Текст книги "Тайна Санта-Виттории"

Автор книги: Роберт Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

«Осознанная жестокость, – подумал капитан. – Просвещенная жестокость. Цивилизованная жестокость». Эту мысль он позже записал в своем дневнике.

– Тебе хочется еще по чему-нибудь пальнуть?

– Да.

Среди серых, тускло-красных и оранжевых строений – а такими делало солнце кирпич, камни и штукатурку в Санта-Виттории, – среди древних камней, протравленных дымом и старостью, выделялось одно яркое пятно – синяя с красным реклама компании «Чинцано» на крыше Кооперативного погреба.

– Хочешь по этой штуке? – спросил фон Прум. – Сумеешь попасть?

Трауб кивнул.

Первый снаряд пролетел над рекламой и ударил в склон горы, где-то За городом. Трауб объяснил нам потом, что стрелял так нарочно, чтобы ни в кого не попасть. Это была наводка, зато второй выстрел попал прямо в цель и ударил в рекламу. Увидев, что она не обрушилась, фельдфебель выстрелил в третий раз, и реклама поползла вниз и медленно скатилась с крыши, точно подстреленный гусь или дикий лебедь, который не хочет умирать и противится смерти.

– Ну что ж, я думаю, первое впечатление мы произвели, – сказал капитан фон Прум.

Теперь они двинулись дальше – много медленнее, чтобы не поднимать пыли, а кроме того, потому что продвигаться тут можно было лишь со скоростью, не превышающей скорости вола. Один из мальчишек-сигнальщиков вышел со своей свистулькой на дорогу и дул в нее с такой силой, что покраснел как рак. Немцы остановились и уставились на него.

– Что это с ним, как, по-твоему?

Мальчишка продолжал дуть в свой свисток так, что от натуги глаза у него вылезали ив орбит.

– По-моему, он – того, – сказал фельдфебель. – У них тут мальчишки целыми днями пасут коз, совсем одни, а от этого бывает помутнение рассудка.

Минут через десять они достигли подножия горы и увидели Фунго, у которого и в самом деле такой вид, точно он не в своем уме, особенно когда улыбается. Фунго подметал площадку у входа в Римские погреба.

– Еще один такой, – произнес фельдфебель Трауб. Они уже повернули и поехали было вверх – это была первая в истории попытка въехать на машине на нашу гору, – когда капитан обернулся и еще раз посмотрел на Фунго и на вход в погреба.

– Надо будет обследовать это место, – сказал он, и Трауб кивнул. – Может подойти для бомбоубежища.

На полпути вверх они остановились, чтобы дать моторам остыть. В виноградниках они увидели людей, приютившихся в тени листвы; многие из них спали.

– Приготовьтесь к тому, что нас будут встречать с чисто итальянской помпой, – сказал фельдфебелю капитан фон Прум. И добавил, что там будет и мэр в своем единственном черном костюме, выпачканном вином и навозом, и несколько стариков с флагами, в вытертых рубашках, увешанных медалями еще прошлой войны, и члены фашистской партии, которые будут клясться в вечной преданности своим поработителям. Было без десяти минут пять.

Прежде чем двинуться дальше, капитан фон Прум сорвал несколько виноградин с лозы у дороги и попробовал – виноград был кислый. На беду, Паоло Лаполла оказался подле них.

– Что это у тебя с виноградом? – спросил фон Прум. Паоло не сразу набрался храбрости ответить.

– Да он еще не созрел, – произнес он наконец. – Рановато вы приехали.

Немцы рассмеялись.

– А когда ты советовал бы нам приехать – в будущем году?

– Позже, позже, – сказал Паоло. – Много позже.

– Виноград-то у тебя кислый. А как вино?

– А-а-а, вино, – сказал Паоло. – Вино – это другое дело. Надо будет вам его попробовать.

– Попробуем, – сказал фон Прум, – попробуем. Грянул такой хохот, что Паоло испугался.

– Больно хорошо вы по-итальянски говорите, – сказал Паоло.

– Ты тоже, – сказал фон Прум.

– Так я-то ведь родился здесь, ваше превосходительство, – сказал Паоло.

Те, что стояли у Толстых ворот и везде, откуда видны были виноградники, испугались за Паоло, а еще больше испугались того, что он может сказать, но Бомболини, когда ему об этом сообщили, не испугался. Ведь сказал же Учитель, что это величайшая мудрость – прикинуться иной раз дурачком, а Паоло был мастер но этой части, да и вообще все жители Санта-Виттории постигают это искусство уже к тому времени, когда их отнимают от груди.

По всей Корсо Кавур вплоть до Народной площади люди стояли на пороге домов, и вдоль улицы, и по краям площади, потому что теперь, после того как немцы разбомбили двуколку и снарядом сорвали рекламу, глупо было делать вид, будто никто знать не знает о том, что они пожаловали сюда. Люди стояли молча и были очень спокойны – это посоветовал Бомболини, который сказал, что они должны встретить пришельцев так, как встречают похоронный катафалк: никто не станет выскакивать на улицу и бежать за катафалком, но никто и не отвернется, когда он едет мимо. Настроение у людей было скорее даже приподнятое, потому что отверстие в горе было немцами замечено, но они не сунулись туда.

Только Фабио был расстроен.

– Восемь солдат и офицер, а нас-то ведь тысяча! – сказал он. – До чего докатилась моя страна!

Когда рокот моторов достиг Корсо Кавур, Фабио покинул площадь и направился в Верхний город, а оттуда через городские ворота – в горы.

Корсо неудобна для движения, потому что, как сказал Туфа, она точно труба, зато каждый звук там резонирует.

И сейчас рокот моторов гудел в этой трубе и с ревом вырывался на площадь, так что даже те, кто стоял в дальнем ее конце, застыли.

Посреди площади стояли только двое – мэр города Итало Бомболини и Эмилио Витторини в парадном мундире своего старого полка. А позади них возвышался фонтан Писающей Черепахи.

Первым на площади появился мотоцикл. Из-за крутизны улицы люди увидели его, лишь когда он вынырнул в конце Корсо и на секунду словно повис в воздухе – одно колесо на площади, другое – на Корсо. Потом оба колеса прильнули к булыжнику площади, и мотоцикл помчался вперед.

Конечно, немцы видели двух человек, стоявших посредине, но они не направились к ним, а повернули вправо и с ревом пронеслись вокруг площади, по самому ее краю, где, прижавшись к домам, стояли люди. Объехав площадь, мотоцикл вернулся к началу Корсо. Бомболини же и Витторини по мере продвижения мотоцикла поворачивались, чтобы все время стоять к нему лицом – так поступает матадор, когда бык вылетает на арену. Но немцам одного раза показалось мало, и они вторично поехали вокруг площади, пока грузовичок и легкое орудие двойного назначения не нагнали их и не пристроились следом. На этот раз они ехали еще быстрее – громче ревел мотор и взвизгивала резина на камнях. Это производило внушительное впечатление. Невероятно внушительное. Ведь большинство жителей были уверены, что ни одна машина никогда не сможет подняться по Корсо и въехать на площадь. По знаку офицера грузовичок остановился, солдаты спрыгнули на мостовую, отцепили орудие и нацелили его на народ. Только после этого мотоцикл резко развернулся и направился к тем двоим.

Жена Витторини крикнула ему, чтобы он отскочил в сторону, но все знали, что Витторини не шелохнется. А вот про Бомболини все думали, что он кинется сейчас от мотоцикла наутек, но он продолжал стоять как вкопанный, точно знал, что ему уготована такая судьба. Кое-кто из жителей со страху отвернулся, но в эту минуту мотоцикл, отчаянно заскрежетав тормозами, остановился на расстоянии какого-нибудь фута от Бомболини и Витторини, – собственно, у самого ботинка мэра.

– Приветствуем вас в Вольном Городе Санта-Виттория – крикнул Бомболини, перекрывая гул моторов. – Мы, жители этого города, знаем, что во время войны… Дальше никто уже ничего не слышал, потому что Трауб дал газ, мотор взревел и голос мэра потонул в грохоте.

– Внимание! – рявкнул Трауб и выключил мотор. Капитан фон Прум поднялся в коляске.

– Чтоб через двадцать минут принесли на площадь шестнадцать матрасов, – приказал фон Прум.

К этому времени Витторини обрел утраченное было самообладание и, вытянувшись по всем правилам, взял «под козырек».

– …мы знаем, что во время войны… – попытался было продолжить Бомболини.

– Тихо! – рявкнул фельдфебель Трауб.

– Шестнадцать, – повторил фон Прум, обращаясь к Бомболини. – Понятно?

Бомболини кивнул.

– Я хочу, чтобы вы знали, капитан, что мы готовы и полны желания помочь вам как гостям нашего города, – смотрите на нас как на хозяев гостиницы, где вы остановились.

Бомболини продолжал говорить, но никто не слушал его. Фельдфебель сошел с мотоцикла, обошел вокруг него и открыл дверцу коляски, чтобы капитан мог выйти.

– Слова текут у него изо рта, как вода из этой черепахи, – сказал капитан фон Прум.

И они направились к фонтану.

– Продолжай, – сказал фон Прум, поворачиваясь к Бомболини. – Говори, говори.

Они обошли вокруг фонтана и внимательно его оглядели, потом прошли мимо Витторини, и капитан потрогал эполеты старого солдата.

– Знаешь, в музее тебе дали бы за это неплохие деньги! – сказал он.

Витторини по-прежнему стоял навытяжку, держа руку «под козырек». Фон Прум остановился перед мэром.

– Почему же ты замолчал? – спросил он.

– А мне больше нечего сказать, – ответил Бомболини.

– Ты думаешь, мы этому поверим? – спросил фон Прум. – Хочешь знать, что сказал про вас фельдфебель?

Бомболини кивнул.

– Он сказал, что вы, итальянцы, точно площадь – очень широкие и очень пустые.

Он произнес это нарочито громко, и кто-то засмеялся. Это был Баббалуче.

– А почему он так стоит? – спросил фон Прум.

– Он ждет, когда вы ответите на его приветствие, капитан.

Рука у Витторини – да и не только рука, а и все тело – дрожала от усилия, которого стоило ему стоять навытяжку.

– А почему я должен ему отвечать? – спросил фон Прум.

– Потому что он старый солдат, капитан.

– Ах вот оно что! – Фон Прум отошел на два шага от Бомболини, остановился напротив Витторини и, став по стойке «смирно», выбросил в приветствии руку и крикнул: «Хайль Гитлер!»

– Да здравствует Италия! – ответил ему Витторини.

– Надеюсь, мы сумеем устроить пашу жизнь здесь таким образом, чтобы и вам и нам было хорошо, – сказал Бомболини.

– Только так, – сказал немец.

Он уже снова сидел в коляске, и Трауб запускал мотор. Раздался страшный треск, но мотор не завелся. Ему словно не хотелось разрабатываться – так молодой скакун, побывавший в неволе, не сразу выбегает из конюшни, зато потом мчится во весь опор. Когда мотор наконец заработал, левая ножная педаль, раскрутившись, ударила Бомболини по ноге, и он покачнулся. Если бы он сразу упал, ничего смешного в этом бы небыло – люди даже испугались бы. Но он упал не сразу. Он падал и одновременно отступал назад, и с каждым шагом отступал все быстрее – старался удержать равновесие, и с каждым шагом терял его и, падая, хватал воздух руками. Так он прошел шагов двадцать, но его с такой скоростью влекло назад, что уже ничто не могло помочь ему удержаться, и он со всего маху грохнулся на спину, задрыгав в воздухе ногами, точно пытался сделать курбет.

Падение оглушило его, хотя ушиба он не почувствовал, но тут все и началось.

«Боже милостивый, – взмолился про себя Бомболини. – Только не это. Только не при них!»

Однако его сородичей было уже не остановить. Сначала раздались смешки – они пронеслись по площади, с каждой секундой становясь все громче. И переросли в раскатистый смех. А поскольку все звуки на Народной плошали звучат по-особому, смех этот в мгновение ока превратился в хохот, громоподобный, ухающий, самозаражающий, хохот, рождавший все новые и новые взрывы, хохот, уже не имевший никакого отношения к Бомболини, который лежал на спине посреди площади, а являвшийся реакцией на все, что они когда-либо натворили или готовились натворить.

Смех этот настиг немцев, хотя они уже спустились по Корсо Кавур, совершая первый объезд города.

– Временами я просто не понимаю этих людей, герр капитан, – сказал Трауб.

– Это потому, что они во многих отношениях еще дети, – сказал капитан фон Прум, – и реагируют на все, как дети.

– Не понимаю я их.

– Вставай! – говорил тем временем мэру Витторини. – Не можешь же ты лежать тут.

Мэр стоял на коленях и смотрел на камни мостовой, на которые он упал.

– Вот тут, – сказал он громко, – на этом самом месте, на этом камне.

Он поднялся на ноги и чиркнул носком башмака по одному из камней. Потом посмотрел на народ и утвердительно кивнул несколько раз подряд.

«Ладно, – сказал он про себя, – смейтесь, смейтесь. Сейчас вы смеетесь, а когда-нибудь вот тут, на этом самом камне, воздвигнете мне памятник».

Часть пятая
Позор Санта-Виттории

Эти первые дни оккупации жители города вспоминают с легким сердцем. Они уже приготовились к тому, что им будет плохо, а ничего плохого не произошло. Погода снова стала благоприятной для лозы, а в таких случаях, что бы в Санта-Виттории ни происходило, это уже не могло иметь особого значения – народ все равно чувствовал себя хорошо. Ну, а помимо этого, нас объединяло еще кое-что другое: немцы хотели, чтобы мы сотрудничали с ними, а мы только и думали о том, как бы им угодить.

С самого начала капитан фон Прум решил придерживаться такой политики: он будет править твердой, железной рукой, а потом, когда приведет народ к повиновению, тогда покажет всем, что и он тоже человек и в груди у него сердце, а не камень. По этому случаю он записал в своем дневнике: «Я решил быть благосклонным деспотом для этого народа, но, для того чтобы быть благосклонным, надо сначала стать деспотом».

В первый же вечер, к примеру, он установил с восьми часов комендантский час. Никто не успел предупредить об этом каменщиков, возводивших стену, и, когда в десять часов вечера они поднялись в город, закончив укладку второй, красной, как вино, стены, их схватили, высекли и посадили под арест за появление на улице в неуказанное время.

– Я очень сожалею, что мне пришлось прибегнуть к такой мере, но эти люди нарушили приказ и должны понести наказание, – сказал капитан.

– Ну и правильно, – сказал Бомболини. – Так им и надо, не нарушай.

А каменщикам тоже было наплевать. От усталости у них притупились все чувства, и они говорили потом, что почти не ощутили ударов. Для них уже ничто не имело значения. Некоторые из них проспали беспробудным сном все три дня, пока находились под стражей, и даже не вспомнили про пищу, которой их в наказание лишили.

Потом немцы заставили падре Поленту спуститься с колокольни и арестовали его за то, что он по ночам жег свет.

– Какую вы преследовали цель? – спросил его капитан фон Прум. – Хотели навлечь на нас огонь бомбардировщиков?

– Я исполнял свои священные обязанности как слуга господа нашего Иисуса Христа, – сказал Полента.

– Семь суток заключения на хлебе и воде за исполнение священных обязанностей, – сказал капитан.

– А может, его тоже немного постегать для порядка? – предложил Бомболини. – По его милости мы могли бы все взлететь на воздух.

Это были не единственные жертвы. В течение первой недели немцы взяли под стражу немало народа и со всеми обходились довольно круто, но все это было бы ничего, если бы не штрафы. Было приказано очистить Старый город от всех навозных куч, а с тех, кто опорожнял свои ночные горшки на улицу, взимали штраф. Тех же, кто осмеливался хотя бы на минуту затеплить у себя огонь или приотворить дверь дома после восьми часов вечера, хватали и избивали. По истечении первой недели капитан Фон Прум написал своему отцу такое письмо:

«Пока все идет хорошо. Лучше даже, чем мы могли надеяться или мечтать. Я плюю через левое плечо. И стараюсь постоянно держать в уме слова Клаузевица, которые ты так часто цитировал: «Первое правило: никогда нельзя недооценивать характер и способности врага».

В мои намерения не входило привлекать к сотрудничеству с нами мэра здешнего города, но он так услужлив, так старается быть полезным, так аккуратно выполняет все наши приказы, что я нахожу это весьма удобным. Он настоящий шут, а я, по-моему, уже писал тебе, что этот народ обладает ярко выраженным тяготением к скоморохам. Но вместе с тем этот шут как будто умеет делать дело. Я не должен недооценивать его. Я стараюсь не забывать, что и шуты могут обладать известной долей хитрости и даже ума, хотя, надо признаться, в этом человеке подобные качества обнаружить трудно».

Он писал далее, что на первых порах был суров и крепко завинтил гайки, а теперь намерен сделать некоторые послабления. «Если все пойдет, как надо, народ будет благодарен мне за маленькие поблажки», – писал он.

Капитан был неколебимо убежден в том, что вежливость и мягкость в обхождении хороши лишь в тех случаях, когда за ними стоят превосходство и сила, иначе же они просто признак слабости. «Слабый вынужден быть обходительным, в то время как сильный может позволить себе быть обходительным. На следующей неделе я позволю себе быть обходительным».

В первые дни по прибытии в город капитан поселился во Дворце Народа, но Дворец показался ему слишком обширным и мрачным, и Бомболини убедил его перебраться на другую сторону площади, в дом Констанции Пьетросанто – маленький, но удобный, чистый, хорошо проветриваемый и светлый.

Констанция, плача и причитая, взывала к своим братьям и сестрам:

– Почему в мой дом? Почему он из кожи вон лез, уговаривая немца переселиться ко мне?

– Уймись, – успокаивали ее. – Бомболини знает, что делает. Это ради самого для нас главного, ради вина.

А потом, как-то утром в конце недели, ефрейтор Хайнзик вручил Констанции конверт, и в конверте было пятьдесят лир, после чего такие конверты стали поступать к ней каждую неделю. По законам войны немец не обязан был платить, но он позволил себе этот широкий жест.

Солдат разместили в конторском помещении Кооперативного винного погреба. Всех, за исключением фельдфебеля Трауба, который устроился вместе с капитаном в доме Констанции. Капитан мог бы расквартировать солдат и в частных домах, но он опасался, как бы они там не изнежились и не подпали под действие различных соблазнов и город Санта-Виттория получал плату за использование конторского помещения. Каждую неделю капитан вручал Итало Бомболини пятьдесят лир, и это было единственным источником дохода для всего города.

– Смекаешь? – говорил фельдфебель Трауб Бомболини – Он тверд, но справедлив. Поживешь – увидишь. Ты, верно, сам не понимаешь, что имеешь в его лице друга. Так что ты иди ему навстречу, сотрудничай с ним.

Это слово сразу пошло в ход – его можно было услышать на каждом шагу.

«Мне кажется, я начинаю завоевывать их симпатии, – писал капитан своей невесте Кристине Моллендорф. – День ото дня они все охотнее идут на сотрудничество со мной».

Он не знал тогда, да так никогда и не узнал, что Бомболини тоже выработал свою политику и даже подыскал ей название: «Активное сотрудничество» (так у него было записано). Мы должны были не только идти навстречу немцам, но предупреждать их желания и исполнять их приказы не из-под палки, а с охотой и рвением.

Эти первые недели в Санта-Виттории все только и делали, что улыбались. Мы каждую минуту улыбались солдатам, и они, хотя им полагалось сохранять суровость, невольно начинали улыбаться нам в ответ. То и дело слышалось «доброе утро» или «добрый вечер». Мы узнали имя капитана и немедленно пустили его в ход: «Доброе утро, капитан фон Прум», «Как вы себя чувствуете сегодня, капитан фон Прум?» Когда капитан шел по Корсо Кавур, только и слышно было: «Фон Прум, фон Прум», – словно яблоки сыпались в бочку.

А затем у нас появились Бригады Веселого Досуга. Наши молодые парни разбились на группы и по очереди пили с немецкими солдатами, играли с ними в карты и улыбались им. Встречи происходили в конторском помещении винного погреба, куда поставили на постой солдат, и место это было как нельзя более удобным. Вино у них под боком, говорил Баббалуче, так где же и сидеть кроликам, как не у входа в огород?

Люди спрашивали:

– Ну как они – заглядывают туда? Перелезают через ограду?

А ребята из Бригад Веселого Досуга отвечали:

– Заглядывают. Пощипывают помаленьку.

Однако немцы только посматривали на вино и почесывали скулы, но не прикасались к бутылкам. Бригады Веселого Досуга приходили посменно. Одни забегали поутру, чтобы помочь немцам опохмелиться граппой, другие – в полдень, чтоб немножко подкрепиться с ними рюмкой вермута, а потом кто-нибудь приносил бутылочку вина к обеду, а затем, после того как солдаты вздремнут часок, необходимо было слегка освежиться, и уж только вечером приступали к основательной выпивке и игре в карты. В результате всех этих мероприятий немцы стали держаться с итальянцами по-приятельски и большую часть времени находились под хмельком, а некоторые просто были пьяны с утра до ночи. Развалившись вечером на своих солдатских одеялах, они глядели на нас голубыми пьяными коровьими глазами и улыбались.

Есть у нас поговорка, и, похоже, правильная: «Характер слуги хуже всех знает его хозяин». Капитан фон Прум не видел того, что происходило у него под носом. Туфа высказался по этому поводу так: «Лишь в ту минуту, когда жизнь офицера находится в опасности, он узнает, чего стоят его солдаты».

Мысли фон Прума были заняты другим. Первые успехи, одержанные им на пути к «бескровной победе», наполняли его ликованием. Действительность превзошла все его самые радужные мечты. События развивались столь успешно, что он в конце концов почувствовал необходимость поговорить с этим итальянцем, с мэром, и как-то вечером, на восьмой день своего пребывания в городе, призвал к себе Бомболини.

– Вы все так усердно сотрудничаете с нами. Почему? – спросил фон Прум. – Этому должна быть какая-то причина. – Он предполагал, что его слова застанут мэра врасплох.

– Причина ясна, – сказал ему Бомболини. – Это все наше своекорыстие, я так считаю. Если мы будем идти вам навстречу, вы, может, не станете обижать нас. Во всяком случае, мы на это рассчитываем. Мы даже надеемся, что вы нам поможете.

Что на это скажешь? Капитану оставалось только признать, что это вполне реалистический и вполне здравый взгляд на вещи.

– Эта война – не наша война, – сказал мэр. – Нам все равно, кто в ней победит, кто проиграет. А мы от нее можем только пострадать, вот и все.

– Но вы же итальянцы.

– А нам от этого ни тепло, ни холодно, – сказал Бомболини. – Мы хотим одного: делать все так, чтобы нам было от вас поменьше вреда.

Созревший в голове фон Прума «План», о котором он не забывал ни на минуту, по-видимому, можно было осуществить даже легче, чем он предполагал.

– Значит, вы готовы сотрудничать с нами, несмотря на то, что мы немцы? – спросил он.

– Да нам все равно, кто вы такие, – сказал Бомболини. – Вы рассудите сами, герр капитан. Мы не испытываем к вам любви и не просим, чтобы вы нас любили. Мы с вами вроде как два партнера в игре, причем все козыри у вас на руках. Значит, наша задача – вести игру так, чтобы проиграть как можно меньше.

Немецкий офицер снова вынужден был признать, что у мэра очень реалистический подход к делу.

– Вы почешете спину мне, а я почешу вам, – сказал Бомболини. – Немножко вам, немножко мне. Вы одолжите мне вашего мула, я одолжу вам моего вола.

Все это можно прочесть в заметках капитана. Особенно понравилось ему последнее – насчет мула и вола. «Надо это использовать», – записал он.

«Ими руководит своекорыстие, – сделал он обобщающий вывод. – Надо играть на их чувстве самосохранения. Они любят себя больше, чем свою страну».

Это была не единственная их беседа. Всякий раз, когда они встречались, немецкий офицер подводил разговор все ближе и ближе к своему «Плану».

– Значит, вы готовы сотрудничать с немцами из чувства самосохранения?

– Первый долг каждого итальянца – позаботиться о своей шкуре, – сказал Бомболини. – Какая польза будет моей родине от того, что меня убьют? Верно я говорю?

– Очень зрелый образ мыслей, – сказал фон Прум. «Они по-своему поразительны, – писал фон Прум отцу – Разумеется, они достойны презрения, и вместе с ем им нельзя отказать в сильно развитом чувстве реальности. Сегодня этот шут Бомболини обратился ко мне с предложением. Он будет сотрудничать со мной во всем– он так и сказал: во всем, —если я буду заранее оповещать его о своих намерениях, чтобы он мог предложить наилучший способ осуществить то, чего я хочу, с наименьшим для них ущербом. Он созревает прямо на глазах. Я приготовил для него маленькую проверку – надо прозондировать глубину его искренности».

Проверка сводилась к следующему: было предложено провести инвентаризацию города Санта-Виттория – подсчитать все дома, всех жителей, всю имеющуюся в наличии технику, все сельскохозяйственные орудия, а также количество бутылок вина в Кооперативном винном погребе.

– Вина? – переспросил Бомболини. – А зачем вина?

– Да, и вина. Это тоже имущество, – сказал немец. – Почему это тебя удивляет? Это же ваш источник существования.

– Да, но ведь вино… Ну, вы понимаете, для нас вино… – пробормотал Бомболини и осекся.

– Ты хотел сотрудничать со мной, – сказал фон Прум. – Ты же сам пришел ко мне.

Бомболини пожал плечами.

– Там очень много вина, – сказал он, – Мы не настолько хорошо умеем считать.

– Тогда мы сами сосчитаем бутылки. А вы считайте все остальное.

– Нет! Ну, нет! – поспешно сказал Бомболини. – Мы сосчитаем бутылки. Если вы начнете их считать… нет, это не годится. Народ будет нервничать.

В этот вечер капитан записал в своем дневнике: «Он проглотил приманку и попался на крючок. Трауб говорит, что он будет лгать, лгать и изворачиваться. Не знаю. Боюсь, что Трауб прав, но поглядим. Инвентаризация начнется сегодня вечером».

– Какую цифру ты ему назовешь? – спросил у Бомболини Старая Лоза.

– Сколько там всего бутылок?

– Триста семнадцать тысяч, – ответил старый винодел.

– Сам не знаю. Еще не решил, – сказал мэр.

– Скажи ему, что там двести тысяч, – предложил Пьетросанто. – Он все равно никогда не узнает.

Все нашли, что Пьетросанто прав.

Не удивительно ли? Поначалу все мы хотели только иного – спасти вино, замурованное в Римских погребах, и готовы были отдать все вино из «кроличьего огорода». Но дни проходили за днями, а немцы не спускались вниз и не заглядывали в погреба у подножия горы, и тогда у людей зародилась надежда, что им удастся спасти от немцев хотя бы половину неспрятанного вина тоже. Но Бомболини был помудрее остальных. На следующий вечер он отправился к капитану в его штаб.

– Триста две тысячи бутылок, – доложил он ему. Капитан улыбнулся.

– Твой подсчет не совсем верен, – сказал капитан. – На самом деле там триста семнадцать тысяч бутылок. Мы подсчитали их вчера ночью.

Бомболини изобразил для вида крайнее смущение.

– Я предупреждал вас, что мы не очень-то сильны в счете.

– А не кажется ли тебе странным, что у вас бутылок получилось немножко меньше, а не немножко больше? – спросил капитан фон Прум.

Они понимающе улыбнулись друг другу, и Бомболини почувствовал, что все было сделано правильно. Само собой разумеется, он должен был солгать. От него ждали именно этого, в сущности, от него этого даже как бы требовали. Слишком честных людей все побаиваются и не доверяют им. Он солгал, но совсем немножко. А в основном он всегда говорил правду.

Когда Бомболини ушел, капитан позвал к себе фельдфебеля Трауба.

– Он, конечно, лгун, как все они, но мелкий лгун. Ничего другого я и не ждал. Он ведь тоже должен печься о благе своего народа, это всякому ясно.

– Не знаю, не знаю, герр капитан, – сказал фельдфебель Трауб. – Только, как говорится, «макаронникам» верить нельзя.

Такой подход к людям может связать тебя по рукам и ногам, разве ты не понимаешь? Если ты начнешь подозревать их на каждом шагу, тебе ничего от них не добиться. Ошибка в пятнадцать тысяч, когда бутылок триста тысяч, – это почти не ошибка, фельдфебель. Я, наверное, поступил бы точно так же.

В этот вечер он записал у себя в дневнике: «Мэру можно доверять, он будет сотрудничать с нами. Я намерен исходить из этого в своих действиях. Он выдержал проверку».

* * *

С этого дня отношения между ними – между немецким офицером и мэром-итальянцем – стали меняться прямо на глазах. Они взаимно одолжили один другому мула и вола, и почесали друг другу спину, и приложили усилия к тому, чтобы полезное для одного шло на пользу и другому.

И в отношениях наших людей с немцами тоже произошли изменения. Поначалу все старались не попадаться немцам на глаза, словно те могли прочесть их мысли. Многие боялись, что не сумеют сохранить тайну, что роковое слово может как-нибудь ненароком сорваться с языка. Но проходили дни и недели, а все продолжали свято хранить тайну, и мало-помалу это уже вошло в привычку. Если бы тайна была известна только одному человеку, ему, вероятно, очень трудно было бы ее сохранить, но, поскольку ею владел весь город, держать язык за зубами было легче и соблюдать тайну оказалось проще. Все так привыкли помалкивать насчет вина, что многие стали даже забывать о его существовании. А другие приобрели такую уверенность в себе, что их поведение становилось иной раз чуть ли не вызывающим.

– Как вам нравится наше вино? – спрашивал Пьетросанто ефрейтора Хайнзика.

– Очень хорошее вино.

– А ты не стесняйся, – говорил Пьетросанто. – Возьми себе бутылочку-другую. Можешь взять даже в наше отсутствие.

– Вот я как-нибудь поймаю тебя на слове, – говорил Хайнзик.

– Я в этом не сомневаюсь, – отвечал Пьетросанто.

В первые, исполненные страха и ожидания дни весь город не спускал глаз с фон Прума. Куда бы он ни пошел, мы следили за ним из всех окон, из-за всех полуотворенных дверей. Он никуда не мог скрыться от наших глаз. Его местопребывание было досконально известно нам в любую минуту дня и ночи. В один из этих первых дней он и получил свое прозвище – Кролик, – и каждый, возвращаясь с виноградников, прежде всего задавал неизменно один и тот же вопрос: «А где Кролик?»

Кролик был на Народной площади; Кролик занимался подсчетом домов; Кролик сидел в доме Констанции и что-то писал в книге.

«А Кролик еще не был в «огороде»? Он не заглядывал туда? Кролик ничего не пробовал погрызть?»

Дни шли, и многие начали уже склоняться к мысли, что, может быть, Кролика вовсе и не интересует «огород».

– Может быть, он не любит салата? – высказывал кто-нибудь предположение, и все начинали согласно кивать головой, словно им вещал сам господь бог.

– Все кролики едят салат, – убеждал их Баббалуче.

– Но это же немецкий кролик, – возражали ему.

– Кролик – всегда кролик, такой же, как все кролики. Все кролики одинаково едят, одинаково мочатся, – говорил каменщик.

Народ у нас недолюбливал Баббалуче за его поганый язык.

Когда мы говорили о спрятанном вине или о фальшивой стене – словом, об этой нашей тайне, – то всегда пользовались одним выражением: «это самое».

– Ну как оно, «это самое», ничего? – спрашивал кто-нибудь кого-нибудь, побывавшего в Римских погребах.

– Все в порядке. Стареет понемножку. Обрастает бородой.