Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
– Не знаю. Что-то тут непонятное, – сказал Хайнзик. – Ведь он же носит сутану, и вот он заявил нам: «Здесь нет другого вина». – И Хайнзик покачал головой.
– Ну разве мог он держать вот так святой крест, сделанный из Истинного Креста, и врать?! – сказал рядовой Гётке.
– Врать-то они, конечно, иной раз и врут, но не тогда, когда у них крест в руке, – сказал рядовой Неразобрать. – Если человек соврет, поклявшись на кресте или на Священном писании, бог непременно подаст знак – так, чтоб все видели. К примеру, скажем, у человека вдруг язык почернеет. Или слова застрянут в горле. Это все равно как соврать на исповеди. Сразу все станет ясно.
– Нет, обмануть с крестом в руке никак нельзя, – сказал Хайнзик. – Знаете, что я думаю? Я думаю, что никакого вина тут нет.
Цопф, который, взобравшись на водонапорную башню, подверг свою жизнь смертельной опасности, позволил себе сказать то, чего не посмел бы сказать никто другой.
– Я так считаю, что кое-кто не в своем уме, – сказал Цопф, и, как только Трауб отвернулся, – остальные согласно кивнули.
Хайнзик любил выпить и спьяну угольком из очага как-то начертал на стене их общей комнаты: «Ein feste Burg ist unser von Prvim».
Эта надпись до сих пор сохранилась. Лишь много позже мы узнали, что она означает: «Ну и твердыня же наш фон Прум».
– Лучше бы ты это стер, – сказал Трауб. – Солдаты в армии получают расстрел еще и не за такое.
Но Хайнзик только пожал плечами. Он был большим знатоком человеческой природы.
– Ему это польстит, – сказал он.
В тот день фон Прум, спустившись по Корсо с новой идеей, прочел эту надпись. Он окинул взором солдат, прятавших за спину бутылки с вином. В эту поистине страшную минуту все они узнали, что такое страх.
– Спасибо, – сказал капитан. – Ваши слова поддержали меня.
В тот день они: принялись копать землю вокруг склепа семейства Малатеста на кладбище за городской стеной.
Жители Санта-Виттории многому научились, глядя на то, что творилось с капитаном фон Прумом. Он стал для нас как бы живым уроком, и по сей день, когда кто-то мечется, пытаясь совершить невозможное, мы говорим, что «он вылитый фон Прум». Мы тогда этого не понимали, а вся его беда заключалась в том, что он не мог примириться с поражением. Так уж он воспитан, сказал Роберто.
Мы, например, если не можем получить того, чего хотим, – а это случается повседневно, – убеждаем себя, что нам оно вовсе ни к чему. И даже начинаем презирать то, чего добивались, – плевать-де нам на это. А ведем мы себя так потому, что не хотим быть смешными. Право же, смешно стремиться к недостижимому, а в таком городе, как Санта-Виттория, единственное, чем можно иной раз похвастать, – это тем, что ты не смешон.
А фон Прум был смешон. Он просто не мог поверить, что его метод не дал результатов и он до сих пор не нашел вина; не мог поверить, что даже такие, как он, иной раз терпят поражение, и потому не в состоянии был остановиться.
Он очень изменился за эти пять дней. Меньше чем за неделю постарел на десять лет. Он не ел и не спал и худел на глазах; красивое и правильное лицо его выглядело теперь не красивым и правильным, а старым и изнуренным – казалось, он стареет с каждой минутой. Форму он себе шил всегда по заказу, и теперь, когда он похудел, мундир висел на нем как на вешалке.
– Если он протянет еще неделю, – заметила Констанция Пьетросанто, которая на него стряпала, – то умрет от старости.
Тут мы забеспокоились – не столько за него, сколько за себя. Если под бременем забот немец лишится рассудка, расплачиваться за это будем мы. И вот мы принялись изо всех сил ублажать его, чтобы он мог спать и есть. Когда кому-нибудь перепадало что-либо вкусное, это мгновенно вручали Констанции, чтобы она сварила или изжарила ему. Констанция стряпала для немца как для малого ребенка: немножко свежего салата, зеленый горошек с тертым сыром, голубиные яйца, лягушачьи лапки, живую форель, пойманную в Бешеной речке и принесенную прямо в ведерке, зайца, у которого хватило ума спуститься с гор в виноградники; поскольку стоял конец октября и певчие птицы перелетали на юг, ловили сетями зябликов, диких канареек и соловьев, а потом жарили их в кипящем оливковом масле, так что крошечные косточки хрустели на зубах. Но капитан фон Прум смотрел на блюдо с зябликами и плакал от жалости.
– Он сейчас как механический волчок, который завели до отказа, – предупреждал Баббалуче. – Один лишний поворот ключа – и пружинка лопнет. И тогда этот сукин сын сорвется – не остановишь.
Капитан теперь все время что-то писал: заметки для себя, наставления солдатам и письма, которые, он однако, не отсылал.
«Они хотят, чтобы я вел себя как варвар, а я не желаю, – написал он кому-то, возможно брату Клаусу
Культурные нации не должны прибегать к таким методам. Я останусь верен себе».
Вместо жестокости он решил прибегнуть к подкупу. К концу четвертого дня он созвал своих солдат.
– Что у здешних людей вызывает наибольшее раздражение? – спросил он их.
– Мы, герр капитан, – сказал рядовой Гётке. Капитан пропустил его слова мимо ушей. У здешних людей, сказал капитан, наибольшее раздражение вызывает гора. Из-за этой горы, сказал он, мы и бедны, она губит нас, она крадет нашу молодость и наши силы. После долгого трудового дня мы вынуждены лезть на крутую гору, снова и снова вступать в единоборство с этим нашим извечным врагом.
– Что же мы могли бы им предложить? – И капитан оглядел своих солдат с победоносной улыбкой, первой улыбкой, которую они видели на его лице за много дней. – Мы предложим им средство одолеть гору.
И вот немцы выкатили мотоцикл с коляской и поставили его в центре Народной площади и предложили людям посидеть в коляске, и посидеть в седле, и даже почувствовать всю мощь машины, когда заведен мотор и мотоцикл сотрясается под тобой.
– Посмотрите на них, – сказал капитан фон Прум. – Они преклоняются перед этой машиной. Как они хотят, как жаждут ее, они ждут не дождутся, когда стемнеет, чтобы под покровом темноты прийти и рассказать нам свою тайну.
Все было сделано для того, чтобы облегчить нам эту задачу. В тихих темных переулках были расставлены солдаты, а задняя дверь дома, где жил фон Прум, и дверь в Кооперативный винный погреб были оставлены открытыми. Но никто не пришел.
И дело тут не в том, что победила добродетель, хотя очень было бы приятно изобразить все так. Подкуп – хорошее оружие, когда имеешь дело с людьми, у которых ничего нет. Раз уж лесть способна в этой стране открыть многие двери, значит, это может сделать и подкуп – все дело только в цене. Были такие люди в нашем городе, которые легли спать в ту ночь, обливаясь потом и мечтая о том, как они будут на мотоцикле взлетать вверх по горе, проносясь мимо своих согбенных братьев, а потом сидеть на площади, ковыряя после ужина в зубах, в то время как остальные едва успеют добраться до дома и развести огонь, чтобы подогреть себе ужин.
Капитан всю ночь провел в темноте у двери, но никто не пришел к нему.
– Ничего не понимаю, – сказал он утром фельдфебелю Траубу. – Просто ничего не понимаю.
Трауб промолчал, но он-то знал, в чем дело. Предложенная взятка была мала. Ведь вместе с ключом от мотоцикла можно было получить саван и гроб.
– Предложение-то мы сделали хорошее, – заметил Хайнзик, обращаясь к фельдфебелю, – но только нужен еще полк солдат, чтоб охранять владельца.
– Сегодня он применит силу, – сказал кто-то из солдат.
– Сегодня он проломит несколько черепов, – согласился Хайнзик. – Ничего другого ему не остается. И когда он возьмется за это, я уж знаю, кого мне хотелось бы заполучить. Дали бы мне этого каменщика – Баббалуче.
– Нет, нет. Лучше другого, большеглазого, который солдат. Который еще так смотрит на тебя.
– Туфу, – сказал фельдфебель Трауб. – Да, надо бы взять его.
– И ее, – сказал Хайнзик. – Ту, что смотрит на тебя так, точно ты дерьмо.
Шли пятые сутки, и после полудня, как и ожидали немцы – да и мы тоже, – из Монтефальконе прибыл нарочный. Он привез два письма, и оба они хранятся в архивах города.
Одно было от брата капитана – Клауса. Собственно, даже не письмо, а открытка, в верхнем углу которой черным карандашом было нарисовано как-то уж очень по-детски темное крыло.
«Ангел смерти призывает меня, и я лечу к нему. Прощай, Зепп, брат мой».
Вместо подписи стояла одна буква «К».
Другое послание было из канцелярии полковника Шеера.
«Сезон охоты окончен.
Завтра к закату либо давайте свою добычу, либо являйтесь сами».
Подписи не было. Капитан перечел оба послания по нескольку раз, затем положил в свой архив. После чего он достал рукопись «Бескровной победы» и разорвал каждую страницу на мелкие кусочки – одну за другой, потом сжег их, а потом заплакал. Было еще светло, когда он пролил первую слезу, и плакал он до тех пор, пока не стемнело, – даже на другом конце площади слышно было, как он плакал. Он плакал о брате, но прежде всего о самом себе, и, услышав эти рыдания, мы испугались, потому что человек, который плачет, способен на любое зло.
* * *
В дневнике капитана в тот вечер появилось пять записей. И мы предлагаем их вашему вниманию такими, как они есть. Никто у нас здесь не видит в них никакого смысла – все только гадают, но наверняка найдутся люди поумнее нас, которые разберутся в этом. А здешние жители почти все считают, что фон Прум – в ту пору, во всяком случае, – был не в своем уме.
«1. ГАМЛЕТ УМЕР.
2. Я решил присоединиться к старине Фрицу.
3. «Глубоко в природе всех избранных рас таится хищный зверь – белокурая бестия, который жадно алчет схватки и победы».
Ницше прав.
4. Вопрос: Что есть бог?
Ответ: Бог – это немецкий ефрейтор.
5. В последний раз попытаюсь подкупить Бомболини и горожан. Куплю их страхом».
Написав это, фон Прум, должно быть, сразу вышел на улицу. Он пересек площадь, подошел к винной лавке, что напротив дома Констанции, и, не дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет к нему, даже не постучав, взбежал по лестнице и распахнул дверь в комнату Бомболини; тот лежал в постели, а Роберто сидел возле него. Капитан был очень возбужден. Он улыбался, хотя в его глазах все еще стояли слезы.
– Я спортсмен, – выпалил капитан.
Бомболини лишь молча смотрел на него. Мы здесь понятия не имеем, что такое спортсмен.
– Честная игра – это мой принцип, и я твердо соблюдаю правила. А на все, что здесь происходит, я смотрю как на игру.
Молчание.
– По-моему, мы с тобой хорошо сыграли. Мы старались честно относиться друг к другу. Надеюсь, ты с этим согласен.
– О да, – сказал Бомболини.
– Но мы не намерены проигрывать, – сказал фон Прум. – Ни бог, ни закон не позволят нам проиграть.
Молчание.
– А игра уже подходит к концу. И судья держит свисток у рта. Вы не выиграете – надеюсь, вам это понятно, – но вы можете спасти себя от страшного поражения.
Снова наступило молчание – такое долгое, что Бомболини почувствовал: надо что-то сказать.
– Я никак не пойму, о чем вы говорите.
– Прекрасно ты все понимаешь, и сейчас я сделаю последний ход. Где вино? – Фон Прум присел было на край кровати, но тут же вскочил. – Или, может, ты сыграешь со мной? – обратился он к Роберто.
Роберто отрицательно покачал головой.
– Прекрасно. Значит, быть по сему. – Он приложил руку ко рту, словно хотел всунуть в него что-то: мы ре шили, что он, видно, мысленно поднес к губам свисток, про который говорил.
– Игра окончена, – сказал капитан. – Я сделал все, что мог. Я честно играл. И руки мои чисты.
Он произнес это с явным облегчением.
– Не забудьте: до самого конца я давал вам возможность избежать беды, Капитан Бомболини. – Он впервые почтил мэра, употребив этот титул. – Завтра сюда прибудут другие люди.
Фон Прум повернулся и вышел из комнаты – мы видели, как он упругим, стремительным шагом пересекал площадь, направляясь к дому Констанции. Его словно подменили. Примерно через час мы услышали, как взревел мотор мотоцикла, и капитан фон Прум покинул Санта-Витторию.
– Надо мне вставать, – сказал Бомболини. И попросил Роберто оставить его на время одного, а жене передать, чтобы она принесла ему одежду.
Когда Роза Бомболини вошла с одеждой к нему в комнату, он уже вылез из постели.
– Ты слышала, что он сказал? – обратился к ней Бомболини. – Так что лучше уходи из города, прежде чем вернется капитан.
– Нет, – заявила Роза Бомболини. И стала помогать ему одеваться.
Все тело у него болело, он с трудом мог разогнуть спину, хотя били его только по лицу.
– Если ты сумел это вынести, – сказала Роза, указывая на его лицо, – то и я сумею.
Она стояла перед ним, скрестив на груди крепкие, могучие руки.
– Ты, значит, все-таки жалеешь меня? – спросил он.
– Нет, – сказала она, хотя понимала, что делает ему больно.
– Неужели даже в такое время ты не можешь сказать мне что-то доброе, хорошее?
– А по-твоему, я должна теперь жалеть тебя, потому что у тебя лицо расквашено, точно на него наступил мул?
Бомболини вздохнул – ему было тяжко и от усилий, которых потребовало от него одевание, и от ее слов; потом он положил руку на ее сильное плечо и попросил помочь ему сойти вниз.
– Ну, а когда-нибудь ты жалела меня? – Ему трудно было заставить себя продолжать, но он все-таки спросил: – Ты когда-нибудь… – Слова не шли у него с языка. – …Любила меня?
– Сама не знаю, – сказала Роза. И отвернулась. – Было, наверно, такое время. Но потом ты стал шутом, а женщины не любят шутов.
– Да, такие, как ты, не любят, – сказал Бомболини. – Завтра кого-то из нас убьют. И ты знаешь, что убить могут и меня.
– Это не значит, что я должна говорить тебе неправду, – сказала она.
– Да. Этого от тебя ждать не приходится, – сказал Бомболини.
Они вышли в помещение, где стояла винная бочка; Бомболини прислонился к ней и попросил дать ему стаканчик вина.
– Значит, когда все это кончится, если я – само собой – останусь в живых, ты не думаешь, что мы с тобой… м-м… могли бы начать все заново?
– Нет.
Ему опять стало обидно. В такой-то вечер, подумал он.
– Да перестань ты обижаться. Неужто никто из вас не может услышать ни слова правды, чтоб не обидеться? Неужто надо все время себя обманывать?
Он выпил еще стакан вина и потом спросил ее, зачем же тогда она вышла за него замуж.
– Ошиблась, – сказала она. – Глупая была. Итальянки все узнают на собственной шкуре, а потом уже поздно что-то менять.
– А с ней как будем? – И он ткнул пальцем в ту сторону, где находилась комната Анджелы. От вина он по обыкновению почувствовал себя лучше и подумал: чтобы легче пережить грядущие дни, надо все время быть слегка выпивши.
– Она выйдет замуж за американца.
– За Роберто? Абруцци?
– А разве здесь есть какой другой?
Бомболини от души рассмеялся – ну чего еще можно ждать от его жены! Так она отвечала ему всю жизнь, и он всегда смеялся, заранее зная, что она скажет. Когда они были моложе, он не обращал на это внимания, а когда стали старше, – не слушал ее.
– Он еще и сам этого не понял, но его к ней потянуло, – сказала Роза Бомболини. – И я стараюсь, чтоб они побольше были вместе. Я подталкиваю ее к нему – она этого не понимает, а он не против.
Бомболини вспылил.
– Но ты ведь даже не знаешь, что это за человек! – сказал он.
– А чем он не для нее? И потом он увезет ее в Америку, – сказала Роза. – Ну какая разница, что он за человек, если он увезет ее в Америку?
– А Фабио? Ты когда-нибудь думала о том, что Фабио делла Романья сохнет по твоей дочери, а он славный малый, и я обещал ему все, чего он захочет, за то, что он спас мне жизнь?
Произнеся эту тираду, Бомболини залпом осушил стакан вина.
– Фабио – итальянец. И потому он не годится для моей дочери. Давай, давай, пей вино. Напивайся.
Он налил себе еще.
– Нет среди итальянцев настоящих мужчин. Бомболини рассмеялся.
– Мне уже легче: значит, я не один такой, – сказал он.
– Итальянец непременно хочет чувствовать себя королем, а для этого он должен превратить женщину в мула.
– Я, между прочим, так с тобой не поступал.
– А ты и не смог бы.
– Нет, я просто не хотел. Ни к чему мне, чтоб ты превращалась в мула.
Она расхохоталась.
– Ты пытался, – сказала она. – Только я не далась.
Роберто разнес по городу слух об отъезде фон Прума, и люди собрались на площади в ожидании Бомболини. Все члены Большого Совета стояли возле фонтана – стояли молча, но чувствовалось, что им хотелось быть вместе.
– Мужчина должен выбирать себе и жену и мула у себя на родине, так говорила мне мать.
– Надо было тебе сказать мне об этом раньше, – заявила Роза.
Бомболини поставил было стакан. Он выпил достаточно. Там, на площади, люди ждали его, хотя ему нечего было им сказать.
– Твоя взяла, – сказал он. – Впрочем, ты ведь никогда не проигрывала. В любви тот выигрывает, кому удается бежать. Прощай.
Она кивнула в ответ. На пороге лавки Бомболини обернулся.
– Скажи мне вот что, – попросил он. – Эти последние месяцы… Я тебя все-таки удивил, а?
Она улыбнулась, потому что он угадал.
– Да, удивил, – сказала она.
Он все еще держал в руке стакан и сейчас, прежде чем шагнуть за порог, протянул его ей; она подошла к нему.
– Знаешь, – сказал он, – это самое лучшее, что ты когда-либо мне говорила.
Он присоединился к мужчинам, стоявшим на площади, и они медленно пошли по ней; все молчали – лишь смотрели на старые здания, среди которых выросли, и многие думали о том, что в последний раз обходят свой город. Было очень тихо. Канонада, доносившаяся с юга и ставшая уже привычной, как шум моря в прибрежном селении, прекратилась; лишь какой-то пес выл в Старом городе. Кто-то предложил зайти в храм святой Марии и помолиться, но остальные сказали – нет, народ испугается, увидев своих правителей, молящихся в церкви. Они дошли до Корсо Кавур и решили спуститься вниз. Шли в темноте, цепочкой, друг за другом.
– В жизни никогда так не боялся, – сказал кто-то. – Трясет всего, и даже тошнит от страха.
– Успокойся: нас всех тошнит от страха, – сказал Бомболини. – Но только у тебя одного достало храбрости заявить об этом.
– Но ты-то это уже пережил, – возразил ему тот. – Ты знаешь, как это бывает. И знаешь, что, если с тобой снова случится такое, ты снова выдержишь.
– А ты чего боишься: что тебе будет больно или что ты можешь все выболтать?
– Что могу выболтать.
– Значит, ты ничего им не скажешь, – заявил Бомболини.
С юга донесся громовой раскат, но на небе светила луна, и мы поняли, что это опять заговорили пушки. Гул был могучий – такого мы еще не слыхали. Но немцы так горланили в винном погребе, что перекрывали даже этот гул. Они уже не просили у нас вина – они брали его без всяких разговоров.
– Хорошо, что это не гром. А то дождь попортил бы виноград, – сказал кто-то.
У Толстых ворот мы остановились, посмотрели на виноградники при лунном свете и пошли назад по Корсо Кавур. Когда мы проходили мимо погреба, Хайнзик открыл дверь и вышел на улицу. Он был пьян.
– Вы, видно, думаете, что это вас выручит, – сказал он. И махнул рукой в сторону юга.
Все промолчали.
– Может, и выручит, – сказал он. – Может быть. А может, будет уже и поздно.
Он улыбнулся, и все увидели, что это фальшивая улыбка, потому что глаза у него были холодные и далекие, как свет луны, отражавшийся в них.
– Подождите, завтра увидите, кто с ним сюда приедет, – сказал Хайнзик. – Подождите, завтра вы все увидите.
Мы отвернулись: нам было противно на него смотреть и в то же время страшно от его слов.
– Подождите – вы их еще и почувствуете! —крикнул нам в спину Хайнзик. И расхохотался. – Тогда вы пойме те, что к чему.
Он шел за нами следом вверх по Корсо Кавур, сжимая в руке бутылку вина.
– К вам явятся профессионалы, – продолжал Хайнзик. – А не какие-то бедолаги вроде нас. Нам они не дадут даже притронуться к своим инструментам.
Он остановился, а мы продолжали идти, торопясь от него отделаться, но при этом не слишком ускоряя шаг, чтобы он не подумал, будто мы от него бежим.
– «Ножи и ножницы, вилки и свечки – не игрушки для малых детей!» – пропел нам вслед ефрейтор.
К этому времени мы уже ушли далеко, но не настолько, чтобы не слышать его.
– Вы все им расскажете. Да, да, расскажете. – И он снова расхохотался. – Будете просить их, чтоб они дали вам рассказать.
Когда мы вышли на Народную площадь, падре Полента бегом направился к нам.
– Смотрите, смотрите! – выкрикивал священник. – Тысячи вспышек, миллионы вспышек. Там, на юге, происходит что-то серьезное. Гигантское сражение.
Но для нас это не имело значения. Нам это уже не могло помочь.
– Пора спать, – сказал Бомболини. – Если завтра они начнут нас поджаривать, мы должны быть готовы к этому.
– Падре! – обратился к священнику один из присутствующих. – Помолись о нас. Прочитай этакую хорошую молитву на ночь.
Многие встали на колени прямо тут же, на площади, и Полента благословил их. К этому времени война говорила уже так громко, что грохот ее заглушал журчание воды в фонтане. Шло большое наступление, великое наступление. А мы не знали даже, кто наступает.
– Вы видели лицо Хайнзика? – спросил Бомболини. – Видели, какая на нем ненависть? Почему в нем столько ненависти? Откуда она берется?
На это ему, понятно, никто не мог дать ответ. Все пожали друг другу руки – каждый каждому и всем по очереди – и разошлись по домам.
