Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Когда он ушел, она остановила кровь и отыскала свою медицинскую сумку. Рана была чистая, и она сразу зашила ее хорошим кетгутом, поставляемым для германской армии, а потом перебинтовала хорошими бинтами, поставляемыми для той же армии. И все это время она слышала, как на площади гремел духовой оркестр и сумасшедший старик бил в свой барабан, немножко отставая от темпа, и это почему-то действовало на нее успокаивающе. Перевязав рану, она переоделась и, выйдя за порог поглядеть на праздник, не без удовлетворения обнаружила, что ноги у нее дрожат не больше, чем полчаса назад, когда она вылезала из винной бочки. Начинало темнеть.
Если бы Лоренцо отпустил сейчас фон Прума, тот упал бы прямо среди винограда, но Лоренцо крепко держал его в объятиях и заставлял плясать. Страшно было смотреть на эту пляску, ибо немец выглядел, как марионетка, – так дети пляшут иной раз с куклой.
– Ну, хватит, я хочу присесть, – сказал немец. – Хочу отдохнуть.
Но Лоренцо вовсе не собирался дать ему присесть и отдохнуть; он хотел, чтобы немец, когда он его выпустит, упал в виноград, и лежал там, и не мог подняться. А с винограда трудно подняться. Вскоре после того, как Малатеста появилась на пороге дома Констанции, Лоренцо выпустил немца, и тот упал ничком в виноград. Немец попытался встать – раз, другой, но неизменно увязал в винограде и падал снова и снова, пока не выбился из сил. В бочке прежде хранилось вино; остатки его смешались со свежим соком, и фон Прум весь перепачкался в этой жиже – его тонкие шерстяные брюки стали багровые, а грудь и лицо такие красные, как вино у нас в погребе.
– Переверни его! – крикнул Бомболини, обращаясь к Лоренцо. – Не то он захлебнется.
– Ну и пусть! – кричал народ. – Пусть захлебнется. Лоренцо схватил немца за ремень и перевернул его.
Дело в том, что даже Лоренцо, хоть он и не здешний, знает, что мы не можем позволить себе такую роскошь – топить людей в нашем вине. Тут начался фейерверк, и если бы фон Прум мог открыть глаза, он увидел бы со своего виноградного ложа, как над Санта-Витторией взвились первые ракеты.
На этом бы и надо поставить точку, но народ у нас здесь неотесанный. Не знают наши люди меры. И потому человека, высоко ставящего свою честь, могут обречь на такие же муки, как и человека, не знающего, что такое юмор.
Помимо пляски, в тот вечер предстояло еще одно состязание – лазанье по смазанным жиром шестам. Два высоких тонких шеста устанавливают на площади; к концу каждого привязывают поросенка. Из молодых парней набирают две команды, и тот, кто первым доберется до вершины шеста и снимет поросенка, получает титул Короля пиршества, а остальные члены команды становятся его придворными и весь остаток ночи могут делать все, что им заблагорассудится. Состязание это нелегкое. Иной раз несколько лет подряд ни одна команда не может снять с шеста поросенка, и пиршество остается без Короля.
Никто в Санта-Виттории не ожидал, что немцы согласятся почтить своим участием и эту затею. Но они почтили – возможно, потому, что надеялись, выиграв, восстановить свою честь; а возможно, им хотелось показать, что ничего, собственно, не случилось, ибо только человек, с которым ничего не случилось, может принимать участие в борьбе за поросенка.
В восемь часов – прежде чем приступить к ужину, а потом к танцам – выбрали две команды. Возле двух шестов развели большой костер, а шесты смазали жиром только что зарезанного быка. Существует много способов взбираться по шесту: можно с разбегу прыгнуть на него, можно подбросить парня в воздух в расчете на то, что он ухватится за шест и, ухватившись, сумеет удержаться и взобраться доверху. Однако существует много способов и воспрепятствовать победе. К чести немцев надо сказать, что, согласившись участвовать в состязании, они не стали спрашивать у местных жителей совета, а решили взяться за дело по-своему. И они продуманно приступили к решению проблемы. В восемь часов, когда началось состязание, четверо солдат встали в каре, двое других залезли им на плечи, а затем капитан фон Прум, будучи самым легким, стал на край фонтана и оттуда взобрался на плечи к этим двоим. Мы ужаснулись, увидев эту картину. «Каре» двинулось от фонтана по площади в направлении костра и шестов; издали казалось, что фон Прум находится на высоте поросенка, привязанного к верхушке шеста. Однако, когда каре приблизилось, стало ясно, что еще три или четыре фута отделяют капитана от поросенка. И тут, вместо того чтобы подбросить его в воздух еще на фут или два, как делаем мы, немцы просто поднесли капитана к шесту, он ухватился за него, а они отошли в сторону. Нам было больно на это смотреть. Ну какие же мы, видно, идиоты – сотни лет играем в эту игру, это наш местный спорт, а немцы за несколько минут освоили его и усовершенствовали!
Капитан надел горные ботинки, а в таких ботинках он, конечно, мог добраться до вершины любого шеста, сколько ни мажь его жиром.
Но у жителей Санта-Виттории была еще одна возможность потягаться с немцем. Каждой команде вручают длинный бамбуковый шест с привязанным к концу мешочком, наполненным песком. Называется это приспособление «топором», так как предназначено оно для «обезглавливания» Короля. Когда парень из одной команды приближается к поросенку, его сопернику разрешают – если он взберется достаточно высоко по своему шесту – один раз взмахнуть «топором» и попытаться спасти поросенка. Обычай этот существует здесь издавна и нравится нам, несмотря на всю свою дикость.
Поросенок визжал над самой головой фон Прума, точно догадывался об ожидавшей его участи. Никто до сих пор не знает, как Рана-Лягушонок умудрился так быстро и так высоко взобраться по соседнему шесту, ибо все, включая и тех, кто подбросил Рану на шест, неотрывно смотрели на немца, который неуклонно лез вверх. Поросенок находился от него уже на расстоянии локтя. Поэтому всех нас как громом поразило, когда Рана крикнул: «Топор!» и мы вдруг обнаружили, что он довольно высоко сидит на своем шесте. А Рана тем временем сказал:
– Капитан фон Прум, будьте любезны, повернитесь, пожалуйста, сюда! У меня тут кое-что припасено для вас.
И мы, много раз это видевшие, и немцы, никогда этого не видевшие, подивились тому, сколько, оказывается, нужно времени, чтобы «топор» описал дугу. Бамбуковый шест медленно, величаво плыл в воздухе, точно торжественно закрывалась тяжелая дверь собора. И самое удивительное, что фон Прум ничего не сделал, даже не попытался избежать встречи с «топором». Возможно, он не понял, что происходит, а возможно, с ним случилось то, что, говорят, случается с человеком, когда он вдруг видит змею. Фон Прум смотрел на приближавшийся к нему «топор», как муха смотрит на ящерицу, пока та не высунет язык и не проглотит ее. Наконец мешочек с песком ударил его по голове и сорвал с намазанного жиром шеста, и он полетел вверх тормашками, точно все это было заранее отрепетировано. Однако тут все вспомнили, что сетки-то внизу ведь нет, и с ужасом услышали, как тело капитана стукнулось о булыжник, так что даже Роза Бомболини отвернулась.
Первыми к нему подскочили итальянцы; ни один немец не тронулся с места – солдаты стояли как завороженные. Пьетросанто приподнял голову капитана и положил ее к себе на колени.
– Эх, еще немножко, и вы бы достали поросенка, – сказал он.
К фон Пруму подошел Рана.
– Все было сделано по-честному, – сказал Рана. – И вы приняли удар, как мужчина.
Фон Прум тогда был еще в сознании, но, когда его попытались поднять, чтобы отнести через площадь в дом Констанции, он лишился чувств, и его пришлось снова положить у фонтана.
– Воды, – сказал Хайнзик. – Надо смочить ему голову водой.
Кто-то указал на фонтан.
– Воды-го сейчас нет. Тут только вино.
– Ну, так смочите ему голову вином, – сказал Бомболини.
Маленький медный кувшинчик наполнили пенистым вином, достойным только святых, как сказал Старая Лоза. Капитана посадили, прислонив к краю фонтана, и стали лить вино ему на голову. Оно стекало по волосам и по лицу, задерживалось лужицами в складках выпачканной жиром одежды.
– Во имя отца, и сына, и святого духа… – произнесла какая-то женщина, пока лили вино.
– Во имя святой Виттории, – произнес Бомболини, – во имя народа и во имя святого вина, – добавил он, а вино все лилось темным каскадом.
Фон Прума перенесли через площадь, поскольку вино ничуть ему не помогло, положили на кровать у него в комнате и скрестили ему руки на груди, как мертвецу. Когда все ушли, кроме Малатесты и фельдфебеля Трауба, оставшихся в соседней комнате, Бомболини нашел среди вещей капитана открытку, что-то написал на ней и вложил капитану в руки. А написал он следующее:
«Есть у нас такая поговорка:
"Даже если ты крадешь для других, повесят все равно тебя"».
Вслед за тем Бомболини вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. А на площади уже начались танцы. Такого безудержного веселья у нас еще не бывало, но даже сквозь грохот оркестра, и гул голосов, и шарканье кожаных подметок по булыжнику Бомболини слышал доносившийся с юга голос пушек. Там шло большое сражение.
* * *
Танцы закончились в два часа утра, а в пять прибыли немцы. Это были, по словам Пьетросанто, настоящие немцы, бородатые суровые солдаты из авиадесантной дивизии Германа Геринга, которые дрались и отходили, спасая свою жизнь. Они вступили в город через Толстые ворота и покатили вверх по Корсо Кавур в своих машинах на гусеничном ходу, давя в порошок наш булыжник. Они даже не смотрели на нас. Они ехали с уверенностью людей, которые знают, что, если бойцы Сопротивления сделают по ним хоть один выстрел, они сожгут город дотла. Они про бежали по Толстой стене, посмотрели, что видно из окон домов, обращенных к долине и Речному шоссе, поднялись на колокольню и изучили местность оттуда, потом проверили все по своей карте, после чего три или четыре офицера чином постарше собрались на Народной площади и сопоставили результаты своих наблюдений. Нам хотелось сказать им, что наш город не годен для ведения войны. Он вообще ни на что не годен – тут можно только растить виноград.
– Не пойдет, – сказал один из офицеров, и другие вроде бы согласились с ним.
– Как называется вон то местечко? – спросил немец у Витторини, указывая вниз на Скарафаджо.
– Скарафаджо, – сказал Витторини. – Оттуда все шоссе на Монтефальконе просматривается.
– Да, Скарафаджо – как раз то место, где вам лучше всего засесть, – подтвердил Бомболини.
– Если вы хотите сражаться, – сказал Пьетросанто, – то Скарафаджо – самое подходящее место.
Все три городских мудреца согласно кивнули, и немец посмотрел на них, точно перед ним были клоуны из бродячего цирка, что разъезжает по селениям и городкам, показывая говорящих собак, считающих мулов и танцующих медведей.
– Заткните глотки! – сказал он. – Кто тут у вас командует? – Он очень хорошо говорил по-итальянски.
– Вы имеете в виду итальянцев или немцев? – спросил Бомболини.
– Итальянцев?! – повторил офицер. – Каких еще итальянцев?
Он так вскипел, и ярость его была столь искренна, что Пьетросанто даже подумал: «Сейчас он пристрелит Бомболини».
Они повели офицеров через площадь и указали им на дом Констанции. Дальнейшие события сложились неблагоприятно для капитана фон Прума – судьба несправедливо с ним обошлась. Немцы обнаружили его в постели с Катериной Малатестой: она была слишком слаба, чтобы уйти к себе, и к тому же боялась, что он может натворить глупостей, если она бросит его. Фон Прума вытащили из постели, волосы у него слиплись от вина и крови, и он весь был перепачкан вином. Падение так оглушило его, и ему было так плохо, что он не в состоянии был даже защищаться.
– Так вот какое дерьмо мы оставляем наводить порядок в тылу, пока сами деремся на передовой! – воскликнул все тот же офицер, как видно, старший.
Все мы, стоявшие на площади, слышали это. Офицер ударил капитана фон Прума по лицу, а капитан стоял, уставясь в пол. Наверное, ему было очень больно.
– Где ваши люди?
– Не знаю, – сказал фон Прум. Офицер посмотрел на своих подчиненных.
– Он, оказывается, не знает. – Немец схватил фон Прума за нос и принялся дергать вправо и влево. – Он не знает, – повторял он. – Не знает. – А затем, отступив на шаг, он пнул фон Прума в пах, и фон Прум рухнул на пол.
– Вы мне противны. Мне тошно на вас смотреть, – сказал офицер. – Считайте, что вы арестованы.
И он приказал капитану, как только они утвердятся на линии Сан-Пьерно, явиться к нему для решения вопроса о дальнейшей его судьбе, а пока вывезти своих солдат и снаряжение из Санта-Виттории. Капитан сделал слабую попытку приподняться с пола.
– Лежать! – рявкнул на него офицер. – Оставайтесь там, где вы есть. Вам нечего делать рядом с остальными офицерами. Ваша фамилия?
– Со мной произошло несчастье, – попытался оправдаться фон Прум.
– Ваша фамилия?
– Моллендорф, – сказал фон Прум. – Капитан Ганс Моллендорф.
Один из офицеров записал эти данные.
– Вот такая мразь и губит нас, – сказал его начальник, указывая на фон Прума, лежавшего нагишом на полу.
После чего они вышли, а через десять минут уже катили по Корсо Кавур и дальше – вниз по склону.
Мы старались помочь нашим немцам, чем могли, и делали это с радостью. Женщины приготовили им горячего чая из полевых трав, а мужчины поднесли граппы, чтобы кровь текла быстрее в жилах. Маленький грузовичок уже стоял на углу площади, и кто-то выкатил из-под навеса на площадь мотоцикл с коляской. Женщины постарались по возможности привести в порядок одежду солдат, однако это было не так-то просто и не очень им удалось. Форма у всех была перепачкана, в пятнах от вина, жира, пота, навоза и крови. Мы подобрали их каски и мундиры, которые они побросали, когда шли со статуей по дороге через виноградники. Мы разыскали их вещевые мешки, которые они носят на спине, и сложили в старую корзину из-под винограда все их личные вещи – несколько книжек на немецком языке, бритвы и старые полотенца. Все немцы накануне хватили лишку и не совсем еще протрезвели. Снизу, из долины и со стороны Речного шоссе, доносился грохот канонады, но отсюда ничего видно не было.
– А неплохо нам тут жилось, – заметил Хайнзик.
– Даже совсем хорошо, – сказал рядовой Цопф. – Как-никак ведь война.
Один из них достал несколько лир и положил на затычку винной бочки, стоявшей в углу Кооперативного погреба.
– Это – за вино, которое мы тут пили.
Тогда Трауб тоже достал деньги и положил их на бочку.
– Это – за вино, которое мы украли у вас.
Деньги были небольшие – сущий пустяк, но все-таки кое-что. Немцы вышли из погреба, и жители помогли им донести вещи по Корсо Кавур до Народной площади. Капитан фон Прум был уже на площади и укладывал свои пожитки в грузовичок и в коляску мотоцикла. Двигался он очень медленно – ему было больно и стыдно. Он велел вынести из дома ящики с архивом; солдатам никак не удавалось разместить их в кузове грузовичка, они поставили ящики на мостовую да так и забыли про них.
– Эй, а с этим как быть? – спросил Бомболини. Речь шла о сирене воздушной тревоги.
– Можете оставить ее себе, – сказал фельдфебель Трауб.
– Раз в год мы будем давать сигнал тревоги и вспоминать об этих днях, – сказал Бомболини.
Капитан стоял посреди площади и в последний раз обводил ее взглядом – колокольня, церковь святой Марии Горящей Печи, Дворец Народа, фонтан Писающей Черепахи. Казалось, он видел что-то, что ему хотелось надолго сохранить в памяти, – и не видел ничего. Он подошел к фонтану. Фонтан бездействовал: вино уже не било из него, а воду еще не подключили.
– Хотите, чтобы я запустил фонтан? – спросил Бомболини.
– Мне все равно – делайте, что считаете нужным, – сказал капитан.
Кто-то принялся крутить педали велосипеда, – шестеренки в генераторе завращались, насос задышал, и вино снова брызнуло из черепахи.
– Я никогда не спрашивал у вас, почему тут черепаха, – заметил фон Прум. – Почему именно черепаха это делает?
– На этот вопрос я не могу вам ответить, – сказал Бомболини. – Это тайна жителей Санта-Виттории.
– В таком случае я не хочу ее знать, – сказал капитан.
Солдаты уже сидели в кузове грузовичка среди своих вещевых мешков, сгорбившись на жестких деревянных скамейках. Тут на площадь вышел Витторини в полной форме, с саблей наголо; к концу ее был привязан итальянский флаг.
На площади стало очень тихо. Мы всегда мечтали о том, какой устроим праздник, когда уйдут немцы. Мы и сейчас радовались, видя их приготовления к отъезду, но на другой день после праздника урожая настроение бывает всегда немного грустное. Долгое лето позади, урожай собран, все связанные с ним надежды уже сбылись или не сбылись, и наступает, как мы это тут называем, мертвое время, мертвый сезон. Капитан фон Прум отошел от мотоцикла. Мы-то считали, что он сейчас в него сядет и они тронутся в путь, а он занес было ногу – и передумал и снова направился к Бомболини. Музыканты из духового оркестра Сан-Марко, задержавшиеся у нас из-за стрельбы на дороге, опустили инструменты.
– Это ты виноват в том, что произошло со мной, – сказал капитан фон Прум, обращаясь к Бомболини.
– Нет, это произошло из-за того, что сидит в вас самом, – сказал Бомболини. – И мы тут ни причем.
– Но ведь я приехал сюда с добрыми, честными намерениями и стремился относиться к вам с уважением, а вот что получилось. Я ошибся.
Такого Бомболини уже не мог стерпеть.
– Есть у нас тут поговорка, – сказал он, – и придется вас с нею познакомить: «Если голубь летит с ястребом, то хоть перья у него и белые, но сердце черное». Вот что всегда сидело в вас.
– Я оказывал вам уважение, а вы меня унизили.
– В вас это всегда сидело. Вы же ударили меня кулаком в лицо.
– Ну, это – другое. Я выполнял приказ.
– И разве не вы повернули ручку, пропуская ток через Фабио? И так вам это понравилось, что вы потом не могли от нее пальцы оторвать.
На это фон Пруму нечего было возразить. Он словно бы не слышал этих слов, хотя, конечно, все слышал.
– А кто расстрелял нашего каменщика? Все это вы забыли. Что-что, а забывать такие, как вы, горазды.
Тут в дверях дома Констанции появилась Катерина Малатеста, и фон Прум увидел ее. На секунду нам показалось, что он сейчас бросится к ней, но он остался стоять, где стоял.
– Таким, как вы, надо крепко-накрепко запомнить, что от родимых пятен нет лекарства.
Фон Прум повернулся к Бомболини спиной и направился к мотоциклу.
– Как нет лекарства и от смерти, – сказал вслед ему Бомболини. – Поразмыслите-ка над этим.
Немец остановился – возможно, Бомболини затронул в нем что-то. Он был и смущен и в то же время зол. Пьетросанто понял, что надо положить конец разглагольствованиям мэра, а то как бы не случилось беды. Фон Прум и Бомболини в упор смотрели друг на друга.
– И если вы над этим поразмыслите, – продолжал Бомболини, – может – чем черт не шутит, – таким, как вы, и захочется для разнообразия стать людьми. А теперь убирайтесь вон из нашего города.
Моторы грузовичка и мотоцикла были уже запущены, и капитан сел в коляску. Нам всегда казалось, что в этот момент мы крикнем «ура», но мы не крикнули. Люди стояли на пороге своих домов, и по краям Народной площади, и вдоль всей Корсо Кавур – совсем как в тот первый день – и точно смотрели на похороны. Грузовичок уже добрался до Корсо, перевалил через крутой порожец и покатил вниз. Тут оркестр грянул мелодию, которую играют у нас, когда свадьба окончена и гости, осушив последний стакан вина, расходятся по домам. Теперь и мотоцикл тронулся с места, и совсем как в тот день, когда немцы прибыли к нам сюда, не сразу поехал на Корсо, а сначала сделал круг по площади. Только на этот раз фон Прум не видел нас. Глаза у него были точно стеклянные и такие холодные и застывшие, что, казалось, они будут такими всегда и не закроются даже после смерти. Витторини взял «под козырек», но фон Прум не видел этого и не слышал оркестра, игравшего в его честь. Кое-кто помахал ему вслед, но он и этого не видел. Как и в первый раз, мотоцикл подъехал к Бомболини и остановился.
– Если бы я надумал вернуться сюда, когда кончится война, что бы твой народ сделал со мной? – спросил фельдфебель Трауб.
– Ничего. Ничего с тобой не сделают, – сказал Бомболини.
Фельдфебель улыбнулся, и лицо его, по обыкновению, исказилось от улыбки.
– Значит, они могут простить нас?
– Могут, – сказал мэр.
– Но тогда тебе уже придется платить за свое вино, – сказал Пьетросанто.
– Как всякому другому, – добавил Бомболини.
Тут раздался голос фон Прума, и все вздрогнули от неожиданности. Он задал свой вопрос, почти не разжимая губ. Произнес его без всякого выражения – лицо, голос, глаза не выражали ничего.
– Так есть у вас все-таки вино или нет? Бомболини улыбнулся.
– Есть у вас вино или нет?
Теперь все смотрели на капитана и улыбались, но мы не уверены, видел ли он наши улыбки.
– Есть или нет?
Трауб снова запустил мотор, и они медленно двинулись мимо Итало Бомболини и Витторини, который продолжал стоять навытяжку, отдавая честь, хотя никто не обращал на него внимания. Трауб коснулся края своей каски, но это было не то, чего хотелось Витторини. Мы видели, как шевелились губы капитана. Должно быть, он снова и снова задавал свой вопрос, но из-за рева мотора слов не было слышно.
Наконец, мотоцикл выехал на Корсо Кавур, и все заулыбались немцам – и женщины и даже дети. С площади теперь уже видны были лишь спины немцев, а через минуту и они скрылись из глаз.
Однако у Толстых ворот произошло то непредвиденное, что судьба так щедро нам дарит. Затеяла это молодежь – слишком у наших ребят кровь горячая, вот они и допускают промашки. Нет у них должного чувства меры, как вот у Бомболини, – у него-то кровь уже поостыла, и он кое-чему научился в жизни. Так вот, наши парни остановили у Толстых ворот мотоцикл и, пока Трауб возился с мотором, пытаясь его завести, вручили капитану ивовую корзину, в которой было двенадцать бутылок лучшего в Санта-Виттории вина. Поверх слоя соломы, прикрывавшей бутылки, лежала записка, написанная красивым почерком Фабио.
«Прихватите с собой это вино.
И не благодарите за него.
Это для нас сущий пустяк.
Еще миллион – 1000 000 – бутылок
Лежит там, откуда эти взяты.
Народ Санта-Виттории»
– Где они? – спросил Трауб.
– Этого мы вам не можем сказать, – ответил Фабио.
– Да не нужно нам ваше вино. Мы даже не хотим его видеть. Мы хотим только знать, гдеоно.
Фабио отрицательно покачал головой. Он старался держаться мягко, тактично.
– Нет, нет. Пусть это будет для вас пыткой. Неужели не понимаете? Трауб кивнул.
– Пусть эта неразгаданная загадка сверлит вам мозг, как раскаленный железный прут, – сказал Кавальканти.
И Трауб снова кивнул.
Тут Фабио повернулся к фон Пруму:
– Лет через десять, если вы еще будете живы, вы проснетесь как-нибудь ночью, вспомните наш город и снова начнете все перебирать в уме – дом за домом, улицу за улицей; вы попытаетесь даже приподнять церковь и за глянуть под нее и будете сходить с ума. Где же был допущен просчет, спросите вы себя. Как они нас провели? И при этом вы будете твердо знать одно…
Фабио умолк, чтобы фон Прум лучше осознал сказанное.
– Что? – спросил Трауб. – Что мы будем твердо знать?
– Что мы насмеялись над вами. Что мы смеялись над вами, когда вы сюда явились, что мы смеялись над вами, пока вы тут были, и что мы всегда будем над вами смеяться.
Когда мотор мотоцикла снова взревел, люди с Народной площади бросились к Толстой стене: всем хотелось видеть, как уезжают немцы. Вот мотоцикл, миновав ворота, показался на проселке, и со стены раздалось слабое «ура». На большее жители Санта-Виттории не отважились. Это было первое проявление радости, но, пока немцы находились на нашей горе, никто бы не решился проявить ее более бурно.
«Всякое еще может случиться, – говорили друг другу люди. – Надо быть начеку. Еще не известно, что будет».
Они терзали этим себя и терзали друг друга, ибо в таких беспредметных терзаниях есть своя сладость.
Из всех, кто стоял на стене, один только Бомболини не проявил радости. Люди заметили это и удивились.
«Что с тобой, Итало? Почему ты такой печальный? Почему ты смотришь невесело?» – спрашивали они. Но он не мог им ничего объяснить. Тогда они отвернулись от него и снова принялись следить за мотоциклом, спускавшимся по извилистой дороге через виноградники.
Бомболини сошел со стены и по проулку, пролегавшему за церковью, вышел на Народную площадь. Он был совсем один – и был рад тому, что он один. Но вскоре на площади появился Фабио.
– Значит, ты сказал им про вино, – с укором произнес Бомболини. И покачал головой.
– Но я же не сказал, где оно, – возразил Фабио. – И это будет их мучить.
Бомболини продолжал сокрушенно качать головой.
– Не очень-то это красиво получилось, Фабио. Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Ничто не имеет теперь значения.
И он направился через площадь к Дворцу Народа.
– Куда ты пошел? – спросил Фабио. – Люди хотят видеть тебя на стене. Твое место на стене.
В эту минуту до них долетело более громкое «ура», и Фабио догадался, что мотоцикл, должно быть, достиг Уголка отдыха и, следовательно, уже наполовину спустился с горы. Скоро он нырнет в тень, отбрасываемую горою, и люди, стоящие на стене, перестанут его видеть.
– Я ухожу, Фабио. Ухожу отсюда. Фабио был потрясен.
– Великие минуты моей жизни истекли. Для меня все кончено. – Мэр поднял руку, останавливая возможные возражения. – «В годину бедствий призывают людей талантливых, в годину благополучия у кормила хотят видеть людей богатых и со связями». Ясно тебе? Так что для меня тут нет больше места.
Фабио не знал, что на это сказать.
– Но тогда ты не увидишь моей свадьбы, – наконец произнес он.
Бомболини пожал плечами.
– Я хочу закончить все красиво, – сказал мэр. – За навес опущен, актерам пора уходить со сцены.
Они миновали фонтан, и в эту минуту на площади появился Роберто – он вместе с Фабио был у Толстых ворот, а сейчас направлялся к Дворцу Народа. Люди на стене молчали – должно быть, немцы либо остановились, либо скрылись под горой.
– Это великий для тебя день, Роберто, – сказал Бомболини.
– Да, – сказал Роберто, но лицо у него было такое же невеселое, как и у Бомболини.
– Ты теперь, конечно, уйдешь от нас, Роберто.
– Наверное.
– Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше, Роберто.
– Думаю, что да.
– Не надо жить на чужбине. Роберто кивнул.
– Жить на чужбине – все равно что жить в аду, – сказал мэр и стал подниматься по ступенькам Дворца Народа, но в эту минуту со стены снова донеслось «ура», и он остановился. «Должно быть, – подумал Фабио, – мотоцикл снова показался на дороге – уже у самого подножия горы».
Мэр обернулся к Фабио:
– Запомни одно правило, Фабио. И всегда следуй ему. Не живи в старости там, где тебя знали в дни величия.
Снова раздалось «ура» – на этот раз громовое. Бомболини повернулся и сошел со ступенек на площадь.
– Пойду все-таки взгляну, – сказал он Фабио и по проулку направился к стене. – Только одним глазком, – сказал он. – Последний раз взгляну и уйду. – И он зашагал очень быстро, чуть не бегом. – Запомни, что я сказал тебе, Роберто. – Теперь он уже бежал. – Я сам тоже уйду отсюда.
Фабио и Роберто стояли и смотрели ему вслед.
– Никуда он не уйдет, – сказал Фабио. – Ты уйдешь, а Бомболини останется тут. – И они тоже направились к стене. – Из вас двоих ты счастливее, Роберто. Ты уйдешь, а он состарится здесь.
Когда они снова увидели его, он уже стоял на стене, а народ молчал. Мотоцикл спустился с горы и остановился ярдах в 40 или в 50 от входа в Римские погреба. Мы все время думали, что немцы на самом деле знают, где вино, и в конечном счете они могут насмеяться над нами, а не наоборот: пока мы, стоя на стене, будем радоваться их отъезду, они возьмут и уничтожат погреб вместе с вином.
Однако сейчас все считают, что капитан фон Прум остановился у подножия горы, чтобы решить, повернуть ему налево и двинуться на юг, навстречу наступавшим армиям противника, или повернуть на север, к своему фатерланду, где его ждала расправа. Он повернул на север – к темному провалу, открывающему доступ в пещеру, проехал мимо нее и свернул на козью тропу, что вьется здесь по долине.
И все равно никто не крикнул «ура», потому что немцы еще не исчезли из виду. Надо уметь красиво расстаться – тогда все будет хорошо. Уезжающий должен исчезнуть из глаз, исчезнуть бесследно. Совсем.
Немцы пересекли долину и свернули к высоким горам за Санта-Витторией. Мы все еще видели их – не людей и не мотоцикл, конечно, но белый дымок, колыхавшийся точно флаг над виноградниками, отмечая продвижение врага, как пена отмечает продвижение корабля по морской глади. А потом исчез и этот след.
Мы услышали приближение солдат, прежде чем их увидели. Их скрывали от нас холмы, маскирующие Речное шоссе. Но когда они свернули на проселок, где на песке еще валялись обломки двуколки Бомболини, мы их увидели – длинную колонну солдат в походной форме, во главе с двумя волынщиками в юбочках шотландских стрелков. Мы видели, как они пересекли долину и стали взбираться на гору, а когда они вышли на площадь, мы закричали, приветствуя их, но они даже внимания не обратили. Им было жарко, хотелось пить, и они устали.
– Королевские Саутэндские горные стрелки, – представился их командир.
Даже Роберто с трудом понял, что он сказал. Солдаты толпились вокруг фонтана Писающей Черепахи, но в водоеме было пусто. Не было ни вина, ни воды.
– Не найдется у вас чего-нибудь попить? – спросил офицер.
– Он спрашивает, не найдется ли у нас чего попить, – перевел Роберто для сведения Бомболини.
Мэр повернулся к людям, толпившимся на площади.
– Не найдется ли у нас чего попить? – крикнул он. Люди стали переглядываться, заулыбались, а потом засмеялись.
– Он хочет знать, не найдется ли у нас чего попить! – крикнул им Бомболини.
– Не найдется ли у нас чего попить?!
И тут раздался такой хохот и такой поднялся крик, что солдаты испугались, уж не сошли ли мы с ума. И растерялись, не зная, что делать. Такого они еще нигде не видели. Бомболини повернулся к Роберто.
– Скажи им, Роберто, – во всю глотку закричал мэр, хотя солдаты находились всего в нескольких шагах от него, – скажи им, бога ради, что у нас найдется что пить!
