Текст книги "Место, куда я вернусь"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

На мгновение мне показалось, что я сейчас сойду с ума, но я взял себя в руки.

Старик еще говорил что-то. О том, что надо положиться на Бога. Что, когда у его жены случился удар, ему, к его стыду, было нелегко полагаться на Бога. И теперь тоже, из-за Агнес. Тут ему пришлось ненадолго умолкнуть, но потом он снова заговорил. Он сказал, что знает – я в церковь не хожу, но все равно он знал, что Агнес достанется в мужья хороший человек. Она говорила ему, что я хороший человек – Christianus naturaliter, христианин от природы, – и он знает, что Господь в Своем милосердии не допустит, чтобы молитвы хорошего человека – не важно, верующий он или нет, – пропали впустую. Вдруг он бросил на меня умоляющий взгляд и сказал, что хочет меня кое о чем попросить.

Я кивнул.

– Сын мой, – сказал он, – я не могу молиться. Я утратил дар молитвы. Прошу тебя, встань на колени рядом со мной и помоги мне помолиться. Сын мой, если ты, чья боль должна быть еще сильнее, чем мое эгоистическое страдание, сможешь преклонить колени и вознести за меня молчаливую молитву, Господь не сможет отвернуться от нас.

Он соскользнул со стула. Его костлявые старые колени опустились на вытертый, давно выцветший ковер. Его узловатые пальцы соединились в молитвенном жесте. И я тоже встал на колени около маленького круглого столика с мраморной крышкой, на котором лежала огромная Библия в кожаном переплете с медными застежками, а рядом – стопка пожелтевших школьных тетрадок Агнес, которые он мне показывал. И я стал молиться.

В четвертом часу ночи я оказался на кладбище. Я пытался заснуть, но не мог. Тогда я встал и пошел бродить по Рипли-Сити, все время зная, что после того, как обойду и увижу все – каждую улицу, каждый дом с закрытыми ставнями, каждую витрину, школу, элеваторы, железнодорожную станцию и поблескивающие рельсы, уходящие вдаль, на запад и на восток, – в конце концов окажусь здесь, где холмик свежей могилы покрыт искусственным дерном и усыпан цветами, которые кажутся белесыми в лунном свете.

Я должен был выйти и еще раз – в последний раз – посмотреть на Рипли-Сити, сказал я себе. Потому что после того, как наша молитва закончилась, когда мы прощались перед тем, как идти спать, старик положил мне руку на плечо и сказал:

– Сын мой, ты уедешь в большой мир и сделаешь все то, что должен сделать, – как хотела бы Агнес, зная, что ты это сделаешь. Но потом тебе, сын мой, может быть, захочется вернуться сюда, в покой и тишину. И место рядом с ней будет ждать тебя всегда. Это я тебе обещаю.

Я смотрел на цветы, белесые в лунном свете, и думал о том, что Агнес Андресен вернулась домой. Может быть, ей и не надо было отсюда уезжать.

«От чего бы это ее избавило?» – спросил я себя.

От меня.

Я стал прощаться. Я не думал, что когда-нибудь вернусь сюда: как бы мне ни нравился Рипли-Сити, у него было мало общего с Дагтоном, штат Алабама. Но было отрадно знать, что где-то у меня есть тихое прибежище.

Я был кругом в долгах, да и вообще зачем мне одному нужна была квартира? Готовясь к переезду, я стал собирать все вещи Агнес, чтобы отослать их в Рипли-Сити. Все шло хорошо, пока я не достал из шкафа ее свадебное платье и не начал, развернув простыню, в которую оно было завернуто, укладывать его в ту самую коробку, в которой оно было доставлено из магазина. Это меня доконало.

Вещи были разложены вокруг на полу, на подстеленных газетах, и когда я начал укладывать платье в коробку, то почувствовал себя так, как будто укладываю тело в гроб. У меня перехватило дыхание. Я улегся рядом с коробкой на газеты, которые наперебой сообщали обо всем, что происходило на свете и на что мне было в высшей степени наплевать, и лежал, опустив голову и прижимаясь лбом к жесткому полу, а в ушах у меня звучал голос малыша Перри, который снова и снова твердил мне, что Агнес должна была выйти за него, потому что я ее не любил, и мне было невыносимо это слышать.

Но это было еще не самое худшее.

Самое худшее было то, что теперь, когда Агнес лежала под еще не осевшей землей и засохшими цветами на кладбище в Рипли-Сити, штат Южная Дакота, я понял, что все-таки любил ее.

И тут, во искупление прошлого, а может быть, чтобы заглушить боль от невыносимого настоящего, я поднес к лицу правую руку (голую, потому что я был в майке) и впился в нее зубами в надежде, что боль меня спасет.

Так и случилось.

Я поднял голову и уставился на два полукруга пунктирных синих отметин, из которых сочилась кровь. Мне вспомнилось, что я где-то слышал – укус человека почти так же опасен, как укус гремучей змеи. Я стал думать, не может ли человек таким способом занести инфекцию в собственный организм. Потом я подумал, не надо ли пойти к врачу. Потом подумал, что скажет врач, услышав, что я случайно укусил сам себя. Тут я весело расхохотался, потому что представил себе на секунду заголовок в газете: «МОЛОДОЙ УЧЕНЫЙ УМИРАЕТ ОТ СОБСТВЕННОГО УКУСА».

Я сидел и хохотал до изнеможения. Рука начала болеть. Глядя на рану, я подумал, что если и в самом деле умру от собственного укуса, то это будет лишним доказательством Дантовой метафизики смерти, которое самому Данте не пришло в голову. Надо будет попробовать проанализировать его глубинный смысл.

Я пошел в ванную, залил рану йодом и снова принялся собирать вещи.

Отправляя их в тот же день к вечеру в Рипли-Сити, я заодно послал авиапочтой свое эссе о Данте в Лондон, в журнал «Медиевист».

«Уж если начинать, то с самого верха», – подумал я. До тех пор я еще ничего никуда не посылал.

Прошло больше двух месяцев, прежде чем я получил ответ из «Медиевиста», и к тому времени я уже вполне освоился со своей новой жизнью – или, скорее, с новым способом жить, потому что настоящей жизнью это безусловно не было. Подъем в 7.00; в библиотеке – с 8.30; ужин в грязной закусочной – в 18.30; возвращение в свою комнату (настоящий хлев) – в 19.30; работа – до 23.00. Я уговорил своего научного руководителя разрешить мне переделать мое эссе в диссертацию, что было не так просто, потому что он настаивал на прежней теме. Однако теперь я научился лукавить, и мне удалось перехитрить его, сказав, что новую тему подсказала мне одна мысль из его статьи (что было неправдой), и процитировав случайно запомнившуюся фразу, которая хотя и не имела никакого отношения к моему замыслу, но по крайней мере не противоречила ему явно. Мой руководитель, при всем своем высоком уме и большой учености, был наделен еще и безграничным честолюбием, непомерным тщеславием и слабой волей, вследствие чего легко попадался на обман и обладал встроенным психоэлектронным приемником, чутко ловившим любой самый слабый импульс из межзвездных далей, который можно было истолковать как зашифрованное неким кодом упоминание его имени. Поэтому он упирался недолго.

Больше того, он просиял, когда через два месяца я показал ему письмо от главного редактора «Медиевиста», которое начиналось так:

«Ваше эссе прочитали один из наиболее известных исследователей Данте и еще один столь же известный ученый – специалист по философии томизма [10]10
  Томизм – основанное в XIII в. Фомой Аквинским направление католической философии и теологии, соединившее христианские догматы с методом Аристотеля.


[Закрыть]. Независимо друг от друга они высказали мнение, совпадающее с нашим, – что Ваше эссе представляет собой значительный вклад в науку. Их замечания (в том числе, естественно, и некоторые вопросы, возражения и предложения) будут вам высланы. Пока же позвольте мне поздравить Вас…»

На этом месте мой руководитель прервал чтение, пожал мне руку и, передразнивая британский аристократический выговор (сам он был родом из штата Индиана), произнес:

– «Позвольте мне поздравить вас»…

И продолжал своим обычным тоном:

– …На пороге выдающейся научной карьеры. Вы должны знать, дорогой Джедайя, – до сих пор он ни разу не называл меня полным именем, – что я всегда считал вас…

Кончил он тем, что предложил мне должность доцента.

Так началась моя профессиональная карьера. Благодаря этому скромному успеху у меня теперь было о чем подумать и появилась некая цель, пусть даже и иллюзорная, в моей так называемой жизни. Но вскоре дальнейшие и более существенные достижения сделали эту мою жизнь невыносимой.

Дело в том, что мое эссе, напечатанное в декабрьском номере «Медиевиста», определенно имело успех. Я получил несколько писем с заграничными марками на конвертах от почтенных ученых, в том числе от великого Энрико Скуадалупи из Рима. Более того, он занялся переводом моего эссе на итальянский (на немецкий оно уже было переведено).

И жизнь стала действительно невыносимой, потому что я начал понимать: в силу неких таинственных законов мироздания мой успех был бы невозможен, если бы не длительная агония и медленная смерть Агнес Андресен. Я чувствовал себя так, словно это эссе оказалось, в самом подлинном смысле слова, ее смертным приговором. По-видимому, некоей безлунной ночью на безлюдной пустоши, где белые скалы торчали вокруг, ухмыляясь в темноте, словно скелеты, я заключил сделку с Владыкой Этого Мира: ее жизнь за мой успех. И он, как истинный джентльмен, скрупулезно выполнил договор.

«Место действия и есть само действие», – утверждает один известный литературный критик. Местом действия было Чикаго, так что каждый день, проведенный мной в Чикаго, означал новое и новое повторение этого действия. Я защитил свою диссертацию, имел хорошую работу и большие перспективы. Вскоре моя диссертация должна была выйти отдельной книгой.

И я сбежал.

В сентябре 1951 года я оказался в салон-вагоне ночного поезда, шедшего в Нашвилл, штат Теннесси, где меня ждала должность доцента с очень хорошим жалованьем и большими возможностями для научной работы. Мой руководитель уговаривал меня остаться в Чикаго и делал очень лестные предложения, но я попытался объяснить ему, почему должен уехать. В конце концов он, положив руку мне на плечо (по мере того как до него доходили отзвуки моего успеха, он держался со мной все более по-отечески), сказал:

– Мой мальчик, я понимаю. Вы пережили трагедию. Я вижу, вы чувствуете, что должны вернуться в свои края. Прикоснуться к основам. Обрести новые силы. Как… как Антей. Я понимаю. – Он сделал паузу, стиснул по-мужски мое плечо и продолжал: – Но вы, мой мальчик, еще вернетесь – ведь вы наш!

Он сказал «наш», но имел в виду «мой». То есть принадлежащий ему. Другими словами, я больше не принадлежал доктору Штальману. Я принадлежал доктору Свицеру.

Сидя в салон-вагоне, я размышлял об Антее – об этом бедном неуклюжем гиганте, который вынужден был постоянно поддерживать свои силы, прикасаясь к своей матери Земле, и о том, как Геркулес перехитрил его, подняв в воздух, где он брыкался и корчился, слабея с каждой минутой. Мне пришла в голову довольно мрачная мысль: если иметь в виду эти корчи, брыкания и подступающую слабость, то мой руководитель, высказавший свое классическое сравнение, возможно, прав. Но он, уроженец Индианы, наивная жертва Томаса Нелсона Пейджа [11]11
  Пейдж, Томас Нелсон (1853–1922) – американский писатель, изображавший в своих романах идеализированную картину жизни и быта рабовладельческого белого Юга.


[Закрыть], «Унесенных ветром» и ностальгии по довоенному Югу, – уж точно заблуждался, если думал, что Нашвилл, штат Теннесси, пусть даже и вторая колыбель Конфедерации южных штатов, был для старины Кривоноса чем-то святым и олицетворял собой Землю, вливающую в него новые силы. Старина Кривонос никогда не бывал в Нашвилле и не испытывал к нему ни малейшего интереса. Даже сейчас, направляясь туда.

– А, вам там понравится, – сказала молодая женщина, сидевшая в вагоне-ресторане неподалеку от меня, слегка встряхнув свой стакан с остатками льда, отчего звякнули килограмма два сверкающих побрякушек, висевших на ее магическом браслете. Она поставила пустой стакан на столик сбоку от себя; чернокожий бармен, прочитав ее мысли, тут же принес ей полный, и, должен сознаться, мне тоже.

– Я-то родилась, и выросла, и в колледже училась в Детройте, – продолжала она. – Там выучилась на менеджера и получила хорошую работу – вот эту в Нашвилле. Но Юг мне как-то по душе. Женщины там – они не очень умные и, уж конечно, не стильные… – Тут она разгладила свою длинную юбку с оборками рукой, ногти на которой были острые и кроваво-красные, как когти орла, только что растерзавшего свою жертву. – А вот мужчины… Они там совсем другие. Они знают, как сделать так, чтобы ты чувствовала себя важной дамой. Настоящий джентльмен с Юга… – Она сделала паузу, чтобы одним глотком выпить половину своей новой порции виски, и, хитро взглянув на меня, спросила: – А как вы сказали, откуда вы родом?

– А я ничего не говорил, – ответил я.

– Спорю, что вы с Юга, – заявила она уверенно.

Я хотел было отпереться, но потом подумал: «Какого черта!» – и сказал:

– Из округа Клаксфорд, штат Алабама.

– Так я и знала! – торжествующе воскликнула она. – Я всегда угадываю!

И она, снова тряхнув своими побрякушками, отметила триумф своей проницательности глотком виски. Мне отмечать было особо нечего, но я тоже отхлебнул глоток. Поезд несся вперед, за окнами вагона бушевала буря, какие бывают здесь в период равноденствия.

Бармен налил последние порции выпивки и стал закрывать свое хозяйство. В вагоне уже не было никого, кроме меня и этой женщины.

– Знаете что? – сказала она в конце концов, повернувшись ко мне. – Мне позарез надо выпить еще на сон грядущий.

И она, окончательно войдя в роль ясновидящей, объявила:

– Спорю, что и вам тоже!

Прежде чем я успел ответить, она воскликнула:

– Да, я только что вспомнила! У меня есть немного в чемодане. Стаканы мы можем взять с собой – там еще осталось немного льда, и заглянем ко мне в купе. Вот здорово, что я вспомнила!

– Благодарю вас за приглашение, – сказал я, – но думаю, что мне не следует его принимать. Я не совсем в форме.

– Вам сразу станет лучше, – возразила она, многозначительно улыбнувшись.

– Видите ли, – сказал я, – я, правда, уже совсем вылечился, так мне вчера сказал врач, но побочные эффекты лечения дают о себе знать еще несколько недель. Я лечился от сифилиса.

Она вскочила, слегка пошатнувшись при этом, хотя и опиралась на ручку своего кресла. Прижимая пустой стакан к груди, она сердито уставилась на меня сверху вниз. Ее лицо, если бы его не искажала ярость, было бы довольно привлекательным. И фигура у нее была неплохая. Только меня это ничуть не интересовало.

Злобно глядя на меня, она наконец с трудом выговорила:

– Вы… Вы… Сукин вы сын!

Я смотрел, как она в своей юбке с оборками неуверенно направляется к узкому проходу мимо бара, держа в руке стакан с остатками льда. Ее сильно качало. И тут я понял, что дело не только в виски и в вагонной качке. Одна нога у нее была немного короче другой. Или что-то в этом роде.

Но дело было не в этом. Я соврал ей автоматически, даже не задумавшись.

Я смотрел, как белые струи дождя стекают по стеклу окна напротив, за которым лежала бездонная тьма, и думал о том, идет ли дождь в Южной Дакоте. А может быть, в тех широтах идет снег, принесенный бурей из Арктики. Я думал о том, сильно ли осел могильный холмик за эти пятнадцать месяцев. Если уж в Южной Дакоте должно было что-то идти, то я надеялся, что это снег, а не дождь. Снег все покрывает.

Я думал о том, что сказал малыш Перри, – почему Агнес вышла за меня замуж. Он был, несомненно, прав. Так проявляет себя сердце женщины, занимающейся наукой, – глубоко женственное, нежное и самоотверженное, несмотря на окутывающие его темные покровы учености. Не важно, что поначалу я был для нее всего лишь неким фетишем, оставшимся от доктора Штальмана, и она полюбила не Джеда Тьюксбери, а олицетворение самой науки. Не важно, что именно на первых порах взволновало сердце девушки, пусть даже и самой ученой. Под конец она любила меня самого.

А теперь, как я прекрасно понимал, я любил ее. Конечно же, любил, иначе почему сейчас у меня в самом буквальном смысле щемило сердце? Потом его защемило еще сильнее: мне впервые пришло в голову, что, если бы Агнес была еще жива, я бы так ее и не полюбил, – больше того, я бы убил и ее любовь ко мне. Ее смерть стала рождением любви, а ее жизнь была бы смертью любви.

Ну и что теперь мне оставалось? Только жгучая боль и новое представление о том, как устроен мир.

Поезд несся сквозь темноту и бурю вперед, к Нашвиллу, и я подумал о своей недавней захмелевшей соседке, которая в эту минуту, наверное, лежит навзничь на своей койке обнаженная, и рука ее, лежащая на правой груди, ласкает сосок левой, а другая рука тянется к лодыжке, чтобы подтянуть пятку вверх и потереть ею свое интимное место, и перед ее закрытыми глазами проплывают фантастические видения, словно рыбы в темной воде белым брюхом вверх. Это тоже часть мироустройства. И вдруг вместо этой жалкой, пьяной, но не падающей духом бедняжки на койке мне представилась мисс Мэри Макклэтти с ее костлявыми ногами и волосами, похожими на плесень. А потом мне представились первые снежинки, летящие с темного неба, в котором нет Бога, и падающие на землю, в которой терпеливо и преданно ждет моя любимая, – и это тоже часть мироустройства.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава V

Когда Эней явился в Карфаген, он, скрытый в облаке, подаренном ему Венерой, отправился к царице Дидоне, которую ему суждено было полюбить, а потом, выполнив свою миссию, оставить погибать в пламени. Когда я явился в Нашвилл, моим облаком был скрипучий вагон-ресторан, а если меня и опекала в пути богиня любви, то ее воплощением была жалкая, пьяная, но не падающая духом женщина с звенящими побрякушками на браслете и хромой ногой. И хотя Нашвилл – далеко не Карфаген, а всего лишь процветающий торговый город средней величины, именно там мне было суждено найти свою царицу.

Во всяком случае, все было к этому готово, когда на моем ночном столике в гостиничном номере зазвонил телефон, заставивший меня очнуться от унылых сновидений и размышлений о бесцельности жизни. Приподнявшись на бугристой кровати, я схватил трубку, и в ней, словно журчанье ручья из солнечной дали, послышался голос:

– Угадай, кто!

Когда я положил трубку, рука у меня дрожала. Не потому, что я любил Розеллу Хардкасл. Не потому, что я ненавидел ее из-за той давней обиды. А потому, что у меня как будто перевернулось вверх ногами ощущение времени: оно потекло вспять. Все, что происходило со мной в жизни, казалось, обрело самостоятельное существование вне времени и сейчас стояло в комнате, вокруг кровати, пристально глядя на меня. Я не хочу сказать, что на меня глядели люди, которые участвовали в этих событиях. Нет, сами события как бы превратились в некие существа с глазами, и их огромные глаза были устремлены на меня. Эти глаза знали, что я сделаю, хотя сам я этого не знал. И они хотели видеть, как я это сделаю.

Для начала я принял приглашение заглянуть к Розелле – к Розелле Каррингтон, сказала она, теперь она была миссис Лоуфорд Каррингтон – на небольшой ужин, обыкновенный домашний ужин, сказала она, где будет еще несколько друзей. И теперь мне предстояло как-то прожить целый день, пустой и бессмысленный. Это ощущение пустоты не было рождено предвкушением чего-то настолько радостного, что мне не терпелось бы до этого дожить. Я вовсе не жаждал идти на этот небольшой домашний ужин, черт бы его взял. Если день казался мне пустым, то не потому, что мне хотелось идти на этот ужин, а потому, что я вдруг почувствовал: где-то записано, что я на него пойду, и пока это не произойдет и я не пойму, что это означает, все остальное совершенно не важно.

Но я так или иначе прожил этот день. В шесть часов я принял ванну и надел свой лучший костюм – темно-синий, который был куплен к моей свадьбе. Но в Нашвилле в сентябре еще жарко, а в день моей свадьбы такой жары не было, поэтому я снял темно-синий пиджак и решил, что если вывести несколько пятен с моего легкого льняного пиджака и дать ему немного повисеть в ванной, заполненной паром, чтобы разгладились складки, то он вполне сойдет. И вообще, какого черта? Ожидая, пока разгладятся складки, я попытался читать, но не смог и поэтому улегся на кровать в темно-синих брюках, черных туфлях, белой рубашке, галстуке, который тоже был куплен к свадьбе (черном, шелковом, в мелкий зеленый горошек) и разглядывал потолок до тех пор, пока ровно в семь не зазвонил телефон и мне не сообщили, что мистер Кадворт ждет меня в вестибюле.

– Билл Кадворт, – сказал он, протягивая сильную загорелую руку, а когда я пожал ее, добавил: – Добро пожаловать в Теннесси!

Как только его рука освободилась, он похлопал ею меня по плечу – не панибратски, не лицемерно, не напыщенно, а просто по-дружески и вполне непринужденно. Когда мы направились к двери, я заметил, что на нем выцветшая голубая куртка, спортивная рубашка без галстука, старые, застиранные брюки защитного цвета и легкие матерчатые туфли на босу ногу. Да, вид у него был действительно домашний, и так же выглядели мужчина и две женщины в ситцевых платьях, ожидавшие нас в довольно потрепанном «бьюике»-комби.

– Садитесь вперед, со мной и Салли, – распорядился Кадворт после того, как познакомил нас, и, увидев, что мой взгляд задержался на дверце машины, где стояла надпись «Животноводческая ферма Ферндейл», добавил: – Ну да, я фермер.

Сев за руль и тронувшись с места, он продолжал:

– Да, племенная ферма, развожу верховых лошадей теннессийской породы. Был адвокатом, но сбежал. Нью-Йорк, суды, ночные клубы – для простого деревенского парня это слишком. Я решил, что лучше буду разговаривать с лошадьми, чем с козлами, и вернулся домой. Вот так. И тут, понимаете, нашел себе вот эту долговязую красотку Салли – прямо на соседней ферме.

И он похлопал ее по колену.

Салли была действительно долговязая, и к тому же еще немного длинноносая, но у нее были прекрасные карие глаза и совершенно очаровательная улыбка, по которой, когда она повернулась к Кадворту, было ясно видно, что никого лучше него для нее нет.

– Убери руку с моей коленки, – приказала она, – и держись лучше за руль. И вот что, дорогой…

– Что?

– Знаешь, дорогой, тут у нас в округе пошел один слух. Знаешь какой?

– Нет.

– Что ты слишком много болтаешь, дорогой. Твою автобиографию мы выслушали. Теперь дай мистеру Тьюксбери слово сказать.

– Какого дьявола, – ответил Кадворт, – ведь про мистера Тьюксбери ты уже все знаешь. Ты же целое утро читала в воскресной газете, какой он великий, да еще это его интервью…

– Замечательно интересно! – заявил молодой человек с заднего сиденья.

– Мы ужасно гордимся тем, что вы приехали сюда, снова на Юг, – убежденно сказала девушка с заднего сиденья.

Город остался позади – мы ехали прямо в садящееся солнце.

– Каррингтоны живут за городом, – сказала Салли, – но они не фермеры. Он скульптор.

Они рассказали, что у Каррингтонов там замечательный дом. Что у них всегда очень весело. Что Роза (так я узнал, что вместо этого дурацкого имени Розелла ее теперь зовут Роза) – самая подходящая жена для Лоуфорда. Что до сих пор ни одна из девушек, появлявшихся в Нашвилле, не завоевывала сердца с такой быстротой. Что она такая красивая и в то же время такая естественная. Что она нравится самым разным людям и сводит их между собой. И профессоров из университета – Лоуфорд там преподавает скульптуру, и…

– …И неучей вроде меня, – вставил Кадворт.

– Слишком много болтаешь, – огрызнулась она и продолжала, обращаясь ко мне: – Я раскрою вам один секрет. Это он намекает, чтобы я сказала вам, что он и сам не лыком шит, печатался в «Йельском вестнике права» и работал в хорошей фирме в Нью-Йорке, и еще…

– Послушай, – перебил ее Кадворт, – все адвокаты – неучи, и если кто печатался в «Вестнике права», то это значит, что он неуч из неучей, потому что потратил всю свою жизнь на то, чтобы изучать одно только право.

– Правда же, я примерная жена? – сказала мне Салли. – Теперь вы видите, какой у нас расклад?

Я сказал, что вижу. Уже спустились голубоватые сумерки, мы миновали каменные столбы ворот и ехали по извилистой дорожке, усыпанной гравием и обсаженной ивами. Потом с грохотом проехали по деревянному мостику через быстрый, чистый ручей и остановились перед типичным домом теннессийского фермера – два этажа, побеленные дощатые стены, квадратные колонны, высокое крыльцо, большие каменные трубы, и все это обрамляли высокие кедры, стоявшие по обе стороны дома.

– Они на задах, в конюшне, – сказал Кадворт и повел нас вокруг дома.

Конюшня представляла собой большую каменную постройку, необычно большую для тех мест – и то, что она каменная, тоже было необычно для тех мест, – с обширным загоном перед ней, окруженным белой дощатой изгородью, только теперь изгородь была увита розами, а земля вместо взбитой копытами грязи пополам с навозом усыпана ровным белым гравием, и вдоль всей передней стены конюшни шли цветочные клумбы, где еще цвели голубые циннии. К загону примыкали два теннисных корта, а поодаль я заметил высокую вышку для прыжков в воду, под которой сверкал голубизной бассейн. Из конюшни доносилась музыка.

– Общество «Сила через радость, развлечения, выпивку и картежные игры» имени старины Каррингтона, – сказал Кадворт и подтолкнул меня вперед, вслед за женщинами.

Сначала мы оказались в прихожей, отделенной от основного помещения низкой стенкой с вешалками и висячими шкафчиками, а потом вошли в большую комнату высотой до самого чердачного перекрытия, где на фоне белой штукатурки темнели балки. Внизу человек пятнадцать кружились в танце; внезапно от танцующих отделилась женщина, которая направилась прямо ко мне, не обращая внимания на остальных новоприбывших, и это была, безусловно, Розелла, нимало не тронутая временем, с улыбкой невинной радости на лице. Она схватила меня за обе руки и воскликнула:

– Господи, это же просто замечательно, что мы снова увиделись!

Придвинувшись ко мне вплотную, она подставила щеку со словами:

– Ну, поцелуй меня в честь нашей встречи, старый бродяга!

Я повиновался. Кожа ее была прохладной, упругой и нежной, а от волос исходил чистый аромат свежего сена. Она потянула меня за руку, словно упирающегося ребенка, и подвела к танцорам, которые, улыбаясь, развернулись полукругом мне навстречу. Музыка продолжала звучать непонятно откуда.

Я стоял в расплывчатом облаке улыбок и голосов, в необычном смешанном освещении – мягкий свет ламп сливался с последними лучами багрового заката, проникавшими сквозь огромное, от пола до потолка, окно в западной стене. Под лившуюся по-прежнему непонятно откуда музыку я принялся здороваться со всеми по очереди, и все говорили, что рады меня видеть, что это для них большая честь, что они только сегодня утром читали эту замечательную статью в воскресной газете, что Роза (так все они ее называли) обзвонила их и сказала, что сегодня вечером я буду здесь. Они спрашивали меня, рад ли я, что снова оказался на родном Юге, а один мужчина, крепко сбитый, плотный, но не толстый, средних лет, в галифе для верховой езды, с красным обветренным лицом и пышными, тщательно подстриженными и зачесанными назад седыми волосами на крупной голове, с улыбкой пропел:

– Он пришел из Алабамы – и увидел здесь ее.

Наверное, у меня на лице выразилось недоумение, потому что он дружелюбно и немного смущенно пояснил:

– Это мотив «Голубого знамени» [12]12
  «Прекрасное голубое знамя» – боевой гимн южан во время Гражданской войны в США.


[Закрыть], старина. Могу спорить, что я один тут этот мотив знаю. Вот что значит преклонный возраст, старина.

Он тепло пожал мне руку, и я понял, что он мне нравится.

Потом кто-то другой говорил мне что-то еще, а хозяин, скульптор, муж Розеллы – высокий, темноволосый, по-театральному красивый человек примерно моих лет, сунул мне в руку стакан со словами:

– Надеюсь, вы не разлюбили наше здешнее виски? Но если разлюбили, то…

Я поспешил заверить его, что не разлюбил, но не стал говорить, что этот сорт виски впервые отведал уже по ту, северную сторону линии Мэйсона – Диксона [13]13
  Линия Мэйсона – Диксона – граница между штатами Пенсильвания и Мэриленд, считавшаяся до отмены рабства чертой, отделявшей рабовладельческие южные штаты от свободных северных.


[Закрыть], а напиток, который я знал в молодости, был лишь немногим лучше разрешенного незадолго до того горлодера, который тогда называли «тигровой мочой».

Но я успел только отхлебнуть немного, когда снова подошла Розелла, взяла меня за свободную руку и заявила всем, что не совсем удобно так быстро меня уводить, но она просто должна потанцевать со мной в память о прежних временах, просто должна, ведь она – вы только представьте себе! – танцевала с этим старым бродягой всего один-единственный раз в жизни, и то не успели они начать, как поссорились, и этот старый бродяга взял и ушел, бросив ее посреди зала, но… о, она сама была виновата, теперь-то она это знает, но ведь он простит ее – правда? Правда ведь?

Она подняла мою руку, как будто хотела прижать ее к своей груди, стиснула обеими руками и, с преувеличенно-мелодраматическим выражением раскаяния на лице, глядя на меня широко раскрытыми умоляющими глазами, которые, казалось, вот-вот наполнятся слезами, вскричала:

– О, прости меня, дорогой, прости!

Я в каком-то оцепенении смотрел ей в глаза, а она рассмеялась, и все вокруг тоже засмеялись, и она весело распорядилась:

– Эй, кто-нибудь, заберите у него стакан!

Кто-то взял у меня из руки стакан, она вывела меня на середину комнаты, где две или три пары танцевали, насколько я понимаю, старомодный фокстрот, и уютно устроилась в моих объятьях, словно в собственном гнездышке. В ту зиму мне предстояло еще много раз видеть, как она, начиная танцевать с мужчиной, всякий раз устраивалась в его объятьях, словно в собственном гнездышке, – как будто именно это входило в намерения Господа Бога с самого сотворения мира и было ее жизненным предназначением, – а на ее обращенном вверх лице появлялась легкая, задумчивая, словно устремленная внутрь себя улыбка, губы приоткрывались, веки чуть опускались на глаза, и все ее существо, казалось, плыло, покачиваясь, на ласковых волнах осуществленной мечты. Это продолжалось всего краткое мгновение – потом ее веки поднимались, и реальный мир вокруг снова приходил в движение.

Что касается меня в этом реальном мире, то я обнаружил, что талия, которую обнимала моя правая рука, не стала ни на миллиметр полнее, чем была в июне 1935 года, и что единственным заметным изменением в ее анатомии были чуть более высокие груди, которые то и дело касались моего тела сквозь защищавшую его ткань, и что тело, частью которого были эта талия и эти груди, двигалось, при всей своей грации и легкости, как хорошо запрограммированный робот, потому что истинная Розелла Хардкасл – нет, Роза Каррингтон – целиком погружена в какие-то свои мысли.

Но потом она, не поднимая головы, сказала:

– Да, я была сама виновата.

– Что ж, дело давнее, – отозвался я.

– Это никогда не известно. – И она снова погрузилась в какие-то свои мысли. Но немного погодя, все еще не поднимая головы, сказала: – В тот вечер я объездила всю округу. Одна. Часа два ездила. А потом поехала домой – когда, по моим расчетам, вечер должен был кончиться. Я чувствовала себя ужасно.