Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Однако падре Полента подтвердил, что это так, и волей-неволей приходилось ему верить.
– Да, это правда, – сказал священник. – Народ приветствует Бомболини.
– Но почему? Почему Бомболини?
– Это в природе вещей – народ любит шутов, – сказал священник. – Ну, так кто тут у вас умирает?
Доктор Бара широким взмахом руки обвел комнату.
– Все, – сказал он. – Все мы. Это вопрос только времени.
И тут с площади донесся неистовый крик. Он был такой силы, что, казалось, дверь рухнет под его напором. За первым взрывом криков последовал второй, затем третий – ритмично, словно на военном параде. Крики звучали все громче и были так упорны, что Франкуччи уже и сам не слышал своих причитаний.
Толпа вела счет. Фабио спустил Бомболини примерно на три четверти лестницы, когда на площади начали вести счет их продвижению вниз. Кто-то в толпе подсчитал количество оставшихся перекладин, и в ту минуту, когда Бомболини ступил на пятидесятую снизу, толпа начала громко отсчитывать:
– Сорок девять!
– Сорок восемь!
Каждый выкрик был подобен шквалу. Они спускались под эти шквальные выкрики на четыре-пять перекладин, а потом, утомившись, делали передышку, но толпа и тут продолжала вести счет, повторяя то же самое число снова и снова до тех пор, пока спуск не возобновлялся.
– Сорок семь, сорок семь, сорок семь…
Так пыхтит паровоз на станции, прежде чем тронуться с места.
Народ пришел на площадь посмотреть, как Бомболини свалится с башни, но мало-помалу настроение толпы изменилось, и теперь все приветствовали его спуск вниз. Однако, когда до земли оставалось всего тридцать четыре или тридцать пять ступенек, когда конец испытанию был уже близок и вместе с тем высота еще достаточно велика, чтобы, упав, разбиться насмерть, Бомболини почувствовал, что больше не может ступить ни шагу. Мышцы его ног стали как жидкое тесто. Ноги дрожали и подгибались, вся сила из них ушла, и он повис на веревках, словно бычья туша на базарной площади.
То, что затем произошло, можно объяснить лишь вмешательством свыше. Фабио стал было подниматься вверх по трубе, чтобы утвердить ноги Бомболини на перекладине и не дать ему задохнуться от стягивавших его веревок, и тут бутылка граппы звякнула, ударившись о трубу. Фабио совсем позабыл про эту бутылку – выпивка вообще была не по его части, – но в эту минуту, в эту поистине трагическую минуту что-то заставило бутылку, когда в ней приспела нужда, напомнить о себе, звякнув о металл.
Граппа, которую гонят в нашем городе, – напиток крепкий. Ею можно заправлять и зажигалки и паяльные лампы. А в холодный день бутылка граппы – это все равно как жаровня горящих углей в кармане. Фабио достал флягу из-за пазухи и, поскольку Бомболини уже так ослаб, что не мог даже глотать, начал по капле лить граппу ему в глотку.
Действие напитка сказалось немедленно. Даже с площади было видно, как ожили пустые, мертвые глаза Бомболини. Его лицо, сначала красное от натуги, а потом побелевшее, как у покойника, стало опять наливаться кровью. И теперь, когда Фабио снова водрузил ноги Бомболини на перекладину, они уже не соскользнули с нее, и Фабио почувствовал, как крепнут их мускулы под его рукой.
– Дай-ка сюда бутылку, – сказал Бомболини.
Он начал отхлебывать, делая неторопливые основательные глотки – примерно по глотку в минуту, – отправляя в глотку каждый раз никак не меньше унции граппы, ибо через пять-шесть минут он уже опорожнил бутылку и швырнул ее на площадь. Меньше чем за десять минут Бомболини проглотил десять унций граппы.
– Полезли вниз! – крикнул он Фабио.
Народ на площади приветствовал это решение ликующими возгласами.
– Снимай с меня веревки!
Фабио отрицательно покачал головой. Тогда Бомболини принялся сам освобождаться от веревок и в конце концов тоже швырнул их на площадь и полез вниз. Лез он медленно, но ступал твердо, осторожно, сначала нащупывая ногой перекладину и стараясь не потерять равновесия.
Тридцать четыре, тридцать четыре, тридцать четыре…
Еще шаг вниз.
– Тридцать три, тридцать три, тридцать три…
Эти выкрики разносились по всей Корсо Муссолини и проникали сквозь каменные стены и забаррикадированные двери Дома Правителей. Там явственно было слышно, что крики несутся со всех концов Народной площади, но значения их никто не понимал.
– Вот опять началось, – сказал доктор Бара. – Они готовятся к выступлению. На этот раз кричат еще громче.
Доктор Бара считал, что ему-то бояться нечего. Люди, по его мнению, слишком большие эгоисты и не станут причинять вред своему единственному врачу.
– Вам, мне кажется, следует выработать план действий, – сказал он.
– У меня есть план, – сказал Витторини. Он произнес это с такой силой, что перья у него на голове заколыхались и зашелестели, и это подействовало на всех успокаивающе. – Я заставлю их принять нашу капитуляцию. Сейчас самое главное – уловить момент, – сказал старый солдат. – Уловить момент – это все.
– И прошу вас не забывать еще одно, – сказал доктор Бара. – Итальянские солдаты всегда славились своим искусством капитуляции.
После этого у всех без исключения как-то полегчало на душе, и так было до тех пор, пока снова не раздались крики – на этот раз настолько оглушительные, что едва ли кому-нибудь за все существование города Санта-Виттория доводилось слышать такое.
Он спустился вниз по лестнице без посторонней помощи, спустился до самой последней перекладины, и наконец его ноги ступили на булыжную мостовую площади Муссолини. Тут раздался ликующий рев толпы, а он начал валиться ничком, но они успели подхватить его, не дав ему удариться о булыжники, и понесли, вернее, начали проталкивать сквозь толпу туда, где стояла его повозка. Они подняли его и посадили в высокую, добротную сицилийскую двуколку из твердого, как железо, дуба, с дубовыми, обитыми железом колесами, выкрашенную в голубой и розовый цвет и расписанную мудрыми евангельскими речениями, но, как только они отпустили его, он сразу же свалился с двуколки и им пришлось снова поднимать его и водворять обратно на сиденье. Тогда уж они усадили его так, чтобы он не мог вывалиться. И вот тут-то он и произнес те пять слов, которые послужили причиной самого большого, единственного в истории города взрыва криков.
Но прежде чем открыть вам, что это были за слова, необходимо объяснить кое-что насчет нашего города и живущих в нем людей. Жизнь здесь трудна, труднее, чем может показаться пришлому человеку. Здесь ничего нельзя добыть, не вложив в это труд, и, нередко вложив большой труд, можно еще ничего не получить взамен. Так что порой чем крепче трудится человек, тем меньше он бывает за это вознагражден, словно, трудясь, сам заранее обрекает себя на потерю. Кто знает, в чем и где допускается тут промашка? Одно только достоверно: у нас здесь никогда ничего не бывает в достатке. Так почему же люди не уходят отсюда? По той же причине, по какой ни один крестьянин не уходит с насиженного места. Они цепляются за полуголодное существование, к которому привыкли, из страха и вовсе помереть с голоду.
Поэтому каждый крестьянин больше всего на свете боится, как бы у него не отняли того, во что он вложил свой труд. Для него это слишком тяжело, просто невыносимо.
Вот почему все крестьяне – народ неблагодарный. Если кто-нибудь даст что-то крестьянину даром, крестьянин прежде всего подумает: здесь какой-то подвох; или: это так – на тебе, боже, что мне негоже; или: свихнулся он, верно, с чего бы вдруг стал давать.
И потому-то нет для итальянского крестьянина, а быть может, и для всякого другого большей радости, чем получить что-то, не вложив в это труда, получить что-то совсем задаром. И особенно получить задаром такое, во что он привык ежедневно вкладывать труд. Получить даром жемчужину, разумеется, хорошо, но сколько за эту жемчужину нужно потеть, он не знает. И потому жемчуг – вещь хорошая, но хлеб лучше.
Итак, о взрыве криков, о том самом, великом, всеобщем крике. Сейчас вам все станет понятно. Они посадили Фабио в двуколку на заднее сиденье, а на переднее, высокое, поместили Бомболини и принялись раскачивать двуколку вперед и назад, чтобы, толкнув ее как следует, покатить вверх по Корсо Муссолини, и тут виноторговец поманил их к себе. Сначала они даже не разобрали, что он произнес.
– Повтори! – крикнул ему кто-то. – Ясней говори! Бомболини сделал последнее усилие, откашлялся, проглотил слюну и крикнул:
– Даровая выпивка всем гражданам Санта-Виттории! – и повалился ничком на сиденье. Весьма сомнительно, чтобы он сам или Фабио слышали крик, которым были встречены его слова, хотя крик этот разнесся над Корсо Муссолини, долетел до Народной площади и обрушился на забаррикадированную дверь Дома Правителей. Даже витражи в окнах храма святой Марии Горящей Печи задрожали от этого крика.
Корсо Муссолини – улица крутая и узкая, и толкать по ней двуколку было нелегко – ведь не так уж много людей могло взяться за оглобли. Но когда толпа чего-нибудь захочет, это дело особое, и волей толпы, ее напором, двуколка начала продвигаться вперед и вверх. Но там, где пошли каменные ступени, пришлось остановиться и сначала откатить двуколку назад, чтобы большие, окованные железом колеса могли с разгона преодолеть препятствие, и тут все принялись кричать в лад: «Бом» – когда толкали вперед, «бо» – когда откатывали назад, «ли-и-и-и» – когда впихивали на ступеньку, и короткое «ни» – когда ступенька была преодолена. Толпа, следовавшая за теми, кто толкал двуколку, подхватила этот крик, и вскоре не только Корсо, но и вся Санта-Виттория загудела в лад – «Бом-бо-ли-и-и-и-и-ни! Бом-бо-ли-и-и-и-ни!» долетело до самых отдаленных уголков Верхнего города и даже вырвалось за пределы Толстой стены и унеслось к далеким пастбищам. Говорят, одна старуха, пасшая волов, решила, что это поднимается большой ураган, и сильно струхнула, а Луиджи Лонго, возвращавшийся из соседнего селения, куда он ходил чинить водяной насос, сказал, что это было как трубы архангелов, возвещавшие Судный день.
Витторини тем временем не бездействовал. В Доме Правителей все были уже готовы к приему Бомболини. Столпившись за тяжелой дубовой дверью, они прислушивались к крикам толпы и ждали подходящего момента. Баррикаду разобрали и дверь приотворили ровно настолько, чтобы Витторини мог видеть в щелку Народную площадь, а позади Витторини стояла вся «Банда». Первым за старым солдатом стоял Копа и держал в руке медаль мэра города. За Копой стоял Маццола с большим бронзовым ключом от городских ворот, который не подходил ни к одному замку в городе. Доктор Бара натянул на себя белый халат и повесил на шею стетоскоп. Полента, как на беду, был в старой замызганной сутане и драной, засаленной круглой тапочке, но поскольку он шел сюда, чтобы прочесть отходную, то прихватил с собой большое серебряное распятие, и это пришлось весьма кстати. Женщины, основательно обшарив весь Дом Правителей, расхватали все картины религиозного содержания и все статуи святых. Те же, кому не досталось ни картин, ни статуй из мыльного камня, взяли на руки кто младенца, а кто и дитя постарше. Сам Витторини снял со стены в коридоре итальянский флаг и прикрепил его к кончику своей сабли, так что обнаженное лезвие служило одновременно как бы и древком стяга.
– Отворите дверь немножко пошире, – сказал Витторини. Площадь гудела от оглушительных криков, доносившихся со стороны Корсо. Старый солдат стоял навытяжку.
– Сейчас главное – не пропустить момента! – крикнул он доктору Баре, но доктор не расслышал ни слова.
Первое, что они увидели, была голова Бомболини – она плыла по Корсо в сторону площади; затем появилась шея, за ней – плечи, потом – верхняя часть сицилийской двуколки, и наконец двуколка выкатилась на площадь, и они увидели толкавших ее людей.
– Святые угодники! – сказал доктор Бара. – Они везут его прямо как какого-нибудь султана.
Бомболини возвышался над толпой; он ехал, вознесенный над всеми, он раскачивался над всеми, он словно плыл по бурному морю. А толпа все еще выкрикивала его имя, и потоком лилась с Корсо Муссолини на площадь, и заливала все пространство площади, и колыхалась вокруг Бомболини и его двуколки, словно первая волна прибоя.
В Доме Правителей кто-то шагнул к двери, но Витторини отстранил торопливого.
– Еще не время, еще не время! – крикнул он.
Двуколка устремилась неведомо куда. Когда ее вытолкнули па площадь, она вышла из повиновения и покатилась на середину площади, потому что сзади напирал народ; ей надо было бы свернуть влево, в сторону винной лавки, расположенной напротив Дома Правителей, по люди, толкавшие ее, не смогли из-за того, что толпа слишком напирала сзади, заставить колеса сделать этот поворот, и двуколка продолжала катиться к фонтану Писающей Черепахи.
– Пора!– скомандовал Витторини.
Дверь Дома Правителей распахнулась во всю ширь. Первым за порог шагнул старый солдат, держа саблю п вытянутой руке, и ветерок, который каждый вечер прилетает к нам с гор, сразу всколыхнул нацепленный на кончик сабли флаг.
За Витторини шел Копа; накладное золото его медали пламенело в последних лучах заходящего "солнца. Позади Копы Маццола воздевал ввысь ключ от городских ворот Санта-Виттории. За ними шел доктор Бара и следом за Барой – падре Полента; серебряное распятие плыло высоко в воздухе, так, чтобы каждый на площади мог его видеть; за мужчинами потянулись женщины с божественными картинами и статуями святых в руках и, наконец, все остальные, и молодые и старые, с ребятишками и грудными младенцами.
– Пора!– снова крикнул Витторини.
Он поднял саблю вверх, флаг развевался теперь у него над головой; священник начал двигать распятием вверх и вниз. Маццола стал размахивать ключом, Копа – своей медалью, и все статуи и божественные картины и младенцы тоже пришли в движение, то взлетая вверх, то опускаясь вниз.
Ничего не произошло. Двуколка продолжала катиться по площади. Отдадим тут должное Копе. Он человек действия, а решительные действия были в эту минуту необходимы.
– Эти сукины дети пытаются игнорировать нашу капитуляцию! – крикнул он Витторини.
И, ринувшись обратно в Дом Правителей, он выбежал оттуда с двуствольным ружьем. Двуколка была теперь уже всего футах в десяти от фонтана. Копа выпустил первый заряд в воздух над толпой; второй пришелся несколько ниже, так что кое-кого ужалило и поцарапало дробью, с какою у нас охотятся на дикую птицу. Движение толпы замедлилось, напор ослабел, двуколка стала.
Копа загнал еще два заряда в ружье. Один патрон взорвался над толпой в глубине площади, и теперь, в наступившей внезапно тишине, звук выстрела прозвучал гораздо громче. Из второго ствола он выстрелил в колокольню, и дробинки, попав в медь колокола, пропели «плинк», «пинк», «клинк», а колокол, качнувшись, тронул язык и издал жалобное «блуунк, блуунк», напоминавшее погребальный звон.
– Еще раз! – приказал Витторини, и все статуи, и младенцы, и медаль, и ключ, и распятие снова пришли в движение: вверх и вниз, вверх и вниз.
А теперь отдадим должное Бомболини. Он был пьян и плохо ворочал мозгами от усталости, и все же именно он, только он один – в то время, как весь народ на площади стоял разинув рот и таращил глаза на развеваемый ветром флаг на сабле Витторини, и на струящийся каскад перьев на его шляпе, и на кончик двустволки Копы, над которой еще вился дымок, – только он один сразу смекнул, что тут, собственно, происходит.
Когда-то Бомболини записал на открытке одно изречение Макиавелли и всегда носил эту открытку в кармане: «Удача – женщина. Если хочешь заставить ее повиноваться, бери ее силой, пока она не вырвалась из рук».
Так отдадим должное Бомболини. Он увидел, что ему улыбается удача, и без долгих размышлений тут же, на месте, овладел ею.
– В Дом Правителей! – крикнул он.
Одно мгновение казалось, что этому союзу не суждено осуществиться. Помыслы толпы были направлены на вино. Но наш народ не лишен деликатности, и люди согласились, правда с большой неохотой, подождать обещанного вина; сделав над собой немалое усилие, они, хотя и с мучительной медлительностью, все же повернули экипаж Бомболини, растолкали стоявших на пути, и двуколка снова запрыгала по булыжной мостовой к Дому Правителей. Бомболини намеревался сказать что-нибудь торжественное, подходящее к случаю, чтобы оно запечатлелось в умах, но ему не пришлось раскрыть рта.
– Властью, данной мне законным правительством го рода Санта-Виттория… – начал Витторини. Голос его, как и подобает всякому бравому солдату, был громок, и слова звучали, как команда.
Доктор Бара не ошибся, давая оценку итальянским солдатам и их искусству капитуляции: и Витторини и все остальные производили очень внушительное впечатление в момент сдачи. Старый служивый произнес речь; он говорил полчаса по часам и ни разу, как все могли заметить, не перевел дыхания. Смысла его речи не понял никто, и поэтому даже отдельные слова звучали для тех, кому они были адресованы, бессмысленно. Однако всем нравилось слушать Витторини – он говорил так красиво и пышно, и все фразы плавно текли одна за другой, как ручейки, и слова скользили, словно лебеди по тихой воде. Едва ли нужно пересказывать его речь в подробностях. Вам достаточно будет знать основное: если Итало Бомболини торжественно поклянется на святом распятии относиться с уважением к личности и личной собственности тех, кто первым сложил оружие (что означало «Банду»), ему, Итало Бомболини, будет вручен ключ от городских ворот и повешена на шею медаль мэра.
– Даешь ли ты нам сию торжественную и священную клятву? – вопросил Витторини. – Не забывай, что ты да ешь ее перед лицом священника, а значит, перед лицом самого господа бога.
Тут кто-то толкнул Бомболини кулаком в бок.
– Да, я даю вам сию торжественную клятву, – сказал Бомболини.
Тогда Витторини обернулся к народу, собравшемуся на площади. В то время как Полента скреплял клятву, осеняя Бомболини крестом, Витторини поднял вверх саблю с флагом.
– Граждане Санта-Виттории! – крикнул он. – Я даю вам вашего нового правителя.
Почти никто не отозвался на его слова. Речи его они не поняли, и происходящее было еще не совсем ясно для них. Если и были какие-то отзвуки на его слова – два-три приветствия, два-три угрюмых вздоха, смешок Баббалуче, да еще, кажется, Фабио фыркнул, лежа на заднем сиденье двуколки, – то налетевший порыв ветра заглушил и это, и вскоре наступила такая тишина, что слышно было только, как флаг Витторини плещется на кончике сабли. Кровли домов еще сверкали под лучами солнца, а на площади уже сгущались сумерки. Витторини произвел какой-то неопределенный жест рукой – он поднял ее ладонью вверх, как бы говоря Бомболини: «Я сделал свое дело, теперь очередь за тобой», и тут доктор Бара протиснулся поближе к солдату.
– Забери у него медаль, – прошептал он. – Народ его не хочет. Отними у него медаль. Мы совершили страшную ошибку.
Но тут же выяснилось, что доктор Бара не прав. Бомболини повернулся в своей двуколке лицом к народу, крикнул что-то, и это вызвало оглушительный рев и большое движение в толпе. Витторини обратился к доктору Баре:
– А это что тогда, по-вашему?
Люди ухватились за высокие колеса двуколки. Они почти подняли на воздух эту тяжелую дубовую двуколку, спеша повернуть ее и покатить в обратном направлении через площадь.
– Что это, по-вашему, может означать, как не то, что они избрали его своим правителем? – спросил Витторини. – Да они разорвут нас на части.
Женщины опустили священные картины и статуи; падре Полента зашагал по пустеющей площади к своей колокольне, а члены «Банды» побрели обратно к Дому Правителей, ибо одно из обещаний, данных Витторини, гласило, что к заходу солнца Дом Правителей будет освобожден.
Виноторговец крикнул всего четыре слова:
– А теперь будем пить!
Когда Роза Бомболини услышала крики, несущиеся со стороны Корсо Муссолини, она закрыла окна ставнями, сбежала по лестнице вниз, заперла на замок железную решетку перед дверью в лавку, потом снова поднялась по лестнице и стала у закрытого ставнями окна, откуда в щелку ей была видна Народная площадь.
Двуколка с ее мужем остановилась в двадцати футах от винной лавки.
– Отпирай! – крикнул Бомболини.
Когда ответа не последовало, кто-то протянул Бомболини булыжник, выломанный из мостовой. Бомболини передал булыжник одному из молодых Пьетросанто, сделал знак, и парень запустил булыжником в закрытое ставнями окно верхнего этажа.
– Отпирай! – снова крикнул Бомболини.
На этот раз распахнулись ставни, и Роза Бомболини высунулась из окна и поглядела вниз на двуколку.
– Стану я отпирать всякому сброду! – крикнула Роза Бомболини.
– Здесь не сброд. Здесь граждане города Санта-Виттория! – крикнул Бомболини.
Тогда она сложила три пальца правой руки таким манером, что даже мужчины у нас постыдились бы это сделать – разве что в мужском обществе.
– Я приказываю тебе отпереть! – крикнул Бомболини.
– Приказываешь? – Она расхохоталась. Этот ее смех хорошо знаком любому жителю Санта-Виттории и на любого нагоняет страх. – Ты приказываешь? – Каждое ее слово звучало точно плевок.
– Да, я приказываю, я – мэр города Санта-Виттория. Он поднял вверх ключ от городских ворот и медаль мэра, и в толпе снова раздались ликующие крики. Тогда Роза Бомболини распахнула ставни во всю ширь.
– Пошел ты, знаешь куда, жирная твоя не скажу что, вместе с твоим трам-тарарам городом и трам-тарарам мэрством!
На лице новоиспеченного мэра отразилась большая усталость и грусть. Он указал на решетку.
– Ломайте! – приказал он. И жестом пояснил, как это делается.
Роза Бомболини снова появилась в окне.
– Эй ты, сукин сын! Это мой дом. Это моя лавка. Ты слышишь? Только тронь решетку – и нога твоя не переступит больше порога этого дома.
Тут мэр принял свое первое решение после вступления в должность; он не поднял глаз на жену, когда принимал это решение, но тем не менее оно было принято.
– Ломайте! – снова приказал он. – Сшибайте решетку!
Исход дела и на этот раз решила сицилийская двуколка. Бомболини вынули из двуколки и принялись раскачивать ее взад и вперед, дабы придать ей достаточную мощь – так бык пятится назад, прежде чем ринуться на врага, – а затем, раскачав, пихнули и тут же отпустили. Решетка была старая, железные болты и петли ржавые; она была не по плечу двуколке. Решетка рухнула почти мгновенно, а за ней – и дверь и чуть ли не весь фасад. Зеркальное стекло витрины разлетелось вдребезги, осколки посыпались в лавку и на мостовую. Так Итало Бомболини начал свое правление в Вольном городе Санта-Виттория.
* * *
Я получил бы больше удовлетворения, описывая эти события, если бы мог сказать, что граждане Санта-Виттории вели себя в тот памятный вечер несколько иначе, а не так, как было на самом деле. Но они вели себя, как истые сантавитторийцы и как люди, получившие что-то задаром. Поскольку вино было даровым, все выпили сверх меры, а ни пьянство, ни алчность никогда не оставляют после себя чувства удовлетворения.
Кто-то поджег козла, и он, весь объятый пламенем, проскакал вниз по Корсо Муссолини и едва не спалил хлев. Кто-то зашвырнул бутылку куда-то на крышу и кого-то поранил. Впрочем, не все было так уж скверно. Кое у кого из молодежи нашлись аккордеоны, и пастухи со своими волынками спустились с горных пастбищ, и, хотя наш народ не очень-то привычен к танцам, многие мужчины принялись отплясывать на площади, а за ними – и женщины, а под конец образовались даже пары.
И было в тот вечер городу Санта-Виттория знамение, и только это знамение и заставило народ поуспокоиться на некоторое время. На закате солнца, когда приканчивали первую бочку вина, какая-то новая, дотоле невиданная вечерняя звезда засверкала на небосклоне. Она висела над горами, отливая золотом в закатных лучах, а потом упала куда-то во мрак. И тут все в один голос заявили, что это доброе предзнаменование.
– Везет этому ублюдку Бомболини, – сказал один. – Кто-то ему ворожит.
Случись в этом году хороший урожай, и наш народ из года в год стал бы смотреть в этот день на небо в надежде снова увидеть доброе знамение, предвещающее, что урожай опять будет хорош. А скончайся кто-нибудь в этот день, и семья покойного стала бы из года в год со страхом смотреть в этот день на небо – вдруг там опять засверкает звезда и им придется хоронить еще кого-нибудь из близких.
Но потом, когда вскрыли вторую бочку, все позабыли про звезду – по крайней мере на этот вечер. Под конец никто уже не мог бы сказать с точностью, сколько было выпито вина. Бомболини утверждает, что триста галлонов. Это, прямо скажем, на тысячу человек немало, если учесть, что среди этой тысячи было много совсем дряхлых стариков и совсем желторотых подростков, а женщин – больше половины.
Однако до полуночи было еще далеко, а танцы уже прекратились. Вино вином, но, сколько бы его ни выпить, а поутру, лишь проглянет солнце, надо спускаться на виноградники. Только одна молодежь не сразу разошлась по домам. Команда «черепах» играла на площади в футбол с командой «козлов», но без особого воодушевления. Один из игроков заметил Фабио, задремавшего на сырых каменных плитах у фонтана Писающей Черепахи.
– Давай подымайся, – сказал он Фабио. – Этак ночью можно и помереть.
– А мне некуда идти, – сказал Фабио. Он не так уж сильно был пьян, но очень устал.
Футболист мотнул головой в сторону Дома Правителей.
– Там для тебя найдется местечко. Теперь там обосновался Бомболини. Жена выгнала его из дому.
Фабио побрел через площадь и остановился перед дверью Дома Правителей. Внутри горел свет. Он тихонько постучал, ответа не последовало. Фабио толкнул дверь, она отворилась, и он вошел в дом. Он очень удивился, увидев, что Бомболини сидит на ящике и при свете сальной свечи читает книгу. Надо было что-то сказать, но Фабио никак не мог подобрать нужных слов; он молча сделал еще несколько шагов и стал за спиной новоиспеченного мэра.
Книга была очень старая, страницы засаленные. Ни время, ни читавшие не пощадили ее. Некоторые строчки были подчеркнуты, порой даже два-три раза и кое-где – карандашами разного цвета, а на полях пестрели всевозможные заметки.
Одна из них гласила: «Нет, нет, для Санта-Виттории это не подходит».
Фабио разобрал еще две: «Как это верно!» и «Попробуй-ка сказать это фашистам!»
– А, это ты! – промолвил Бомболини и захлопнул книгу.
– Я не хотел испугать тебя.
– Ты этого и не достиг.
Фабио обошел вокруг мэра и стал к нему лицом.
– Читаешь своего Макиавелли?
– Он мне теперь пригодится. Он меня научит, что нужно делать.
Фабио присел на широкую деревянную скамью – один из немногих предметов, оставшихся в доме после ухода «Банды».
– Я бы хотел переночевать здесь, если можно.
– Фабио! Ты можешь оставаться здесь до самой своей кончины! – сказал Бомболини.
– Нет-нет. Только на эту ночь. Я очень устал. Бомболини взял свечу и повел Фабио наверх, где в одной из комнат на полу было постелено несколько одеял и старое пальто.
– Ты будешь спать на моей постели, – сказал Бомболини, и, когда Фабио стал отказываться, он силой заставил его лечь и ушел, унеся свечу. Фабио не знал, как долго пролежал он там, в темноте, но вот мэр появился снова.
– Фабио! Ты не спишь? Послушай, что я тебе прочту. – Бомболини перелистал книгу и воздел к небу указательный палец – жест, означавший, как впоследствии убедился Фабио, что Бомболини собирается процитировать Макиавелли.
– «Мудрый правитель никогда не должен держать слово, если это противоречит его интересам».
Фабио сел на подстилке.
– Кто это сказал?
– Учитель, – сказал Бомболини. – Мудрая лиса. Ник-коло Макиавелли.
– Почему ты мне это прочел?
– Должен я выполнить все эти обещания, которые надавал?
– А твое слово? – сказал Фабио. – Данное слово священно.
Бомболини с шумом захлопнул книгу.
– Не зря я думал, что лучше спросить Баббалуче, – сказал он.
Снова воцарилась тьма, и Фабио уснул. Но когда он проснулся, в комнате опять горела свеча.
– Еще одно изречение, Фабио. Как ты его истолку ешь? – Мэр снова воздел к небу указательный палец. – «Людей надо либо ласкать, либо уничтожать. Они будут мстить тебе за каждую мелкую обиду, но за такую большую, как смерть, отомстить уже не в их власти. Обиды, которые наносит правитель, должны быть таковы, чтобы он мог не бояться расплаты». Как ты это понимаешь?
Фабио был против всякого кровопролития, но он очень устал, да и эти слова могли иметь только один смысл.
– Я понимаю так, что их, как видно, надо убивать. Бомболини задумался, а когда он раскрыл рот, собираясь что-то сказать, Фабио уже спал.
– Я думаю, что ты прав, – с грустью произнес Бомболини; он не жаждал крови, но в то же время очень по читал слова Учителя.
Когда Фабио снова проснулся, в комнате опять было светло, но теперь свет лился из окна, выходившего на площадь. Фабио проспал несколько часов и чувствовал себя уже значительно лучше.
– Фабио делла Романья, я хочу включить тебя в состав моего кабинета, – сказал ему Бомболини. – Я хочу назначить тебя одним из министров Большого Совета Вольного Города Санта-Виттория.
– Я очень польщен, – сказал Фабио, и это была правда. – Я горжусь честью, которую ты мне оказываешь, по мое место – в Монтефальконе. Я должен закончить свое учение. Не годится бросать на полдороге.
– Временно, ввиду чрезвычайных обстоятельств, – сказал Бомболини. – На непродолжительный срок. Ты мне нужен. Мне нужны образованные люди. На такую должность я тебя и назначу: ты будешь министром образования. Нет. Министром просвещения. Ты можешь остаться жить здесь. Мы раздобудем для тебя кровать и письменный стол, а моя дочка Анджела будет утром приносить нам что-нибудь перекусить, а вечером готовить нам ужин. Тебе будет неплохо.
Это был еще один удар грома. Разве мог Фабио хотя бы помыслить о чем-либо подобном: Анджела приносит ему завтрак; Анджела появляется на пороге, говорит ему: «Доброе утро»; Анджела говорит ему: «Доброй ночи»; Анджела своими руками готовит ему еду; Анджела то ненароком, то по ошибке, то намеренно встречается с ним в такой уединенной, интимной обстановке, которая может возникнуть лишь в тех случаях, когда двое людей остаются один на один в пустом доме.
– Не знаю, право, – сказал Фабио. Он едва нашел в себе силы вымолвить эти три слова.
– В Монтефальконе ведь все пойдет кувырком. Ты же сам сказал, что немцы захватили город.
– Да.
– Значит, я вношу тебя в список, – сказал Бомболини. Он достал из кармана плотный лист бумаги и где-то внизу приписал фамилию Фабио. Бумага была изрядно потрепанная, и написанные на ней фамилии уже поистерлись; одна только фамилия Фабио резко выделялась среди остальных, и тут Фабио понял – и это потрясло его почти столь же сильно, как только что испытанное другое потрясение, – что этот человек, которого все они привыкли называть не иначе, как «сицилийский шут», меньше всех, казалось бы, годный в правители города, месяцами, а быть может, и годами разгуливал со списком почти полностью укомплектованного кабинета министров в кармане.
