Текст книги "Времени нет (ЛП)"

Автор книги: Рустем Халил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

– Олесю, а сыграйте не классику, а что-нибудь ваше, – попросила Инара. – Из нового альбома.

Эдем перебрал струны, чувствуя, как чужие воспоминания бегут по пальцам, и остановился на последнем хите.

Гитара негромко заговорила о летнем дожде, о незнакомке в кафе, о фразе из фильма, пробуждающего волну воспоминаний, о прошлом, которым раскрашиваешь настоящее. И мелодия запоминалась, и стихи были хорошо сочинены, но было в этом что-то искусственное. Как бракованные воздушные шарики из анекдота: разных цветов, надуваются, но не доставляют радости.

Эта песня не побуждала к мечтам.

Павел Михайлович вернулся с желтым ремнем в руках и комплектом струн.

– Это подарок от меня вашему талантливому мальчишке, – сказал он и вернулся к заполнению своей тетради.

А Эдему вдруг стало душно в холодном магазине.

Уже выворачивая руль и выезжая из внутреннего двора, Инара сказала будто нечаянно:

– Лошади в одной упряжке двигаются со скоростью самого медленного из них. И только со временем понимаешь, что это любовь.

Эдем отвернулся к окну; он рассматривал мусорные контейнеры, один из которых они чуть не задели боковым зеркалом автомобиля, и думал о другом. В голове звучал проигранный только хит «Времени нет». И вдруг ему стало невероятно жалко Олеся Мицного.

– Я свое дело сделал. Поехали есть киевскую лепешку?

– Давайте чуть позже, – Инара просила, и мягкий тон голоса превращал ее в другого человека. – Я хочу успеть сделать подарок до того, как начнется тихий час.

– Вы были правы, – хрипло произнес Эдем. – Нет уже божественного огня, остались только угольки, которые мы все стараемся раздуть. И не мы должны создавать коллаборацию с U2 – нужно дать дорогу молодым.

Инара замедлила скорость.

– Мне жаль, что я так сказала сегодня утром. Пыталась сбить вашу надменность. Ваша команда так аккуратно возводит вам прижизненный памятник, что мне захотелось найти в нем зазубрину, кусок фальшивого мрамора.

– Мрамор – холодный материал. Вот и песни получаются холодные.

Автомобиль выехал на проспект, но уехал не к правому берегу Днепра.

– Божественный огонь нельзя погасить. Можно только потерять его по дороге. Но потерянное иногда находится, – уверенно сказала Инара. – Может, вы слишком много думаете о том, каким вас должны видеть другие, и забыли, кто вы на самом деле?

Эдем молчал, тишина загудела. Чтобы она не загустела окончательно, Инара решила разбавить ее музыкой – включила U2. Разве могло быть иначе?

Эдем прижался щекой к стеклу. Он увидел крепкого в студии звукозаписи с Боно и один микрофон на двоих. Крепкий предлагает коллеге подойти к куплету иначе, Боно спорит. А потом, после записи, в маленьком ресторане с высокими перегородками Боно, скинув очки, делится с крепким секретом: как уберечь свой талант.

2.8

Они проехали мимо крепких ворот и яблоневого сада, миновали окруженную живой изгородью каштановую аллею и припарковались у длинного двухэтажного здания с фасадом из голубого стекла. Можно было подумать, что это современный учебный центр, чтобы не прописные буквы над входной дверью: «Жемчужинка». Эдем безошибочно угадал в нем детский дом.

– Я скоро. Можете выбрать другую музыку, – Инара забрала с заднего сиденья гитару и открыла дверцу, впустив в салон аромат хвои.

Эдем где-то видел это здание, еще до реконструкции, во время которого окрасили его в цвет неба: в теленовостях или на фото в соцсетях – он не мог вспомнить точнее. Детский дом, в котором провел свое детство Эдем, был другим: массивный, кирпичный, длинный – типичная советская школа. Грубая мозаика на боковой стене подчеркивала это впечатление. Сооружение построили не для счастья и даже не для воспитания. Холодные стены словно говорили: ты должен отбыть здесь свое детство, пережить это время как можно скорее, потому что, только достигнув совершеннолетия, ты сможешь наконец покинуть эти комнаты, коридоры и столовую с плохой вентиляцией.

Эдем избегал воспоминаний о годах в детдоме, но теперь, глядя на солнечные блики на стекле, он подумал, что пора попрощаться и с этой частью своей жизни. Он дослушал «Where the Streets Have No Name» (разве можно было не дослушать?), выключил проигрыватель и вышел из автомобиля.

Окружающая тишина была обманчива. Эдем прислушивался. Дом был наполнен разнообразными звуками: кто-то стучал молотком, кто-то заливисто смеялся, а кто-то менторским тоном передавал чужой опыт. Дом жил.

Собственно, Эдем мог и не заходить – он знал, что увидит в холле: кафельный пол, кадки с деревцами, фотографии на стенах, вахтера с кроссвордами. Но он все же потянул на себя стеклянную дверь.

Все было на своем месте – и изразцы, и кадки, и фотографии. Охранника за тумбой не было, но неслышно работавший телевизор свидетельствовал – он вернется с минуты на минуту. Сквозь щель под дверью ближайшего кабинета проникал монотонный монолог учителя.

Чтобы не попадаться охраннику на глаза, Эдем повернул на лестницу и поднялся на второй этаж. Здесь было тише. Окна выходили на сосновый лес.

Эдем прогуливался по запутанным коридорам чужого детдома, но будто видел себя здесь – три десятилетия назад. Вот он скользит по вытертому линолеуму, представляя, что он – на ледовой арене. Вот бежит наперегонки от одного конца коридора к другому, и путь этот так долог, что успеваешь проголодаться. Вот он прячется в нише стены от старшего мальчишки. Вот оставляет карандашом на зеленой стене тайные знаки для друга. Может, несчастливым то время кажется ему только сейчас, думал Эдем, ведь если были бега наперегонки и тайные знаки, то, наверное, случались тогда и хорошие дни.

Он свернул за очередной угол и наткнулся на мальчишку, который, присев на корточки, что-то искал под рядом табуретов. К одному из них была привлечена гитара для весенних песен. Так вот он – друг Инары, для которого они выбирали подарок! Эдему стало интересно. Было в этом мальчишке нечто, чем он отличался от других.

Мальчик зажмурился, доставая нужную ему вещь из щели, и наконец выпрямился с маленьким стальным шариком в руке.

– Крепкий, ничего себе, – сказал он, вытаращившись на Эдема, и шарик снова стукнул по полу, но на этот раз был молниеносно прижат балеткой.

Не отрывая взгляда от гостя, паренек поднял шарик.

– Я Зуб, – он протянул руку – смелости ему хватало. – Но взрослые зовут Орестом.

Эдем пожал ладошку.

– А почему Зуб?

– Вот всем интересно, и ни одна собака не спросит, а чего меня назвали Орестом. Могу зубом разгрызть банку от когда, ясно? Вот даже руку из-за этого ранил, – он продемонстрировал запястье со шрамом.

– Разумеется. А я Олесь.

– Да ну а кто же! Вас все знают. А это от спинера, – Орест продемонстрировал Эдему шарик, спрятал добычу в карман, устроился на табурет и взял гитару.

Эдем пристроился рядом. "Приемная" – свидетельствовала табличка напротив. Как он объяснит свое присутствие, если кто-нибудь из него выйдет, он даже не представлял. Придется воспользоваться умопомрачительным обаянием Крепкого.

– Привезли телевизор? – мальчишка был не из тех, кто отмалчивается.

– Какой телевизор? – удивился Эдем.

– Цветной, системы Telemax.

– Я не привозил никакого телевизора.

– И слава Богу. Зачем тогда спрашивать, какой именно? – резонно заметил Орест и начал перебирать струны. – Я бы дал вам поиграть, но мне ее только подарили, поэтому сами понимаете.

– Теперь ясно, чего вы с Инарой подружились, – рассмеялся Эдем.

– Инара выбирает пирожное без орехов, – рассудительно сказал Орест, ничуть не удивившись, что прозвучало это имя. – Она настоящая. Знаете, как проверить настоящего друга?

Эдем повел плечами.

– Купите два пирожных. Одно из орехов, другое без. Друг выберет без орехов. А вы тоже ее друг? – мальчик кивнул на дверь напротив. Стало ясно, почему он сидит здесь, а не на уроке.

– Я… Это долгая история.

– Длинные истории – скучны. Хотите, сыграю вам "Фиалку"?

И, не дожидаясь согласия, Орест заиграл главный хит группы «Времени нет». Выходило у него хорошо, работа Павла Михайловича попала в достойные руки. Когда дошло до припева, Эдем принялся подпевать. "Однажды Олесь Мицный написал действительно большую песню", – подумал он.

Неясное воспоминание из подвалов памяти укололо Эдема, но снова шмыгнуло ящерицей в мрак – он даже не успел за хвоста ухватить.

– Возьмете меня в группу? – Орест продолжал перебирать струны. – Пожалуй, это классно выступить на стадионе.

– Ни с чем нельзя сравнить, – согласился Эдем, доверившись опыту Крепкого. – Но зачем тебе такие дедушки? Создаешь свою группу, покруче. Будешь выпускать свои пластинки и собирать свои стадионы.

Мальчик пожал плечами.

– Ничего этого не будет, – сказал он.

– У меня есть друг, – возразил Эдем. – Он тоже провел детство в детском доме – если, конечно, можно так назвать эти годы. Это было тяжелое для него время, но он верил в чудо. И оно однажды случилось. Рассказать тебе о нем?

Орест даже играть бросил – так заинтересовался, но показать этого не хотел.

– Что ж, давайте, – с нарочитой небрежностью бросил он.

– В детском доме было административное крыло, запрещенное для прогулок. Но однажды, это была суббота, мой друг поругался со своей компанией. И убежал гулять по запретному крылу. У всех был выходной, поэтому моего друга никто не увидел и не усыпал ему как следует. Он гулял, гулял и дошел до кабинета директора. А там на стульчике сидели мужчина и женщина. Мой друг заметил их раньше из окна. Они были прекрасными людьми и сидели, держась за руки. Обычно по выходным к директору приходили те, кто уже определился с выбором. И с этим мальчиком их даже не знакомили. Они не видели его, а значит, у мальчика не было никаких шансов. И знаешь, что он сделал?

– Нет, не знаю, – Орест весь ощетинился за своей гитарой.

– Он поздоровался с ними. Собрал волю в кулачок, медленно прошелся рядом, поздоровался, ну а потом нервы, конечно, не выдержали, и он скрылся. Но это было самое верное решение в его жизни. Эти мужчины и женщины стали его мамой и папой.

Орест положил голову на корпус гитары.

– А что случилось с другим мальчиком?

– С каким другим мальчиком?

– Ну, которого уже хотели выбрать, а вместо него забрали вашего друга.

Эдем задумался.

– Другой мальчик дождался своего чуда, – неуверенно ответил он.

Орест снова принялся перебирать струны.

– А я бы не обижался, если бы Инара стала мамой другому – так было бы лучше всем. Ну или усыновила бы меня и Кистлявого, то есть Костю – так у нее хоть кто-нибудь остался бы, – сказал Орест и объяснил Эдему, который ничего не понимал: – У меня болезнь Митча. Слышали, может, о таком. Вот теперь даже не могут на день рождения с Инарой отпустить. Боятся, что впаду в кому, а потом начнутся вопросы, почему отпустили больного ребенка.

– Какая стадия? – с трудом произнес Эдем. Во рту пересохло.

– Третья, конечно. Если бы друга, отпустили бы – Инару они уважают. Надо было мне весной родиться.

И Орест стал напевать следующую песню, давая понять, что жалости ему не нужны.

Эдем неуверенно встал. Месяцами он избегал знакомых, узнавших о его болезни, а теперь сам оказался среди впадающих в ступор и не может выбрать правильную реакцию на потрясающую новость.

– Где у вас туалет?

Он двинулся в указанном направлении и через десяток шагов обнаружил нужную дверь. Здесь и нужно искать ответы.

Эдем умылся холодной водой, дважды глотнул, вытер глаза рукавом и уставился на отражение Крепкого в зеркале над раковиной.

– Саатчи, – позвал он, надеясь, что это сработает.

В зеркале мгновенно появился седой джин в клетчатом пиджаке с черными белками глаз. Эдем отшатнулся и ударился головой о дверцу кабинки.

– Не надо портить казенное имущество, – заметил Саатчи.

Эдем глубоко вдохнул.

– Ты что, следил за мной?

– Чего бы это? – Саатчи приблизил лицо и принялся тереть глаз, делая вид, будто перед ним не Эдем, а его собственное отражение в зеркале.

– У джиннов другое восприятие времени. То ли мы живем быстрее, то ли люди тормозят, Саатчи вынул из глаза несуществующую пылинку. – Значит, ты хотел меня спросить, смертный?

– Бог существует, – сказал Эдем, – и ты – лучшее тому доказательство.

– Неожиданное начало, – заметил Саатчи. Достав бог знает откуда лавровый венок, он изобразил Цезаря, которому аплодирует толпа, и принялся посылать по сторонам воздушные поцелуи.

Эдем не оценил юмор.

– Там в коридоре сидит десятилетний мальчишка. Он не знает вкуса поцелуя и алкоголя, он не знает, как пахнет океан, и как это оно чувствовать себя с гитарой на сцене заполненного людьми стадиона. Единственное, о чем он знает: ему нельзя мечтать, потому что жить ему осталось совсем немного. Скажи мне, джин, почему так? Можно понять почему все это происходит с нами. Но с детьми, Саатчи, с детьми!

Саатчи прекратил паясничать, и перед Эдемом вдруг предстал очень уставший джин.

– Без этого невозможно, – ответил он без остановки, словно ответ был им найден путем болезненных лет размышлений. – Без этого происходят крестовые походы детей, оканчивающиеся трагедиями. Установи возрастные ограничения на страдания – и мир не устоит. Представь, как изменится история человечества и какие испытания выпадут на долю детей, если взрослые будут знать, что в их руках инструмент, бессмертный до подросткового возраста. И кем вырастут такие ребята.

– Некоторые не вырастут, – тяжело ответил Эдем.

Саатчи молчал, как молчат из уважения к чужой трагедии.

– Он делает, что может, – добавил он наконец. – Да и не только он.

Джин щелкнул пальцем – и вместо него в зеркале снова появилось отражение Крепкого.

Только теперь Эдем услышал: из коридора доносился голос мальчишки. «И до рассвета будем держаться за руки», – пел Орест. Эдем знал эту песню наизусть, как и все пацаны того детского дома, в котором он отбывал свое детство.

2.9

Скрип, скрип, скрип.

Постриженный наголо мужчина мерил шагами комнату с рассохшимся полом. Один рукав его пиджака свободно болтался, выдавая пустоту внутри. Единственной рукой исполняющий обязанности антикоррупционного прокурора Мостовой время от времени проводил по лысине и хлопал по шее. Эдему достался зыбкий стул и куча вопросов.

– Вы пытаетесь меня перехитрить, – говорил Мостовой. – Не понимаю только – в чем, а главное – зачем?

Инари не разрешили забрать Ореста на прогулку вне стен детского дома, и она решила остаться и побыть с мальчиком на праздник, который может оказаться для него последним. Когда позвонил Мостовой, Эдем как раз усаживался в такси. Прокурор просил приехать на беседу по делу погибшего Фростова. Эдем сомневался: стоит ли тратить драгоценное время в прокуратуре, но трезво рассудил, что настоящий Олесь Мицный не сможет ответить, зачем он вмешался во всю эту историю с Фростовым. Если уже начал потасовку, нельзя ограничиваться одним ударом. Поэтому Эдем назвал таксисту новый адрес и приехал в холодное здание с высокими потолками в Печерском районе Киева.

Вчера Мостовой помог Эдему, когда тот ломился в тюремный двор сквозь живые стены, не зная, что не успеет остановить трагедию. Сегодня он укрепил приятное впечатление о себе, честно объяснив причину своей заинтересованности делом Фростова.

«К счастью для украинской культуры, наши сферы деятельности не причастны, но, пожалуй, вам известно, что я до сих пор хожу с приставкой и.о. о.», – начал он.

Этого мог не знать Крепкий, но это было известно Эдему. Мостовой прошел очень сложный этап отбора и выиграл публичный конкурс на должность главы Антикоррупционной прокуратуры, но президент не торопился утверждать человека, с которым будет сложно договориться.

«Не знаю, сколько мне еще удастся удержаться в своем шатком кресле, – людей, которым я неудобен, становится все больше. И я собираюсь сделать максимум, что смогу. Возможно, дело Фростова – пример страшной несправедливости, и я хотел бы успеть довести его до суда», – вот что сказал Мостовой.

И теперь он скрипел по полу, а Эдем думал о том, что по странной иронии судьбы дело Фростова может оказаться для прокурора тем же, чем было и для адвоката: последней попыткой восстановить равновесие в этом мире.

«После вашего заявления мы связались с адвокатом Фростовым. Я правильно понимаю, что он предоставил вам всю документацию для пресс-конференции? – Мостовой соврал, и от его внимания не скрылась мимика Эдема, который знал, что связаться с ним было невозможно. – Когда вы разговаривали с ним в последний раз?»

Теперь лгать пришлось Эдему – о том, что адвокат пришел к Крепному с копиями документов вчера вечером и убедил выступить с обличительной речью, а после этого от него ни пары из уст.

"И вам не захотелось рассказать ему, как все произошло?"

Хотелось, но Крепкий потерял его номер. А почему, собственно, не расспросить об этом самого адвоката?

Он сегодня не появился на работе, телефон выключен. Адрес, по которому он арендовал жилье, пытаемся выяснить».

Скрип-скрип-скрип. Эдем стал сомневаться, что сделал правильный выбор между прокуратурой и киевской лепешкой.

«У меня нет к вам претензий. Вы мне глубоко симпатичны. Вы для многих – образец того, как жить и добиваться успеха с достоинством. Если бы с моей должности провожали с оркестром, не сомневайтесь, я точно поручил бы им сыграть вашу «Фиалку». Вы решили идти в политику? Нет? Но для чего вам тогда все это понадобилось? Музыканты рассказывают на пресс-конференциях о предстоящем концерте, а не о чужих уголовных делах».

Когда прокурор назвал песню, Эдем наконец-то все вспомнил. Тайна Крепкого, которую тот тщательно затирал резинкой в блокноте своей памяти, проступило как пятно крови под люминесцентной лампой. Теперь стало понятно, почему парень в бейсболке встречал его у лифта после пресс-конференции, почему продюсер пытался уберечь его от участия в телепроекте со старым составом «Времени нет». Истина разорвалась рядом, как шумовая граната. Крепкий не был святым, и его грех был одним из наиболее осуждаемых в мире творчества.

– Спасибо, что нашли для нас время, – Мостовой наконец-то понял, что из музыканта уже ничего не вытащить, вернулся к столу и стал выписывать ему пропуск.

– Предлагаю мужское соглашение, – вдруг сказал Эдем. – Я рассказываю вам все, что знаю о деле Фростова – к нюансам, которые объективно не мог отразить в бумагах, которые я передал журналистам. А вы не спрашиваете, зачем я так тщательно изучил это дело, и больше меня не трогаете.

– Если не найду доказательств вашей причастности к этому делу, – заметил Мостовой.

– По рукам, – только произнеся это, Эдем осознал: если бы Мостовой потерял на войне правую руку, а не левую, это предложение было бы крайне неуместным.

В знак доверия Мостовой заранее передал Эдему выписанный ему пробел.

2.10

– Не таким я представлял этот день, – качал головой Эдем.

Они с продюсером Паштетом поднимались по лестнице Олимпийского. За ними спешил директор стадиона: белобородый старичок в жилетке, с аккуратной прической, которому для полноты портрета не хватало карманных часов на цепочке или стетоскопа на шее. Директор жаловался на хулиганов, которые по ночам пробираются на стадион, прыгая с деревьев у забора, и его слушали рассеянно. Паштет вызвонил Эдему после прокуратуры и десять минут назад подобрал его в толпе поклонников Богдана Хмельницкого. В субботу на этом стадионе в «Времени нет» был запланирован концерт, но сейчас они пришли сюда не потому.

– А каким же? – возмутился Паштет. – Я подобрал тебя в очереди за лепешкой! Пожалуй, я успел сделать в жизни что-то хорошее, собаку через дорогу перевел или бабушку накормил, раз небеса помогли мне добраться до тебя раньше, чем ты успел попасть в объективы телефонов с сосиской за щекой. Это прямо какой-то дилетантский пиар прошлого века, когда слова "пиар" еще не знали. Что с тобой сегодня?

– Я решил для себя кое-что важное, – ответил Эдем.

Он хотел выяснить, известна ли Паштету настоящая история о «Фиалке», но память тут же усердно подсказала: конечно, он знает.

– Напомни, что мы здесь делаем? – поинтересовался он вместо этого.

Паштет оглянулся на старика, который пас задних.

– Мне позвонили влиятельные люди. Нам кое-что намекнули. Мы получили проверить намек.

Они остановились и подождали запыхавшегося директора. Выбравшись наверх, тот по-своему облокотился на плечо Эдема и несколько секунд тяжело дышал.

– Простите, – директор убрал руку. – Я столько лет уже слушаю ваши песни, которые воспринимаю вас как друга, и забыл, что это дружба в одну сторону. Невозможно представить: каково это, когда тебя знают в каждом доме.

– Не так интересно, как могло показаться сначала.

– Возможно, вы просто не задумывались… – директор полез в карман пиджака и обратным движением рассыпал маленькие спортивные свистки, упакованные в целлофан. – Вот зевака! Это я ношу на случай, если познакомят с каким-нибудь малышом. Нет сюрприза, лучше свистка, – директор тяжело опустился на колено, и Эдем взялся ему помогать. – А вы просто не задумывались, как много людей считают вас другом. Для кого-то вы с вашими песнями стали убежищем среди житейских ураганов, для кого-то – единственным собеседником, для кого-то – вдохновением, надеждой и советчиком. Представьте карту Украины, она вся будет отмечена такими точками – от села Соломоново до Ранней Зари, от мыса Сарыч до Гремяч – людьми, частью существования которых вы стали.

Эдем растерялся, не зная, что ответить, но директор стадиона и не ожидал отклика. Он наконец поднялся и протянул музыканту то, ради чего полез в карман, – свою визитку.

– Дальше вы дойдете сами – вас ждут за той дверью, – махнул он рукой. – Если вдруг захотите провести репетицию на пустом стадионе до концерта, пожалуйста, наши ворота всегда открыты для вас.

Эдем пожал его тонкую, но крепкую руку. Все сказанное предназначалось не ему, а настоящему Крепкому, но мысли и чувства Крепкого были на один день частью его мыслей и чувств. В чашке был кофе, говорил джин, но ведь были и сливки.

За дверью оказался тесный бар. Белые стулья на стальных ножках, напоминавшие срезанное острым ножом яйцо, были расставлены по краям и вплотную придвинуты к стойке. Но два стула оставались в центре – они ждали гостей. Бармен за стойкой монотонно вытирал стакан. Кроме него здесь никого не было.

Эдем заказал латте с абрикосовым сиропом, Паштет остановил свой выбор на стакане виски, сок и черный кофе. Оба синхронно вынули телефоны, проверяя время. Бармен подал виски, отдельно – стакан со льдом и выцедил кофе в чашки.

– Может, мы неправильно его поняли, и нас ждут в другом месте? – сказал Эдем.

– Вы все поняли правильно, – бесцветным голосом ответил вместо продюсера бармен. – Это предварительная беседа, но даже о ней никто не должен знать. Если вас спросят, говорите, что досматривали стадион перед концертом.

Эдем и Паштет с удивлением уставились на бармена. Будь здесь посторонний наблюдатель, явка была бы провалена. Бармен вынул из-за стойки небольшой ящик.

– Еще одно требование безопасности – сложите сюда свои телефоны.

Он был гладко выбрит, ни волевого подбородка, ни морщинок, ни особой формы ушей, ни горбинки на носу. Даже глаза были тускло-карие. Ни за что не зацепишься. Безликий. Эдем его снова через десять минут – кто знает, узнал бы. Человек, с которым не хочется иметь дела.

Безликий убрал коробку с телефонами и снова принялся протирать чистый стакан. Паштету стало смешно, и он отхлебнул кофе, чтобы не нарушить глупую торжественность встречи.

– Знаете Ольгинскую улицу? – начал Безликий.

Эдем и Паштет переглянулись.

– Нет, – ответил Паштет.

– Попытка номер два. Знаете улицу Шелковичную?

Оба кивнули.

– Так вот, я с соседней улицы.

Паштет закатил глаза и принялся шевелить губами.

– Наш собеседник хочет сказать, что он из Администрации президента, – подсказал ему понявший ранее Эдем.

Паштет уставился на Эдема.

– Я знаю, что он из Администрации президента, меня предупредили. Иначе, думаешь, я бы вытащил тебя сюда? Ел бы ты сейчас свою сосиску в тесте и жмурился бы от вспышек телефонов.

– Может, он не знает, что ты знаешь, потому и загадал загадку с параллельной улицей.

Безликий кашлянул, но все еще полировал один и тот же стакан.

– Теперь я, кажется, вспомнил, где Ольгинская, – отметил Паштет.

Уже не чувствуя никаких сомнений, он сделал хороший глоток виски и стал потягивать сок.

– У вас в субботу здесь концерт, – начал Безликий. – Соберете целый стадион.

Эдем и Паштет кивнули. Солнце встает с востока, вода замерзает при нулевой температуре, в эту субботу будет концерт.

– Президент тоже хотел бы прийти. Без каких-либо поступлений. Прямо как зритель. Мы могли бы рассчитывать на официальное приглашение?

– Пошлем, – Паштет почесал подбородок. – Президент плюс один. Могу поспорить, что вместо первой леди он возьмет главу своей администрации.

Безликий был безразличен к язвительным шуткам.

– Вы только для этого нас пригласили? – Паштет заглянул за стойку, поискал глазами коробку с телефонами, что при его весе было поистине акробатическим трюком.

– После того, как президент снова победит на выборах, он сменит правительство, – продолжил Безликий. – Это естественный процесс. Нам понадобится новый министр культуры. Профессионал, которого знает и доверяет общественность. Не чиновник, а достойнейший представитель этой сферы. Возможно, музыкант – политика ведь тоже как музыка.

Эдем и Паштет даже не переглянулись.

– Для музыканта это станет хорошим стартом его политической карьеры. Культура – не министерство ЖКХ, она не сжигает рейтинг, – продолжил Безликий. – И в нем хватит бюджетных средств для интересных проектов.

И снова ни слова в ответ.

– Уважаемый музыкант во главе министерства… Культура нуждается в реформах, – Безликий повторялся, но терпения не терял.

– Нам хотят сказать, что я мог бы стать хорошим министром культуры в новом правительстве, если президента изберут во второй раз, – наконец объяснил Эдем Паштету, как будто они были там сами. – Наверное, из-за моей утренней пресс-конференции они решили, что я собираюсь в политику.

– Это я понял, друг. Но меня смутило слово «если». Все знают, что президент даже во второй тур не выйдет, – ответил Паштет.

– Нельзя даже думать о таком, если ты в команде президента, – предупредил его Эдем. – Это неспортивное поведение.

Безликий кашлянул.

– Президент выигрывает эти выборы, – он не позволил себе ни иронии, ни тени сомнения. – Но даже если… если! этого не произойдет, подконтрольное ему большинство в парламенте никуда не денется. А формировать новое правительство будет именно она. Потому предложение остается в силе.

– Нас хотят убедить, что после смены президента депутаты не побегут договариваться с новым центром силы, как они делали последнюю четверть века, – снова принялся объяснять Паштету Эдем.

– Я это понял, – ответил тот. – Но теперь меня смутило слово «предложение». Нам не сказали, чего хотят взамен.

– Наверное, речь пойдет о поддержке кандидата в президенты.

– Я догадываюсь, но как именно? – Паштет умышленно задавал вопрос своему подопечному, а не безликому бармену. – Бесплатное участие во всеукраинском туре в поддержку кандидата? Нужно ли сняться в рекламе? А может, хватит того, что мы публично выразим свою симпатию?

Безликий снова кашлянул. Похоже, его арсенал для беседы был невелик.

– Было бы правильно, чтобы имели место все три варианта. Участие в туре не бесплатное – мы ведь не социалисты, в конце концов, – сказал он. – Имейте в виду также и то, что через пять лет президент не сможет выдвинуть свою кандидатуру в третий раз, и ему придется поддержать того члена своей команды, у которого самый большой рейтинг. А культура – это не министерство ЖКХ, она…

– Не сжигает рейтинг, – Эдем и Паштет произнесли это хором, в честь чего продюсер протянул руку – получить «пять».

– Нам хотят дать надежду, что еще несколько лет – и я вполне смогу претендовать на пост главы государства, – Эдем хлопнул по протянутой ладони. – А тебе тогда может добраться Фонд госимущества.

Паштет свистнул, снова перегнулся через барную стойку, но вместо коробки с телефонами вынул бутылку и налил себе еще виски.

– Хорошая картинка, – ответил он. – Будто Моне постарался.

– Моне или Мане?

– Один черт.

– Тогда пусть будет Моне, – уточнил Эдем и обратился к Безликому. – Хорошая картинка, но, боюсь, буду вынужден вам отказать. Я не собираюсь уходить в политику. Я не написал еще все свои песни и не собрал еще все свои стадионы. Думаю, президент справится и без моей поддержки.

Стакан с треском раскололся. Безликий спокойно свернул тряпкой занозы со стойки на пол и бросил тряпку туда же. На руку даже не взглянул.

– Тогда зачем вам все это? – спросил он. – К чему ваше сегодняшнее заявление на пресс-конференции?

– Может, потому что я наконец-то смог сделать нечто большее, чем обычно.

Безликий убрал со стойки грязную посуду.

– Возможно, вы успели договориться с кем-нибудь из других кандидатов, – заметил он. – Тогда это не самый лучший вариант для вашей карьеры. Слава – вещь очень хрупкая. А президента, уверяю вас, изберут на второй срок.

– Вы не поняли. Ему это не нужно, – Паштет встал, и Эдем увидел, как добродушный толстяк превращается в льва, защищающего свой прайд. – Вам и вашему сборищу бесталанных мерзавцев, которые не смогли найти себя ни в чем другом, трудно представить, что кто-то не стремится к власти? Да? Что кто-то с высоким рейтингом не собирается использовать это доверие в политике. Но у него, – Паштет схватил Эдема за плечо, – больше власти над умами и сердцами, чем у вас. Своими песнями он утешает, он советует, он вдохновляет. У него есть талант, – Паштет вытащил из кармана скомканную купюру и положил ее на стойку. – А какой талант у вас? Делать хороший кофе? Ну что ж, когда президент уедет из администрации, вы точно не останетесь без работы.

Они развернулись и ушли от человека, с которым не хочется иметь дел.

Уже в машине они как по команде захохотали.

– Было бы нуль в нашу пользу, – заметил Паштет, отсмеявшись. – Только мы там телефоны забыли.

2.11

Паштет отсалютовал охраннику, который при каждом появлении Крепкого стучал по наручным часам, демонстрируя, что времени нет, и шлагбаум пополз вверх. Они заехали в коттеджный городок, где жил Крепкий. Эдему нужно было накормить собаку и переодеться. Машина остановилась у дома с высоким забором из красного кирпича.

– Заходи, заварю чаю, – предложил Эдем Паштету.

Тот перевел кресло в лежачее положение. Паштет привык отдыхать в машине еще тогда, когда был продюсером малоизвестной группы и гастролировал страной в «форде», которую наверняка эксгумировали на автомобильном кладбище с целью продать в страну третьего мира. Прошли годы, Паштет уже не ездил на железе старше его дочери-дошкольника, и перешел из ремня на подтяжки, но привычки не потерял.