Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– Я ехал в гору на велосипеде всю дорогу. У меня дурные вести.
– Какие еще дурные вести? – сказал Бомболини. – Я хочу, чтобы ты послушал сначала добрые вести. Паоло, ступай, ударь для Фабио в колокол. Я хочу, чтобы он послушал.
– Нет, нет, – сказал Фабио. – Сюда идут немцы.
И снова, как в тот раз, Фабио увидел перед собой равнодушные, ничего не выражающие лица.
– Я сам видел приказ. Немецкие солдаты прибудут в Санта-Витторию в среду, в пять ноль-ноль пополудни.
Это не произвело ни на кого ни малейшего впечатления – даже на Бомболини. Фабио с грохотом бросил свой велосипед на мостовую.
– Ладно. Я вам сказал. Я выполнил свой долг. Я рисковал жизнью. Я украл велосипед. Я сделал все, что мог, – На секунду у него мелькнула дикая мысль – убежать отсюда обратно в объятия Габриелы, его любовницы, но он почувствовал, что слишком устал. Бомболини пошел следом за ним.
– Мы понимаем, какая это важная новость, Фабио. Мы очень тебе благодарны за то, что ты вернулся и сообщил нам. Просто мы уже давно этого ждем и, собственно говоря, ничего не можем тут поделать.
– Вы можете хотя бы спрятать куда-нибудь женщин.
– Если они тронут наших женщин, они за это поплатятся, им это хорошо известно.
– Вы должны убрать из нашего города этого Абруцци, пока всех нас из-за него не перестреляли.
– Нет, Абруцци останется. Мы обрядим его в нашу одежду. Тогда его не отличить от нас.
– Ты думаешь, что столько людей сумеют удержать язык за зубами?
– Мы, может, и очень шумный народ, – сказал Бомболини, – но, когда болтать не в наших интересах, мы умеем и помолчать. Ты же понимаешь: кто мастер лгать, тот мастер и секреты хранить.
Они уже почти пересекли площадь и приближались к Корсо Кавур, которая ведет с Народной площади в Старый город. Бомболини схватил Фабио за руку.
– Не покидай нас больше, Фабио, – сказал он. – Ты нам нужен здесь.
– Ну, не знаю. Я думаю податься в горы. – Эта мысль только сейчас пришла ему в голову. – В Сопротивление, понимаешь?
«Я уйду в горы, – сказал себе Фабио, – и останусь там, даже если всех нас перебьют до единого. Умру, но не покорюсь».
– Когда сюда заявятся немцы, нам придется приспосабливаться, вести соглашательскую политику, ты понимаешь? – сказал Бомболини.
Фабио скорчил рожу, но Бомболини этого не видел и не слышал, как Фабио фыркнул, потому что люди обычно видят и слышат только то, что им хочется видеть и слышать.
– Когда они будут давить, мы будем поддаваться. Мы будем как зыбучие пески.
«А я буду как скала», – подумал Фабио, но не произнес этого вслух.
– Мы не станем строить из себя героев. Нам не герои нужны. Нам нужно кое-что получше. Нам нужно выжить. Благодарю тебя, Фабио, а теперь пойди отдохни.
Фабио хотел пожелать Бомболини доброй ночи, но у него не повернулся язык.
Была полночь. А позади – долгий, трудный день. Фабио очень устал. Он вернулся сюда, чтобы снасти Анджелу, и увидел, что народ не хочет спасать своих женщин. Будь по-ихнему. Они хотят приспосабливаться к немцам,
Будь по-ихнему. Еще не все потеряно. Теперь у него есть Габриеле, его любовница. Как это она сказала: «Придет срок, и какая-нибудь женщина получит в твоем лице хорошего любовника». Если бы он, как дурак, не думал все время о велосипеде, она, может, еще и не то сказала бы о нем. Но теперь по крайней мере он знает, куда ведет его судьба – в горы. Его жребий брошен.
И в это мгновение наступила полночь, и пробковый язык породил звук – слабый, жидкий, бесцветный: «пинк»…
– О господи, и что мы только за народ! – громко произнес Фабио.
* * *
Фельдфебель Трауб глянул в окно на улицу Сан-Себастьяно и покачал головой.
– Не очень-то у нас мощное оснащение, капитан, – сказал он.
– Ровно столько, сколько полковник согласился нам придать, – сказал капитан фон Прум. – И вполне достаточное для наших нужд.
На улице поперек тротуара стояла полуторатонка: в кузове ее могли поместиться четыре солдата и два – на переднем сиденье. Нужно было найти способ впихнуть туда еще двоих. Позади машины стоял мотоцикл с коляской, по-видимому сохранившийся с первой мировой войны. К полуторатонке в виде бесплатного дополнения была прицеплена маленькая, видавшая виды двадцатимиллиметровая пушка, орудие двойного назначения – противотанковое и зенитное, – годное также и против людей и предназначавшееся последнее время преимущественно для прекращения уличных беспорядков.
– Будь мы в России, нам бы придали техники раза в три больше, – сказал фельдфебель.
– Но это не Россия, не так ли, и итальянцы – не русские, верно? – сказал фон Прум.
Солдаты кивнули, а один произнес негромко:
– Слава богу, нет.
И мы направляемся туда не для военных действий.
– Вот это мне подходит, – сказал фельдфебель Трауб.
Капитан пристально на него поглядел. Возможно, фельдфебель пал духом после России, хотя в его послужном списке говорилось, что он проявил не просто отвагу, а отвагу «недюжинную». Командир и его фельдфебель прощупывали друг друга, и этот процесс еще не был закончен.
– Что вы думаете об итальянцах? – небрежно, как бы мимоходом спросил фон Прум. Однако для него это был решающий вопрос. Он подобрал себе этих солдат, потому что они понимали по-итальянски. Отчасти он исходил при этом из убеждения, что ни один человек не станет изучать язык другого народа с целью выразить ему свое презрение.
– Они ничего, в порядке, – сказал фельдфебель Трауб, – Люди как люди. Люди ведь, если им не мешать, хотят быть людьми, – изрек фельдфебель. – И еще они хотят иметь свой кусок хлеба, как и я.
– Ну а вы? – спросил фон Прум, обращаясь к ефрейтору Хайнзику. – Что думаете вы?
Ефрейтор чистил свою амуницию, стоя спиной к капитану фон Пруму. Капитан заметил, что волосы на затылке ефрейтора похожи на медвежью щетину. Ефрейтор чистил тесак: он уже начистил его до блеска, шлепнул им себя по колену и одним резким движением вложил в ножны. В этом солдате чувствовалась свирепая сила, но заметно было также, что он умеет держать себя в руках. Вид ефрейтора Хайнзика рождал в душе капитана фон Прума неосознанную тревогу.
– «Макаронники» – неплохой народ, – сказал ефрейтор. – Они мне, пожалуй, даже нравятся. Но только я их не уважаю.
Тут один из солдат одобрительно замотал головой.
– Вот это правильно – какое уж там уважение! Видал я их под Смоленском. Они шли в атаку, а русские вдруг остановились и повернули на них, и вы бы поглядели, как эти сукины дети драпали. Прошу прощения за грубость, герр капитан.
– Ничего, мне приходилось бывать в казармах.
– Эти их ярко-зеленые мундиры да еще дурацкие шапочки с перьями! Нигде такого не увидишь.
– Но бегают они быстро. Что да, то да, – сказал Хайнзик. – Неплохую можно было бы сколотить команду для Олимпийских игр. Я с ними умею ладить, только я их не уважаю.
Все остальные согласно кивнули, и капитан был очень доволен. Именно это он и хотел услышать.
– Я не люблю обобщений, – сказал он, – но путем простого наблюдения можно установить, что существуют некие непреложные истины, касающиеся некоторых народов, и эти истины всякий раз находят себе подтверждение.
И он объяснил им, что это за истины. Средний итальянец, сказал он, лишен воинственного духа. И дело здесь не столько в отсутствии храбрости, сколько в отсутствии каких бы то ни было идеалов, ради которых стоит умереть.
– Разве кому-нибудь захочется умереть ради коррупции и разложения?
Все снова кивнули.
– Следовательно, главный вывод, к которому мы приходим на основе наших наблюдений, таков: итальянец во всех случаях, когда ему представится возможность, пред-. почтет защищать свою собственность путем любых уловок, подкупа и обмана, но только не путем борьбы.
– А прошедшей ночью в Кастельгранде они вступили в драку с нашими, герр капитан, – насколько можно почтительнее сказал фельдфебель Трауб. – Потеряли пять или шесть человек убитыми.
– А вы, Трауб, потеряли четыре слова из тех, что я произнес, – сказал капитан фон Прум. – Какие это были слова? – Когда выяснилось, что Трауб не в состоянии ответить на этот вопрос, капитан продолжал: – «Когда ему представится возможность». Теперь вы понимаете? Капитан Мольтке вошел в Кастельгранде и не долго думая принялся все забирать. Жителям не оставалось ничего другого, как оказать сопротивление. У нас все будет иначе. Мы ничего не будем брать, нам будут давать.
Тут вступала в силу вторая часть разработанной капитаном теории: итальянец, утверждал капитан, даже в тех случаях, когда он может получить что-либо прямым и открытым путем, все равно будет стараться добыть это обманом. Такой образ действий может приносить результаты в течение некоторого времени или создавать впечатление, что он приносит результаты, но в конце концов, поскольку итальянцы народ недисциплинированный, столкнувшись в своих уловках с твердым дисциплинированным противником, они окажутся беспомощными, и все их уловки ни к чему не приведут.
– Короче говоря, каждая хитрость, задуманная итальянцем, содержит в себе зерно разрушения – самого итальянца.
Капитан не был уверен, что солдаты его поняли, однако его манера выражаться, несомненно, произвела на них впечатление – в этом он не сомневался.
– Наших там, в Кастельгранде, было пятьдесят человек, герр капитан, – сказал Трауб.
– А нас – восемь, – сказал фон Прум. – И это ровно столько, сколько нам нужно. Но я не возьму с собой ни одного солдата, у которого нет веры в меня или в мой подход к делу.
Солдаты зашумели в знак своей преданности капитану. Капитан был так растроган, что даже улыбнулся.
– В этом разница между ними и нами, – сказал он. Теперь улыбнулись солдаты. – Мы одержим бескровную победу, – сказал капитан фон Прум, и в ту же секунду его осенило – именно так будет озаглавлен его рапорт:
БЕСКРОВНАЯ ПОБЕДА
Метод сохранения живой силы и военного снаряжения при конфискации неприятельского имущества.
Рапорт об оккупации города Санта-Виттория, проводившейся под командованием Зеппа фон Прума, к-на п-ты.
Он на всякий случай даже записал это тут же в блокнот, прежде чем отпустить солдат.
– Я не стремлюсь увидеть цвет их крови – с меня достаточно увидеть цвет их вина, – сказал капитан фон Прум.
Когда Фабио ушел и замер последний удар колокола, отбивающего полночь, Бомболини вернулся на площадь, но она уже опустела. Бомболини направился было к Дворцу Народа, но затем повернул обратно: он чувствовал, что не уснет, и, несмотря на усталость, решил прогуляться. Он любил побродить по городу ночью, потому что в эти минуты ничто не мешало ему думать о городе: «мой город», и о народе: «мой народ». Люди могли спать спокойно – они знали, что он принял на свои плечи бремя их забот. Это цена, которую правитель платит за свой высокий пост и, платя, испытывает радость.
Бомболини спустился вниз и прошел по бульвару Павших Бойцов. На деревья было грустно смотреть. Во время прошлой мировой войны, когда кто-нибудь уходил на фронт, люди сажали буковое дерево на клочке специально отведенной для этого земли и прибивали табличку с именем воина и его маленьким портретом. Люди верили, что, пока дерево живо, и человек будет жив. Но потом те, кто почему-либо враждовал с семьей ушедшего на фронт, стали пробираться по ночам в рощу и либо рубили дерево, либо ломали одну-другую ветку в надежде, что член ненавистной им семьи потеряет на войне хотя бы руку или ногу.
Когда Бомболини почувствовал, что его начинает клонить ко сну, он поднялся по Корсо Кавур, вошел во Дворец Народа и направился в свою комнату. Но прежде чем лечь в постель, он заглянул к Роберто.
– Как ты думаешь, немцы придут сюда? – спросил он. Роберто был раздосадован. Три часа ночи как-никак.
– Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Я служил в летных частях.
– У нас здесь ничего для них нет, Роберто кивнул.
– Ничего, кроме вашего вина, – сказал он, и, хотя ему было неловко проявлять такое неуважение к мэру, глаза у него закрылись, и он уснул.
– И дороги-то сюда никакой нет, – сказал Бомболини, но, услышав легкое похрапывание, понял, что аргумент его пропал впустую.
– Прости меня. Я порой становлюсь надоедливым, – сказал он, ушел к себе и лег в постель.
Проснулся он, когда солнце еще не взошло, значит, он спал не больше часа. Какая-то мысль не давала ему покоя, и он достал свечу, высек кремнем огонь и начал перелистывать Книгу.
«Люди склонны обманывать себя в большом, тщательно обдумывая малое».
У него захолонуло сердце, словно его сжала чья-то ледяная рука, и он приложил к груди Книгу, как бы ища в этом облегчение. Он понимал, что значат эти слова. Как раз в тот день утром Баббалуче сказал ему: «Мы лжем сами себе, мы не умеем смотреть правде в глаза – вот что нас губит. А ты знаешь, почему мы не можем смотреть правде в глаза? Не потому, что мы любим лгать, а потому, что мы до смерти боимся правды. Решись мы взглянуть ей в глаза, и девять человек из десяти тотчас же побегут на погост и станут просить, чтобы их поскорее закопали в землю»
Бомболини вскочил с постели и направился к комнате Роберто; он хотел было разбудить его, но передумал, хотя Роберто был как раз тот, кто сумел посмотреть правде в глаза.
«Человек видит то, что видят его глаза, и слышит то, что слышат его уши, – думал Бомболини, – тех же, у кого это по-другому, обычно считают безумцами». Он спустился по лестнице и вышел на Народную площадь, а там уже был один из безумцев: он стоял на коленях у фонтана и, увидав Бомболини, начал дико на него кричать.
– Ну ты, сукин сын! – кричал он. – Сделай же что– нибудь! Сделай, говорят тебе!
Это был Старая Лоза.
Бомболини заковылял к нему по неровным булыжникам.
– Встань, – сказал он. – Я все знаю. Но зачем же пугать народ, пока мы еще не выработали план действий?
Однако многие уже услышали эти крики – услышали те, что встают до света, опережая солнце, – и начали стекаться на площадь.
– Скажи им правду! – кричал Старая Лоза. – Не лги людям! – Он поднялся с колен: лицо его было краснее красного вина, которое он выдерживал годами. Он повернулся к народу. – Немцы идут сюда! – закричал он. – Они отнимут у нас наше вино.
К югу от Санта-Виттории был древний римский город, погибший во время извержения вулкана. Хотя никто из местных жителей не видел этого города, однако многие из них утверждают, что там под лавой сохранились в целости фигуры людей, застигнутых за разными занятиями: один собирался поесть и застыл навеки с ложкой в руке; другой потянулся к вину, которое ему так и не суждено было пригубить. И вот нечто похожее произошло в то утро на Народной площади города Санта-Виттория. Как только люди услышали слова Старой Лозы, они сразу поняли, что это правда, и на мгновение все словно окаменели; казалось, стоит им сделать хоть одно движение, и они рассыплются каменной пылью на булыжники мостовой.
Первым вышел из оцепенения Бомболини. Он повернулся и зашагал обратно к Дворцу Народа.
– Они придут и отнимут наше вино! – выкрикивал Старая Лоза.
Мэр продолжал удаляться, словно ничего не слышал. Что ты собираешься предпринять? – крикнул кто-то.
– Что нам делать?
Бомболини захлопнул за собой дверь, запер ее, поднялся по лестнице и разбудил Роберто.
– Теперь ты должен мне помочь. Не впускай сюда ни кого. Мне надо отдохнуть. Надо выспаться, – сказал Бомболини. – Больше я сейчас ничего сделать не могу.
Первым, вместе с солнцем, поднялся фельдфебель Трауб. Он приобрел эту привычку еще на отцовской ферме и принес ее с собой в армию. Он считал грехом лежать, когда солнце встало. «Раннее солнышко золотой дарит», – говаривала его мамаша. «А постель – ворует», – добавлял отец.
Трауб был встревожен. Через два дня им предстояло силами одного офицера и восьми солдат, кои все были ограниченно годными, занять неведомый город где-то высоко в горах. Трауб выждал час, после чего постучался в дверь капитана фон Прума.
– Я хочу послать кого-нибудь сегодня вечером на разведку в Санта-Витторию, герр капитан! – крикнул Трауб сквозь запертую дверь. Ему было слышно, что капитан уже на ногах, но в комнату его не приглашали, ибо в немецкой армии считается вредным для дисциплины и морального состояния солдат видеть офицеров в исподнем.
– Не надо, – сказал капитан фон Прум.
– Но так говорится в уставе, герр капитан, – сказал Трауб.
– Меня это не интересует. Это не военная проблема. Это проблема психологическая. Вы понимаете значение этого слова?
Трауб ответил, что понимает.
– Я хочу, чтобы первое впечатление, которое мы произведем на этих людей, было как можно более сильным. Если мы прибудем туда в количестве девяти человек, это потрясет их. А для этих людей первое впечатление – все.
– Но, герр капитан, если там окажется засада на дороге…
Фон Прум отворил дверь и поглядел на своего фельдфебеля.
– Немецкая армия, насколько мне известно, пока еще не Дискуссионный клуб, – сказал он.
Капитан улыбнулся, ибо слова эти возымели на фельдфебеля совершенно такое же действие, как на него самого, когда полковник Шеер выкрикнул их ему в лицо накануне вечером. У полковника были свои соображения по поводу бескровной победы.
«Этот негодяй хочет заставить меня заплатить кровью за мою бескровную победу», – записал фон Прум в своем дневнике; однако это было после, а в тот момент, когда полковник пригласил его к себе, он бросился к нему со всех ног.
– Не пойдет. От этого смердит экспериментом, – сказал тогда полковник. – Эксперименты можно производить над поляками. Евреи тоже годятся. А вот с внуком Шмидта фон Кнобльсдорфа это не пойдет. Если с капитаном фон Прумом случится что-нибудь скверное, первым за это вздернут Вилли Шеера.
Шеер был редким явлением: крестьянин, дослужившийся до чина полковника и не утративший при этом крестьянского образа мыслей и манер, он был груб и прям. Речь его изобиловала народными поговорками, чаще всего весьма солеными, а лицо слегка смахивало на картофелину. Когда полковнику приходилось иметь дело с аристократами, это ему льстило, а если они были ниже его чином, то и забавляло.
– Нет, я не могу позволить вам это, – повторил Шеер. – Вы же цвет нашей культуры, сливки нашего народа. – Он говорил насмешливо, но добродушно, – Если бы ваша фамилия была Шварц, я бы вам разрешил. Но ведь вы состоите в кровном родстве с Альфонсом Муммом фон Шварценштейном! Нет, нет. Не о судьбе вашей задницы я сейчас пекусь – мне дорога задница Вилли Шеера.
Капитан фон Прум устремил на него пронзительный взгляд. Он знал, что в этих случаях нужно поступать именно так. Он заметил, что по каким-то непонятным причинам полковнику Шееру нравилось, когда на него смотрели с этаким холодным высокомерием.
– Вы смотрите на меня так, словно я – навоз в поле, – сказал полковник. – Словно я – дерьмо. – Однако он улыбался. – Вы слышали, что случилось в Кастельгранде? – спросил он. – Их там было пятьдесят человек.
– Плюс Мольтке, – сказал фон Прум.
Капитан Мольтке славился своей горячностью. Когда он обнаружил, что дорога в одном месте завалена камнями он приказал открыть огонь по жителям города, и тем ничего не оставалось, как начать отстреливаться.
– Ладно, возьмите по крайней мере танк, – сказал Шеер.
Капитан покачал головой и продолжал с прежним выражением смотреть на полковника.
– Чем же вы будете оснащены, каким оружием? – спросил наконец полковник.
– Культурой немецкого народа, – сказал фон Прум. – Ясным пониманием нашей национальной задачи. Нашими основными талантами – дисциплиной и порядком.
– Ох, до чего же вы хороший мальчик, – сказал Шеер. – Бог ты мой, какой же вы хороший, благонравный мальчик. – Он все покачивал и покачивал головой. – Вы и в самом деле верите во все это?
– Да, верю, – сказал фон Прум. – И это вовсе не значит, что я идеалист. Или мечтатель. Это единственно правильный, здравый и практический подход к делу. Вы сами в этом убедитесь.
Именно эти слова и разозлили полковника, и именно тогда он и сказал капитану, что армия не дискуссионный клуб.
Слова капитана шли вразрез с теми принципами, действие коих полковник Шеер столь мучительно испытывал на собственной шкуре всю свою жизнь.
– Вот слушайте, что я вам скажу, – вспыхнул Шеер. – Мы, выращивая нашу брюкву, не так уж много постигаем разных премудростей, но и мы соображаем кое– что, и вот первое, что каждый должен зарубить себе на носу: есть только одна вещь на свете, с помощью которой можно заставить себя уважать, – это сила. Слабый уважает сильного по одной-единственной причине: потому что тот не слабый, как он сам. – Полковник стукнул твердым загорелым квадратным кулаком по твердому Деревянному столу. – Вы слышали, капитан фон Прум, одну из наших чудных крестьянских поговорок? «Либо ты молот, либо наковальня». Иначе не бывает. Поразмыслите-ка над этим.
Но в конце концов фон Прум одержал верх – а он никогда и не сомневался, что так будет, – потому что он был олицетворением своей расы, в нем соединилось все чем эта раса гордилась и что превозносила, и он понимал это и знал, что полковник Шеер тоже это понимает и не может не ставить высоко. Его нордическая «отбелка», как называл это полковник, – белокурость и белокожесть его и холодная голубоглазость – была не только символом расовой чистоты, но и истинным ее воплощением. Большинство немцев, как и большая часть населения земного шара, темноволосы и низкорослы, однако немцы в отличие от всех прочих людей с презрением взирают на темные волосы и невысокий рост и относятся к ним с подозрением. Это фон Прума изображают они на своих плакатах, а если ожидают появления на свет младенца, то он представляется им таким, как фон Прум.
– Больно уж крепко вы на меня насели, черт побери, – сказал Шеер, – но, впрочем, офицеры немецкой армии пока еще от слова своего не отступают. – Тут они улыбнулись друг другу. – Возьмите хотя бы танк, – сказал Шеер.
Фон Прум покачал головой.
– А вы упрямы, черт вас побери, – сказал Шеер. Голос у него опять стал жестким. – Решаться на такой эксперимент можно только при одном условии: эксперимент должен оправдать себя.
– Я понимаю.
– Ну, а если уж сорвется, я приду туда сам и буду действовать по-своему, – сказал Шеер.
Фон Прум кивнул.
– Потому что за это вино отвечаю я.
– Вы получите ваше вино.
Полковник шагнул к двери кабинета, и капитан понял, что разговор окончен.
– Мне нужно это вино, мне нужно получить его быстро, и мне нужно получить его все до капли. – У двери полковник остановился. – Когда у вас все будет готово, дайте мне знать, и побыстрее. Мы придем и заберем вино.
– Но смысл разработанного мною плана, – сказал фон Прум, – состоит в том, что народ, когда настанет время, сам принесет вам свое вино.
– Вы хотите, чтобы народ добровольно участвовал в собственном ограблении? – сказал полковник. В голосе его прозвучала нотка горечи.
– Да, – сказал фон Прум; он произнес это так спокойно и с такой глубокой убежденностью в своей правоте, что эта наглая самоуверенность заставила полковника расхохотаться.
– Для потомка Шмидта фон Кнобльсдорфа у вас кое– чего не хватает, вы это знаете? – Полковник постучал квадратным пальцем по груди капитанского мундира. – Чисто-пусто у вас здесь. Ни одного знака отличия.
Отец фон Прума тоже был этим озабочен. Однажды, собираясь в церковь, он даже предложил сыну надеть какой-нибудь из его орденов.
– Знаете, что я сделаю? – сказал полковник Шеер. – Если вы сумеете заставить жителей этого города… как он называется?
– Санта-Виттория.
– Если вы заставите их притащить свое вино сюда, на железнодорожную станцию, я представлю вас к «Железному кресту».
Фон Прум улыбнулся.
– Третьей степени, разумеется, – сказал Шеер. – Но это будет «Железный крест», понимаете?
После этого капитан получил возможность уйти, но, спустившись с лестницы, он приостановился и обернулся к полковнику.
– А я в таком случае, – воскликнул он, – поставлю ваше имя на обложке моей «Бескровной победы» – посвящу ее вам.
– Нет, к чертовой матери, – сказал Шеер. – Когда война окончится, вы пригласите меня отобедать у вас. И распорядитесь, чтобы меня пропустили с парадного хода. – Он улыбнулся своей жесткой, недоброй улыбкой. – Пригласите меня и этого малого, на которого вы постоянно ссылаетесь.
Фон Прум поглядел на него с недоумением.
– Нитшу, – сказал Шеер. – Этого вашего дружка – Нитшу.
– Ницше, – сказал капитан. – Он умер.
– О, вот как! Очень жаль, – сказал полковник Шеер – Тогда пригласите меня и всю вашу родню.
– Непременно приглашу, – сказал капитан фон Прум. – И подниму в вашу честь бокал с вином из Санта-Виттории.
Для Бомболини все пока что складывалось не так уж плохо – во всяком случае, он имел возможность мирно спать до одиннадцати часов, после чего народ потребовал, чтобы Роберто пошел и разбудил мэра. Заглянув к нему в комнату, Роберто удивился: мэр спал – сладко как дитя.
– Они ждут тебя там, внизу, – сказал ему Роберто,
– Да, я знаю. Я чую, что они там.
– Вся площадь забита народом.
– Они не знают, что делать. С ними нет их Капитана. Мэр встал с постели и легким неторопливым шагом направился к дверям, и Роберто, глядя на него, понял, что мэр во сне уже принял решение.
– Большой Совет собрался внизу.
– Я знаю, что они там, – сказал Бомболини. – Я их чую. Чую носом. Говорят, лошадь чует воду, еще не видя ее. А я чую их, и они чуют меня. Ты знаешь, чем я доволен, Роберто?
– Нет.
– Я отлично выспался. – Бомболини постучал себя пальцем по лбу и сделал безуспешную попытку пригладить свою буйную гриву, по поводу которой Баббалуче сказал как-то раз, что, если курица снесется у Бомболини на голове, он об этом даже знать не будет, пока яйцо не скатится вниз. – И господь бог просветил меня, как мне кажется. Он вложил мне кое-что в башку. Пошли!
Они спустились вниз в залу, где уже собрались все члены Большого Совета.
– Господь бог поведал мне одну историю. Я хочу рас сказать ее вам, а вы уж сами скажете, что она должна означать. Мне думается, в этой истории – указание, как нам поступить.
Все приготовились слушать – одни расселись вдоль стен, другие остались на ногах, – и Итало Бомболини рассказал им историю про крестьянина Гальяуди.
Тысячу лет назад на Италию напали иноземцы с севера, прозывавшиеся варварами; предводителем их был человек по имени Барбаросса. Эти варвары все сметали на своем пути, пока не подошли к одному обнесенному стеной городу, расположенному к северу от наших мест, и этот город отказался им покориться. Чего они только ни делали, чтобы захватить город, но, когда увидели, что все бесполезно, решили обложить его осадой и уморить население голодом. Пришла зима, в городе начался голод, и все понимали, что сдача теперь только вопрос времени, и вот тогда один крестьянин по имени Гальяуди явился к правителю этого города со своим планом.
«Прикажи отдать мне всю пшеницу, которая еще осталась в амбарах, и все прочее зерно, и я спасу город. А если не спасу, ты меня убьешь».
«Насчет этого не беспокойся, мне не придется тебя убивать – народ сделает это за меня», – сказал правитель. Но так как все равно делать было нечего, то он скрепя сердце отдал всю пшеницу и все прочее зерно крестьянину, хотя и понимал, что это ни к чему. А крестьянин начал скармливать драгоценные запасы своей корове, и народ, увидав это, был охвачен ужасом и гневом.
«Теперь принесите мне всю воду, какая есть», – приказал Гальяуди. И его корова пила и пила, а люди сосали пересохшими губами камни, стремясь утолить жажду.
«Теперь принесите мне все вино».
И в ярости наблюдал народ, как крестьянин сидел и пил их последнее вино и, выпив все до капли, засмеялся. А на заре открылись в городской стене маленькие боковые ворота, и пьяный крестьянин вместе с раздувшейся от еды и питья коровой вышел из города. Очутившись же за городской стеной, там, где раскинул свой лагерь неприятель, он начал петь и орать во все горло, и буянить, и пинать ногой корову, а корова жалобно вздыхала и мычала. Неприятель, глядя на это, не верил своим глазам, и жители города, смотревшие с городской стены, тоже давались диву и тоже не верили своим глазам.
«Одурачил он нас», – решили все.
Стража Барбароссы сразу смекнула, что только безумец или пьяный может вести себя подобным образом; солдаты схватили крестьянина, а он повалился им в ноги.
«Господи помилуй, что же это я наделал! – запричитал он. – Я же вел мою корову на живодерню и, верно, отворил не те ворота! Ох, пощадите меня, не трогайте! Отведите меня к Барбароссе. Я хочу ему кое-что предложить».
Солдаты потащили рыдающего пьяницу к своему военачальнику, и тот с большим удивлением поглядел на этого пьяного человека и на его жирную, гладкую корову.
«Не убивай меня, – сказал Гальяуди. – Молю, пощади, У меня есть к тебе предложение».
«У итальянца всегда есть какое-нибудь предложение про запас», – сказал Барбаросса.
«Без этого нам бы не выжить, – сказал крестьянин. – Мы слабый народ. Но если ты отпустишь меня, я возьму с собой солдат, которых ты сам повелишь отрядить, пройду с ними в город и приведу тебе оттуда двенадцать моих коров».
«Двенадцать таких коров, как эта?»
«Нет, не таких, как эта. – Он пнул корову ногой. – Двенадцать жирных коров, чье мясо сладко, а вымя полно молока. Не таких, как эта жалкая скотина. С этой я плохо обращался, господин. Разве ты не видишь? Она никудышная, на нее тошно смотреть».
А тошно-то было Барбароссе – его стало мутить, когда он поглядел на эту гору жирного мяса, едва державшуюся на ногах.
«Значит, ты говоришь, что у вас там, в городе, еще двенадцать таких коров?»
«Только у меня, господин. Только у меня, моих собственных. А остальные – это не мои, чужие, этих я не могу привести к тебе».
Барбаросса был прежде всего храбрый воин, а храбрый воин всегда понимает, когда он побежден. Этот город явно мог выдержать осаду еще год, а то и два. И в тот же вечер Барбаросса поднял свою армию и отошел. Город был спасен.
Все начали переглядываться. Рассказ, по-видимому, должен был надоумить их, что им надо делать. Все чувствовали, что в этой притче заключен ответ на этот вопрос.
– Тут все сказано! – крикнул Бомболини. – Иначе зачем бы господу богу забивать мне мозги этой историей?
Однако все молчали. Это была очень чудная история, Каждый чувствовал, что разгадка шевелится у него в мозгу, порхает там словно бабочка, и какие-то слова просятся на язык, но стоило открыть рот, и ничего не получалось.
– Это вроде как с притчами из Библии, – сказал на конец кто-то. – Только-только тебе покажется, что ты раскусил, в чем там дело, как оно тут же и ускользнет от тебя.
Все уставились друг на друга, словно надеялись таким манером прочесть разгадку в чужом мозгу. Довольно долгое время протекло в молчании. Слышно было, как колокол на колокольне тускло пробил полдень, а история крестьянина Гальяуди по-прежнему оставалась для всех загадкой.
