Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
– Это значит: немцы берут, а итальянцы отдают, – сказал Трауб.
– Таков естественный порядок вещей. И ничто не может его изменить. Сильный берет, слабый уступает. Вы считаете это неправильным?
Никто не знал, что на это ответить.
– Это нельзя назвать ни правильным, ни неправильным. Так оно есть. Такова жизнь. Факты жизни. Правда всякой жизни.
Он высказался – теперь самое время было отойти от солдат и дать им переварить эту истину, что он и сделал.
– Тогда поехали и будем брать, – сказал Хайнзик.
– В приказе говорится: в пять часов, – возразил Трауб. – Раз сказано – в пять, в пять мы там и будем.
– Ты считаешь, что это правильно? – спросил Хайнзик. – То, что он сказал?
– Да, правильно. Есть люди, которые рождены, чтобы стоять «над», и есть такие, которые рождены, чтобы стоять «под». Вот как солдаты и офицеры. Есть, скажем, фон Прум и есть Хайнзик. И фон Прум выше тебя.
– Да, это верно, – сказал Хайнзик.
– Но зато ты выше большинства «макаронников»,
– Да, это тоже верно.
На Народной площади Туфу поджидали Бомболини, Пьетросанто, Фабио и Роберто, и все тотчас двинулись вместе с ним вниз по Корсо Кавур.
– Этого нельзя описать. Надо самому увидеть. И все сразу, – сказал Бомболини.
Через Тощие ворота и дальше вниз, по дорожке, что вьется через виноградники. Солнце стояло уже высоко. Кое-где среди лоз, цепляясь за виноградные листья, еще висели клочья тумана – остальное рассеяло солнце.
– Не оборачивайся, – сказал Бомболини. – Я хочу, чтобы ты сразу все увидел.
На песчаной площадке перед входом в Большую залу высились рядами кирпичи. Люди перетаскивали их отсюда внутрь, а другие подносили цемент и известку, песок и воду, готовя смесь, которая скрепит кирпичи.
– Теперь это уже ни к чему, – сказал Бомболини, но люди точно не слышали его. – Никакого толку все равно не будет. Только зряшная потеря времени.
Но люди по-прежнему не слышали его. Теперь, при утреннем свете, Бомболини казался каким-то маленьким – он словно усох с наступлением дня. Он дотронулся до руки Туфы.
– Ну-ка взгляни. Теперь можешь смотреть. Сначала Туфа ничего не видел и не понимал, почему такое волнение, а когда увидел, то в первую минуту подумал, что это утреннее солнце сыграло с ним злую шутку или его собственные глаза издеваются над ним, хотя оп понимал, что и другие видят то, что видел он.
От Тощих ворот вниз по козьей тропе, через все виноградники и прямо ко входу в погреба тянулась блестящая багровая полоса, которая постепенно, по мере приближения к подножию горы, темнела и расширялась.
– Вино, – сказал он.
– Да, вино, – подтвердил кто-то.
Багровая полоса к тому же еще и сверкала, слепя глаза блеском тысячи разбитых бутылок, на осколках которых играло солнце.
– Если бы сам бог захотел указать немцам, где спрятано вино, он не сумел бы придумать лучше, – сказал Бомболини.
Они не могли оторвать глаз от этого багрового следа. С каждой минутой, по мере того как солнце поднималось выше, разгоняя туман, багровая полоса на тропе становилась все сочнее и гуще, а стекло переливалось все ярче, соперничая с самим солнцем. Старая Лоза вышел из погребов и посмотрел вверх, на гору.
– Не надо было нам тревожить вино, – сказал он. – Это оно мстит нам за то, что мы его потревожили.
Не в силах больше смотреть на багровый след, они пересекли песчаную площадку и вошли в Большую залу. «Козел» Кавальканти, намеревавшийся стать профессиональным гонщиком-велосипедистом и утверждавший, что может крутить колеса велосипеда два дня подряд, заставлял сейчас вращаться генератор, дававший ток лампочкам, и при свете их люди уже приготовились укладывать кирпичи, но, увидев лица Бомболини, Туфы и остальных, остановились.
– Нет никакого смысла делать это, – сказал Бомболини. – Пошли по домам спать. Багровая стрела сразила нас в самое сердце.
Никто не понял, что хотел этим сказать Капитан. Они опустились на пол в прохладном полумраке – сидели и смотрели на темную дыру в дальнем погребе, где ярусами высились бутылки вина.
– Мы проделали большой путь, – сказал кто-то. – Мы старались. Мы не сдадимся без борьбы.
Внезапно Витторини вскочил на ноги. Его отчетливо было видно в полутьме из-за формы, которую он уже надел, готовясь, как представитель традиции, человек, который не может не вызвать уважения у своего коллеги солдата, стать рядом с Бомболини на площади, когда придут немцы.
– А ну, вставайте! Есть выход, – сказал старый солдат. Давайте отмоем гору.
У каждого появились возражения, потому что все внутренне уже сдались и не в состоянии были предпринимать еще что-то, чтобы спасти вино.
– Воды нет, – сказал Гвидо Пьетросанто. – За ночь мы использовали всю до капли.
– Ничего, накачаем воду, – сказал Витторини. – Лонго! Можно поднять насос обратно на гору?
Лонго спал у стены. Покончив с работой, он выпил изрядную толику вина. Но когда его разбудили, он сказал, что, конечно, можно поднять на гору насос и генератор, а кирпичи можно укладывать и при свете факелов.
– Не хотелось бы мне быть в числе тех, кому придется будить народ, – сказал Фабио. – Я просто не мог бы смотреть людям в глаза.
– Они уже поспали два часа. И хватит, – сказал Пьетросанто.
У погребов стояли повозки, запряженные волами, на которых свозили вниз кирпич. Все расселись по повозкам, большинство тут же уснуло и всю дорогу спало. Когда волы останавливались – а иные из них устали не меньше людей, только их труд не венчала никакая награда, – их подгоняли пинками, а когда уже и пинки перестали помогать, стали стегать по животу пропитанной жиром горящей веревкой.
Куда как приятно было бы сказать, что люди отнеслись с юмором к создавшемуся положению, но это была бы неправда. Многие, когда их разбудили, просто рассвирепели.
– Вы обманули нас, – говорили они.
– Да вставайте же! – говорили им те, кто их будил. – Берите кувшины для воды, берите горшки, берите ведра. Пошли мыть гору.
Люди вставали, но злились. Снова вниз по горе протянулась цепочка. Только на этот раз все выстроились вдоль сточных желобов и, когда пошла вода, наполнили кувшины и бутылки и через виноградники двинулись со своей ношей к козьей тропе.
Сначала ничего не получалось. Вода не смывала вина– оно ведь здесь густое и темное, – а только расширяла и делала ярче след, и в воздухе скоро запахло кислятиной. Но другого выхода не было, оставалось лишь продолжать, и вот наконец в десять утра, после того как на гору было вылито не меньше ста тысяч галлонов воды, вино начало разжижаться и земля стала впитывать воду с вином. Мальчишки, привязав на спину корзины для сбора винограда, шли вниз по тропе и подбирали осколки. Настроение у людей поднялось, потому что через час-другой, если солнце не скроется и продержится ветер, земля начнет высыхать, и к полудню никто уже не сможет сказать, что здесь было. Где-то прошел дождь, хотя дождю в эту пору идти не положено, и теперь с юга, клубясь, подступали облака. Хорошо, если они и сюда принесут дождь; если же только закроют солнце, тогда беда.
– Кликните-ка священника! – приказал Бомболини.
Но прежде чем падре Полента спустился со своей звонницы, Капоферро уже стоял на небольшой площади перед Тощими воротами и, дубася палками по козьей шкуре, натянутой на барабан, взывал к солнцу.
– А ну вылезай, мерзавец, жги нас! – орал он. – Поджарь нас, свари нас, иссуши нас, сожги нас!
Капоферро принадлежит к числу тех, кто считает, что бог живет на солнце, а есть и такие, кто считает, что он живет на луне, хотя, конечно, и те и другие не говорят этого Поленте.
Как только Полента спустился наконец вниз, мэр бросился к нему.
– Нам нужны твои молитвы! – воскликнул Бомболини. – Молись, чтоб было солнце.
– Но таких молитв нет, – сказал священник. – Люди всегда молятся о дожде.
– А когда Ной сидел у себя в ковчеге, люди тоже молились о дожде? – спросил Баббалуче.
– Тогда еще настоящей религии не было, – сказал Полента.
– Да, у бедняг тогда был толькобог, – заметил каменщик.
Под конец они пришли все-таки к компромиссу. Священник согласился читать молитву о дожде, но всякий Раз, как он доходил до этого слова, он умолкал, а народ скандировал: «Солнце». Порой в молитве получалось мало смысла. Но бог, должно быть, все-таки уразумел, что старались сказать ему люди, ибо таинственность для него штука привычная, и вот довольно скоро тучи перекочевали на другую гору, к Скарафаджо, и наша мокрая земля стала подсыхать.
После того как с молитвой было покончено, настало время ожидания: люди прислушивались к звукам, доносившимся из древних погребов, где возводили фальшивую стену, и ждали; другие занялись переукладкой вина в Кооперативном погребе.
Об этом подумал Фунго, городской дурачок, и, пожалуй, если учесть, как все потом обернулось, Фунго тоже заслуживает памятной доски. Есть много способов укладки вина, но наиболее распространены два способа: способ тесной укладки, которым пользуемся мы здесь, и способ свободной укладки, которым пользуются в хранилищах, где много места. При свободной укладке бутылки размещаются таким образом, чтобы они не касались друг друга. Для этого требуется много места, куда больше, чем тут у нас, зато уменьшается бой от всяких случайностей, и тем не менее пользуются этим способом только там, где есть много места. Откуда Фунго знал об этом – никому не известно, потому что Фунго не пожелал сказать. Кое-кто у нас считает, что Фунго слышит голоса, которые наставляют его, ну а кто может доказать, что он их не слышит? И вот, вместо того чтобы пойти по домам и лечь спать, укладчикам вина пришлось поработать еще в Кооперативном погребе; все утро и всю первую половину дня они раскладывали оставшиеся бутылки, и к середине дня триста тысяч бутылок почти заполнили все помещение, так что казалось, точно их там тысяч шестьсот.
Мальчишек назначили слухачами; их расставили в сточных канавах, среди камышей и зарослей тростника, что тянутся вдоль Речного шоссе, и снабдили звонкими свистульками, которые Баббалуче и его семейство нарезали за ночь из тростника. Мальчишки были расставлены далеко друг от друга, но с таким расчетом, чтобы каждый слышал свисток соседа и передавал дальше сигнал. Как только покажутся немцы, первый свистнет, свист этот подхватит следующий, потом следующий – и так до самой Санта-Виттории; таким образом мы там, наверху, сразу узнаем о приближении немцев, если они вдруг появятся раньше срока или придут позже, под покровом темноты. И значит, мы успеем убрать и припрятать все, что может нас выдать, подмести песок у входа в погреб, восстановить сломанную стену Кооперативного погреба, вывести народ с площадей и велеть людям спуститься в виноградники.
Однако больше всего волнений вызывала стена в Римских погребах.
– Как там идут дела – растет она? – спрашивали люди.
– Растет, растет, – отвечал Бомболини.
Но работа подвигалась медленно. Факелы светили плохо и дымили, и люди едва держались на ногах от усталости. Однако Бомболини не лгал: стена росла, и все знали, что она будет расти, пока не вырастет. К одиннадцати часам она достигла двух футов, к полудню – шести, а к тому времени, когда люди поели супа с хлебом и старики и иные из женщин уснули, подходила уже к восьми. В час дня в город приехал мальчишка на муле с доброй вестью. Он сообщил, что стена будет закончена к двум часам, то есть за три часа до появления немцев.
Без четверти два Итало Бомболини, и Туфа, и Пьетросанто, и Витторини, и Фабио, и Роберто, и еще двадцать членов Большого Совета Санта-Виттории прошли через Толстые ворота и начали спускаться с горы. Время от времени они останавливались, прислушиваясь, не раздастся ли свисток, но все было тихо, и они продолжали свой путь.
Люди проделали хорошую работу. Они проделали отличную работу. Можно даже сказать, едва ли на всем земном шаре найдутся люди, которые сумели бы за такое короткое время и в таких условиях возвести подобную стену. Впрочем, то, что итальянцы настоящие гении во всем, что касается камня и кирпича, – это вовсе не похвальба, а факт, установленный и подтвержденный историей.
От самого пола в том месте у задней стены Большой залы, где прежде был вход в дальний погреб, и до сводчатого потолка высились кирпичи, уложенные с таким тщанием, так аккуратно пригнанные к старой кирпичной стене, что казалось, они сами собой тут выросли, а не были положены рукой человека.
– Вы сделали великое дело для себя и для народа Санта-Виттории, – сказал Бомболини и заплакал.
То, что еще утром было зияющим отверстием, которое вело в большой древний погреб, полный вина, сейчас превратилось в прочную гладкую стену. И погреб и вино исчезли.
Многие уже спали прямо на полу, а другие, слишком уставшие, чтобы что-то слышать или даже спать, сидели, прислонясь к стене, и поэтому почти никто – во всяком случае в первую минуту – не услышал того, что сказал Туфа.
– Эту стену придется разрушить, – сказал Туфа.
Те, кто расслышал его слова или хотел расслышать, повернулись к нему.
– Почему, Туфа? – спросил кто-то.
– Стену придется разрушить, – повторил он. У Туфы временами бывает такой холодный, отчужденный, бесстрастный голос, что всем показалось, будто это сказал не он, а как бы эхо прокатилось по погребу.
– Она никуда не годится, – сказал он. – Эта стена никуда не годится. Придется ее разрушить.
Никто не заметил, как Луиджи Казамассима, возглавлявший каменщиков, поднялся со своего места у стены и, подойдя сзади к Туфе, схватил его за горло.
– Ты что, рехнулся, Туфа! – крикнул Луиджи. – Ты – фашист. Тебя наняли немцы. – Он повернулся к остальным: – Не слушайте Туфу!
– Ты говоришь так, Луиджи, потому что знаешь, что я прав.
Казамассима выпустил Туфу, тот повернулся к нему и произнес тихо, но не зло:
– Надо было тебе остановить работу, Луиджи. Надо было набраться мужества и остановить работу.
– Не могли мы остановиться, – сказал Луиджи. – Слишком мы устали, чтобы останавливаться. Мы только и могли, что вкалывать и вкалывать.
Тут все повернулись к фальшивой стене и теперь уже увидели сами.
– Да она же лезет в глаза, как новая могила, – сказал кто-то.
– Как монах в борделе, – сказал Баббалуче.
* * *
Мотоколонна капитана фон Прума должна была двинуться с площади Фроссимбоне в направлении Константиновых ворот в два тридцать пополудни, и вот в два двадцать пять фельдфебель Трауб отдал приказ завести моторы. Мотор у грузовичка завелся, но мотор у мотоцикла молчал. Трауб слез с седла мотоцикла, извинился перед капитаном фон Прумом, который сидел в коляске, и, опустившись на колени, принялся обследовать мотор. Хайнзик смотрел на него через плечо.
– Это свечи, – сказал ефрейтор. – Какая-то сволочь украла ваши свечи. Трауб совсем сник.
– Мне потребуется два дня, чтобы добыть эти свечи, – сказал он.
Хайнзик успокаивающе положил руку Траубу на плечо.
– Сейчас предпримем экспедицию, – сказал он.
И пошел по улочке, ответвлявшейся от площади; дойдя до велосипедов, стоявших в ряд на теневой стороне под маскировочной сеткой, он посмотрел вверх и вниз по улочке, нырнул под сетку и через две-три минуты снова появился на площади, поигрывая украденными свечами.
– В Италии, – сказал Хайнзик, – надо и вести себя, как «макаронники». Обирать этих мерзавцев, где только можно.
И вот всего с минутным опозданием мотоколонна двинулась к городским воротам. Мотоцикл ехал впереди, позади него – грузовичок, который под присмотром Хайнзика вел солдат. В кузове грузовичка, тесно прижавшись друг к другу, сидели еще пятеро солдат, а за грузовичком ехало орудие двойного назначения. У ворот им пришлось остановиться для проверки документов.
– Не хотел бы я ехать туда наверх, – заметил один из немецких солдат, стоявших на посту. – Ввосьмером-то!
Итальянского же солдата, стоявшего на посту, это расстроило.
– Что же людей-то так мало? – заметил он. – Это оскорбительно – неужели не ясно? Было бы человек пятьдесят, сто – ну, тогда ничего не поделаешь. Но восемь!.. Им же придется драться – хотя бы для того, чтоб защитить свою честь.
– А может, у них вовсе и нет чести, – сказал один из немцев.
Итальянец почувствовал себя задетым,
– Ты их оскорбляешь, – сказал он. – Предупреждаю тебя. Этим ты оскорбляешь меня.
Все рассмеялись.
Все равно, не хотел бы я лезть туда наверх, – повторил немец.
– Рассказать им насчет «бескровной победы», герр капитан? – спросил Трауб.
" Нет, пусть сами узнают, почитав историю, – сказал фон Прум.
В самом начале четвертого из караульной у ворот вышел сержант и вручил фельдфебелю Траубу пропуск на выезд мотоколонны.
– Санта-Виттория, да? – спросил он.
– Так точно. Санда-Виддория, – подтвердил Трауб. Они спустились вниз по длинному пологому склону, что идет от Монтефальконе к Речному шоссе, и затем повернули налево, в сторону Санта-Виттории. Движения на дороге не было, и, хотя небольшие ямки от пулеметного обстрела с воздуха создавали тряску, немцы получали удовольствие от езды. Дорога из Монтефальконе славится своей красотой. Сегодня туристы выходят здесь из автобусов и снимают дорогу и окрестности, так что, наверно, здесь и в самом деле красиво. Но люди, родившиеся тут, этого не замечают. Дорога для них – это враг, которого нужно одолеть, она измеряется количеством пролитого пота и потраченных часов.
А капитан фон Прум наслаждался. Он радовался тому, что они сдвинулись наконец с места, и ему не терпелось поскорее приступить к претворению в жизнь своих идей.
– Итак, мы вступаем в первую фазу «бескровной победы», – сказал капитан, и фельдфебель Трауб кивнул.
– Мы впишем свои имена в историю там, наверху, – сказал капитан, и Трауб снова кивнул. («И еще найдем себе могилу», – подумал он.)
Когда мотоколонна находилась примерно в миле от нашей дороги – это даже не дорога, а узкий проселок, проложенный для повозок и волов ногами волов и колесами повозок, – фон Прум поднял руку, подавая сигнал, и они остановились в тени березы, которой почему-то дали тут уцелеть.
– Мы едем с опережением срока, надо подождать, – сказал капитан.
Слева от дороги тянулись пологие холмы; капитан с фельдфебелем сошли с мотоцикла, направились к ближнему холму и стали подниматься вверх; когда они почти достигли вершины, взору их открылась паша гора и Санта-Виттория на ней. Облака, подступавшие к городу утром, сейчас надвинулись на него, – облако закрывало солнце, и город погружался в тень, потом оно проходило, и город снова заливало солнце, так что издали он выглядел чистеньким и сверкающим, а кому-то мог показаться даже таинственным: уж очень оп взобрался высоко и был так далек от мира, лежавшего у его ног.
– Вот он, – сказал капитан фон Прум. – Это и есть наш город.
– Да он такой же, как все, – сказал фельдфебель.
– Если не считать того, что это нашгород.
У капитана был бинокль, и притом неплохой, и потому он мог обозреть всю дорогу, на всем ее протяжении вверх по склону и через виноградники, – он мог бы разглядеть даже людей, толпившихся у Толстых ворот.
– Там наверху, на дороге, – люди, большая группа людей, – сказал фельдфебель Трауб. Глаза у него были острее, чем у капитана, да к тому же тот дал ему свой бинокль.
– Это комиссия по встрече.
– Если бы я знал их язык, я бы мог по губам скачать, о чем они говорят, – сказал Трауб.
– А я и так могу сказать. Они говорят о погоде, о винограде и о вине. Ни о чем другом они не говорят.
Фельдфебель повел биноклем вдоль проселка вниз по горе и за поворотом, недалеко от того места, где проселок ответвляется от Речного шоссе, увидел на дороге препятствие.
– Они перегородили чем-то дорогу, капитан, – сказал фельдфебель Трауб.
– А рядом там никого не видно? Никаких признаков людей?
Трауб, как хороший солдат, тщательно осмотрел в бинокль все вокруг. Никаких признаков жизни заметно не было.
– Это повозка. Просто повозка стоит на дороге.
Фон Прум улыбнулся.
– Прелестно, чисто по-итальянски, – сказал капитан. – Детская выходка, досадная и бессмысленная.
И они зашагали вниз с холма в направлении Речного шоссе и мотоколонны.
Люди, увиденные ими на горе, возвращались из Римских погребов; это были Бомболини, Туфа и все остальные. Они уже прошли полпути вверх по горе, и никто за это время не сказал ни слова. Слишком они устали и слишком были огорчены. Они столько всего предприняли, они были так близки к победе, они уже лизнули ее и познали ее вкус, а она выскользнула из их рук. Все частицы головоломки удалось собрать и подогнать, все сработало, кроме одной детали, последней и самой главной, – двери, ведущей к вину.
– Не надо ничего говорить людям, – сказал Бомболини. – Ни к чему им знать – только расстроятся.
– Нет уж, ты им скажи, – возразил Туфа. – Они же знают все остальное. Они имеют право знать и это.
Фабио невольно улыбнулся, услышав, как бывший фашист рассуждает о доверии к народу. Когда они дошли до Уголка отдыха, места, где неизменно останавливается всякий, кто идет в гору, они тоже остановились – не только по привычке, но и потому, что не могли идти дальше, и посмотрели назад, на лежавшую внизу долину.
– Теперь вы решили умыть руки, но я вам этого не позволю, – сказал им Туфа.
– Почему ты говоришь нам об этом сейчас? – спросил кто-то.
– Потому что, надеюсь, вы уже немного пришли в себя и успокоились насчет стены, – сказал Туфа.
– Я никогда не успокоюсь, эта стена будет вечно стоять у меня перед глазами, – сказал Бомболини.
– Если немцы не заглянут в погреб, когда будут подниматься на гору, если они не заглянут туда сегодня и не заглянут туда завтра, стена будет воздвигнута заново.
– А, ну конечно, – сказал Бомболини. Никто не в состоянии был поверить Туфе. Слишком это казалось невероятным, и слишком тягостно было бы надеяться. – Конечно, немцы не заглянут туда! Они пройдут у самого входа и не заглянут туда! – Бомболини повернулся к Туфе: – Ты же сам говорил нам, какие они дотошные.
Но фальшивую стену уже начали рушить. Даже с того места, где они стояли на горе, слышно было, как застучали первые кирпичи по большим медным котлам, которыми мы здесь пользуемся, чтобы мешать вино с травами при изготовлении вермута. Эти котлы – самое ценное, что есть у нас в Санта-Виттории, – были снесены вниз и спрятаны вместе с вином, чтобы немцы не могли их увезти.
Главной бедою в фальшивой стене были кирпичи. Это были не новые, а очень старые кирпичи, но за многие сотни лет выбеленные солнцем, добела отмытые тысячами зимних дождей, обточенные бесконечным множеством ветров. Как сказал Баббалуче, они выделялись на фоне остальной стены, точно монах в борделе. Так вот: их решили покрасить. Идея эта принадлежала Старой Лозе. Кирпичи сваливали в огромные медные котлы, куда вылили несколько сот бутылок нашего лучшего красного вермута, – больно было видеть, на что идет такое доброе вино.
И кирпичи начали пить. Они поглощали вино, они впитывали его в себя всеми своими порами и краснели, становились темно-красными, густо-красными, такими же темными и красными, как само вино. Пока кирпичи пили, укладчики мазали стену вокруг пролома вином, чтобы все кирпичи, когда фальшивая стена будет воздвигнута, сошлись по цвету и составили единое целое.
– Так оно и получится, как я говорил, – сказал Ста рая Лоза. – Вино спасет вино.
Тем временем люди, сидевшие в Уголке отдыха, поднялись на ноги и двинулись дальше, как вдруг Туфа увидел на проселке повозку.
– Что это там такое? – спросил он. – Кто это поставил?
– Это повозка, – сказал Бомболини. – Моя двуколка. Я разрешил Фабио делла Романья и сыну Кавальканти поставить ее там сегодня утром.
Туфа сначала огорчился, потом разозлился.
– В виде, так сказать, вызова, – пояснил Бомболини,
– А ты понимаешь, что, если из-за этой повозки они задержатся, это их взбесит? – сказал Туфа. – Ты что, не знаешь, как они любят всегда быть вовремя? Ты не знаешь, что за такие вещи они разделываются с людьми?
– Но это же ерунда, так сказать, жест, – возразил Бомболини.
– Вот так же говорил тот человек в Рокка-ди-Камера, – сказал Туфа. – Его спросили, в каком направлении находится враг, а он сказал: «Рехнуться можно, а я-то думал, что враг – это вы!» За это они расстреляли его жену и его детей, а его оставили жить, чтобы он как следует прочувствовал свою шутку.
– Я могу спуститься и столкнуть с дороги двуколку, – предложил Фабио, но Туфа сказал, что для этого уже нет времени и что лучше, чтобы никого не было возле повозки, когда придут немцы.
После этого они молча продолжали путь. В виноград-пиках было полно народу – кое-кто работал, но большинство лежало в тени под лозами и спало,
– Надо их разбудить, – сказал кто-то.
– Нет, пусть спят. Это только подтвердит мнение немцев о нас, а они считают нас лентяями, – сказал Туфа.
Когда они подходили к Толстым воротам, навстречу им вышло несколько человек.
– Ну, как стена? Как она выглядит? Все успели заделать? – посыпались вопросы.
Бомболини посмотрел на Туфу, а Туфа в свою очередь посмотрел на него.
– Нет, еще не все. Они еще там работают.
Все очень удивились и испугались, услышав это.
– Но ведь говорили… Бомболини покачал головой.
– Нет, нет, – сказал он. – Вам сказали неправду: стена еще не закончена. – Неприятно ему было говорить это. – Эх, жалко, пот с нами Маццолы, – сказал он, обращаясь к Пьетросанто.
– А мне жаль, что нет с нами Копы, – сказал Пьетросанто.
Хотя ни Копа, ни Маццола за последние годы не соорудили ничего особенного, но когда-то не было в Санта-Виттории людей более искусных в обращении с кирпичом и камнем.
– Ты сделал то, что нужно? – повернувшись к Пьетросанто, спросил Бомболини.
– Да. Все в порядке. Я позаботился о «Банде». Бомболини зажал руками уши.
– Лучше не рассказывай, – сказал он. – Я не хочу об этом слышать. – Тем не менее он не без уважения посмотрел на Пьетросанто. – Очень было страшно? Трудно тебе было?
– Нет, нетрудно, – сказал Пьетросанто. И вдруг остановился, точно ноги его попали в колодки и перед ним возник невидимый барьер. – Слышали? – спросил он. – Теперь-то вы слышали? Тихо! – рявкнул он.
И тогда они услышали, как в долине зазвучали свистки – не один, а множество, высокие, пронзительные; свист пронесся по долине и пополз вверх по горе, звонкий и чистый, как крик дикой птицы.
Немцы приближались.
Они проехали по Речному шоссе, они промчались вдоль Бешеной речки, они отыскали поворот на проселок, что ведет к подножию нашей горы, они свернули па него и вступили в долину.
Бомболини, услышав свист, побежал вверх по Корсо Кавур, пробежал несколько сот футов, потом повернулся и понесся обратно, вниз по улице, навстречу Туфе.
– Туфа! – воскликнул он. – Что мне надеть?
– То, в чем ты сейчас, – сказал Туфа. – Будь таким, как всегда.
– А что мне им сказать?
– Ничего. Отвечай, когда они будут спрашивать.
– А как мне вести себя? Я не знаю, как мне себя вести.
– Веди себя, как всегда, – сказал Туфа.
– Но я не знаю, как я себя веду.
Туфа пошел вперед, и Бомболини, поскольку Туфа шел быстро, вынужден был вприпрыжку бежать рядом с ним.
– Туфа! – взмолился он. – Ты же знаешь, что сказать. Ты же знаешь, как себя вести.
Туфа продолжал удаляться от него.
– Я хочу, чтобы ты встретил их! – кричал ему вслед Бомболини. – Я хочу, чтобы ты принял на себя командование, меня на это не хватит.
– Не я мэр Санта-Виттории, а ты, и не только мэр, но и Капитан, Предводитель народа. Разве не так они тебя зовут?
Бомболини кивнул. А в воздухе вокруг них по-прежнему звучали и звучали пронзительные свистки.
– Народ выбрал тебя, Бомболини, а не Туфу, – сказал Туфа. И добавил нечто такое, что Бомболини запомнил на всю жизнь, хотя и не понял, почему Туфа ему это сказал: – Ты будешь лучшим мэром, чем мог бы быть я.
Бомболини устал. У него началась одышка, и он еле брел.
– Ну что, Бомболини, идут? – окликнул его какой-то человек, стоявший на пороге своего дома.
Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит.
– Да, идут.
– Теперь уж никуда и не убежишь?
– Нет, теперь бежать некуда.
– Значит, нам остается только сидеть здесь и ждать.
– Да, это все, что нам остается, – сказал Бомболини.
* * *
Когда времени оставалось меньше часа (а капитан фон Прум подсчитал, что им понадобится 50 минут, чтобы пересечь долину и подняться по склону горы), он ударил рукой по коляске мотоцикла – раздался глухой звук: «бум», – потом поднял руку, крикнул: «Вперед!», и мотоколонна, выйдя из тени березы, двинулась по Речному шоссе. Поворот на Санта-Витторию нелегко обнаружить, так как дорога от развилки вдруг резко уходит вниз, но фельдфебель Трауб вовремя заметил ее, свернул на проселок и быстрее, чем надо бы, покатил вниз, а тут за первым же поворотом, гораздо раньше, чем он предполагал, возникла двуколка, и он вынужден был так нажать на тормоз, что фон Прум чуть не вылетел из коляски, а грузовичок, следовавший за ними, едва не врезался в мотоцикл.
Трауб слез с седла, чтобы осмотреть двуколку.
– В жизни не видал таких, – сказал он. И крутанул тяжелое, обитое железом колесо. – Дуб, – сказал он. – Железо. Тяжелая, как танк.
– Можем мы ее объехать? Или поднять? Трауб ответил капитану, что нет.
– А ты можешь дать по ней выстрел и разнести в щепы?
– В щепы я могу разнести что хотите, лишь бы это не угодило обратно в меня, – сказал фельдфебель Трауб.
– Уверен, что все там, в этом городишке, наблюдают сейчас за нами, – сказал фон Прум. – Что ж, пусть это будет им уроком.
Они отцепили от грузовичка легкое орудие двойного назначения и выкатили его на Речное шоссе, чтобы Трауб мог прицелиться как следует. Он очень старался, – пожалуй, возился немного дольше, чем хотелось бы фон Пруму, но первый выстрел сделал мастерски. Снаряд ударил в самую середину двуколки, дерево раскололось, и дубовые щепки веером полетели во все стороны. Трауб выстрелил еще и еще раз, пока наконец двуколка не развалилась на части, обнажив и распластав на песке свое уродливое нутро. Куски подобрали и отшвырнули с дороги. Так окончила свое существование сицилийская двуколка Бомболини.
– Смотрите, сколько времени ушло, – сказал Трауб. Но он был горд делом своих рук. – Занятно она подпрыгивала, прежде чем расколоться.
На дороге пыль стояла столбом, и, проехав по долине этак с полмили, они вынуждены были остановиться, вытереть глаза и рот и надеть очки. Грузовичок и орудие двойного назначения были, словно саваном, покрыты слоем тонкой белой пыли.
– За такие штуки надо заставлять их платить, – сказал Трауб. И указал назад, на двуколку. Ему понравилось держать руку на орудии, понравился запах масла и пороха, и ощущение горячего металла под пальцами, и чувство удовлетворения, которое он испытал, когда снаряд вонзился в дубовую двуколку и расколол ее. – Так учат щенят, капитан. Их не мучают, но наказывают, если они плохо себя ведут.
