Текст книги "Место, куда я вернусь"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Ужасно остроумно, – огрызнулась она. – Ну так вот, она так увлеклась, что укусила его, и он заорал, и прибежали люди и отвезли ее приятеля к врачу, а ее, в истерике, домой к мамаше. Дело изо всех сил старались замять – во всяком случае, скрыть имена и адреса. Но сама история была уж слишком хороша и облетела весь Нашвилл, обрастая новыми и новыми подробностями. Я всего лишь смекнула, что к чему, и вычислила, кем была та, которая тогда так увлеклась. Она из поколения тети Ди и жутко ей завидует, и, когда я только приехала в Нашвилл, она обошлась со мной не лучшим образом.

Тут Розелла и в самом деле не удержалась и захихикала.

– Ну и я с ней разделалась, – с трудом выговорила она наконец. – Однажды – там были еще две или три дамы – я сказала ей, что, как я слышала, никто в Нашвилле лучше ее не танцевал чарльстон. Она заскромничала: «Да нет, вы мне просто льстите». А я говорю: «Я слышала, что однажды в клубе „Красотка Мид“ вы просто произвели фурор», – и это с таким легким намеком. Она так и онемела, а я только вежливо улыбаюсь и смотрю, как она, вся красная, хватает ртом воздух. Она не знала точно, что именно я знаю, но она хорошо знала то, что знала сама. С тех пор миссис Бландон обходит меня стороной.

Розелла рассеянно уставилась на огонь. Большой палец ее ноги продолжал медленно сгибаться и разгибаться, отсветы пламени играли на аквамариновом ногте, и сандалия все так же ритмично покачивалась.

Вдруг Розелла бросила на меня озорной взгляд, и видно было, что она снова готова рассмеяться.

– Знаешь, – сказала она, – у Лоуфорда есть хороший приятель в университете – он бывал у нас раза два этой осенью. В таких толстых бифокальных очках. Так вот, он пишет историю Нашвилла. И Лоуфорд спросил его про их семейную тайну – про одного из своих дедов. Тот был конечно, не из Каррингтонов, упаси Боже, но в родстве с ними. Он разбогател во время Гражданской войны – торговал с янки, когда они заняли Нашвилл, и был тайным совладельцем самого лучшего в городе борделя для офицеров-северян, хотя этим же делом занималась чуть ли не половина города. Все верно, сказал доктор Бербанк – так его зовут, – и однажды на обеде Лоуфорд разболтал эту историю. У них в роду был один генерал, множество губернаторов и сенаторов, и он решил, что хозяин борделя только украсит картину. Он рассказал, как прадед-генерал разорился на государственных облигациях Конфедерации, а после войны его сын вернул семейное состояние, поставляя девок офицерам-янки. Но дальше Лоуфорд, не моргнув глазом, заявил, что этот дед-сутенер на самом деле был настоящим патриотом Конфедерации: в его борделе не было ни одной девицы, которая заведомо не была бы венеричкой, и таким способом он вывел из строя целую дивизию янки, поскольку она осталась без офицеров – все перезаразились. И все это со ссылками на документы и на Хэла Бербанка.

Она не смогла сдержать смеха, а отсмеявшись, сказала:

– Так что Лоуфорд тоже произвел тут фурор.

У меня, наверное, был непонимающий вид, или же я слишком засмотрелся на покачивающуюся сандалию, потому что она стала объяснять:

– Дело не в Каррингтонах. Тут в городе есть и другие, чье богатство было заложено в борделях, а они считают себя аристократами. Нет, главная сенсация состояла в том, что все узнали: прямо здесь, в городе, кто-то день и ночь копается в архивах и собирается все это опубликовать. Как бомба замедленного действия, которая тикает и тикает, и никто ничего не может сделать – остается только ждать, когда она рванет. Подкупить Хэла Бербанка лестью, обедами и приемами невозможно – уже пробовали. Он никуда не ходит и только таращится сквозь свои бифокалы толщиной в дюйм, как мудрый старый ребе, – понимаешь, он еврей, и у него хорошенькая пухленькая еврейская женушка в таких же бифокалах, ты, наверное, ее помнишь – она была здесь. Во всяком случае, Хэл думает только о своей пухленькой еврейской женушке, о своих пожелтевших старинных документах и об исторической правде. Так что бомба все тикает, и я жду не дождусь, когда она рванет.

Она снова стала смотреть на огонь, и по ее лицу медленно проплывали тени каких-то затаенных мыслей. Но вскоре она подняла голову, и глаза ее сверкнули.

– Понимаешь, Хэл – замечательный человек, – сказала она, – и умный, как я не знаю кто, но у него нет ни малейшего чувства юмора, и он может думать только об одном. Если спросить, как движется его работа, он примется рассказывать все в подробностях, а это занимает шесть часов. Я-то ничего против не имею. Я задаю ему вопрос, и он в ответ читает лично мне одной целую лекцию про Нашвилл, а я, словно усердная студентка, время от времени о чем-то переспрашиваю, и, представь себе, получаю уйму полезной информации. Этот Нашвилл…

Она замолчала и целую минуту задумчиво смотрела на язычки пламени в камине. Потом, все так же задумчиво, не поворачивая головы, сказала:

– Лоуфорд иногда поговаривает о том, чтобы перебраться в Нью-Йорк. Ну, понимаешь, в гущу событий.

Она все еще смотрела на огонь, а потом, не отводя глаз, голосом, в котором прозвучала нотка раздражения, словно она разом перекусила какую-то нить, произнесла:

– Только из этого ничего не выйдет.

И через секунду добавила:

– Никогда.

Она подняла голову.

– Понимаешь, он неотделим от всего, что тут есть, а все, что тут есть, неотделимо от него, – произнесла она осторожно, как будто стараясь не сказать лишнего. – Тут он на своем месте.

Я поразмыслил над тем, что она сказала, и, все еще глядя на сандалию, спросил:

– А ты бываешь в Дагтоне?

Сандалия замерла.

– Почему ты об этом спросил?

– Дагтон – это та скала, частью которой мы с тобой оба остались. Так что вопрос вполне естественный.

Она пристально посмотрела на меня.

– И ответ на него – нет. Я никогда туда не вернусь.

– Почему?

– Я росла сиротой, – сказала она. – Ты это знаешь. Так вот, моя тетка – сестра моей матери, которая меня вырастила, – и она, и мой дядя, они оба уже умерли. – Она снова посмотрела на огонь, и на лице ее мелькнуло жесткое выражение. Потом повернулась ко мне. – И это меня устраивает. Вполне.

– Почему?

– А ты сам не можешь сообразить?

– Что касается ее, то я могу кое-что предположить, – сказал я.

– Ну, предположи.

– Она пыталась тебя использовать. Недозволенными способами – скажем так.

– А про него ты можешь что-нибудь предположить?

– Я думал, он с тобой обращался хорошо. Он давал тебе ездить на своей шикарной машине, ведь верно?

– Почему ты об этом заговорил? – Она вдруг встала с подушки и выпрямилась, глядя на меня холодным взглядом. Медленными движениями, похожими на спокойную, рассчитанную ласку, она разгладила свои аквамариновые брюки на бедрах. Брюки, как я заметил, туго обтягивали их.

– Почему ты его ненавидишь? – не унимался я.

– Он позволял ей делать то, что она делала.

Она принялась расхаживать взад и вперед по ту сторону камина. Я все еще сидел в кресле с тигровой обивкой, но она как будто забыла о моем присутствии. Она сбросила сандалии, и я смотрел, как ее ноги с аквамариновыми ногтями ступают по серо-розовому геометрическому узору большого ковра и по навощенным кирпичам цвета жженой сиены, то возвращаясь к камину, где лежали сброшенные сандалии, то снова удаляясь. Время от времени они замирали в неподвижности, когда она останавливалась, чтобы дотронуться рукой до какой-нибудь скульптуры, или до каменной кладки камина, или до одной из висящих на ней акварелей. Остановившись перед фигурой женщины с закинутой назад головой, она легко провела пальцем по ее напряженной шее. Потом вдруг взглянула на меня.

– И вообще очень может быть, что всякое место на свете ничем не отличается от любого другого, – сказала она.

Я хотел сказать, что если так, то я попусту потратил столько времени, переезжая с места на место. Но в этот момент зазвонил телефон, соединявший конюшню с домом. Положив трубку, она повернулась ко мне и сказала, что приехал Лоуфорд со своим агентом и ей надо идти, чтобы устроить агента в его комнате, а мне велела ждать здесь – они придут сюда выпить по рюмке. Уходя, она добавила:

– Да, я так заболталась, что забыла тебе сказать – из литейной прислали целую партию новых работ Лоуфорда. Они все уже установлены – вон там. – Она показала на другую сторону комнаты, позади кресла, в котором я сидел. – Посмотри их. Они очень хороши.

Она вышла, и я слышал, как захлопнулась наружная дверь. Я стоял в полной тишине посреди этого обширного помещения с особым ощущением любопытства, смешанным с чувством вины, – такое испытываешь, когда оказываешься совершенно один в чужом доме. Можно приоткрыть дверь чулана, заглянуть в ящик комода, прочитать письмо, лежащее на столе, стащить какую-нибудь мелочь: серебряный нож для разрезания бумаги или дешевую пепельницу. Конечно, ничего такого не сделаешь, но возможность этого висит в воздухе, словно аромат духов, и слышишь, как бьется твое сердце. Ты как будто наполовину уверен, что вот сейчас обернешься – и увидишь женщину, невинно-обнаженную, с распущенными волосами и выражением нежности и страсти на лице, которая стоит, предостерегающе приложив палец к губам.

Несколько секунд я стоял так посреди комнаты, на серо-розовых узорах толстого ковра, и слушал, как бьется мое сердце. Это напоминало какой-то непонятный сон, из которого я был бессилен вырваться. Потом мне вдруг вспомнилась послеполуденная полутьма и тишина в доме на Джонквил-стрит – там, в Дагтоне, штат Алабама, когда я возвращался из школы, – послеполуденная тишина, и, может быть, один-единственный луч света, пробившийся под опущенной занавеской на окне, и плящущие в нем пылинки.

Я повернулся к только что привезенным скульптурам. Их было шесть, каждая стояла на прямоугольном черном постаменте, все были отлиты из какого-то серебристого металла с матовой патиной и все изображали одно и то же – две женских руки. К ближайшему постаменту была прикреплена табличка из того же металла, на которой стояло: «БАЛЕТ (СЮИТА)».

Каждую пару рук, почти в натуральную величину, поддерживала в воздухе металлическая двузубая вилка – пара квадратных стержней, немного похожая на камертон и установленная на основании из того же серебристого металла, но с грубой, неполированной поверхностью и более темного цвета, наподобие почерневшего серебра. Вилки были несимметричными – с зубьями разной длины или немного изогнутыми, так что руки казались частью каких-то невидимых тел в неких естественных позах, которые легко можно было себе представить.

И я должен добавить, что руки – не прямолинейно, а тонким намеком – наводили на мысль о любовном балете.

Я долго рассматривал скульптуры. Потом взглянул туда, где черная дверь в белой стене вела в собственно мастерскую скульптора. Я подошел к двери и остановился перед ней. Мне пришло в голову, что там, в мастерской, должна стоять кушетка. Потому что для некоторых из этих поз нужна была кушетка.

После того как мы вчетвером съели «семейный ужин» – не в конюшне, а в доме, – Лоуфорд и его агент снова отправились в конюшню поговорить о делах, а я остался с Розеллой, но ненадолго – ровно на столько времени, чтобы выпить еще чашку кофе. После этого я, сославшись на то, что мне нужно работать, распрощался.

Работать мне и в самом деле было нужно, но прежде всего я ощущал непонятную потребность побыть одному. Сидя за своим столом, но не притрагиваясь к работе, я думал о том, что сказала мне Розелла перед приездом Лоуфорда, помешавшего мне не только ответить, но и, повинуясь какому-то смутному побуждению, дать ей прочитать письмо, которое в ту самую минуту лежало у меня в кармане. Из этого письма ясно следовало, что, по крайней мере для некоторых, одни места на свете могут все же отличаться от других.

«Дорогой Джед, у меня не было ничего нового и ничего такого что не могло бы обождать поэтому я не ответила тебе сразу. Рада что тебе понравился Нашвилл хотя не вижу для этого никаких причин только я хотела бы чтобы он был еще миль на тыщу дальше от Дагтона потому что попасть в Теннесси это для тебя вроде как вернуться назад а этого тебе не надо я же говорила что тебе надо выбраться из Дагтона и не оглядываться. Могу спорить на последний доллар что Нашвилл точь в точь как Монтгомери у нас в Алабаме и там тоже полно всякой надутой дряни которой до тебя нет дела да и тебе до них не должно быть дела. Не задерживайся там потому что и в Дагтоне тебе не место и в Нашвилле тоже. Здесь никаких новостей нет. Мистер Симс хороший человек и мы с ним ладим. Ему время от времени вступает в спину а у меня с зубами давно уже дела плохи. Если ты вздумаешь опять жениться то погоди пока не разделаешься с Нашвиллом насовсем.

Твоя любящая мать Эльвира (миссис Перк) Симс

P.S. Я должно быть тебя всетаки люблю только это не причина чтобы я хотела видеть тебя в Дагтоне. В газете не сказано сколько тебе платят в Нашвилле за то что ты читаешь им лекции про любовь в старые годы. Надо бы не тебе а мне в мои старые годы читать эти лекции или ты сам уже в старики записался, ха-ха? Небось толстый стал, ха-ха? Задницу наел? Одышку заполучил? Нос тебе больше пока не ломали?»

Я перечитал письмо, пытаясь представить себе, как выглядит мать сейчас. Потом опять положил его на стол, в сторонку. Пожалуй, в конечном счете даже хорошо, что я не показал его Розелле.

Глава VII

В начале декабря, после нескольких недель пасмурной погоды с низкими тучами и дождями, насквозь пропитавшими землю, когда день незаметно переходил в сумерки и на окрестных холмах не видно было ни одного яркого пятна, небо вдруг прояснилось, немного подморозило, и миссис Толбот, которая, по ее словам, каждый день дотемна тренировала пару трехлеток, пригласила меня заглянуть к ней вместе с Каррингтонами в воскресенье после обеда.

Последнее время жизнь у меня была какая-то странная. Я чувствовал себя так, как будто почему-то лишился голоса в совете, определяющем судьбу Джеда Тьюксбери, как будто просто сижу и жду перед большой закрытой дверью комнаты, где принимают решение. Но каким должно быть это решение, я не знал. Я мог только, сидя один в огромной бюрократической приемной, ждать той минуты, когда тяжелая деревянная дверь с массивными гравированными бронзовыми украшениями бесшумно распахнется и чей-то голос вызовет меня.

Я часто впадал в апатию. Я подолгу сидел, глядя в окно, за которым голые черные ветки деревьев вырисовывались на фоне серого, как влажная губка, неба, – света от него не хватало даже на то, чтобы эти черные мокрые ветки блестели, – или же тупо смотрел на страницу книги, черные значки на которой, как я вдруг замечал, ничего не означали, или же допоздна валялся одетый на незастланной постели, скрестив руки под головой и разглядывая потолок. Это состояние было не лишено некоторой приятности. Я думал, что вот так, наверное, на смену честолюбию и страстям приходит спокойно-ироничная старость, неся с собой высшую мудрость или полную пустоту. Не раз мне вспоминался постскриптум из письма моей матери: «Небось толстый стал, ха-ха? Задницу наел?»

Но иногда меня неожиданно охватывало беспокойство. В какой-нибудь из моих свободных дней я вдруг обнаруживал, что мне срочно нужна некая книга, и в проливной дождь ехал за ней в университетскую библиотеку, где вступал в бессодержательный, но оживленный разговор с кем-нибудь из малознакомых коллег, с которым сталкивался у стола выдачи книг, а потом под дождем провожал моего спасителя – или жертву – через весь университетский городок, чтобы оттянуть минуту, когда надо будет сесть в машину и отправиться домой. Почти патологическая болтливость была одним из симптомов этого моего состояния. Много раз я был близок к тому, чтобы позвонить Эми Деббит и договориться с ней о встрече – и об оргии для меня лично, – но что-то меня останавливало. Однажды я уже набрал номер и стоял, держа в руке трубку, где звучал ее медлительный хрипловатый голос: «Алло! Алло! Кто это? Кто это?» – жадно вслушиваясь в него, чувствуя начинающуюся эрекцию, не говоря ни слова, но слыша собственное прерывистое дыхание, которое она тоже, наверное, услышала, потому что произнесла самым ласковым тоном: «Ну и пошел в жопу, дорогуша», – и бросила трубку.

Во всяком случае, именно это бесцельное, ожесточенное беспокойство привело меня однажды, в ясный воскресный день, на одну из белых скамеек на краю обширного луга, который простирался позади конюшен миссис Джонс-Толбот. Справа от меня находились два круга для выездки, окруженные обычной белой дощатой изгородью, а впереди и левее, поодаль, посреди зеленеющего по-весеннему луга, – препятствия для стипль-чеза, названия которых я уже знал: глухой барьер, овечий загон, змейка, канава с водой. Вода была проточная, отведенная от протекавшего по лугу ручейка с разбросанными там и сям вдоль него кучками ив. А за всем этим на западе, вдали, возвышались крутые холмы, покрытые голым лесом.

Прямо против меня находился барьер с перекладиной на высоте около метра, на котором миссис Джонс-Толбот тренировала свою трехлетку. За ней критическим глазом следил, стоя спиной ко мне, негр небольшого роста, немного сутулый, с сединой в волосах. На нем были синие джинсы, старые сапоги для поло и красная фланелевая рубашка. Миссис Джонс-Толбот подъехала к нему, слезла с лошади и вступила с ним в какой-то серьезный разговор.

– Это дядюшка Тад, – сказала Розелла, которая в бриджах для верховой езды сидела рядом со мной. – Тренер.

Я кивнул.

– Пойдем посмотрим на остальных, – предложила она.

– А ты больше не будешь ездить? – спросил я, надеясь, что будет, и тогда я мог бы просто сидеть тут один на солнце, глядя и не глядя на людей, занятых своими заботами, которые меня ничуть не касались. Мое беспокойство улеглось, и на смену ему снова пришла апатия.

Розелла сказала, что вчера, помогая тете Ди, подвернула колено, и мы пошли через луг к препятствиям для стипль-чеза, где Мария, ее отец и Лоуфорд по очереди брали барьеры. Там тоже была скамейка, как раз против центрального барьера, но в некотором отдалении, чтобы не отвлекать лошадь перед прыжком. Только что барьер взял мистер Мак-Иннис.

– Посадка у него не ахти какая, – сказала Розелла, – зато упорства хватит на двоих.

– Ты говоришь так, как будто что-то в этом понимаешь, – заметил я.

– И понимаю, – ответила она. – Во всяком случае, кое-что.

– Не в Дагтоне научилась?

– Нет, во Флориде. Батлер – мой тамошний муж – держал лошадей. Он разбогател, когда был уже в годах, но старался наверстать упущенное. Во всех отношениях. – Она помолчала, потом сказала: – Хорошей посадке он так и не научился, но упорства у него тоже хватало. Тут ничего не скажешь.

Она снова замолчала.

– И ты не боялась?

Она бросила на меня долгий пристальный взгляд, не совсем вопросительный.

– Я хочу сказать – когда в первый раз брала барьер?

– Боялась до смерти. Но, понимаешь, я просто сказала себе, что обязана это сделать, пусть даже я убьюсь. Но серьезных падений у меня не было. Только один раз повредила ногу.

И она погрузилась в какие-то свои мысли. Через некоторое время она сказала:

– Знаешь, странно – дошло до того, что мне не терпелось пережить эту секунду, когда действительно страшно, – когда уже поздно, уже нельзя передумать, ты уже в воздухе или вот-вот будешь в воздухе. Это, наверное, вроде наркотика. Мне не терпелось почувствовать этот толчок, и полет, и приземление – и этот страх, он тоже часть всего.

Она смотрела вдаль, на темные холмы, покрытые голым лесом и освещенные ярким солнцем.

– Знаешь, – сказала она, все еще не глядя на меня, – мне иногда это снится – такое чувство. Когда лошадь вся собирается в комок, как кошка, и тебе становится страшно, но тут – р-раз! – и ты взлетаешь в воздух.

Я ничего не сказал. Мы сидели рядом молча, не глядя друг на друга. Потом я услышал ее голос:

– Смотри!

Я посмотрел в ту сторону, где находились все остальные.

– Следующая Мария, – сказала она и добавила: – У нее посадка хорошая. Прекрасная школа.

Мария еще не сдвинулась с места.

– И упорства хватает, – продолжала Розелла. – Знаешь, это будет видно, когда она соберется прыгать. У нее больше упорства, чем у всех остальных. Она всегда боится, но все равно прыгает.

– Откуда ты знаешь?

– По лицу вижу, – ответила Розелла. – Она вдруг стискивает зубы, так что рот становится совсем прямой, а на лице – никакого выражения, оно как маска. – Знаешь, что я думаю?

– Что?

– Я думаю, она как-то умеет выключать все мысли, так что тело само делает все, что надо, и точно так, как надо, и в себя она приходит только тогда, когда лошадь уже перешла на шаг. Вот – смотри, смотри! – И она протянула мне бинокль.

Мария подъезжала к барьеру, а я наблюдал в бинокль за ее лицом, испытывая смутное чувство вины, как будто подсматривал за ней в какой-то интимный момент. Мне вдруг стало ее ужасно жалко, словно она скакала прямо навстречу какой-то опасности и знала, что ее ждет, а я не мог крикнуть, чтобы ее остановить.

И тут это случилось: рот ее стал похож на узкий бесцветный шрам, прорезавший живую плоть, лицо побелело, словно мел, и сделалось как неживое. Подавшись вперед, она точно в нужное мгновение грациозно привстала в стременах, и вот и лошадь, и всадница уже в воздухе.

Я опустил руку с биноклем на колено.

– Видел? – спросила Розелла неожиданно тихим голосом, как заговорщица, словно ждала, что я поделюсь с ней некоей тайной.

– Нет, – ответил я, провожая глазами лошадь и молодую женщину на ней в джинсах, красном свитере с высоким воротом и жестком черном шлеме, вроде каски, для защиты головы, в каких ездят жокеи. Она ехала шагом вдоль дальнего края луга, и ее свитер ярким пятном выделялся на фоне темных холмов, поднимавшихся на западе. Она выглядела какой-то очень одинокой.

Я почувствовал, что Розелла смотрит на меня, и повернулся к ней.

– Ну как, получается у тебя с ней? – спросила она, словно знала, что я обернусь, и только этого и ждала.

– Ты спрашиваешь, как настоящая сваха.

– Ну конечно, – рассмеялась она. – Все мы, женщины, свахи. Раньше говорили, что это женщины просто смыкают свои ряды в войне между полами. Но я могу сказать тебе один секрет: это всего-навсего обыкновенная – как бы сказать? – страсть к подглядыванию, что ли. В прежние времена женщина была до конца своих дней обречена терпеть общество одного и того же старого, усталого, надоевшего мужа – да для многих и сейчас так оно и есть, – но если им удается кого-нибудь свести и устроить свадьбу, то они приходят в такое возбуждение, как будто каждой досталась дырочка в стене и она может видеть, каково там приходится новобрачной.

– У тебя это звучит как-то грязно.

– Ничуть, – ответила она. – Просто у тебя, мой милый, такая чистая и невинная душа, что тебе все кажется грязным. И пойми меня правильно – Лоуфорд Каррингтон, безусловно, не старый и не усталый, и я люблю его до безумия. Но знаешь… В общем, может же женщина иметь…

– Что иметь?

– Бескорыстную заинтересованность, – сказала она торжествующе и усмехнулась с озорным видом. – Так вот, насчет Марии – ты с ней уже целовался?

– Это, моя дорогая, тебя не касается.

Она села прямо и отодвинулась.

– Что, даже не пробовал? – воскликнула она.

– Это тебя не касается.

– Еще как касается! Я тут тружусь не покладая рук, стараясь женить тебя на этой замечательной девушке – и к тому же богатой, и полной еще не растраченной любви, как улей полон меда, – а ты говоришь, что это меня не касается! Какие все мужчины смешные!

– А женщины нет?

Она на секунду задумалась, а потом просияла:

– Ну хорошо, раз уж ты такой упрямый, придется мне зайти с другой стороны. Я начну издалека и застану тебя врасплох. Задам как будто невинный вопрос – она уже рассказывала тебе про свою мать?

– Мне надо бы ответить, что и это не твое дело. Но раз уж ты застала меня врасплох, то могу сказать, что нет.

– Вот и хорошо, – сказала она самодовольно. – Теперь я знаю все, что мне нужно.

– Не понимаю, почему ты считаешь, что должна что-то знать, но почему ты решила, что знаешь?

Она с сияющими глазами повернулась ко мне.

– Вот ты и попался, – сказала она. – Теперь ты пытаешься что-то узнать. Но я сжалюсь над тобой и скажу: теперь я знаю – ты не продвинулся дальше вежливого, пристойного прощального поцелуя. Я знаю – ты даже не пытался ее сколько-нибудь завести, чтобы у нее хоть губы приоткрылись…

Я хотел что-то сказать, но она знаком остановила меня:

– Ты собираешься возразить, но лучше уж молчи. Нет, может быть, ты раз-другой и пытался, но она только отворачивалась, а может быть, склоняла лицо тебе на грудь, а потом, встрепенувшись, отстранялась, как будто ее укололи булавкой.

– Почему, черт возьми, ты думаешь, что что-то знаешь?

– Потому что, глупый, она еще не рассказывала тебе про свою мать.

– Да черт возьми, что там с ее матерью?

– Это она расскажет тебе сама, – ответила она с деланной многозначительностью. – Когда сочтет нужным. Но только… – Она на секунду задумалась. – Только я скажу тебе одну вещь. Когда ты пытался немного поприжать Марию, у тебя самого кровь еще не бурлила. Ты еще не созрел. Потому что одно я знаю наверняка, Джед Тьюксбери…

Она замолчала.

– Да? – спросил я.

– Я подозреваю, что, когда у тебя кровь забурлит, тебя так просто не остановишь. Поэтому пока что хорошо, что этого не случилось. Понимаешь, Мария сейчас думает, что ты такой замечательно чуткий, и деликатный, и глубоко чувствующий, и сильный – нет, не спорь, я знаю, – и она ужасно переживает, собираясь с духом, чтобы рассказать тебе то, что собирается рассказать, а когда она это расскажет, Рубикон будет перейден.

Теперь между нами и темным массивом холмов не было заметно никакого движения. Я вгляделся и увидел в дальнем конце луга ярко-красное пятно – это была Мария рядом с Лоуфордом, оба верхом, и оба, залитые ярким светом, стояли неподвижно.

– Ты даже не слушаешь, что я говорю, – сказала Розелла.

– Да нет, слушаю, – отозвался я.

– Ну так вот, она еще ни разу не переходила Рубикон. До сих пор. Но ведь она имела дело только с парнями из Нашвилла. Она еще никогда не сталкивалась с таким таинственным и таким чутким Джедом Тьюксбери из Дагтона, и я знаю, что она сейчас переживает. После того, как послала тебе это приглашение. Кстати, ты его получил?

– На котильон? Да.

– Я сначала думала, что она не решится. Испугается. – Она помолчала. – Ты пойдешь?

– В последний раз, когда девушка пригласила меня на танцы, кончилось это не так уж хорошо, – заметил я.

– Ты когда-нибудь перестанешь мне это поминать? – спросила она с нежной улыбкой. Потом продолжала серьезно: – Но здесь речь идет о Марии. И я думаю, ты должен пойти.

– Зачем мне все это нужно?

– Для расширения кругозора.

– У меня нет вечернего костюма. Фрака и прочего.

– Ну, купи, – сказала она. – Можешь даже взять напрокат, только он тебе потом опять понадобится, на Рождество тебя будут приглашать раз десять. И знаешь, – она оценивающим взглядом оглядела меня с ног до головы, – прокатный костюм будет на тебе плохо сидеть. При таких плечах…

В эту минуту Лоуфорд и Мария, бок о бок, проскакали мимо нас и взяли глухой барьер, а потом канаву с водой. Мы смотрели, как они шагом удаляются к западному краю луга.

– Они хорошо смотрятся вместе, – сказала Розелла. Я ничего не ответил, и она продолжала: – Когда я только что говорила о парнях из Нашвилла, я не хотела сказать ничего плохого. Лоуфорд тоже из них. – И, после паузы: – Хотя у него есть много чего еще. – Она не сводила глаз с двух всадников на лугу. – Но друг для друга они не годятся. Оба из одного и того же теста. Слишком одинаковые – как все вокруг, – чтобы видеть разницу.

Она, прищурившись, бросила на меня спокойный, пристальный взгляд.

– А вот ты другой. И Мария это знает.

– Ты говоришь так, как будто все уже решено, – заметил я.

– Ну, может быть, еще не все, – сказала она и вдруг улыбнулась мальчишеской, дружеской улыбкой. – Но вообще-то… Смотри! – скомандовала она, показывая на дальний край луга.

Я посмотрел.

Там миссис Толбот-Джонс садилась на рослого серого коня, который все дергал головой и плясал на месте, а низкорослый седой негр в красной фланелевой рубашке висел у него на поводьях. Потом она, вскочив в седло, повернула коня, и он, поднявшись на дыбы, сделал курбет.

– Сейчас ты кое-что увидишь, – сказала Розелла.

– Что?

– Это Зимний Вечер, один из племенных жеребцов тети Ди. Игрушка не для детей и не для новичков. Но не такой норовистый, как Черный Властелин.

– Черный Властелин?

– Ее главное сокровище. В нем кровь Насруллы. Капля его спермы стоит целое состояние. – И потом: – Смотри, как она управляется с Зимним Вечером!

Она обернулась ко мне.

– Я прилично езжу, но я скорее положу себе на грудь гремучую змею, чем сяду в седло, когда под ним этот зверь. Здесь мало кто на это решится. Лоуфорд может на нем ездить – он хороший ездок и не боится. И дядюшка Тад тоже.

– Это тот тренер?

– Да. Ну и, конечно, тетя Ди. Смотри!

Я посмотрел.

Миссис Джонс-Толбот на сером коне приближалась к первому барьеру в дальнем конце луга. Они взяли барьер и сделали большой круг, возвращаясь к старту.

– Она, наверное, еще раз-другой возьмет этот барьер, а потом пустит его на всю дистанцию.

Розелла оказалась права. Возвращаясь после четвертого прыжка, миссис Джонс-Толбот направила коня прямо на глухой барьер, пронеслась над ним, и в следующее мгновение – Розелла, подавшись вперед, крикнула: «Смотри! Смотри!» – рослый серый конь взлетел над барьером-змейкой. Казалось, он парит в воздухе без всяких усилий, словно в невесомости, как будто тайная сила переливалась в него из прижатых к его бокам коленей привставшей в седле всадницы. Мы видели ее напряженное лицо, слегка приподнятое, со сверкающими глазами и чуть приоткрытым в радостном возбуждении ртом, но притом со странно спокойным выражением. Какое-то мгновение они четко вырисовывались на фоне неба, потом послышался тяжелый удар копыт о землю, во все стороны полетели комья, и они уже неслись дальше, к овечьему загону и канаве с водой.

И снова я увидел эту безупречную согласованность движений, плавную мощь и медленный полет, похожий на сон, когда и конь, и всадница, казалось, парят в воздухе вне времени и пространства.

– Уф-ф! – воскликнула Розелла, переводя дыхание. – Каково, а?

– Да-а, – произнес я, хотя в силу своей неопытности вряд ли мог заметить все то, что видела она.

– Знаешь, тетя Ди – просто чудо! – сказала она с тем искренним, щедрым воодушевлением, которое иногда у нее прорывалось.

Она не сводила глаз с всадницы и ее рослого коня, медленно удалявшихся от нас к дальнему краю луга.

– Я не только о прыжках, – добавила она, все еще глядя им вслед. – Она такая… Такая… Она вся в том, что делает. Что бы она ни делала, она отдается этому целиком. Всей душой. Ну, как бы…