Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Он позволил Фабио подняться на колокольню, но не стал помогать ему разыскивать в темноте веревки колоколов.
– Ищи сам. Я не намерен подсоблять тебе, – сказал священник. Его отношение к Муссолини было двойственным. С одной стороны, существовал Латеранский договор*; дуче подписал его и тем самым сделал для церкви больше, чем любой другой итальянский правитель, но дуче был дурак и шут гороховый, а Полента ничего так не презирал в людях, как глупость и шутовство. Будь он на месте господа бога, говорил священник, – всех скоморохов отправил бы на самое дно преисподней.
Презрев туман, он зашагал через Народную площадь к храму святой Марии Горящей Печи, чтобы быть на месте в случае каких-либо беспорядков. Он уже приближался к фонтану, когда его окликнул Фабио.
* Соглашение 1929 года между Италией и папой Пием XI, выделявшее Ватикан в независимое государство.
– Ох, падре! Какое счастливое утро наступает наконец для Италии!
И колокол зазвонил; его звон прокатился над всем городом – свободный и неистовый, – и задрожала колокольня, и зазвенели стекла в окнах домов, выходивших на площадь. Однако ни одна живая душа не выглянула из дома. Фабио бросился к храму святой Марии.
– Где народ? – крикнул он священнику. – Что случилось с народом?
– Ты слишком надолго уезжал учиться, – сказал Полента. – Они больше не верят призывам колокола.
Прошедшим летом, когда ударили в колокол, весь народ сбежался на площадь тушить пожар. И тут вспыхнули факелы и все увидели, что их окружают чернорубашечники из монтефальконских казарм.
«Ну вот, теперь мы приступим к сбору недоимок по налогам», – сказал офицер. И они обшарили все карманы и все дома в Санта-Виттории и не оставили в городе ни единой лиры.
– В нашем городе пожаров не бывает, – сказал Фабио священник. – Поэтому теперь, когда звонит колокол, все встают и покрепче запирают двери на засов. Вот такие христиане живут в этом городе.
Но как-никак, а правда – она свое скажет. Когда звон колокола затих, Фабио принялся бегать по площади, останавливаясь перед каждым домом и уговаривая всех выйти наружу, ибо он принес хорошие вести, и мало-помалу в окнах начали зажигаться огни, и уже то один, то другой Пьетросанто, которые почти все жили в переулках, выходящих на площадь, стали приотворять двери своих домов, а приглядевшись получше и убедившись в том, что это и вправду Фабио мечется в тумане по площади, решились наконец выйти.
Для того чтобы понять, что такое Санта-Виттория, нужно уразуметь одну вещь. Если в Санта-Виттории что-либо становится известным, это становится известным всем и каждому в Санта-Виттории, едва только оно успеет произойти. Одни объясняют это слишком тонкими стенами домов, вследствие чего все, что говорится в одном доме, слышно в другом, проникает сквозь его стены в третий и распространяется дальше вниз – но всему Старому городу, и вверх – по всему Верхнему городу. На взгляд же других, это происходит потому, что все в городе находятся в родстве друг с другом, в жилах всех течет одна и та же кровь, и потому у всех одно и то же и на душе и в сердце и, с кем бы что ни случилось, всем до этого есть дело. Словом, как бы там ни было, но стоило членам семейства Пьетросанто появиться на Народной площади, как в тот же миг там собралась толпа.
Они заставили Фабио подняться на ступеньки храма святой Марии. Пьетро Бык, самый старый, но все еще самый сильный из Пьетросанто, повесил велосипед Фабио на каменную черепаху фонтана, так что луч велосипедного фонарика отлично освещал фигуру парня. Тень Фабио упала на фасад храма, и, когда он поднял руку, собираясь заговорить, черная тень руки на каменной стене была никак не меньше двадцати футов в длину.
– Великое событие произошло сегодня! – громко крикнул Фабио.
Голос у него был слабый, под стать его худому телу, но чистый, и все его услышали.
– Великое событие для нас. Великое событие для Италии.
Люди подались вперед, чтобы лучше расслышать, что скажет Фабио, ибо добрые вести не столь частые гости в наших краях.
– Бенито Муссолини, тиран, умер! – крикнул Фабио. Ни звука не раздалось из толпы в ответ. Фабио был явно озадачен. Слышали они, что он сказал, или нет, спросил он и опять не получил никакого ответа. Тем не менее Фабио знал, что они слышали.
– Дуче сегодня прикончили! – крикнул он. Снова молчание, только вода журчит в фонтане.
– А нам-то что до этого? – отозвался наконец кто-то. – Чего это ты стараешься нам втолковать?
– Зачем ты поднял нас с постели? – закричал другой. – Зачем ты звонил в колокол?
Душевные муки Фабио отразились на его лице. Лицо у него было красивое, тонкое, немного продолговатое, профиль острый, как лезвие нового топора, кожа чистая, а глаза черные, как спелые оливы, и глубоко посаженные, и волосы тоже черные, а на солнце так даже с синим отливом. Его белая кожа резко выделялась среди медно-красных лиц, напоминавших цветом кухонную утварь.
– Да нам-то до всего этого что за дело? – снова крикнул тот, первый. Он тоже хотел получить ответ.
– Для вас это означает свободу, – сказал Фабио и опустил глаза.
Народ уважал Фабио, но сейчас люди были раздосадованы тем, что он их разбудил. Фабио спустился по ступенькам паперти, и они расступились перед ним, пропуская его к фонтану Писающей Черепахи, чтобы он мог взять свой велосипед.
– Ты слишком долго был в отлучке, Фабио, – сказал кто-то. – Мы здесь не ходим в школу, Фабио. Мы работаем. Мы выращиваем лозу, Фабио. Ты не должен был поднимать народ спозаранок.
– Извините меня, – сказал Фабио. – Я виноват, виноват.
– Это все книги, – сказала какая-то женщина. – Ты заучился. – И все согласно закивали, потому что кто же не знает, что книги, как вино: в меру – хорошо, а сверх меры – может обернуться куда как скверно. От книг бывает расстройство головы.
Все привел в порядок каменщик Баббалуче, хотя обычно, кроме беспорядка, от него ничего не жди.
– Не трогай фонарь, оставь его там! – крикнул он. Про Баббалуче недаром говорят, что у него медная глотка – такой у него голос. Слушать его одно наказание, но не услышать невозможно. Прихрамывая – он ведь был калека, – Баббалуче поднялся по ступенькам церкви.
– Сейчас я вам растолкую, вы, бочки дерьма, что это для вас значит, – начал Баббалуче.
Чего уж там греха таить. Наш каменщик слова не скажет без того, чтобы не ввернуть что-нибудь об экскрементах. Баббалуче поливал жителей Санта-Виттории такой отборной бранью, которая по законам Италии никоим образом не может быть занесена на бумагу, даже если эта бумага никогда не будет опубликована. Он сказал, что мы такие же вонючки и поганцы, как тот, кто, встав поутру, сует ногу в башмак и видит, что он использовал его ночью вместо горшка. Баббалуче может говорить нам такое, потому что много лет назад с ним кое-что произошло на глазах у всего народа, и народ это допустил. Баббалуче – это вроде епитимьи, которую наложили на наш народ.
– Кому из вас неохота дать Копе хорошего пинка в зад? – выкрикнул Баббалуче.
Тут все загоготали. Это отвечало тайным вожделениям каждого находившегося па площади.
– Так вот, с нынешнего утра вы можете это сделать.
И затем он перечислил всех остальных городских заправил, видных местных фашистов, известных у нас под названием «Банда».
– Ас Маццолой кто хочет разделаться? Ликующие крики возвестили об участи, ожидающей Маццолу. «Банда», в сущности, давно перестала заниматься политикой. Они даже деньги для своей организации или для Рима и те давно перестали собирать. Они грабили Санта-Витторию для самих себя и крали не то чтобы не слишком много и время от времени, а просто крали без разбору. Самые яростные крики выпали на долю Франкуччи. Когда Копа двадцать лет назад прибрал к рукам город, он произнес свою единственную речь.
– Хлеб – это жизнь, – сказал он народу. – Хлеб – вещь священная. Слишком священная, чтобы оставлять его в алчных руках отдельных личностей. До тех пор пока я мэр этого города, ни одно частное лицо не будет больше наживаться на хлебе народном, и да поможет мне бог.
После этого он закрыл все пекарни в Санта-Виттории и организовал Городское Бездоходное Общество Хорошего Хлеба, а во главе его поставил своего деверя, погонщика Франкуччи. Франкуччи же первым делом убавил количество пшеницы, отпускаемой на выпечку каждой булки, а затем поднял на эти булки цену. А через год семейства Копа, Маццола и Франкуччи, ютившиеся с незапамятных времен в сырых темных лачугах Старого города, переселились в залитые солнцем дома Верхнего города, где обитали все наши благородные, если позволительно о них так выразиться, господа.
– Я дарю вам задницу Франкуччи, – изрек Баббалуче, и толпа заревела от восторга.
Теперь можно будет пустить воду для полива на верхние террасы: «Банда» закрыла ее несколько лет назад, когда народ отказался платить деньги за собственную воду. II привести в порядок Обманные весы, на которых виноградари должны были взвешивать свой виноград при продаже его Городскому винодельческому кооперативу.
Толпа начинала ожесточаться. У нас говорят: «Если ты ничего не можешь сделать, сделай вид, что делать ничего и не нужно». Но теперь, когда люди почувствовали, что сделать что-то в их власти, старые затянувшиеся раны открылись. Трудно сказать, куда бы устремилась толпа и к чему бы это привело, не появись тут на площади Франкуччи, которого именно в этот момент дернула нелегкая спуститься сюда из Верхнего города.
– Почему звонили в колокол? – спросил он. Никто на свете не мог предполагать, что булочник появится на площади в такую минуту; нужно было знать Козимо Франкуччи, чтобы понять, как это могло произойти.
– Чего вы так вылупились на меня? – закричал он. – А ну, руки прочь!
Они использовали булочника как футбольный мяч. Оп летал из одного конца площади в другой, и каждый считал своим долгом хотя бы раз пробить штрафной одиннадцатиметровый. И только когда булочник был уже ни жив ни мертв, послали за его домочадцами, чтобы те спустились на площадь и забрали его. Он оказался им не в подъем, и Фабио взялся помочь дотащить его по крутой улице до Верхнего города. Да, такой уж он у нас, Фабио. Когда он вернулся на площадь, люди расходились по домам. Расправа над булочником слегка охладила их пыл. Снизила их кровяное давленое.
– Не надо было этого делать, – сказал Фабио.
– Люди имеют право пустить кровь таким, как он, – сказал Баббалуче. – Это им по душе. Им потребно это. А теперь дай им блюдо пожирней! Расскажи, как умер дуче.
– Они не хотят этого слушать, – сказал Фабио. – Они хотят идти домой.
– Люди всегда рады послушать, как свора дворняг затравила могучего кабана, – сказал Баббалуче.
И каменщик оказался прав. Фабио рассказал им, как Большой Совет фашистской партии собрался накануне ночью в Риме и один старик, граф Дино Гранди, поднялся с места и, глядя ему, дуче Муссолини, прямо в лицо, прочел вслух принятую ими резолюцию.
Постановили: члены Большого Совета и великий итальянский народ, утратив веру в способность вождя руководить народом далее и придя к убеждению, что он разрушил боеспособность армии и убил волю к сопротивлению…
Люди сидели на площади на мокрых камнях и слушали Фабио.
– Умер-то он как? – выкрикнули из толпы. – Как он умер?
И Фабио рассказал им, что напоследок дуче повернулся к своему зятю, супругу той, что была плоть от плоти и кровь от крови его, и сказал: «И ты, Чиано? Плоть от плоти моей. Даже ты». – «Да, даже я. Ты сделал для этого все, что мог».
И он рассказал им, как на другой день в Риме, в палящий зноем ленивый воскресный послеполуденный час, король призвал дуче к себе в свой королевский дворец и, встретив его в своем саду за высокой живой изгородью, где их не могла видеть ни одна живая душа, спел дуче песенку, которую распевали солдаты:
Что ты сделал для нас, Муссолини?
Что ты сделал с нашими «альпини»?
Я скажу тебе о том, Муссолини:
Погубил ты наших «альпини».
Вот что ты сделал для нас, Муссолини.
«И вы верите этому? Верите?» – спрашивает короля дуче.
«Все солдаты это распевают», – отвечает ему король.
«Тогда больше толковать не о чем».
«Да, больше толковать не о чем».
И Фабио рассказал им, как дуче посадили в длинный черный санитарный автомобиль и повезли по улицам Рима.
А дуче и говорит страже: «Я же ничем не болен», а стража ему отвечает: «Зато народ Рима доволен».
И дальше он рассказал им, как дуче провезли через весь древний, раскаленный от зноя город, мимо всех старинных памятников, некогда поставленных цезарями, под триумфальными арками, воздвигнутыми в честь великих людей, и вывезли за городскую стену Рима на Аппиеву дорогу – на ту дорогу, по которой все завоеватели приходили в Рим. На пересечении дорог автомобиль остановился, и кто-то из деревенских жителей заглянул внутрь.
«Там какой-то старик умирает», – сказал крестьянин.
И тут Муссолини произнес одну-единственную фразу: «Народ Рима всегда уничтожал своих лучших сыновей».
И еще Фабио рассказал им о том, как дуче повезли через разные города и через горные селения, по горам и долам, и холмы становились все круче, и горы все выше, и как его привезли в Абруццы, а потом еще дальше, еще выше – туда, где на вершинах гор лежит вечный пласт снега. В долины уже спустилась ночь, но на снежном поле еще умирали солнечные лучи, и здесь его встретили четверо альпийских стрелков и приказали ему раздеться догола, и, когда он стал перед ними нагишом, двое из них взяли его за руки и двое – за ноги и опустили в яму, заранее вырубленную ими во льду, и стали лопатами сыпать снег в эту вертикальную могилу и сыпали до тех пор, пока непогребенной осталась только его большая голова.
«Вы обесчестили Италию», – сказал дуче.
А те были хоть и простые парни, но один из них дал ему достойный ответ:
«Нет, этим мы лишь отдаем дань всем, кто был умерщвлен тобой за двадцать лет».
Так, по обычаям альпийских стрелков, сказал Фабио, дуче принял смерть в снежной могиле в горах, где он никогда не бывал.
Когда Фабио закончил свой рассказ, у некоторых женщин были на глазах слезы, но они оплакивали не дуче, а тех мужчин из Санта-Виттории, которые служили в альпийских частях. Их было двадцать три, все еще совсем юные; майским утром 1941 года они покинули город и зашагали вниз с горы, распевая и весело перекликаясь; они спустились на дорогу, ведущую в Монтефальконе, и ветерок развевал перья на этих их дурацких шапочках, а народ стоял на городской стене и махал им вслед – махал, махал, пока последний не скрылся из глаз. И с той поры ни о ком из них не было больше ни слуху ни духу.
Мы знаем теперь, что дуче умер совсем не так, но мы по-прежнему всегда говорим, будто это было именно так, потому что нам хочется, чтоб это было так: нам кажется, что такая смерть больше ему подходит.
* * *
Тут взошло солнце, и уже никакая сила не могла удержать народ на площади. Солнечные лучи еще не упали на самую площадь, но они уже заиграли на черепичных кровлях домов, и, когда народ это заметил, его ничто не могло остановить.
– Никто не должен работать сегодня! – закричал Баббалуче. – Сегодня праздник!
– Мы будем праздновать сегодня! – закричал Бомболини.
Но ни один человек их не слушал.
В городе Санта-Виттория народом управляет солнце. Это у нас в крови. Даже когда солнца не видно или люди не могут его видеть – к примеру, когда они находятся в темных закоулках Старого города, – все равно, лишь только солнце встанет, все встают вместе с ним. Солнце выгоняет людей из домов и гонит к виноградникам на горных уступах – выращивать лозу.
– Скажи ты им, Фабио! – взмолился Баббалуче.
– Сегодня великий день для Италии, – сказал Фабио. – Никто не должен работать сегодня.
Толпа растекалась с площади по примыкающим улицам: все спешили взять свои мотыги, все были уже глухи ко всему, кроме нужд лозы, и Народная площадь мгновенно опустела – осталось всего человек пять-шесть возле церкви. Оставшиеся пересекли площадь, расселись вокруг фонтана Писающей Черепахи, а Фабио залез на него и снял свой велосипед.
– Двадцать лет я мечтал об этом дне, – сказал Баббалуче, – и вот вам, нате, гляньте сюда! – Он обвел рукой опустевшую площадь. – Вот какой у нас народ, Фабио. Гляди и запоминай.
Они сидели, прислушиваясь к журчанию воды в фонтане. Мимо них прошел священник, направляясь к колокольне.
– Надо почтить память усопшего мессой, – сказал он, обращаясь к Фабио.
– Почтить память одного из героев церкви, – сказал Баббалуче.
– Покойникам следует оказывать уважение, – сказал священник.
– А может, вы скажете мне, когда у Ватикана дойдет очередь до живых? – спросил каменщик.
Эти двое вечно устраивали такие перепалки, и оба уже настолько к ним привыкли, что ни один не слушал, что говорит другой. Но Фабио это коробило.
– Подумать только, что я, Уго Баббалуче, пережил этого подонка Муссолини, – сказал каменщик. – Это уже кое-чего стоит. Я жив, а этот подонок умер.
– За это надо выпить, – сказал Бомболини, и тут все как но команде, словно кто-то беззвучно протрубил тревогу, встали и пошли через всю площадь следом за виноторговцем к его винной лавке. Он уже отпирал раздвижную железную решетку на двери, когда из верхнего окошка выглянула его жена.
– Смотри, чтобы они уплатили! – крикнула она. – За ставь их платить, слышишь?
Бомболини был смущен.
– У нее нет исторического чутья, – сказал он.
В лавке было холодно и сыро, но теплый воздух, веявший с площади, и вино, разлившееся по жилам, скоро сделали свое дело.
– Как ты думаешь, что теперь будет? – спросил один.
– Ничего не будет, – сказал Пьетросанто. – Почему должно что-нибудь быть?
Так вот у нас всегда. Где бы что бы ни происходило – в Риме ли, в мире ли, – на два-три дня, ну иной раз на две-три недели, могут и у нас произойти какие-то небольшие перемены, но потом все опять возвращается на старое место и идет своим привычным путем.
– Немцы сюда заявятся, – сказал Фабио.
Он прилег головой па стол; усталость совсем сломила его. Ему вдруг стало неловко оттого, что он все время как бы находился в центре внимания. Ему никогда не доводилось прежде много разговаривать с людьми, а теперь вдруг пришлось.
– Нет, они к нам не придут, – сказал кто-то. – Зачем им сюда приходить?
– Если Италия выйдет из войны, – сказал Фабио, – немцы не оставят ее американцам и англичанам.
– Ерунда, – сказал Пьетросанто. – Им тут нечем поживиться.
– Это намтут нечем поживиться, – сказал Бомболини. Фабио только пожал плечами. Он был не любитель спорить, но все же рассказал им про танки и броневики которые он видел, как они входили в Монтефальконе.
– Монтефальконе – это Монтефальконе, а Санта-Виттория – это Санта-Виттория, – сказал каменщик, – Одно дело бриллиант, а другое дело кусок дерьма.
За это надо было выпить.
– Только тот, кто родился в Санта-Виттории, знает, как тут не подохнуть с голоду, – сказал один. – Что тут делать немцам?
За это они выпили тоже.
Жена Бомболини спустилась по черной лестнице и вошла в лавку; она поглядела на их стаканы с вермутом и анисовой водкой, потом уставилась на них самих.
– Они уплатили?
– Уплатили, – сказал Бомболини.
– Покажи деньги. – Она выдвинула ящик стола, стоявшего возле большой винной бочки. Ящик был пуст.
– Сегодня исторический день, – сказал Бомболини. – В такой день не спрашивают платы за вино и, даже если кто сам платит, так не берут.
Остальные согласно закивали, посматривая на Розу Бомболини. Ее все побаивались. Такого скверного языка, как у нее, не было ни у одной женщины в городе, и она без стеснения пускала его в ход. Роза пристально поглядела на них.
– Хорошенькая шайка патриотов! – Она принялась забирать у них стаканы и подталкивать всех к дверям. – Валите о вашим патриотизмом на площадь, ему только там и место. – Когда они уже столпились в залитом солнцем дверном проеме, она сказала: – Вот в чем наша беда. Ни гроша в кармане, а все лезут в патриоты.
Тут они услышали бой барабана; он доносился с одной из улиц Верхнего города, ведущей на площадь: Капоферро, городской глашатай, оповещал о смерти дуче.
– Заткнул бы ты ей разок глотку кулаком, – сказал кто-то из мужчин Бомболини, и все снова согласно закивали; впрочем, каждый знал, что, будь Роза Бомболини его женой, он бы держал свои кулаки при себе.
– Женщины, задницы и орехи требуют крепкого кулака, – сказал Пьетросанто. Все кивнули. – Плохо в том курятнике, где петух молчит, а курица кукарекает.
Это они тоже подтвердили кивком головы – все, включая Бомболини. Послышался гудок автомобильного рожка, который носил с собой Капоферро, за ним последовал раскат барабанной дроби, и Капоферро спустился на площадь.
Никто, кроме уроженцев нашего города, не поймет Капоферро. У бедняги что-то неладно с языком, и иной раз только совместными усилиями двух-трех людей удается разгадать смысл произносимых им слов, но зато уж это запоминается накрепко. В жизни существует какой-то закон, думал Фабио (он называл его законом компенсации), в силу которого хромые делаются рассыльными, обделенные судьбой содержат веселые дома, а парни вроде Капоферро становятся глашатаями. А Капоферро тем временем шел уже по площади и бил в свой барабан.
– Нидо Муззлини умер. Барррромбарруммммбаррум. И гудок рожка.
– Бенидолини больше нет. Итли скорбит.
– Нет, нет, – сказал Фабио. – Италия счастлива.
– О! – произнес Капоферро. Он стукнул себя по голове барабанными палочками и поглядел на людей.
– Вы хотите отпраздновать? – спросил оп. – За стакан вина я отбарабаню вам плясовую.
– Обожди, – сказал Бомболини. Он пересек площадь, вошел в свою винную лавку с заднего входа, со стороны улицы поэта Д'Аннунцио, и возвратился с двумя бутылками вина.
– Станьте спиной к лавке, – сказал он. Вермут был хорош. Бутылки пошли по кругу.
– Я такую запущу дробь на моем барабане, что черепицы послетают с крыш, – сказал Капоферро.
Он надолго присосался к бутылке; говорили, что ему уже перевалило за сто, и, кажется, это была правда; затем он принялся бить в барабан. Сначала все стояли неподвижно, но вот Баббалуче пустился в пляс. Он калека – остался калекой после того, что тут с ним сделали, но Капоферро теперь бил в барабан помедленнее, и каменщик, хоть и не слишком быстро, но весело отплясывал на булыжной мостовой.
– Вот уж никак не думал, что попляшу когда-нибудь на его похоронах! – крикнул он.
Солнце уже здорово припекало, а они ничего не ели со вчерашнего вечера, и вино ударило им в голову. Вскоре и Бомболини по примеру каменщика пустился в пляс, и они вдвоем долго выписывали вензеля вокруг фонтана Писающей Черепахи, а Капоферро все бил в свой обтянутый козьей шкурой барабан, и все хлопали в ладоши. Дочка Баббалуче пришла из Старого города на площадь, увидала отца и схватила его за руку; она скрутила руку ему за спину, как делают карабинеры, и принялась подталкивать его через всю площадь к Корсо Муссолини, которая ведет вниз, в Старый город. Баббалуче отдал бутылку кому-то из мужчин и тем совершил непоправимую оплошность, потому что Роза Бомболини увидела это, вышла из винной лавки и направилась по площади прямо к ним.
– Ах вы сукины дети, воры! – сказала она и отняла бутылку.
– Сделай с ней что-нибудь! – заорал Капоферро, заглушая свой собственный барабан. – Укроти свою бабу!
– Лучше мотай отсюда, – сказал Бомболини. – Не то она сломает твой барабан.
Вина больше не было, барабан больше не бил, да к тому же жарища, и все один за другим начали разбредаться по домам. Вскоре на площади остались только Фабио и торговец вином, если, конечно, не считать старух, бравших воду из фонтана, ребятишек и волов. Говорить тоже больше было не о чем.
– Пойду-ка я завалюсь спать, – сказал Бомболини. – Пожалуй, лучше не придумаешь. Будь здоров, Фабио.
На этом празднество и закончилось. Фабио остался один. Он решил пойти в Старый город и тоже вздремнуть на циновке в доме своего двоюродного брата Эрнесто. Покинув площадь, он стал спускаться вниз по крутой Корсо Муссолини. Солнце пекло нещадно. В такие дни у нас говорят: «Африканская пещь разъяла свою пасть». На пороге своего дома рядом с домом Эрнесто сидела в тенечке старуха.
– О чем это там шумели? – окликнула она Фабио. Старуха была глуховата.
– Помер там один! – крикнул ей в ответ Фабио. – Скончался.
– Кто?
– Муссолини. Бенито Муссолини.
Старуха поглядела на Фабио и покачала головой.
– Нет, нет, – пробормотала она, – нет, не знаю такого.
– Он не здешний, – сказал Фабио.
– А! – Лицо ее снова ушло в тень, утратив всякое выражение.
В доме чем-то попахивало. Правду сказать, крепко воняло. Эрнесто был не слишком домовит. На очаге стоял горшок холодных недоваренных бобов, и, хотя они с трудом лезли в глотку, Фабио съел их не без удовольствия.
– Вот я и отпраздновал. Вот и попировал, – произнес он вслух.
Он отыскал циновку, встряхнул ее и, растянувшись на ней, стал глядеть в закопченный потолок. В городе царила тишина – не прокукарекает петух, не заплачет ребенок, даже вол не промычит, – и Фабио погрузился в сон. Было девять часов утра.
Вот так мы отпраздновали смерть диктатора. Так в городе Санта-Виттория закончила на двадцатом году свое славное существование Величественная Несокрушимая Фашистская Империя.
* * *
Фабио проснулся вскоре после полудня. Тело все еще ломило от усталости, но голод разогнал сон. Обшарив весь домишко, Фабио не нашел никакой еды – ни ломтика черствого хлеба, ни кусочка засохшего сыра – и пожалел, что съел все холодные бобы. Он написал несколько слов Эрнесто: «Если в твой дом забредут невзначай муравьи, так и те сдохнут с голоду», – вышел на Корсо Муссолини и побрел на Народную площадь попытать счастья – может, удастся купить немного хлеба, сыра и вина. Полуденное солнце ослепило его, и он прислонился к стене дома, ожидая, пока глаза привыкнут к нестерпимому сверканию. Наконец он добрался до площади: там стояла кучка людей, и все смотрели в сторону Старого города, но у Фабио глаза еще не совсем привыкли к свету и он не мог разглядеть, на что глазеет народ.
Народная площадь – центр города Санта-Виттория. Это плоское, вымощенное булыжником пространство делит город на две части. Выше, над площадью, расположен Верхний город – он сидит на земле, как в седле, и купается в солнечных лучах. Никто не может объяснить, почему бы с самого начала не построить было весь город на этом месте. Тех, кто живет в Верхнем городе, зовут «козлами». Жители центральной части, расположенной вокруг Народной площади, прозываются «черепахами» – по названию фонтана. Ниже площади расположен Нижний (или Старый) город. Живущих там прозвали «лягушками», потому что весной после дождя в этой части города полным-полно маленьких зеленых лягушек, которые храбро прыгают по улицам, пока кошки, крысы и ребятишки не доберутся до них. На туристской карте – хотя туристы никогда не заглядывают сюда – Старый город назван Средневековым, что звучит как-то солиднее. «Лягушки» почти никогда не сочетаются браком с «черепахами», а «черепахи» не общаются с «козлами». Так живут в нашем городе.
Город расположен на круче. Корсо Муссолини, которая от Народной площади идет вниз через весь Старый город, местами так крута, что превращается в выложенную каменными плитами лестницу. Корсо обрывается у Толстых ворот, которые служат главным входом в город и прорублены в Толстой стене, первоначально сложенной еще древними римлянами и достроенной кем-то уже позже. Весь наш город обнесен этой стеной. Из города есть еще один выход – через Тощие ворота, но им пользуются главным образом мальчишки да козы – так крута тропа, ведущая оттуда вниз с горы.
Если вы станете в центре Народной площади, там, где сейчас стоял Фабио, то примерно на уровне ваших глаз окажется вторая гордость Санта-Виттории – единственное, чем одарило наш город фашистское правительство, – высекая, как бы парящая в воздухе водонапорная башня, похожая на гигантского паука. На стенке бетонного бака – резервуара для воды – крупными черными печатными буквами начертаны такие слова:
МУССОЛИНИ ВСЕГДА ПРАВ.
А на другой стенке бака, хотя почти ни с одной точки площади ее не видно, красуется:
ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ
ДУЧЕ ДУЧЕ ДУЧЕ ДУ
Еще ниже, за башней, в Старом городе, возле Тощих ворот, находится главная гордость нашего города – Городской кооперативный винный погреб с большой красно-синей рекламой на крыше: «Чинцано», ибо почти все вино, производимое в пашем городе, рано или поздно скупается семейством Чинцано.
Ничего этого Фабио из-за слепящего света видеть не мог. А в винной лавке повторилось то же, но по прямо противоположной причине: в лавке было темно, и он снова ослеп. Он прошел мимо Розы Бомболини, которая стояла в дверях, скрестив руки на груди, и глядела в сторону Старого города; она не последовала за ним, когда он вошел в лавку, и ему пришлось ощупью нашаривать в темноте стул. Он подождал, пока глаза привыкнут к мраку, уселся на стул и услышал плач.
– Может, я могу чем-нибудь тебе помочь? – спросил Фабио. Молчание. – Я не мешаю тебе? – снова спросил он и замолчал, ожидая ответа. – Это ты, Анджела?
– Да, я.
Ему хотелось сказать ей что-то разумное, утешить ее, но ничего не приходило в голову. Совсем ничего. Ни единого слова. Он закрыл глаза, стараясь припомнить хоть какое-нибудь подходящее словечко, и не припомнил ничего: память подсказала лишь ее имя, а от этого толку было мало, он сам понимал.
Происходило же это с Фабио вот почему. Хотя он никогда не разговаривал с этой девушкой с глазу на глаз, и никогда не произносил ее имени вслух, и никогда не слышал, чтобы она назвала его по имени, тем не менее он был влюблен в Анджелу Бомболини. Такие вещи случаются здесь у нас чаще, чем где-нибудь в других местах. Здесь у нас очень распространен особый вид любви, про который говорят: «Как громом поразило».
Какая-нибудь девушка выглядывает из окошка, видит парня, которого она видела уже десять тысяч раз, и вдруг любовь поражает ее, как удар грома, и она чувствует, что влюблена в этого парня по уши. С этого мгновения вся ее жизнь принадлежит ему, и она даже готова дать ему Главное Доказательство или Истинное Подтверждение, если он того потребует, невзирая на то, что он, быть может, даже не знает ее имени или, больше того, не ведает о ее существовании. Когда такое случается, у нас говорят: «Фабио видит Анджелу и во сне и наяву».
Он видит ее повсюду.
Парень, пораженный такой любовью, подобной удару грома, испытывает ужасные муки прежде всего от страха, что предмет его любви не ответит ему взаимностью. Ведь тогда жизнь станет невозможной и непереносимой. И так могуч этот страх быть отринутым и погрузиться в ужасающую пустоту жизни, лишенной любви, что многие влюбленные, пораженные ударом любовного грома, так и не находят в себе мужества объясниться своему предмету в любви и страдают молча. Время от времени кто-нибудь из них накладывает на себя руки, и все кругом бывают изумлены, ибо никто не в состоянии понять, какого ада хотел избежать страдалец.
