – то ли не желали тесниться, то ли не хотели ссориться с его отцом. И только старый Жаппас предложил ветхий домик, в котором он раньше жил со своей старухой. Вид домика не вызывал особой радости, но все-таки теперь была крыша над головой, и Узак решился.
Прямо оттуда Узак отправился к председателю колхоза и попросил машину. И вот теперь он едет за Таной и своими пожитками.
«Так что же я скажу отцу?»– уже, наверное, в двадцатый раз спрашивал он себя.
– Приехали! – объявил шофер. – Только уж ты, Узак, не задерживайся. У меня времени в обрез.
Он остался в кабине, зевая во весь рот и поглядывая с любопытством на дом Узака, ждал спектакля.
В дом Узак вошел с бешено бьющимся сердцем.
– Узакжан, где же ты пропадаешь, сынок? А мы-то ждали тебя к обеду, – сказала мать с мягким укором.
Она свернула натеребленную шерсть, видимо собираясь его кормить.
– А где отец? – спросил Узак, заранее обмирая.
– Не знаю. Был только здесь, потом ушел куда-то по делам.
Мать подошла к печи, пощупала чайник.
– Еще не остыл. Умойся тепленькой водичкой, светик мой. Давай-ка я полью. – Она взяла чайник и уже другим тоном крикнула:– Тана! А ну-ка разогрей суп. Да поскорей! Неужто не видишь, что муж твой голодный?!
– Не нужно, мама, я не буду обедать, – заявил Узак. Он добрел до стула, стоявшего у окна, плюхнулся, будто принятое решение отобрало у него последние силы, и, глядя мимо матери, тихо сказал:
– Мама, мы уходим от вас.
Он хотел добавить по привычке «если разрешите», но подумал, что это теперь не имеет значения.
– Как это уходите? Куда? – опешила мать.
Она уставилась на него ошеломленно, потом перевела взгляд на Тану, появившуюся в комнате. Но жена и сама еще не могла сообразить, что к чему. Только почувствовала, что происходит нечто особенно важное в их жизни, побледнела, широко раскрыла глаза.
– Да, мы уходим от вас, – повторил Узак, обретая уверенность, потому что самый высокий барьер остался позади. – В общем, мы переезжаем, мама. Я человек самостоятельный и хочу жить отдельно. У меня своя семья. И вот теперь появился дом. Жаппас предложил нам времянку. – Он повернулся к жене:-Тана, собирайся поскорее. Машина у двора.
– Выпил хотя бы чаю, – предложила растерявшаяся Тана.
– Некогда! Шофер не будет ждать!
Узак шагнул к постели, скатал ее и начал связывать. Он прятал глаза от матери, у него бы не хватило мужества выдержать ее умоляющий взгляд. Он слышал, как она тихо всхлипывает, приговаривая:
– Сыночек, а отец?.. Отец-то… подождал бы отца…
Стараясь подавить в себе жалость, он прикрикнул на жену, которая стояла еще в нерешительности, испуганно поглядывая на свекровь.
– Пошевеливайся, пошевеливайся! Я же сказал: машина ждет! Оделась бы хоть!
Он кликнул шофера, вместе с ним разобрал кровать и отнес по частям на машину. Затем он погрузил постель.
– Кажется, все! – сообщил он шоферу.
– Э, стоило из-за этого гнать машину? Не мог перенести на своем горбу? – беззлобно пошутил шофер.
Вышла наконец-то собравшаяся Тана. Узак посадил ее в кабину, а сам полез в кузов. Шофер завел мотор, машина мелко затряслась, готовая сорваться с места. И тут, словно из-под земли, появился отец Узака. Узак точно окаменел, а шофер выглянул из машины и заглушил мотор.
– Как печка-то в доме Жаппаса? Небось развалилась? – спросил отец.
– Ничего, зажжем примус, – пробормотал Узак.
– Ты там смотри не застуди Танаш, – сказал отец с присущей ему сдержанностью.
Отец совершенно спокоен, точно давно был готов к тому, что сын в один прекрасный день покинет его без всякого предупреждения. Он приблизился к машине, проверил спинку кровати, прочно ли стоит у борта, потом сказал: «подожди-ка», сходил в сарай, принес кусок старой кошмы, положил между бортом и спинкой кровати, чтобы не поцарапать краску.
А что уж творилось у него в душе, сколько горечи отныне осядет на ее дно, этого не знает никто, подумал Узак. Нелегко ему придется. Теперь о нем пойдет молва: дескать, человек, который собственного сына выжил из родного дома. Но отец был гордый. Он отошел, отвернулся, деловито поправил покосившийся кол у забора, словом, сделал вид, будто не происходит ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. И все же сколько ни крепись, а когда начнешь провожать глазами машину, увозящую твоего сына, они тебя выдадут.
Шофер опять запустил мотор, и мать, с приходом отца тоже взявшая себя в руки, не выдержала, заголосила:
– Сыночек!.. Да что же ты мать родную…
Но отец сейчас же остановил ее, только гаркнул:
– Замолчи, старая!
Обычно сероватые, глубоко запавшие глаза отца покраснели, точно два кристалла раскаленной соли, и сердито впились в лицо матери.
Машина тронулась и покатила по улице мимо соседей, которые – и стар и млад – высыпали из дверей, будто увидели свадебное шествие. Они стояли у своих оград, перешептывались и указывали пальцами.
Узаку стало больно и за себя, и особенно за отца. Получилось, что он обесчестил отца, бросил его в грязь. И сам он навсегда покидал отчий дом, где родился и вырос. Было жалко непутевую мать. В общем, получилось так, что почему-то все они четверо – несчастные, неудачливые люди. К горлу подступил горький ком, Узаку хотелось заплакать навзрыд. Стараясь подавить готовые выплеснуться рыдания, он ухватился за борт машины, поднялся и подставил лицо хлесткому ветру, летящему навстречу.
День выдался пасмурный, неприветливый. На дороге еще держалась грязь. Навоз и мусор, всю зиму пролежавшие под снегом, теперь оттаяли и, перегорая, издавали резкий неприятный запах.
Машину подбрасывало на ухабах. От тряски и пронизывающего ветра Узак немного успокоился.
Один за другим мелькали и оставались позади дома с облупившимися, промокшими за зиму и весну стенами, а вот показалась и крытая железом крыша нового дома Жаппаса. Перед ним – покосившаяся развалюха, построенная еще в первый год существования колхоза. Теперь она встречала новоселов грязными стенами с осыпающейся штукатуркой и осевшей крышей, а единственное ее окно смотрело на мир, точно глаз измученного болезнями человека.
«Ничего, пока сойдет и это. Продержимся первое время. Потом, будем живы-здоровы, построим себе настоящий дом», – подумал Узак, стараясь себя подбодрить, потому что вид этой лачужки мог повергнуть в уныние кого угодно.
– А вот он и ваш дворец, – сказал шофер, остановив машину, и вылез из кабины.
Узак спрыгнул на землю и помог выйти Тане, которая еще пребывала точно в полусне и до сих пор не могла толком понять, что же происходит. Последними на сцене появились Жаппас и его жена. Старик поздравил Узака и Тану с началом самостоятельной жизни. А старуха вдруг рассердилась:
– Что же отец и мать отпустили детей одних? Ишь, вон какие беспомощные!
– Не слушайте ее, ребята. Говорят, караван снаряжается уже в дороге. Пройдет срок, и у вас все будет: и кров и другое, – заверил Жаппас, стараясь развеять тягостное впечатление от слов старухи.
Вещи перетащили в дом. Кровать поставили во второй комнате, в передней сложили немногочисленную кухонную утварь. Когда Тана застелила кровать, жена Жаппаса изрекла:
– Можно считать, что очаг вы свой зажгли, милая моя доченька. Живите теперь счастливо!
Благословив новоселов, старики ушли. Шофер тоже пожелал всего доброго, сел за руль, укатил в правление, и молодые супруги, пожалуй, впервые в жизни остались по-настоящему одни. Это было еще неведомое им обоим ощущение, и застало оно Узака на единственном стуле, а Тану – у окна.
Они молчали, настороженно вслушиваясь в необычную тишину, которая окружала их, вырвав из шумного многолюдного мира. Что-то она им уготовила, эта тишина?
Наконец Тана, точно освободилась от невидимых пут, тихо подошла к Узаку, запустила пальцы в его густую шевелюру и начала расчесывать его спутанные волосы. Потом она обняла голову мужа, прижала к груди. Узак вздохнул, точно проснулся, и притянул Тану к себе. Ему показалось, что он слышит стук двух сердец: ее и маленького. Но бились они, оба сердца, одним ритмом.
Узак поднял голову, заглянул в глаза жены, улыбнулся ей. Она ответила нежной улыбкой, и на него вдруг обрушилась волна огромного, безмерного счастья. Тана прочла это в его глазах, застыдилась, покраснела и, смущенно смеясь, закрыла его лицо ладонями.
– Не смотри так. Мне стыдно, – прошептала она, едва касаясь горячими губами его уха.
Лаская его, она всегда говорила шепотом, точно стеснялась своих слов.
– Ой, ты же голодный! Сейчас приготовлю поесть! – вспомнила Тана.
Узак засмеялся, покачал головой, удерживая Тану. Он забыл и об уходе из дома, и о недавней горечи. Все это смыло нахлынувшим счастьем.
Он нежно взял ее ладонь, поднес к своему лицу. Только подумать, во что превратились руки его жены всего лишь за один год! Когда-то тонкие нежные пальчики Таны теперь потрескались, покрылись мозолями, отекли.
Тана испугалась, виновато сказала:
– Сама не знаю, отчего руки стали такими?
Она высвободилась из его объятий, ушла в переднюю, и он услышал, как она там разжигает примус, гремит сковородкой. Потом в комнату вкрадчиво вполз аромат тающего сала, к нему добавился кружащий голову запах жареного мяса.
«Ну, вот и началась наша самостоятельная жизнь», – сказал себе Узак.
Он обвел хозяйским глазом стены, наскоро побеленные женой Жаппаса. Жидкий раствор голубоватой извести не смог скрыть трещины, разбежавшиеся по стенам, точно паутина. Потолок прогнулся под тяжестью времен, перекрытия выступали, словно ребра. Штукатурка местами обвалилась, и потолок походил на шкуру плешивой лошади. От потолка к полу бежали желтые следы потеков. Видать, в дождливую погоду под этой крышей было не очень-то весело. И все это венчал гнилой запах брошенного жилья, крепко обосновавшийся в доме.
– Узак, иди мыть руки! – позвала Тана.
Потом они расстелили на чемодане скатерть и принялись за еду, и еще никогда обед не казался Узаку таким вкусным.
– Ты теперь далеко не уезжай, – сказала Тана, – одна я боюсь.
– Никуда я не поеду, – успокоил ее Узак, уплетая мясо. – Председатель обещал не посылать в дальние рейсы. Пока ты не родишь. – Он соскреб ложкой по дну алюминиевой миски и заключил:– Вкусно, никогда еще такое не ел.
