Текст книги "Место, куда я вернусь"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Он был так мил, – сказала она. – В то время он действительно мог быть ужасно мил.

– В июне сорок шестого года, – произнес я, обращаясь к потолку, – однажды вечером катер, зафрахтованный Лоуфордом, затонул. Это случилось милях в двадцати южнее по берегу, и он спасся, проплыв десять или одиннадцать миль.

Ни звука.

– Было шестнадцатое июня, – продолжал я. – День, когда погиб Батлер.

После паузы голос рядом со мной со странным спокойствием произнес:

– Да, это был тот самый день.

И еще немного погодя, с тем же спокойствием:

– Но все было не так, как ты думаешь.

– Я ничего не думаю, – сказал я.

– Ох, какой он был дурак, что приплыл туда! – произнес голос, но спокойствия в нем уже не было.

– Кто?

– Лоуфорд. Он знал, что мы там часто бываем.

– Мы – это кто?

– Мы с Батлером. Там был маленький уединенный островок с бухтой на западном берегу. Он делал гимнастику на пляже, ходил на руках и хвастал, какой он сильный, а потом мы купались. Голые. Но когда мы в тот день приплыли туда, там уже был он.

– Лоуфорд?

Его катер стоял в дальнем конце бухты, сказала она, и он приплыл к ним на надувной лодке. Руки у него были в масле, и он не мог пожать Батлеру руку, когда представился ему, – и ей тоже. Наверное, он думал, что это удачная шутка, сказала она. Он сообщил, что у него отказал двигатель, но он смог бы его починить – как-никак он служил на флоте, на патрульном корабле, – если бы один идиот не взял у него на время какой-то там гаечный ключ, который ему нужен, и нет ли у Батлера такого ключа.

Батлер очень обрадовался появлению постороннего человека, сказала она. Конечно, у него есть такой ключ, но он принялся рассуждать вообще о катерах, а потом о своей яхте.

– Он чертовски гордился всем, что у него было, – сказала она. – Включая и меня, наверное, хоть и был на меня в обиде. И он не мог не похвастать мной – это было слышно по его голосу, когда он сказал во время знакомства «Это моя жена» и при этом следил за лицом Лоуфорда – ждал, что на нем отразится удивление, или восхищение, или что-нибудь в этом роде. И мы отправились прокатиться на его яхте, которая стоила миллион долларов, чтобы он мог похвастать и ей. Меня он поставил к штурвалу, а сам пошел демонстрировать ему все свои шикарные штучки – свой глубомер, свой курсограф, свой радиотелефон, в общем, всю эту дребедень.

В конце концов Батлеру это надоело, и он улегся на крыше каюты. Лоуфорд был у правого борта, примерно в районе миделя – насколько я помню, именно так она сказала, – и стоял, прислонившись к леерам на подветренной стороне. Батлер лежал на спине, прикрыв рукой глаза от солнца, и некоторое время лениво поддерживал разговор.

Когда они повернули обратно, делая при свежем северо-западном бризе восемнадцать-двадцать узлов, они привели яхту к ветру, как она сказала, чтобы обогнуть островок, лежавший к северу от них, против часовой стрелки. Когда они оказались с подветренной стороны от острова, неожиданно налетел сильный порыв ветра, и яхта – а это была, заметьте, большая яхта, длиной метров в пятнадцать, – легла на борт, и Розелла инстинктивно переложила руль, чтобы снова привести ее к ветру и выровнять, но то ли инерция была слишком велика, то ли она что-то не так сделала, но яхту развернуло больше, чем надо, ветер оказался с противоположного борта, и огромный, тяжелый гик перебросило на другую сторону.

Яхта быстро валилась под ветер, и Розелла, бросив штурвал, кинулась к блоку, где был закреплен шкот гика. Но шкот почему-то заело, и яхту продолжало разворачивать, пока она не встала кормой к ветру, и гик снова перебросило назад, над крышей каюты, но на этот раз он уподобился косе Смерти. Он скосил Батлера, который только что, очнувшись от дремоты, приподнялся на крыше.

– Я услышала шум падения, – сказала она, – и подняла голову, как только смогла отпустить парус. Батлер был внизу, рядом с Лоуфордом, его сшибло туда, и он стоял, шатаясь и держась за голову, а потом просто вывалился за борт. Только после этого я услышала его крик. А Лоуфорд стоял там совсем близко, одна рука у него была поднята и как бы висела в воздухе, и я могла точно сказать, что он и не пытался его подхватить. Он застыл на месте, словно в параличе, и на лице его было какое-то странное безучастное выражение. Он даже не бросил спасательный круг, а только стоял и смотрел, словно в параличе.

Она крикнула ему «Бросай круг!» – круг лежал на крыше каюты, – но, обернувшись, увидела, что переломился утлегарь, и отломанный конец его, больше метра в длину, вместе с парусом мотается в кокпите. Она увернулась от него и кинулась на кормовой скос, чтобы бросить спасательный круг.

– Но Батлер уже отстал, – сказала она, – и все больше отставал, он, возможно, и не пытался плыть, рот у него был широко раскрыт, как будто в вопле – как у той… у той проклятой скульптуры, – но ни звука слышно не было. И тут его захлестнуло волной – казалось, весь океан влился ему в рот. Я посмотрела на Лоуфорда – все это заняло каких-нибудь несколько секунд, понимаешь? – и он поднял глаза на меня. Я крикнула ему – это у меня само вырвалось: «Почему ты не подхватил его?» – «Но я пытался, я пытался», – ответил он, все еще в этом странном гипнотическом трансе. «Почему ты не бросил круг?» – заорала я, и он ответил, что это было бесполезно, Батлер хорошо плавает, а тут он даже не пробовал выплыть, наверное, это был сердечный приступ. Тут вдруг Лоуфорд как будто очнулся от транса, и я решила, что он сошел с ума, потому что он вдруг схватил круг, изо всех сил бросил его куда-то в сторону и крикнул мне: «Бросай другой круг!» Но Батлер был уже так далеко позади, что его почти не было видно, и я крикнула: «Он погиб!» – «Не будь дурой! – заорал Лоуфорд. – Все равно бросай!» Потом он спрыгнул ко мне на корму, отвязал второй круг и выбросил за борт. Провожая его глазами, он схватил меня за плечо и сказал: «Черт возьми, ты что, не понимаешь? Так все будет выглядеть куда лучше. Слава Богу, что утлегарь переломился. Это будет выглядеть совсем хорошо».

Они стояли рядом на кормовом скосе, он все еще до боли сжимал ей плечо, сказала она, и говорил, что, если кто-нибудь узнает, что он был на яхте Батлера, когда произошел несчастный случай, это будет выглядеть скверно, потому что, если начнется расследование, может обнаружиться их связь, и тогда они оба рискуют попасть в тюрьму. Несмотря на то что это был несчастный случай.

Он посмотрел назад, за корму, где на поверхности воды ничего не было видно, кроме спасательного круга вдалеке, и тихо сказал, как будто сам себе: «Потому что ведь так оно и есть – это был несчастный случай».

Вдруг он исчез, но почти тут же появился снова и объявил, что вывел из строя радиотелефон, причем так, что никого обвинить в этом будет нельзя, добавив, что не зря же он служил на патрульных кораблях, – о, он этим так гордился! Теперь он на своей надувной лодке поплывет на остров, на свой катер, сказал он, и чтобы она ни в коем случае не включала сирену и не стреляла из ракетницы до тех пор, пока он не скроется за горизонтом, а если кто-нибудь тут появится, то она должна просто биться в истерике. А ракетницу лучше всего бросить в море.

– Но твой двигатель… – начала она, и он перебил:

– Да черт возьми, я этот ключ припрятал. Ну, бросай за борт ракетницу, сейчас же!

При этом, сказала она, он схватил ее в объятья и принялся целовать, и она даже подумала было, что он собирается затащить ее в кокпит и кинуться на нее, не обращая внимания на обломок утлегаря, болтающийся над головой. Но он этого не сделал. Он оттолкнул ее, сказав:

– Не забудь – не забудь про это!

И он спрыгнул в лодку и велел ей отдать конец.

Все обошлось прекрасно. Единственным неудобством стало то, что Лоуфорд, решив затопить свой катер, обеспечить себе тем самым алиби (чтобы доказать это алиби, понадобилось некоторое везение, но Лоуфорду всегда везло) и добираться до берега вплавь, вынужден был, для пущего правдоподобия, утопить вместе с катером свой бумажник с дорожными чеками и всем остальным, что берут с собой, отправляясь на морскую прогулку. Поэтому глубокой ночью, незадолго до рассвета (он старался приплыть как можно позже и даже переждал некоторое время, когда оказался уже вблизи берега, чтобы отодвинуть как можно дальше назад время затопления катера), он вышел на пляж замерзший, голодный, почти голый и без гроша денег, изображая полное изнеможение.

Объяснение случившемуся было у него уже готово. Он сказал репортерам, что в тот день немного покатался вдоль берега, половил рыбу, а потом, ближе к вечеру, задремал на палубе с коктейлем в руке, но, по-видимому, устал больше, чем ему казалось, потому что дремота перешла в глубокий сон, достаточно длительный, чтобы одна из скоб, скрепляющих корпус, разошлась и открыла путь внутрь катера всему Мексиканскому заливу, а он все спокойно храпел. Скорее всего, дело обстояло именно так, потому что к тому времени, когда он наконец проснулся, спасти что-нибудь было уже невозможно, и к тому же, в завершение всех бед, проклятая надувная лодка за что-то зацепилась и не хотела отцепляться.

Но вернемся немного назад. Я спросил ее – подхватила бы она Батлера, чтобы спасти его, если бы была на месте Лоуфорда?

– Ну конечно, скотина ты этакая! – воскликнула она. – Да и Лоуфорд – может быть, он тоже пытался!

– Может быть, – рассудительно сказал я.

Потом она медленно, задумчиво произнесла:

– После того как меня, уже затемно, подобрали и доставили в больницу, я проснулась в слезах – так мне было жалко Батлера. Я поплакала, потом опять заснула. А на рассвете проснулась и вспомнила, что никакого Батлера больше не будет. Это было очень странное ощущение. Я уже не плакала, но как будто вся онемела, словно все это случилось давным-давно. Руки и ноги у меня были холодные, как лед. Потом я опять заснула и каким-то образом почувствовала во сне, что улыбаюсь. И когда проснулась, то чувствовала, что у меня на лице только что была улыбка. Это было ужасно. Я пыталась плакать, но не смогла. А позже…

Она довольно долго молчала. Потом:

– Позже все это стало казаться каким-то запутанным сновидением. Иногда я просыпалась посреди ночи и думала, что все случилось во сне. А иногда просыпалась и не знала, кто я, это продолжалось несколько секунд, но для меня это было вечностью.

Она снова помолчала. Потом:

– А когда мы поженились, я просыпалась посреди ночи и хваталась за руку Лоуфорда. Я говорила себе, что мне нужно за что-нибудь держаться.

Через некоторое время она сказала:

– Это ужасно – не знать.

– Чего?

– Что произошло на самом деле.

Полежав с минуту молча, я спросил:

– Послушай, а почему вообще он там оказался? Лоуфорд то есть?

– Потому что он последний дурак, – произнес голос. – Он считал, что получит бездну удовольствия, если появится там, и будет смотреть на Батлера, зная, что ему известно такое, о чем Батлер и не догадывается, и будет говорить всякие двусмысленности, и следить за выражением моего лица, и чувствовать себя Богом. Ну, тогда я так не думала – я думала, что он и есть Бог.

– Даже когда ты кричала на него, почему он не подхватил Батлера?

– Это была одна секунда, – сказала она. – У меня это просто вырвалось. Даже голос был как будто не мой. Я ничего такого не думала, правда. Я была от него без ума, я хотела одного – быть с ним.

– Ну, возможно, Лоуфорд действительно не мог его подхватить, – сказал я. – Или у Батлера в самом деле был сердечный приступ.

– Ох, я во всем этом тысячу раз себя убеждала. Иногда целые ночи напролет. Но когда он стал говорить мне всякие гадости… Тогда я, несмотря ни на что, начала понимать.

– Что понимать?

– Почему он так и стоял там, как загипнотизированный, словно видел, как сбывается сон. Словно он Бог и наблюдает за сотворением мира. А еще позже…

Некоторое время она собиралась с духом, а потом продолжала:

– В конце концов все совсем разладилось. Он винил меня во всем на свете. А когда не винил, то кидался в секс, как сумасшедший. А потом и тут все разладилось. А потом эта ужасная ночь…

– Под Новый год? – тихо спросил я.

Она машинально кивнула и после паузы произнесла:

– Он сказал, что это моя вина. Что я не такой уж плохой рулевой, чтобы не удержать яхту на курсе, если захочу, и, может быть, я только и ждала этого порыва ветра – я должна была знать, что они там бывают. А я сказала, что если он такой отменный пловец, чемпион Йеля и так далее, то почему он не прыгнул за борт, если это был сердечный приступ? Не хватило храбрости? А он стал говорить, что это из-за меня у него неудачи в работе – ведь он задолго до той выставки понимал, что у него ничего не получается, что вся эта мешанина с сексуальной подкладкой никуда не годится. В общем, я расплакалась и убежала босиком в комнату Марии, и последнее, что я видела, – это как он взялся за бутылку.

Я спрыгнул с кровати.

– Послушай, – сказал я. – Я сейчас уезжаю. Собери чемодан, и не позже чем послезавтра ты переберешься в гостиницу «Вест-Марк» в Нью-Йорке – ты о ней никогда не слыхала, это в глубине Вест-Сайда, там ванны не очень чистые и вокруг слива пятна ржавчины, но зато она мне по карману. Я буду там весь завтрашний день и всю ночь, до шести утра. Потом меня там уже не будет. И адреса я не оставлю.

– Я пыталась, – сказала она. – Только ты мне не веришь.

– Черта с два ты пыталась.

– Я даже молилась о том, чтобы он умер, и не стыжусь этого. Или влюбился – что бы он под этим ни понимал.

Я заставил себя улыбнуться.

– Да, и я пыталась откупиться, чтобы он дал согласие на развод. Но он считает, что все и так его и зачем ему вместо этого какие-то паршивые полмиллиона? Так что он говорит только о любви – как он меня любит. На самом деле он просто не может примириться с мыслью, что есть женщина, которую ему не удается заговорить. Он сказал, что, если я уйду от него, он сделает что-нибудь ужасное. Сознается, что был с нами на яхте Батлера.

– А что это ему даст? – сказал я. – И потом, по закону муж не может давать показания против своей жены, а жена – против мужа…

– Да нет, не в этом дело, ведь мне все равно будет конец. Понимаешь, я такая дура, что вела с ним честную игру. Я была так без ума от него, что рассказала ему про себя все еще до того, как мы поженились, – все, и даже эту историю с «Фанни Хилл». И знаешь, что он теперь говорит?

– Готов спорить… – начал я, но она перебила:

– Он говорит, что есть много людей, которые про это знают, и кое-кого из них он разыскал. Как мне понравится, если я услышу об этом в зале суда – или прочитаю в газете, в отделе сплетен?

– Да пошел он к дьяволу со своими угрозами! – воскликнул я, ударив кулаком по ладони. – Возьми и уйди – разведись на любых условиях, да хоть и не разводись. А я перееду туда, где найду работу, и тогда мы…

– Он тебя погубит, – сказала она.

– Погубит меня? – расхохотался я. – Да если он…

Она покачала головой.

– И ты знаешь, что он еще говорит – самое скверное?

Я уставился на нее, а она продолжала:

– Он говорит, что, как бы я ни была богата, я знаю, что я просто деревенщина из Дагтона и что я больше всего на свете хочу считаться респектабельной, иметь положение в обществе и не быть шантрапой – так он и сказал: «шантрапой», – но я так навсегда и останусь шантрапой, пусть даже богатой шантрапой, если уйду от него, уж он об этом позаботится!

Я видел, что глаза ее полны слез.

– Я вправду такая и есть? – спросила она.

– Нет.

– Я не про шантрапу. Я хотела сказать… Ну, такая, что хочет только… ну, положения в обществе?

– Нет, – сказал я. – И чтобы это доказать, ты переберешься в гостиницу «Вест-Марк».

Я посмотрел на ее лицо и увидел на нем выражение какой-то глубокой внутренней боли. Подняв руки, она коснулась висков вытянутыми пальцами, которые медленно поползли вниз по ее щекам – словно по невидимой стене, вдоль которой она пробирается на ощупь в темноте.

До сих пор я сидел на краю кровати, но тут встал.

– Ну что ж, – сказал я, – тогда, значит, делу конец.

Но она метнулась ко мне через всю кровать, потянулась к моей руке, схватилась за нее.

– Слушай! – выкрикнула она. – Мне на все наплевать, кроме тебя! И все очень просто, только мы не могли догадаться! Мы просто поедем в Европу – ты же любишь Европу, – а там все это не важно, там никто нас не знает, и мы будем жить там сами по себе, как захотим, – у меня есть деньги там, в Швейцарии, много денег, Батлер всегда держал там много денег, и мой адвокат знает, как перевести туда еще. Никто не будет знать, где мы, только мы с тобой, и навсегда…

Она тянула меня за руку, а я не сводил глаз с ее лица. Она действительно была красива, очень красива. И так близко – всего лишь на расстоянии вытянутой руки. Но, глядя ей в лицо, я вдруг перестал слышать, что она говорит. Как будто я смотрел издалека и видел, как раскрывается и закрывается рот, который что-то мне кричит, но ни одно слово не долетает до меня через разделяющее нас пространство, и все их уносит куда-то ветер.

Потом я снова начал слышать:

– Твоя работа… Ты ведь можешь заниматься ей где угодно, я могу купить все книги, какие тебе понадобятся, мы сможем ездить, куда тебе будет нужно…

Я снова присел на край кровати и увидел, что на ее лице мелькнуло выражение облегчения. Потом я высвободил руку, которую она держала.

– Я хочу тебе кое-что рассказать, – произнес я.

Она посмотрела на меня и отодвинулась.

– Ляг, – сказал я.

Она спокойно, не спеша легла и подперла голову рукой, лицом ко мне. Я тоже лег там, где лежал раньше, и снова уставился на трещину в потолке.

– В двести шестнадцатом году до нашей эры… – начал я, но она перебила меня:

– Какое отношение это имеет к нам? Это же было так давно…

– Самое прямое, – сказал я и учительским тоном продолжал: – В этом году, во время битвы при Каннах, Ганнибал и его карфагеняне…

– Это не там они потом собрали мешок золотых колец, которые носили римские всадники?

– Из источников не совсем ясно, как было дело. Что касается колец, то некоторые историки говорят о семи мешках. Но это другая тема. Тит Ливий пишет, что после этого катастрофического поражения римляне обратились к Сивиллиным книгам, чтобы узнать, как очистить город от скверны, так разгневавшей богов, и оказалось, что для этого требуются из ряда вон выходящие жертвоприношения. Вообще-то у римлян не были в обычае человеческие жертвы, разве что иногда они заживо закапывали в землю согрешившую весталку, но тут был особый случай. В каменную темницу, построенную под площадью, где торговали скотом, она называлась Форум Боариум…

– Я не хочу про это слышать, – сказала она.

– …Они заточили двух галлов, мужчину и женщину…

– Я сказала, что не хочу про это слышать.

– Нет хочешь, это интересная история, – сказал я. – Давай попробуем представить себе, что там происходило. Там, в этой темнице. Вот затих последний звук извне. Абсолютная темнота. Мужчина скорчился в углу, ошеломленный своей участью. Потом он слышит, что где-то в темноте плачет женщина – женщина, надо добавить, которой он до этого дня ни разу не видел. Она, плача, движется в темноте ощупью, находит его и прижимается к нему, ища утешения. Через некоторое время его охватывает дикое плотское желание – это его способ бегства от действительности. Он хватает женщину, и там, на голом каменном полу, набивая себе о него синяки, они лихорадочно совокупляются. Потом тела их разъединяются, через некоторое время к ним возвращаются силы, а с силами – страх. И так далее, до полного изнеможения.

Я ждал, чтобы она что-нибудь сказала. Но она молчала.

– А потом, – продолжал я, – он слышит, как она, смертельно уставшая, тяжело дышит, и ему приходит в голову, что она дышит его воздухом. А воздуха в темнице не так уж много. Он хочет схватить ее, но ей тоже это пришло в голову, и она увертывается. И вот он, в темноте, затаив дыхание, как можно тише ступая по камням, крадется за ней – как долго это продолжается? В конце концов он ее хватает. Но тут, к его удивлению, ему снова ударяет в голову плотское желание – слепая потребность бежать от действительности. И снова его руки блуждают по ее телу, и она заражается его желанием, и вот они снова принимаются за то же – очертя голову, не жалея ни себя, ни друг друга, и горе неудачнику. Но на этот раз все кончается иначе. На этот раз он, едва успев завершить свое дело, еще даже не отстранившись от нее, одной рукой крепко стискивает обе ее руки – да, это не так трудно, – а другой начинает ее душить.

Я слышал ее дыхание.

– И вот он остается наедине с ее телом, – заканчиваю я, – которое теперь больше не расходует его воздух. Но что дальше? Попробуем угадать. Через некоторое время силы возвращаются к нему, а с ними – страх. Что тогда? Использует ли он вновь ее тело? А может быть, все кончается по-другому – может быть, это она убивает его. Длинной булавкой, во время последнего объятия. Прямо в сонную артерию. И тогда она остается одна. Что она делает дальше?

Я подождал ответа, но ответа не было.

– Во всяком случае, – продолжал я, – если тому, кто остался в живых, воздуха на какое-то время хватит, то возникает проблема голода. Тут тоже есть о чем поразмыслить…

Я остановился.

– Ты понимаешь, к чему я клоню, верно?

Ответа не было.

– Ну, так я тебе скажу. Что бы там ни произошло, ты оказалась наедине с этим воплощением Нашвилла в глубокой темной яме, где нечем дышать. Я вполне готов допустить, даже поверить, что вы оба ни в чем не виноваты, что вы милые, симпатичные люди и все такое, но это глубокая темная яма, где нечем дышать, потому что ни один из вас не доверяет другому.

Снова наступило молчание, потом на ее стороне кровати послышался какой-то шорох.

– Понимаешь, – продолжал я, – если бы я… если бы мы сделали то, что ты предлагаешь, мы бы тоже оказались в глубокой темной яме, замаскированной под роскошный отель или виллу на Эгейском море, и нет никакого сомнения, что рано или поздно я оказался бы в углу этой глубокой темной ямы, который называется баром, и принялся бы пропивать твои деньги.

– Боже мой, – произнес голос рядом со мной. – Ты мне не доверяешь.

– Я тебе доверяю, – сказал я. – Я даже себе доверяю. Просто я не доверяю некоторым ситуациям.

Я долго лежал с закрытыми глазами, говоря себе, что сейчас встану, но не вставал.

И тут это случилось. Я услышал рядом с собой осторожный шорох и ощутил легкое, как перышко, прикосновение руки к моему члену.

Прокатный автомобиль стоял полностью загруженный, мой портфель, плащ и старая серая фетровая шляпа лежали на переднем сиденье. В субботу я продал свою развалюху – пригнал ее на площадку, где торгуют подержанными машинами, спросил продавца, сколько он за нее даст, и сунул чек в карман. Грузчики со склада приходили сегодня, в понедельник, утром – мы договорились, что я оставлю дверь открытой, – и забрали ящики с книгами и бумагами, которые будут храниться в ожидании моих дальнейших распоряжений. Мой ассистент, который в эту минуту вместо меня принимал последний экзамен, приедет в аэропорт с экзаменационными работами. В кармане лежали два письма с уже наклеенными марками, которые предстояло отправить: одно – декану моего факультета, вежливое и полное признательности заявление об уходе без указания причин, другое – самому воплощению Нашвилла с уведомлением об отказе от дома, с приложением чека на плату за него за месяц вперед и с сообщением, что уборщице, приходившей раз в неделю, уже заплачено за то, чтобы она после моего отъезда навела порядок.

Таким образом, все дела были улажены. Я проехал по городу, купавшемуся в спокойном и целительном свете весеннего заката, мимо университетского городка, где я более или менее честно зарабатывал себе на хлеб, доехал до аэропорта, сдал прокатный автомобиль, забрал экзаменационные работы, привезенные моим верным ассистентом, и сел в самолет, отправлявшийся в Нью-Йорк.

Наверное, было вполне закономерно, что, как только я занял свое место в самолете и увидел, как уходят в небытие зеленые холмы Теннесси, меня охватило сильнейшее недовольство самим собой. Не надо было мне рассказывать эту историю из Тита Ливия – да я, собственно говоря, и не собирался, она просто вспомнилась мне в ту минуту.

Но теперь у меня было время сообразить, что, излагая этот эпизод с заточением в темницу, я допустил непозволительную для ученого фактическую ошибку. Я вдруг вспомнил, что, кроме пары галлов, в темницу была заточена еще и пара греков – я, сам того не сознавая, выкинул эту лишнюю пару, потому что ее присутствие смазало бы блестящую идею моего иносказания.

И теперь, в самолете, эти легкие угрызения совести из-за научной неточности лишь прикрывали собой более глубокое чувство стыда.

Ах, если бы только я, покончив с этой историей из Тита Ливия и с несчастными галлами, встал с постели, попрощался и бесследно исчез! Но нет, я остался лежать, не сознаваясь самому себе в том, что предвидел – и хотел ощутить – это прикосновение руки, за которым последовало некрофильское продолжение – некрофильское, потому что Розелла Хардкасл-Каррингтон в эту минуту была уже мертва для меня, хотя ее «corps charmant» и могло совершать нужные телодвижения, как дергается лапка мертвой лягушки, когда через нее пропускают ток.

И у меня перед глазами встала она – такая, какой я видел ее в последний раз. Покончив со своими автоматическими телодвижениями, она перевернулась на живот и лежала ничком, как неживая, укрытая до ягодиц простыней, обхватив руками подушку и зарывшись в нее лицом. А я, наскоро умывшись, стоял посреди комнаты и в последний раз разглядывал это прекрасное «corps charmant», лежавшее на кровати.

Глядя на запад, где над просторами огромного континента садилось солнце, я понял, что лучше всего мне сейчас встать и пройти в хвост самолета, в туалет. Что я и сделал.

Укрывшись там и заперев дверь, я сел на крышку унитаза, закрыл лицо руками и дал волю слезам.

Конец им положило, возможно, то обстоятельство, что я, будучи историком литературы и ценителем красивых образов, даже не относящихся к моей узкой специальности, вдруг вспомнил одну подходящую к случаю цитату из стихотворения Йейтса «Безумная Джейн и епископ», где Йейтс дивится тому, как любовь способна возводить свой дворец на куче навоза.

Что ж, если учесть мое местонахождение в эту минуту и мое душевное состояние, цитата была действительно подходящей.

И очень смешной – так, по крайней мере, мне показалось. Во всяком случае, она помогла мне преодолеть кризис. Я сполоснул лицо холодной водой, причесался и вернулся на свое место.

Устроившись в гостинице «Вест-Марк», я не выходил из номера до тех пор, пока не истек оговоренный срок. Я даже распорядился, чтобы мне туда приносили еду. Я не хотел пропустить минуты, когда зазвонит телефон. На сей раз никакая цитата не помогла мне преодолеть этот кризис молчания, но при мне были экзаменационные работы, сознание профессионального долга и бутылка теннессийского виски. Правда, льда к нему я не заказывал до самого обеда.