Текст книги "Времени нет (ЛП)"

Автор книги: Рустем Халил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Вот это большое «возможно»! – я воспользовался промахом Саатчи. – А что на этот счет говорит статистика?

– Статистика здесь бессмысленна: надо учесть множество факторов, и сумма их погрешностей окажется слишком большой.

Я так и думал.

– Если нет, то и зря. В таком случае призываю Высший справедливый суд признать слабым аргумент о том, что истец остановил меня из-за опасений срыва договоренностей и упущенной выгоды.

Судья взялся за ручку молоточка, словно собираясь ударить. Но потом передумал и аккуратно опустил его на подставку.

– Признаем аргумент об упущенной выгоде слабым. Ответчику, ваш ход.

Саатчи сделал круг перед трибуной и остановился у присяжных. Он снял с руки часы и положил их перед бабушкой-божьей-летушкой. Но мгновенно прижала рукой ремешок, чтобы никто другой не завладел хронометром.

– И снова время. Истец меня обвиняет в том, что я не дал ему остаться в чужом теле на пять минут дольше. Он хочет, чтобы несчастные пять минут стали поводом разорвать контракт продолжительностью в четыре дня. Пять минут – это всего 0,08 % от общего срока, который истец должен провести в чужих телах. Не слишком справедливо, правда? А ведь мы с вами сейчас в Высшем справедливом суде.

Саатчи оперся на трибуну присяжных, показывая, что доволен собой, и призывая меня парировать. Впрочем, мой ответ был кратким.

– Что будет, если нагреть воду до 99,2 градуса? Горячая вода. Но она так и не закипит. Что будет, если охладить воду до 0,08? Верно, ничего. Она не станет льдом. Восемь сотых процента – это отнюдь не мелочь. Доказано не мной, а законами физики.

Недоволен Саатчи отскочил от присяжных и стал у судьи.

– Ваша честь, – усердно начал он, – я хотел бы показать недавний фрагмент из жизни истца. В ней он высказывается о ценности времени. Этот фрагмент – важное доказательство, которое я хочу предоставить Высшему суду.

Я говорил о ценности времени? Саатче удалось меня заинтриговать.

– Такое требование нарушает баланс сил, – ответил судья. – У вас как у джина и наблюдателя со стороны есть возможность задокументировать жизнь человека и вынуть подходящий фрагмент в нужный момент. А все, что есть у человека – это собственная память, а он очень ненадежный инструмент. Вы в неравных условиях. Поэтому я могу пойти на такую уступку, только если истец согласится на это. Взамен у него появится возможность получить от суда одобрение на равносильную уступку.

Саатчи смотрел на меня с насмешкой, пытаясь сыграть на моем честолюбии. Но нет, я не мальчишка, которого можно взять на слабо.

– Вперед, – сказал я. Мне требовалась уступка, о которой оппонент не догадывался.

Судья кивнул, и Саатчи превратился в настоящую динамомашину. Он поднял руки, как атлант, готовый подхватить Земной шар, и над его головой появилось облако тумана. Вскоре в ней начали проступать четкие очертания, и наконец я увидел музыканта Олеся Крепкого и мальчика с веткой рядом с ним. Присяжные оживились. Рука бабушки снова зажила своей жизнью и спрятала часы Саатчи в сумку.

– Запись сделана два дня назад, в эту среду. Истец был в одном из подобий, которое получил по условиям нашего контракта. Дальше смотрите сами.

Картинка задвигалась.

Мальчик сунул в рот кончик ветки и стал сосать. «Здлатуйте!» – поздоровался он с Крепким, не сразу увидев ребенка. «Здравствуй!» – ответил я устами Крепкого и наклонился к нему. «Пять минут это скики?» – спросил мальчик.

Даже теперь я не мог вспомнить, что же тогда ответил я-крепкий. Судья был прав: мы оказались с джином в неравных условиях. Неужели ему удалось загнать меня в ловушку?

«Пять минут – это мало. Это почти ничего, – ответил Крепкий малышу. – Если мама отпускала тебя на пять минут, то нужно бежать к ней».

Саатчи дернул рукой, и картинка застыла.

– Пять минут – это совсем ничего. Признан самим истцом. А контракт нельзя расторгнуть из-за «совсем ничего». У меня все.

Саатчи кивнул судье и мне, и триумфально вернулся на место. Вызванное им движение воздуха разорвало четкость картинки, и туман начал рассеиваться. Присяжные наблюдали за мной – даже безразличный ко всему парень, – и в глазах некоторых из них я прочел нелестный для себя приговор.

Но нет, Саатчи рано радовался победе. Это был мой суд.

– Ты серьезно? – я всплеснул в ладоши, как взрослый, поймав соседского сорванца на лжи. – Я намеренно сказал это малышу, чтобы он вернулся к матери, которая позволила ему поиграть еще пять минут. Это попытка манипулировать вами, уважаемый суд и уважаемые присяжные. Чтобы не быть голословным, я расскажу, что означали пять минут в моей жизни.

Я не знаю своих биологических родителей, не знаю их судьбы и причин, заставивших их отдать меня в приют, и не пытался об этом узнать. Именно в связи с пятью минутами, которые у меня были.

Представьте себе мальчишку, сбежавшего от ровесников и забравшегося в то крыло детского дома, куда вход детям запрещен. Это был акт бунтарства. Мальчишка бродил по коридорам, прячась в проем двери, если звучали чьи-то шаги, и мечтал о плаще-невидимке. И вот: он вернул за следующий поворот и наткнулся на семейных супругов, ожидавших приема у кабинета директора.

Они сидели тихо, потому мальчишка их и не услышал. Но он слышал о них: эти супруги готовились усыновить ребенка из другой группы – такие слухи в детском доме разлетаются мгновенно.

Оказавшись перед чужими мужчиной и женщиной, мальчик хотел развернуться и броситься наутек. Но ведь эти пять минут он был мятежником. Поэтому мальчик подошел к супругам, поздоровался, а потом двинулся дальше, делая вид, что у него полно дел.

Эти пять минут изменили жизнь каждого – этого мальчишку, этого мужчину с крепкими руками, эту женщину с большим сердцем и, конечно, того ребенка, которого они планировали усыновить сначала.

Пять минут, суд, это иногда целая жизнь.

– Жизнь? – встрепенулся Саатчи. – Разве может рассуждать о ценности жизни мужчины, который собирался лишить этой жизни другого человека? Которому эти пять минут нужны были, чтобы распорядиться чужой судьбой. Взявший на себя роль судьи, Саатчи круто вернулся на каблуке к судье. – Вашу роль. И признать, что я ошибся, разрывая контракт, это все равно, что дать мандат на убийство. Не человеку дарован вкладывать душу в другого человека, и не ему даровано право забрать его, – теперь он обратился ко мне. – В этом деле все очень просто. Ты собирался совершить убийство. Вот и все.

– То есть ты, джин, утверждаешь, что убивать недопустимо? Темный мир этого не приветствует?

Саатчи набрал воздух, чтобы возразить, но ничего не сказал: он сразу осознал, что может вырыть ему самому себе. Он сел на место и сделал вид, что рассматривает бумаги, которые взялись неизвестно и откуда.

Я в свою очередь развернулся к присяжным.

– Я оказался человеком, который стоит на мосту и смотрит на мчащуюся под ним вагонетку. К рельсам привязаны пять человек, а рядом со мной толстяк, столкнув которого я могу остановить вагонетку и спасти пятерых. Десятилетиями можно было бы спорить, как я должен поступить: толкнуть толстяка или отказаться от каких-либо действий, если бы не один нюанс.

Решающий аспект.

Этот толстяк и есть тот вор, который пустил эту вагонетку под откос. Президент, в теле которого я находился, решил ради своих целей уничтожить десятки невиновных. Поэтому в этой ситуации у меня уже не было выбора. Мое воспитание, мои принципы и вся история человеческой морали ведет к тому, что я обязан толкнуть вора под вагонетку и этим спасти невинных. Поэтому, оказавшись у взрывного устройства за пять минут до того, как я покину его тело, у меня не было другого выбора, кроме как толкнуть этого толстяка.

Я завершил и сел на место, не поднимая глаз ни на судью, ни на присяжных. Слышен был только шорох бумаг на столе судьи и цоканье ножа – это агрессивный подросток перебирал острием между пальцами.

– Ну что ж, – сказал судья. – Думаю, что мы выслушали все аргументы и контраргументы. Настало время заключительного слова. Традиционно начинается истец. Вам нужно дополнительное время для подготовки? Ответчик провинился вам одну уступку.

– Я бы предпочел использовать эту уступку по-другому: поменять очередность выступлений. Пусть ответчик выступает первым, – предложил я и увидел, как вспыхнул Саатчи.

– Ваша честь, это не равнозначный обмен! – Джин подскочил к судье и заговорил вполголоса – и тот скривился от очевидного нарушения этикета. – Истец предлагает нарушить базовый принцип судопроизводства: защищающийся говорит последним.

Я не спеша приподнялся и размеренным шагом подошел к судейской кафедре.

– У ответчика было сотня лет подготовиться к тому, что кто-нибудь из людей захочет расторгнуть заключенный с ним договор. У меня же только два часа после моего появления здесь и перед заседанием. Мое предложение справедливо.

– Так возьми дополнительное время, – возразил Саатчи.

– Сотни лет?

– Хватит! – судья встал, голос его заполнил весь зал, а тьма в его глазах стала еще глубже.

Даже присяжные затаили дыхание.

– Высший справедливый суд считает справедливым требование ответчика. Объявляю перерыв. После нее перейдем к заключительному слову. Если мы спорим о пяти минутах, то и оно пусть будет коротким. Присяжные могут остаться на местах.

И он наконец ударил молотком.

Заключительное слово. Соль в коронном блюде, единственная скамейка в тени каштана на залитой жарой площади, бегунец в молнии теплой зимней куртки, соло скрипки на перроне вокзала. Кульминация специальности. Иногда именно для него становятся адвокатами. И оказавшись на смертном одре, глядя в глаза вечности, мы вспоминаем любимых, несбывшихся мечты – и заключительные слова.

Так бы и было, если бы я родился в стране, где правосудие работает и заключительное слово что-то значит. Но мы не выбираем почву, в которую опускают семена. Поэтому, очутившись на смертном одре, я не найду ни одного заключительного слова, о котором хотелось бы помнить.

Если таковым не окажется это.

Заключительное слово в самом большом суде, на котором мне приходилось бывать, с самой большой ставкой, которую мне приходилось ставить на игровой стол.

Судебный исполнитель провел меня в комнату, соседнюю с залом заседаний. Его коллега сопровождал Саатчи. Прежде чем исчезнуть за своей дверью, джин нашел меня взглядом и – показалось мне – подмигнул.

Комната оказалась круглой, как юрта. Точно по центру – столик на высокой ножке, на нем – стопка чистой бумаги и тонко заостренные карандаши. Заполнены серыми фолиантами шкафы от пола и до потолка. Стулья нет. Разве он нужен в месте, где не чувствуешь веса собственного тела? Чего мне не хватало – это окна. Не для нового пейзажа в свою коллекцию – в такие минуты не важно, куда оно выходит, достаточно, чтобы был виден краешек неба.

Я взял карандаш. Прямоугольник с длинным подоконником. Термометр с наружной стороны. Стрели тополь. Веревка для белья – от дерева до балкона. Силуэты других многоэтажек. Таков был вид из моего окна в тот день, когда я получил свой дом. И, конечно, бескрайнее небо.

Казалось бы, я должен думать над конечной речью, а не вырисовывать простым карандашом перистое облако. Но все идеи разлетались мыльными пузырями – поймаешь одну, а она остается в руках мокрым пятном.

О чем бы мы ни говорили, мы всегда говорим о борьбе света и тьмы, но, боюсь, в этом черно-белом суде все будет иначе. На этом суде мы говорим о времени, и Саатчи попытается убедить присяжных в том, что он имел право унести мои пять минут.

А я сам уверен в обратном?

Не самый лучший момент, чтобы резюмировать свою жизнь, но с другой стороны, когда я еще буду настолько честным перед собой?

* * *

Саатчи расстегнул пиджака, полы которого мгновенно разошлись, а его фигура заполнила весь зал. Присяжные сосредоточились. Они скучали во время вынужденного ожидания, поэтому даже безразличный ко всему алкоголик выглядел ныне взбодренным, словно только что похмелился.

Саатчи заговорил на тон ниже, чем выступал до этого. И я понял, что он приберег этот тон – тон мудрого ментора, с которым соглашаешься без возражений, – специально для заключительного слова.

– Вся суть нашего спора в том, мог ли я забрать у человека пять минут. И потому мы будем говорить с вами о времени.

О времени и назначении.

Всевышний даровал человеку много ценного: доказательства его бытия, что их люди назвали законами физики, а имели бы чудом; прямой диалог с Творцом или дьяволом, который люди назвали искусством; умение мыслить и воображать; способность рожать себе подобных; любовь; и, конечно, время.

Казалось бы, все просто: если хочешь выразить свое уважение Всевышнему – цени его подарки. Люди хотят угодить Творцу молитвами, но оказываются богохульниками, пренебрегая самым ценным его даром – временем.

Время – это деньги, которые каждый печатает сам, и каждый сам определяет их курс по другой валюте. Было бы естественно, чтобы человек стремился, чтобы его курс был как можно выше, не так ли?

Но законы логики не совпадают с реалиями человеческой жизни.

Люди придумывают игры, для которых теперь даже не нужен партнер, а их производство породило огромную индустрию. Они намертво увязли в своих телефонах. Они создают ритуалы и церемонии, у которых нет корней и прошлого. Они дочитывают глупые книги и смотрят на скучные сериалы. Они любят долго говорить ни о чем. Но самый частый грех – они ходят на работу, которую не любят, и не меняют эту работу даже если добираться до нее приходится часами.

Люди придумали фразы «сократить время» и даже «убить время» и не считают их чем-нибудь противоестественным. Они наказывают за убийство других людей, но считают невежливым проститься с болтливом, который скучными разговорами лишает собеседника отрезка его собственной жизни.

Всевышний дал людям возможность понять существование бесконечности научным путем, но не позволил им увидеть бесконечность в своем воображении, потому что они должны мыслить отрезками. Это напоминание: время бесконечно, но не для отдельно взятого человека. У отдельно взятого человека времени крайне мало, и сколько ему отпущено – никто не знает. Memento mori.

Однако люди ведут себя так, будто пишут черновик своей жизни. Будто завтра придет демиург и скажет: все, эскиз окончено, теперь живите по-настоящему и после этих слов все изменится.

Всевышний дал людям разум, стремление к цели и понимание предназначения. Каждый из них наделен своим даром. Один умеет собрать с поля самый богатый урожай, другой – находит рифмы, которых не дошел бы и искусственный интеллект, третий – знает, как помочь человеку разобраться в себе, четвертый оказывается достойным капитаном у руля компании, пятый может превратить в счастливого покупателя простого зевака. Стоит только определить свое предназначение, решиться придерживаться его и не тратить времени зря.

Есть и те, чье предназначение сэкономить время другим. Недаром их тоже называют творцами. Благодаря им люди живут дольше, не теряют дней и месяцев в пути, передают машинам лишенную смысла механическую работу и получают вдохновение. Но такие творцы не правило, а исключение из правил. И единственный прогресс в отношении общества к ним – которые хотя бы перестали сжигать.

Но если творцы – исключение, то что тогда – правило?

Люди без целей. Люди, проснувшись утром, не задумываются, зачем они пришли в этот мир и что должны сделать, чтобы их существование было не напрасным. Люди, которые проводят дни так, будто будут жить вечно. Они откладывают важное время на потом. Они верят, что стоит немного подождать, и жизнь их изменится, но завтра будут делать то же, что и вчера. Они годами ждут того, что никогда не произойдет. Они не соблюдают свое предназначение.

Как вы назовете существо, которому вручили зерна, но вместо грунта он разбрасывает их по асфальту и упрямо надеется на то, что они сойдут? Безумным. Люди – безумцы, которым нельзя позволять распоряжаться даром времени.

Вот я и решил не разрешить.

Вы спросите меня: а имел ли я на это право, если этот дар людям дал не я, а Всевышний?

Но скажите, если сумасшедший будет сеять пшеницу в асфальт, вы будете спрашивать себя, откуда он ее взял, заберете ли мешок с зерном?

Потому я и отобрал у этого человека мешок.

Саатчи вытянул пальцы, пронзив меня как копьем, и держал так, пока все присяжные не повернулись в мою сторону. Джин застегнул пиджак и вернулся за свой стол. Но никто этого не заметил. Бабушка прошамкала что-то неодобрительно сердитому малышу, и тот, держу пари, едва сдерживался, чтобы не метнуть у меня свой нож.

И все равно, подумал я, за сто лет бездействия можно было предвидеть вероятность суда и подготовить более сильную речь.

Я покачал головой, будто не верил собственным ушам, что мой оппонент решился на такую наглость. В другой ситуации можно было бы продолжить линию, начатую противником, превратить его в агрессора, несправедливо оскорбившего слабого. Но сейчас нужно играть по противоположному сценарию: присяжные должны увидеть, что я сильнее. А разве кто-то может быть прав, оскорбив сильного?

Я встал рядом с Саатчи, чтобы в поле зрения присяжных снова оказались мы оба. Судья нетерпеливо взмахнул рукой, призывая наконец-то начать. Меня охватило ледяное спокойствие – в конце концов, я был здесь единственным цветным пятном. И я начал.

– Мой оппонент нарушил наш контракт и теперь утверждает, что мог не выполнять свои обязательства, потому что люди в большинстве своем не умеют распоряжаться временем. Удобная позиция, когда нет иных аргументов. Он называет меня безумным. Ну что ж, поговорим о безумии и, конечно, о времени.

Всевышний даровал нам смену сословий, а мы придумали время.

На этом наша фантазия не иссякла: мы разбили время на прошлое, настоящее и будущее. Да разве настоящее реальное, если нереально то, о чем свидетельствуют органы наших чувств? Мы всегда видим предметы не такими, какие они сейчас, а такими, какие они были. Ведь пока отражение от объекта достигнет нашего глаза, а от него достанется мозга, пройдет сто миллисекунд. То же происходит, если мы видим свет звезды, которая уже успела стать черной дырой, – разница только в расстоянии.

И если уж настоящее – иллюзия, то разве можно упрекать людей за то, что они редко живут настоящим, но чаще – прошлым и будущим?

Осторожная работа, долгая дорога и жизнь, превращенная в черновик – все это из-за страха нынешнего. Там, в прошлом, еще живы те, кого они любят, а сами они младше и успешнее. С будущим все еще серьезнее: их ждет лучшая работа, они заработают денег на исполнение своей мечты, ребенок вырастет, станет кем-то и вытащит их из серых будней. А пока можно терпеть эти будни ради светлого воскресения, когда вся семья выйдет в парк, расстелит простыню и будет передавать друг другу бутерброды.

Безумие? Может быть.

Какая этому альтернатива? Мой оппонент говорит о целях и назначениях.

Сегодня бога планирования возвели в сонм высочайших божеств, а соблюдение назначения – это культ, всячески поощряемый. Человек должен выбрать в этой жизни цель и все силы и мысли посвятить ее достижению, так говорит нам общество. Попробуй возразить, что намерена жить иначе, и ответом станет снисходительная улыбка, пренебрежение или и остракизм. Человек рожден менять мир – говорит нам общество, – и если он занят не стремлением к этому, значит, тратит свое время впустую.

Идите к черту!

Возможно, моему оппоненту и нравится мир, в котором все придерживаются четко выверенного плана и каждый боится потратить время впустую. Но, по-моему, это и есть настоящее безумие.

Безумие – это не быть счастливым из-за стереотипов о времени и назначении.

Сумасшедшие подбрасывают детей на руках, ножат руками песок на морском берегу, смеются в кинотеатрах, летят на крыльях, утопив педаль в пол, просыпаются в полдень, собирают хлебом остатки сливочного соуса – и при этом боятся почувствовать себя счастливыми. В деревянных балках их дома завелся жучок, и он подтачивает его изнутри. Им кажется, что они отвлекаются на постороннее и слишком медленно двигаются к цели. Им кажется, что сама цель постепенно теряет очертания. Их ужасает мнение, что они в юности ошиблись с назначением.

Мой оппонент пытается убедить вас, что время – это самый ценный дар Всевышнего. Нет, – отвечаю я. Значимость времени пробуют возвести в абсолют. Если бы он был самым ценным даром, то зачем Всевышний придумал сон, отнимающий треть нашей жизни? И почему другой из крайне важных даров – Вдохновение – невозможно запланировать?

И можно ли запланировать счастье? Вспомните хоть какой принципиальный момент собственной жизни. Вы его планировали?

Мы должны в полной мере распоряжаться всеми Его дарами: и любовью, и искусством, и счастьем отцовства, и бесконечной надеждой, и, конечно, временем, но не ставить один дар выше других. И тогда мы научимся быть счастливыми сейчас.

И тогда мы перестанем слышать шорох жучков в балках, подбрасывая ребенка, не будем задумываться о потраченном времени, о том, что мы ни на шаг не приблизились к цели и до сих пор не изменили мир.

И тогда, возможно, мы скажем, что наша цель на сегодняшний день выполнена, что время было потрачено не зря, раз мы были счастливы, и ночью, перед тем как поплыть в спокойный сон, мы произнесем сами к себе: «Capre diem».

Я знаю, о чем говорю. Ведь одним из тех безумцев, которых ставит в пример мой оппонент, был я сам.

С юности я верил, что нашел свое предназначение и с его помощью изменю мир. Я тщательно планировал свое будущее и только изредка позволял себе отвлечься на то, что казалось мне пустой тратой времени. Но годы шли, я растерял друзей юности, не создал семьи, а моя профессия на практике оказалась совсем не такой, какой должна быть в идеальном мире. И когда два года назад врач сообщил мне о смертельной болезни, я понял, что на самом деле моя жизнь прошла бесполезно. Кончилось все тем, что я однажды очутился у зеркала с пистолетом в руке и снял его с предохранителя.

Но потом случилось то, что спланировать было невозможно. Явился джин и отправил меня на прогулку в чужие жизни.

Каждый из этих трех незапланированных дней оказался ценнее всех тщательно распланированных лет. И сейчас мне не нужно оглядываться далеко, отвечая на вопрос, удалось ли мне сделать мир немного лучше. Ответ не где-то там – в жизни, построенной на ценностях джина, он – в этих трех днях.

Ответчик не выполнил свою часть договора, отказав мне в праве на время, потому что решил, что именно он знает, как нужно распоряжаться временем. Моя история доказывает: он знает не больше, чем остальные. Вот почему я имею право расторгнуть контракт.

И сегодня в ваших руках не просто судьба одного контракта. Вы выносите не определение суда, вы провозглашаете манифест.

И здесь такой казус. Я – адвокат, мое предназначение – защищать людей. Все годы, которые я отдал профессии, вели меня к этому заседанию.

Если правда – за моим оппонентом, и назначение существует, значит, мне суждено победить в самом главном судебном заседании моей жизни. Поэтому контракт должен быть расторгнут.

Если же правда не на стороне моего оппонента, и назначение – это ерунда, значит он знает о времени не больше меня, а значит – не имел права забирать у меня пять минут. Поэтому контракт должен быть расторгнут.

5.13

Все это – три дня в чужих телах и заседание главного суда в моей жизни – я вспомнил, снова оказавшись из Саатчи в бесконечном коридоре, в который он меня вытащил прямо из больничного лифта.

Вспомнил я и о том, как судья, отправив присяжных совещаться, предупредил, что мне придется вернуться на объявление решения. Когда мы вышли из зала суда, Саатчи, прежде чем вернуть меня в мой мир, заявил: если уж я не доволен тем, как он выполняет договор, то он не вернет мне воспоминаний о последних трех днях.

– Пока контракт действует, моя воля – хранить тебе память о времени, проведенном в чужом теле, или нет, – голос джина был твердым как никогда. – Ты хотел снова стать самим собой – пожалуйста. Но без знаний, полученных благодаря мне.

– Ты хочешь, чтобы я, проснувшись, не вспомнил ничего о заложенной взрывчатке? – Мне стало невыносимо грустно. – Как же ты ненавидишь человечество?

– Идиот, – Саатчи со злостью сплюнул под ноги, и его слюна с шипением испарилась, – я только хочу сохранить тебе жизнь.

Я не успел спросить больше ничего, а спрашивать было о чем, как он щелкнул пальцами.

Теперь, когда моя память вернулась, я не мог не признать: да, Саатчи действительно сохранил мне жизнь.

– Подумать только, я же сегодня был на стадионе, в нескольких шагах от взрывного устройства, и даже видел сделанный – мною же – разрез в обтягивающей сцену желтой пленке!

Без приветливости на лице Саатчи поднял шляпу, приветствуя мою возвращенную память, и зашагал по коридору.

– Ну что скажешь? – я едва успевал за ним.

– О чем? – Саатчи не оборачивался и не успокаивал ход.

– О сегодняшнем дне. Я прожил его, не помня ничего из того, что произошло после знакомства с тобой. Были ли эти часы потрачены впустую?

Саатчи резко затормозил и толкнул какую-то дверь, как две капли воды похожие на все остальные.

– Суд не должен ждать, – заявил он.

Они сидели на тех же местах: дама запускала шпильки в косу, подросток нетерпеливо постучал рукояткой ножа по лбу, холеный панок тщетно пытался застегнуть пуговицы на животе, девушка пыталась загнать луч света в явившийся у нее бриллиант перстня. суставами пальцев, широкоплечий парень спал, а бабушка инспектировала содержимое своей сумки, не высыпая его на стол. Словно с первого заседания они никуда и не выходили.

Увидев нас, холеный панок приветливо нам помахал, а малыш перестал испытывать ножом крепость своего лба и толкнул соседа. Распорядители обменялись знаками. Один из них направился в боковую комнату. Саатчи сел за стол ответчика. Мне не хватило выдержки, и я остался стоять.

Судья явился из боковой двери, но к своему креслу шел целую вечность. В конце концов он сел, позволив опуститься на место всем присутствующим, и взялся за бумаги на столе, словно вспоминал, какое дело ведет.

– Присяжные приняли решение?

Я угадывал, кто окажется головой жюри. Ответ не удивил. Дама, успевшая до прихода судьи вернуть на место все свои шпильки, расправила упругие платья и серьезно кивнула.

– Да, ваша честь.

Она передала распорядителю лист с решением, тот отнес его судье. Судья безразлично пробежал глазами бумагу и повернул.

– Объявите.

Мы с Саатчи поднялись с мест. Джин смотрел не на присяжную, а на прибитый над судьей щит. Несколько часов назад в этом зале он оппонировал мне, претендуя на мое время и мою душу, но сейчас я не ощущал в нем противника. Будь он человеком, мы могли бы подружиться, подумал я. Выбирались бы в Днепр теплыми вечерами или занимали бы столик среди запутанных улочек Подола, пили бы кофе или нефильтрованное пиво, спорили о времени и назначении.

– По делу о расторжении контракта между человеком и джином суд присяжных четырьмя голосами против трех постановил, – дама сделала паузу, проверяя, все ли его внимательно слушают, и убедившись, что остается центром внимания, продолжила: – признать законными требования истца о расторжении контракта в результате невыполнение ответчиком пункта 2.3 заключенного договора.

Земля вдруг оказалась шаткой, и меня пришлось опереться на стол, чтобы не упасть. Дама села, и мне казалось, прошла целая вечность, прежде чем заговорил судья.

– Присяжные сказали свое слово. Контракт между джином и человеком разорван. Заседание суда объявляется закрытым.

Он припечатал решение молотком.

Этот стук напоминал удар стального шара, подвешенного к стреле самоходного крана. Он звучал в ушах, не оставляя места для других звуков.

Так гремела победа.

Не было в моей жизни процесса более короткого, чем этот, но разве был важнее? Десятки лет, сам того не зная, страницами кодексов и научных статей, томов уголовных дел и судебных решений я шел по сей день. Десятки лет, сам того не зная, на занятиях по ораторскому искусству, в прохладе библиотек, в темноте кинотеатров и в напряженной тишине зала суда я готовился к этой речи. Моими выступлениями в суде можно было бы набить книжный шкаф, мои предыдущие заседания – заполнить сетку целого телеканала. Но все это теперь не имело значения.

Я выиграл главное дело своей жизни. Я выступил с речью, которую вспомню на смертном одре.

Саатчи первым протянул мне руку.

– Поздравляю, – в его голосе не было ни обиды, ни печали, но и безразличным его тоже назвать было нельзя.

Я пожал ее так крепко, как мог.

– Все решил один голос, – пытался я его ободрить, хотя и не был уверен, что в этом нуждается.

– В вашем мире все всегда решает один голос. Впрочем, в нашем тоже. Пойдем, спустю тебя с небес на землю, – он оживился и хлопнул себя по бедру. – Наконец-то у меня появилась возможность сказать эту фразу.

Я бросил последний взгляд на присяжных, выстроенных в очереди на выход – кто-то из них оказался сегодня на моей стороне – и двинулся по Саатче.

Мы снова были в коридоре неслышной двери. Саатчи шел впереди в только ему известном направлении.

Я победил, но не гордился победой. Никогда мне не приходилось выступать в суде против друга. Саатчи не был мне другом, но между нами существовала сверхтонкая вязь отношений, для которой еще не придумали определения, и она, как на припоне, удерживала меня от наслаждения победой.

Пока мы добрались до входа в комнату джина, нас трижды чуть не свалили с ног. Но приглашать меня в свое жилище еще раз Саатчи уже не собирался.

– Не прощаюсь, – заявил он.

– Так мы еще увидимся? – удивился я.

– Конечно. Даже я еще не рассказал тебе анекдот. Хотя, справедливости ради, в следующий раз я не успею его кончить.

Если бы не ласковое выражение лица Саатчи, мало походившее на проигравшую в суде сторону, можно было подумать, что джин угрожает.

– Почему же не успеешь?

– Потому что времени всегда не хватает, – сказал Саатчи. – Но я расскажу тебе концовку, – и прежде чем я успел возразить, произнес, загибая пальцами кавычки: «Ты же сам сказал: у меня есть Эдем».

Он постучал по голове, давая мне понять, что эту ерунду стоит запомнить. Но меня смутило несколько серьезнее, чем анекдот.

– Один вопрос, – я поспешил задать его до того, как джин снова щелкнул пальцами.

– Давай.

– Ты говорил, что из-за меня погибнут. Но контракт разорван, я возвращаюсь в свое тело. Теперь этого не произойдет?

Саатчи поправил воротник моей рубашки, как делают старые друзья, которым позволено прикасаться к деталям твоего гардероба. Его губы коснулась грустная улыбка.

– Я был неправ, сказал со злости. Никакой твоей вины в этом нет.

– Так ничего не случится?