Текст книги "Тайна Санта-Виттории"

Автор книги: Роберт Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Они знали все, что связано с вином – как его хранить и как с ним обращаться, – и принялись по-другому укладывать бутылки, и, когда уложили плотно несколько рядов, все стало ясно, как на картинке – точно кто-то нарисовал, как было «до» и как стало «после», и все увидели, что погреб мог вместить в десять раз больше вина, чем сейчас.

– Хотите, чтобы я продолжал, герр полковник? – спросил один из итальянцев.

– Нет, в этом нет надобности, – сказал полковник Шеер и повернулся к капитану фон Пруму. – К вам вопрос, капитан: что случилось с остальным вином? Где оно? Что они с ним сделали? И как им удалось так вас провести? – Он обернулся к приехавшим с ним молодым офицерам. – Приведите мне сюда кого-нибудь из этих «макаронников», – сказал он. – Местного.

– А тут как раз есть такой, – сказал один из офицеров, лейтенант.

– Местный мэр, – пояснил фон Прум.

– Ну что же может быть лучше мэра? – сказал полковник. – Подойди-ка сюда.

Бомболини был напуган, но старался не показывать этого. К своему удивлению, он, однако, понял, что боится не за себя и не того, что может с ним произойти. Он боялся только, как бы невольно чего не выдать.

– Мы люди не жестокие, – сказал ему полковник. Бомболини старался вслушиваться в то, что говорили, но, поскольку он знал, что отвечать на вопросы все равно не станет, обнаружил, что ему трудно в них и вслушиваться. Его сейчас куда больше занимало другое: подготовить себя к тому, что его ждет.

– Если будешь вести себя честно и благородно, мы честно и благородно поступим с тобой. Вот так-то. Ну, где же вино?

Бомболини развел руками, повернув их ладонями вверх. При этом он широко раскрыл глаза и рот.

– Так вот же оно, наше вино.

Шеер размахнулся и могучим смуглым кулаком ударил мэра в подбородок.

– Где вино?

И снова Бомболини только развел руками в ответ, и нова полковник ударил его по лицу – с такой же силой, как в первый раз, – и разбил ему нос и выбил зуб; очного удара Бомболини рухнул на каменный пол погреба. Под глазом у него вскочила шишка величиной с голубиное яйцо, и полковник дотронулся до нее носком сапога, выпачканного в песке.

– Если хочешь лишиться зрения ради того, что через несколько часов все равно найдут, мой сапог к твоим услугам, – сказал полковник. И повернулся к фон Пруму. – Нечего отворачиваться, – сказал он. – Или для человека столь благородных кровей это слишком жестоко?

– Не в том дело, – сказал капитан. – Просто сейчас рушится все, чего я хотел здесь достичь. Ведь мы думали управлять этим городом, не прибегая к насилию.

– Плевать я хотел на то, как вы думали управлять, – обрезал его полковник Шеер. – А это, по-вашему, ничего не стоит? Вы считаете это недостаточно действенным? – И он с силой ударил кулаком по ладони. – Да вы рот разинете, увидав, как это сработает.

– Я хотел достичь своего другим путем. Шеер совсем разозлился.

– Может, вы и считаете, что сделаны из другого те ста, но вы нашей крови, – сказал полковник. – Вы немец. И не забывайте, сколько кулаков прошлось по скольким лицам и сколько людей не боялись пускать в ход эти кулаки, чтобы получились такие чистоплюи, как вы. Ради этого мы сражались, и мне не стыдно в этом признаться. Тот, кто может пустить в ход кулак, имеет право им воспользоваться и обязан пустить его в ход, если это на благо фатерланду. Да кем вы себя воображаете?

Нелегко было капитану вынести эту ярость, эту грубость и презрение полковника. Под конец он опустил глаза и уставился в пол, не замечая распростертого на нем мэра.

– Поставьте его на ноги и ударьте, – приказал полковник Шеер

Несколько солдат бросились поднимать Бомболини.

– Дело не в том, чтобы ударить, полковник. Ударить я могу. – И, ко всеобщему удивлению, фон Прум размахнулся и ударил Бомболини. Он ударил его прямо в набрякшую под глазом опухоль – она лопнула под его пальцами, как раздавленная виноградина, и из раны брызнула кровь.

– Вот вы и приняли крещение, – сказал Шеер. – Теперь вы такой же, как мы все. – Он сразу смягчился.

– Я вам теперь верю, – сказал капитан фон Прум. – Вино здесь. Я потерпел поражение. И прошу вас об одном.

– А вы ударите его снова – как следует? Можете выбить ему глаз?

– Да, – сказал фон Прум.

– Тогда просите.

– Дайте мне возможность восстановить свою честь так, как я это понимаю, – сказал капитан. – Я хочу сам найти вино и доставить его вам.

– А если не сумеете?

– Я его найду.

– Даю вам пять суток.

Фон Прум чуть не задохнулся от радости.

– Вы получите свое вино, – сказал он, – а если не получите, можете разжаловать меня в солдаты.

Шеер расхохотался.

– Какой широкий жест, – сказал полковник. – Если вы не найдете вина, быть вашей заднице на Восточном фронте, извините за крестьянскую грубость, фон Кнобльсдорф. У нас здесь война или что, по-вашему?

Вслед за этим они вышли на улицу, и, как вечером записал у себя в дневнике фон Прум, он, к немалому своему удивлению, обнаружил, что солнце еще стоит высоко и на дворе еще день.

– Так, значит, пять суток, – сказал полковник Шеер. – Как видите, я очень широкий человек.

– Теперь, когда я уверен в том, что вино здесь, я его найду. В этом не может быть сомнений. Но я очень благодарен вам, полковник Шеер.

Полковник положил руку на плечо капитана.

– Так вот, если к концу четвертых суток вы не найдете вина и настанет время вырывать у людей ногти, – вы будете их вырывать; и если настанет время дробить пальцы, – вы будете их дробить, и убивать вы тоже будете.

Фон Прум промолчал. Казалось, он был согласен с полковником, но в душе у него все восставало против этого – и не потому, что он считал себя неспособным на такое, а потому, что все еще надеялся обойтись без этого.

– И вы это будете делать, – сказал полковник Шеер, – потому что вы – нашей крови, а мы поступаем именно так. Вы еще сами себя не узнаете, фон Прум.

Когда они уехали, капитан фон Прум вернулся в винный погреб. Какие-то женщины уже обмывали там раны мэра.

– Я был вынужден так поступить, понимаешь? – сказал капитан. – Иначе было нельзя. Таков порядок.

Бомболини отвернулся от капитана к стене. Ему было очень больно, но он был доволен собой. Теперь он знал, что не боится наказания и ничего не скажет, несмотря на боль.

– Это недостойно вас, – сказал Бомболини.

– Иначе было нельзя, – повторил капитан.

Мэр повернулся к капитану. Распухшее лицо его было все в ссадинах и кровоподтеках, и, как потом записал в своем дневнике фон Прум, на него неприятно было смотреть.

– После всего, что вы мне говорили… – сказал Бомболини.

– Я продолжаю верить в то, что я тебе говорил, – перебил его капитан. – Но вино теперь будет найдено. Я вовсе не собираюсь принуждать тебя к ответу. Я просто тебя прошу: прояви благоразумие и избавь нас обоих от излишних страданий и трудов. Теперь, когда они ушли, скажи мне: где вино?

Бомболини улыбнулся, хотя ему было очень больно улыбаться, особенно когда в рану на месте выбитого зуба попадал воздух.

– Да нет у нас никакого вина.

К своему удивлению, немец вдруг обнаружил, что пальцы у него сжимаются и разжимаются и что ему очень хочется двинуть Итало Бомболини в глаз.

* * *

Он был уверен, что добьется своего, и эта его уверенность передалась солдатам. Теперь, когда он не сомневался в том, что вино находится где-то в Санта-Виттории, он не сомневался и в том, что оно будет найдено.

– Нужен только здравый, научный, логичный подход, – сказал капитан фон Прум. – Я не хочу применять силу и прибегать к жестокости.

Вопрос о применении силы был особенно важен для капитана из-за его теории «бескровной победы», от которой он чуть было не отказался накануне, хотя с ней и было связано столько надежд, а также (правда, в этом он тогда еще не отдавал себе отчета) из-за Катерины Малатесты, чье уважение и любовь ему так хотелось завоевать. Он хотел бы отыскать вино легко и просто, отыскать его с помощью ума и находчивости – прийти туда, где оно спрятано, и чуть ли не с грустью сказать: «Вино здесь. Мне очень жаль, потому что вы немало потрудились, чтобы его спрятать, но все-таки потрудились недостаточно. Мне, право, очень жаль».

Он был уверен, что найдет вино, и потому не спешил; и вот, вместо того чтобы тут же приняться за поиски, но вести их наугад, завоеватели сели и начертили подробную карту Санта-Виттории – такую подробную, что она до сих пор является лучшей картой нашего города; они разделили город на сектора и квадраты и, следуя логике, наметили те точки, где можно спрятать примерно миллион бутылок вина. Таких точек оказалось всего лишь пять или шесть.

«Следуя простейшим законам логического мышления, мы сначала сделаем все логические предположения, а затем применим метод логического исключения и в конечном счете найдем то место, где только и может быть,а значит, и находитсявино». Фон Прум записал это в своем дневнике, а затем, решив, что это здорово сказано, прочел своим солдатам.

– Можете не сомневаться, герр капитан, найдем его как миленькое, – сказал ефрейтор Хайнзик. – Если онисумели его спрятать, то уж мысумеем найти.

Это было, конечно, вполне логично. Если у итальянцев хватило ума спрятать вино, естественно, что у немцев хватит ума его найти.

Первым «логическим предположением» были Римские погреба, поскольку это было явно самое удобное место, где можно спрятать вино, но это предположение, первым возникшее, первым и отпало. Фельдфебель Трауб сказал солдатам: «Даже у «макаронников» хватит ума не прятать там вино». И немцы перешли ко второму предположению: вино спрятано в Толстой стене, опоясывающей город. Эту возможность следовало проверить и выяснить, не была ли разобрана часть стены и не хранятся ли где-то в толще ее бутылки. И вот с утра немцы стали проверять стену – буквально кирпич за кирпичом: они постукивали по ней окопными топориками и тесаками и прислушивались, не раздастся ли характерный гулкий звук, указывающий на то, что за кирпичом находится пустота и, следовательно, что там может быть спрятано вино. К полудню они не прошли и половины расстояния. Кто в тот день не был в городе, много потерял – до того все веселились, наблюдая за тем, как немцы выстукивают стену.

Под конец Хайнзик предложил несколько способов ускорить процесс, но капитан фон Прум отклонил их все до единого.

– Тщательность – краеугольный камень нашего метода, ефрейтор, – сказал ему капитан. – И методичность. Время на нашей стороне, а не на их. Покончив с тем или иным сектором, мы сокращаем общую площадь обследования. Значит, петля на их шее затягивается.

Это было прекрасное выражение. И солдатам оно понравилось: «Петля затягивается». Эти слова создавали чувство удовлетворения, хотя поиски не приводили ни к чему. Они доказывали, что, хотя ничего и не найдено, что-товсе-таки происходит. Капитан и фельдфебель с чувством подлинного удовлетворения зачеркивали на карте сектор за сектором. Это было, конечно, очередное поражение, но они воспринимали его как еще один шаг, приближавший их к победе.

Покончив с Толстой стеной, они начали размышлять над такой возможностью: а что, если вино скрыто где-то в недрах города, в каком-нибудь древнем хранилище, построенном в давние времена, предположим, для защиты от мародерствующих армий, – хранилище, куда можно попасть по старым лестницам, из погребов старинных домов или через люки, прорубленные в фундаменте тех же домов, собора или Дворца Народа. И вот под конец первого дня немцы начали систематическое, строго логичное – шаг за шагом, дверь за дверью – обследование каждого здания в Санта-Виттории.

Начали они с Верхнего города и по переулкам дошли до Народной площади – от «козлов» перешли к «черепахам», а потом, если потребуется, собирались добраться и до «лягушек» в Старом городе, где, скорей всего, и спрятано вино.

Они переворачивали постели, и перетряхивали матрасы и тростниковые циновки на полу, и выстукивали металлическими прутами, и деревянными палками, и каменными молотками каменные полы, и земляные полы, и кафельные полы (в домах тех счастливцев, где пол был выложен кафелем).

Обследование зданий заняло куда больше времени, чем они предполагали, и, хотя время было на их стороне, оно летело стремглав. Фон Прум принялся подгонять солдат – быстрее, еще быстрее, и на обед теперь уже отводилось только десять минут, отдыхать им не давали, а ужинали они, и вовсе не отрываясь от дела.

На ночь мы по-прежнему спускались вниз, к подножию горы, и, поскольку вечера стали прохладные, в Римских погребах было довольно уютно. Ребята из Бригад Веселого Досуга играли в карты уже только друг с другом, и, когда мы не слишком шумели, до нас отчетливо доносился стук каменных молотков по всей горе. Молодежь бегала наверх и смотрела, как идет у немцев работа, а потом ребята возвращались и рассказывали нам: немцы в доме Франкуччи, а теперь – в доме дель Пургаторио, а теперь – в доме Витторини; они все выстукивали, выстукивали и выстукивали, пока у нас в Римских погребах не погас свет.

Заснули мы под стук и проснулись под стук: немцы приступили к работе еще до восхода солнца.

Бомболини не слышал этого постукивания – все эти дни он спал. А если и просыпался, то тут же засыпал снова. Его уложили на старой кровати в его старой квартире над винной лавкой, чтобы Анджела могла ухаживать за ним. На третий день он смог сесть и съел немного супу. Ему приготовили куриный суп, куда положили целую курицу, что в те дни было величайшей роскошью. Когда же он окончательно пришел в себя, то все понял – понял так отчетливо, точно это стояло у него перед глазами. И хотя глаза его заплыли и разбухшие веки мешали смотреть, у него было такое ощущение, точно он видит надпись на стекле, освещенную ярким светом, и все там было сказано просто и ясно. К примеру, он сразу понял, как быть с «Бандой».

Когда немцы стали подходить к Старому городу, Пьетросанто в ужасе прибежал к Бомболини.

– Значит, ты так и не разделался с ними, – сказал Бомболини.

Пьетросанто с пристыженным видом уставился в пол.

– Да хотел я. Даже ружье приготовил. Но только увидел эти большие, глупые, как у коровы, глаза Франкуччи, и ну просто не смог нажать курок.

– Мне стыдно за тебя. Что бы сказал о тебе Учитель?

– Да мне и самому стыдно.

Вместо того чтобы прикончить «Банду», Пьетросанто запер их всех в погребе одного из самых старых домов у городской стены, в нижней части Старого города.

– Как только стемнеет, выведи их из погреба и по тропе, что идет вокруг Старого города, отведи в бывший дом Копы. Запри их в погребе – там их никто не тронет. Немцы никогда назад не возвращаются.

Поскольку немцы проводили свои поиски, следуя определенной логике и системе, мы всегда знали, где они находятся и куда двинутся дальше. Преступник мог бы преспокойно сидеть в доме, до которого они еще не дошли или который они уже прошли, и чувствовать себя в полной безопасности.

Когда Фабио спустился с гор, Бомболини и тут знал, как быть.

– То, как они поступили с тобой, требует мщения, – сказал Фабио. – Время пресмыкаться перед ними прошло, настало время действовать.

В горах Фабио отрастил себе бороду; она была того же цвета, что и волосы, такая черная, что, когда на нее падал свет, даже отливала синевой, и эта борода на продолговатом бледном лице делала его похожим на мученика.

– Ведь побои были нанесены тебе не просто как индивиду, – сказал Фабио.

– Нет, конечно, – сказал Бомболини. И кончиками пальцев потрогал распухшее лицо, а языком провел по тому месту, где раньше был зуб.

– Они избили тебя как нашего правителя, – сказал Фабио. – А этого стерпеть уже нельзя. Побои, нанесенные тебе, ранят нас, унижают нас. Они били тебя, а ранили меня. Я чувствую себя оскорбленным.

И Фабио принялся излагать свой план нападения на немцев – на фон Прума и на пьяных солдат в винном погребе.

– Правильно, Фабио, – сказал Бомболини. – Настало время действовать.

Они тут же составили план. «Красные Огни» ночью спустятся с гор и соберутся под Толстой стеной – в том месте, куда выходят задворки дома Копы. В два часа, когда заблеет коза, Пьетросанто со своими солдатами перекинут через стену веревки и помогут им перебраться в Санта-Витторию, где объединенными силами они двинутся в атаку на врага. Фабио был взволнован до слез.

– Ты и представить себе не можешь, как давно я жду этой минуты, – сказал Фабио. – Настал час, когда мы с честью смоем с себя наш позор.

Учитывая то, что произошло потом, пожалуй, не стоит описывать, как Фабио расцеловал Бомболини в распухшие щеки.

Все тому же Бомболини принадлежала идея провести незаметно эвакуацию города. У падре Поленты взяли списки прихожан и отметили всех, кто, по мнению Бомболини, мог заговорить, если немцы применят силу. Этим людям разрешалось работать на виноградниках, но запрещено было возвращаться в город. И вот в течение двух дней из города были выдворены все женщины, и все старики, и люди вроде Фунго – дурачка, или Раны – потому что у него слишком горячий нрав, или Капоферро – потому что он круглый болван, или Роберто Абруцци – потому что боялись, как бы он не закричал по-английски, если у него станут срывать ногти. А немцы – так уж они устроены: они ведь никогда не понимали, что и зачем мы делаем, даже не заметили ухода женщин, исчезновения детей и отсутствия стариков.

После случая с Бомболини в городе возникло ощущение, что нас может ожидать и насилие.

«Если он сдюжил, если Бомболиниэто вытерпел, то и я вытерплю», – говорили, однако, люди.

И только Туфа – он, правда, не говорил этого вслух – не был так уж уверен в себе.

– Ничего-то они не знают, – сказал он Катерине. – Они и не представляют себе, что может с ними произойти.

– Так почему же ты не скажешь им об этом?

– Ни к чему. Сейчас они более или менее спокойны. Зачем мне портить им настроение? А может, немцы и не пойдут на это – зачем же людей пугать?

Тем не менее он рассказал Катерине, что может произойти. Солдаты, которые находятся сейчас в городе, не станут этим заниматься. Они пошлют за профессионалами – за гестапо или какой-нибудь частью СС.

– А те уж наших сломают, – сказал Туфа. – Ни одному человеку этого не выдержать. Они творят такое, чему невозможно поверить, даже когда они проделывают это над тобой.

– Но Бомболини же выдержал, – возразила Катерина.

– Нет, нет и нет. НичегоБомболини не выдержал. Если им займутся эсэсовцы, он через пять минут начнет молить их, чтобы они сломали ему челюсть или выбили глаз – только бы перестали делать то, что они делают.

В конце концов Катерина уговорила Туфу пойти к Бомболини и рассказать ему все. И то, что мэр услышал, глубоко опечалило его, потому что до сих пор он был спокоен за себя и за свой народ.

– Но ведь нужно время для того, чтобы сломить человека, верно? – сказал Бомболини.

– Иногда на это требуется две минуты, иногда десять, а иногда и час, но человек после этого, как правило, не выживает.

– Значит, то, что произошло со мной, была ерунда? – Бомболини стало совсем грустно.

– Ты храбро держался, Бомболини. Но это была ерунда. Того, что они выделывают с человеком, не вынесет ни какой храбрец. Любойрано или поздно сломается.

– Значит, нет надежды?

– Нет.

И тут, к удивлению и даже ярости Туфы, Бомболини в меру своих сил и возможностей изобразил на лице нечто вроде улыбки.

– У меня в городе есть такие люди, которых ничто не сломит, – сказал Бомболини.

– Они сломят, – сказал Туфа. И вдруг выкрикнул в лицо мэру: – Ты должен поверить мне и подготовиться к этому.

Но Бомболини только покачал головой и продолжал улыбаться; он был похож сейчас на статую святого – встречаются иногда такие святые с кроткими, мудрыми и умиротворенными лицами.

– У меня в городе есть люди, которых не сломить, – повторил Бомболини и снова заснул.

Вечером Туфа рассказал об этом Катерине.

– Я пытался втолковать ему, чтобы он понял, но он и слушать меня не захотел, – сказал Туфа, – все твердил свое, что у него есть люди, которых не сломить.

Оба они на ночь не спускались в убежище: Катерина – потому что ей разрешили оставаться в городе, чтобы ухаживать за ранеными во Дворце Народа, а Туфа – потому что он не желал подчиняться приказам. Когда он вошел в комнату, она спала, но он не лег рядом с ней. Он присел на край кровати и при свете луны принялся разглядывать свои руки. Он не знал, что она наблюдает за ним.

– Почему ты так смотришь на свои руки? – спросила она.

Он молчал, но потом все-таки признался ей.

– Потому что я боюсь, – сказал он. – Смотрю на свои ногти – и боюсь. Боюсь того, что я могу наделать, если у меня станут вырывать ногти.

– Но нет никаких оснований бояться, – сказала Катерина. – Их же всего десять. Старайся все время помнить об этом.

Туфа повернулся к ней.

– О господи, до чего же с тобой трудно! Человек говорит ей о своем страхе, а она говорит ему, что ногтей всего десять. Неужели ты ничего другого не можешь мне сказать?

– Я ведь это сказала вовсе не для того, чтобы унизить тебя, – возразила Катерина. – Мне просто хотелось, чтобы ты понял: боль – это только боль. Самая обычная, физическая боль. Людям нередко приходится расставаться с ногтями.

– Но это совсем не то.

– А ты видел, как это бывает?

– Да, – сказал Туфа. И, помолчав, признался, что сам это делал – в Греции и в Северной Африке, с арабами.

– Ну, и они умирали от этого?

– Нет.

– Тогда и ты сможешь вынести, Карло. Ты считаешь эту боль такой непереносимой, потому что чувствуешь себя виноватым.

– Но они выдавали все, что нам надо было от них узнать, – сказал Туфа.

Он подошел к окну, продолжая рассматривать свои руки; тут он и увидел первого из «Бригады Петрарки», движения Сопротивления, созданного Фабио, – увидел, как человек спрыгнул с городской стены в проулок Винной корзины, где его поджидал Пьетро Пьетросанто, и пошел вместе с ним к дому Копы.

«Должно быть, вот на них-то и рассчитывал Бомболини, полагая, что их не сломить, на таких вот молодых идеалистов», – подумал Туфа. А вслух сказал:

– Наш народ поразительно умеет обманывать себя – это наше величайшее искусство.

Уже светало, когда Пьетросанто спустился на Народную площадь и доложил Бомболини о том, как он поступил с Фабио и остальными ребятами из «Красных Огней». Их отвели в погреб под домом Копы – тот же самый, где сидела «Банда»; там им скрутили руки, засунули кляп в рот и заперли на замок в кромешной тьме.

– Ну и как все это прошло? – спросил Бомболини.

– Они поклялись, что сначала убьют тебя, а потом перебьют всех немцев, – сказал Пьетросанто.

– А ты объяснил им, что это делается ради спасения вина, ради блага жителей Санта-Виттории?

– Я им это говорил.

– Ну и что они?

– Вели себя так, как та свинья, которой сказали, что от нее будет больше толку, если пустить ее на бекон, – заявил Пьетро. – Фабио и слушать меня не желал.

Бомболини улыбнулся, преодолевая боль.

– Ну вот, теперь я чувствую себя спокойнее, – сказал он. – Сейчас не время для проявления отваги.

– Просто не пойму, что вдруг вселяется в таких людей, как Фабио, – заметил главнокомандующий. – Ведь он-то знает: не то здесь место, чтобы отстаивать свою честь.

– Фабио неправильно воспитан, – сказал Бомболини.

* * *

Осмотр домов был окончен на третьи сутки, к вечеру, и завершился он последним домом в Старом городе, что стоит у самой Толстой стены. Всем уже было ясно, что ни в этой хибаре, ни возле нее ничто не могло быть скрыто, тем не менее рядовой Цопф и рядовой Гётке обыскали дом, чтобы операцию можно было считать законченной и потом со всей уверенностью утверждать, что все дома в городе были обследованы от крыши до основания.

– Так, с этим покончено, – сказал фон Прум. – Теперь петля стянулась уже совсем туго.

В тот вечер они впервые за несколько дней поели как следует. Правда, капитан обнаружил, что хоть он и голоден, но не может есть, и, хоть и устал, но не может спать. Тем не менее он все-таки решил вздремнуть, и, вот когда он лежал в постели и уже начинал засыпать, его осенило первое из его гениальных прозрений. Он стремительно вскочил и вышел из своей комнаты, двигаясь осторожно и бесшумно, словно хотел подкрасться к животному, которое могло сорваться с места и убежать, вспугни он его каким-либо звуком или движением.

– Трауб! – крикнул он и разбудил фельдфебеля. – Колокольня!.. Где же еще оно может быть, если не на колокольне!

Они молча быстро пересекли площадь.

– Всю среднюю часть колокольни можно забить вином, – сказал капитан. Он проговорил это очень тихо, точно вино могло услышать его или кто-то мог переместить бутылки, услышав эти слова.

Фельдфебель Трауб принялся колотить в дверь, но, так как на колокольне не разрешалось зажигать свет, священник замешкался, и капитан фон Прум велел фельдфебелю выстрелом снять замок. Тот трижды выстрелил, после чего падре Полента открыл дверь.

– Надо было нам с самого начала сюда заглянуть, – сказал капитан священнику.

А Трауб уже мчался вверх по крутым каменным ступеням. Но когда он понял, что вся колокольня просматривается насквозь – вверх до самых колоколов и вниз до того места, где стоял капитан, – он повернулся и медленно сошел с лестницы. Вдвоем с капитаном они вышли на Народную площадь и направились обратно к дому Констанции.

– И все-таки не зря мы это проделали, – сказал капитан.

Они вытащили карту города и с превеликим удовлетворением вычеркнули колокольню из числа возможных хранилищ вина.

Ночью, хотя прежде они уже довольно тщательно обыскали храм святой Марии Горящей Печи, капитан разбудил фельдфебеля Трауба и отправил его в винный погреб на Корсо Кавур, чтобы он поднял остальных. Капитану вспомнилось, что Бомболини говорил ему насчет этого храма, а говорил он ему, что храм построен на развалинах более древней церкви – римского храма, который в свою очередь был построен на развалинах этрусского периода. Яснее ясного, сказал фон Прум фельдфебелю, что где-то там, под фундаментом, должен быть древний погреб, который они упустили из виду при осмотре. Весь остаток ночи до зари немцы обследовали храм.

А на заре фон Прума осенила идея насчет водонапорной башни. Она поначалу у них даже в списках не числилась. Просто больно было смотреть, как немцы трудились в то утро. Люди уставали от одного того, что глядели на них. Зато с тех нор у нас здесь убеждены, что немец может вкалывать и вкалывать до седьмого пота. Лезть на башню пришлось рядовому Цопфу, и вот тут-то он и пожалел о своем безудержном хвастовстве, ведь он любил рассказывать, как он в свое время ездил с бродячим цирком по Баварии, был акробатом на проволоке, причем с большим будущим. Он на диво быстро поднялся по узенькой лесенке водонапорной башни, но у железных перил, окружавших площадку наверху, застрял.

– Давай! Давай! – закричал ему снизу фон Прум.—

Чего ты ждешь?

– Устал, герр капитан. Сил больше нет, герр капитан! – крикнул сверху рядовой Цопф. – Я две ночи не спал.

– Ну, тогда отдохни, но недолго, – приказал капитан. Выждав немного, солдат перемахнул через перила на площадку, с нее – на крышу и там обнаружил маленькую дверцу. Напрягши все силы, ибо задвижка на дверце уже давно заржавела, он ее наконец открыл и заглянул вниз.

– Тут одна вода, герр капитан! – крикнул он.

– А ты ее попробовал?

– Нет, герр капитан. Но я и так вижу, что это не вино. От нее вином и не пахнет.

– А нет ли на дне бутылок? Там должны быть бутылки. Тысячи бутылок.

Цопфу ничего не оставалось, как пролезть в дверцу и, зацепившись ногами за порог, повиснуть над водой. Это была очень рискованная затея. Одно неверное движение, и он мог сорваться и утонуть.

Не дожидаясь, пока Цопф спустится вниз, немцы стремительным шагом направились на Народную площадь. Солнце к тому времени уже взошло, и новый день вступил в свои права.

– Ну, разреши мне спросить его, – попросил ефрейтор Хайнзик Трауба.

– Он и слышать об этом не хочет, – ответил Трауб. Но потом все-таки сдался и разрешил ефрейтору обратиться к капитану.

– Герр капитан, разрешите мне заняться кем-нибудь из них, – сказал Хайнзик капитану фон Пруму. – Дайте мне кого-нибудь – я с ним поработаю.

Капитан посмотрел на ефрейтора так, точно видел его впервые.

– Что значит «заняться»? – спросил капитан.

– Надо пустить в дело кулаки, герр капитан, – сказал Хайнзик. – Возьму я, к примеру, какую-нибудь женщину или ребенка. Много времени на это не потребуется, герр капитан. Сегодня же все и кончим. Суну одному – двоим руку в огонь, герр капитан, – и все будет в порядке.

Фон Прум чуть не ударил ефрейтора. Зато и наорал же на него! Они так не поступают, сказал он ефрейтору, так поступают только русские и прочие варвары, а немцы так себя не ведут, потому что немцы и без этого обойдутся.

– Мы действуем не кулаками, а разумом, – сказал капитан фон Прум. – Этим мы от них и отличаемся.

Около полудня фельдфебелю Траубу пришла в голову мысль насчет священника, и он поспешил к капитану фон Пруму.

– Священник не может соврать, герр капитан, – сказал фельдфебель. – Спросите его, где вино, и он вынужден будет сказать вам правду. Иначе гореть ему после смерти в вечном огне.

– В Германии священники не лгут, – сказал капитан, – а в Италии лгут. Но все равно, приведи его.

Полента испугался, когда за ним пришли: он боялся физической боли и страшился того, что с ним могут сделать.

– Ложь – великий грех, – сказал ему фон Прум, – и как служителю святой римско-католической церкви тебе запрещено лгать. Ты знаешь, где вино? Полента в изумлении воззрился на него.

– Заметь, святой отец, – добавил фон Прум, – я не прошу тебя указать, где вино. Я только спрашиваю тебя, знаешь ли ты,где оно.

Полента пожал плечами и кивнул в сторону Кооперативного винного погреба.

– Вино там, – сказал он.

Тогда принесли Библию и велели священнику положить одну руку на сердце, а другую – на Священное писание.

– Спрашиваю тебя еще раз – как священнослужителя, как посредника между богом и людьми, ибо ты не можешь сознательно согрешить перед лицом господа: знаешь ли ты, где вино?

– Нет, – сказал Полента. – И как священнослужитель даю вам в этом слово. А чтоб вы были совсем спокойны, добавлю еще кое-что.

Полента захватил с собой крест, чтобы в случае нужды прикрыться им, как щитом, и сейчас он поднял его и благословил немцев.

– Этот крест сделан из дерева Истинного Креста, – сказал падре Полента. – Я заплатил за него пятьсот лир, это крест священный. И вот на этом кресте – бог мне свидетель! – клянусь, что другого вина здесь нет.

Фон Прум с размаху ударил по кресту и выбил его из руки священника.

– Гореть тебе в аду за эту ложь, – сказал он.

Солдат эта история озадачила. Их озадачило, что капитан вышиб крест у священника, озадачили и ответы Поленты.

– Да им ведь ничего не стоит соврать, – успокаивал солдат фельдфебель Трауб. – Священники – такие же люди, только ходят в юбках.