Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
– Ну, что я могу сказать? – заметила Катерина. – Тебе идет эта шляпа.
– Если бы это было не вино… понимаешь? – сказал Туфа. – Но ведь это вино. А здесь – это все равно, что кровь, понимаешь, и не только их кровь, но моя тоже.
– Пойду раздобуду тебе яйцо, – сказала Катерина и пошла вниз по проулку.
А Пьетросанто и Туфа зашагали назад, к Народной площади. Имя Туфы летело впереди них, как бывает в Риме, когда папа выходит к народу.
«Туфа… Туфа… Туфа с нами… Туфа вернулся… Туфа… Туфа… Туфа взялся за дело… Все будет теперь в порядке, Туфа вернулся».
Когда они достигли площади, перед ними сразу открылся проход, хотя до тех пор, казалось, все стояли так плотно, что яблоку негде упасть. Тут надо воздать должное Бомболини: он увидел площадь такою, как она была, увидел всю эту неразбериху, что он создал в городе. Учитель похвалил бы его за то, что он все это увидел. Он вышел навстречу Туфе. И тут надо воздать должное Туфе. Он мог в эту минуту при поддержке народа захватить власть, но он склонился перед мэром, хотя и считал его шутом.
– Прикажи очистить площадь! – сказал Туфа. – Вели им разойтись по домам и ждать. Скажи им: пусть поедят, отдохнут и ждут.
Сначала казалось, что за этими словами ничего не последует, но потом несколько человек свернули с площади в проулки, за ними – другие, и давка стала рассасываться, и скоро проулки, ведущие с площади вверх и вниз, заполнились людьми, животными и повозками. А пока очищалась площадь, пришли добрые вести. С помощью водяного насоса удалось понизить уровень воды в погребах настолько, что обнажился верх древнего водослива, и юношу по имени Рана, что значит «лягушка» (а он действительно походил на лягушонка), вооружили большим крюком и велели нырнуть в водослив. Он обнаружил дерево, которое, видимо, лежало там так уже лет триста, потому что не только на горе, но и в долине давно уже нет никаких деревьев. Это дерево вытащили, и вода с таким грохотом устремилась вниз по водосливу, точно кто-то дернул за ручку в гигантской уборной.
«У господа все разумно. Господь – он знает… Недаром он послал нам такого лягушонка двадцать лет тому назад…»
Все согласно закивали. И в самом деле до сих пор от Раны не было никакого проку, если не считать того, что он служил объектом всеобщих насмешек.
Пока Рана возился в водосливе, люди обнаружили древние колодцы для вентиляции, очистили их от скелетов упавших туда овец и от всякой мерзости, которую нанесло за столетия, и теперь горячий африканский ветер, обжигавший тех, кто был наверху, устремился в погреба через Большую залу, и Старая Лоза сказал, что эдак через часок уже можно будет укладывать вино.
Второй приказ Туфы касался Кооперативного винного погреба. Он велел снести ту стену, что обращена к Толстой стене и небольшому проему в ней, прозванному Тощими воротами. Нашлись люди, которые не очень понимали, зачем все это.
– А ты уверен, Туфа, что так надо? – спросил Бомболини.
Туфа кивнул.
– Снесите стену, – приказал мэр.
Сначала дело шло не очень споро. Люди долбили кирпич и камни мотыгами, молотками, железными ломами, но действовали осторожно, потому что уж очень не хотелось им сносить то, что стоило немалых денег и во что было вложено немало труда. Но лишь только первые кирпичи вылетели из стены, народ всерьез взялся за дело, потому что в самом процессе уничтожения и разрушения есть что-то возбуждающее.
– Корсо – все равно что труба, понятно? – сказал Туфа. – Ну и, как любая труба, она может вместить ровно столько воды или людей, сколько вмещает, и не больше, как бы велико ни было давление снаружи.
– Понятно.
– Ты думал, что сможешь пропихнуть по этой улице все, что надо, стоит только захотеть, а ты этого очень хотел. Но существуют определенные законы – законы природы.
– Понятно.
– Мы должны найти для нашего потока более широкое русло.
– Понятно.
– А теперь скликай народ. Оставь в покое повозки и животных – скликай народ.
Стену погреба к тому времени уже разломали, и взорам всех предстало вино, неприкрытое, обнаженное, – в этом было что-то даже непристойное, как вид женщины, застигнутой без одежды в публичном месте.
– Ударьте в колокол! – сказал Туфа. Все переглянулись.
– Колокол у нас больше не звонит, – пояснил кто-то Туфе. – С ним кое-что произошло.
– Это долгая история, – сказал Бомболини.
Они все-таки ударили в колокол и послали мальчишек по улицам и проулкам, и люди скоро вышли из своих домов и сначала собрались на Народной площади, а потом выстроились длинной вереницей вдоль Корсо Кавур до самых дверей Кооперативного винного погреба и его разломанной стены. Многим удалось вздремнуть и поесть, и сейчас они протирали заспанные глаза и смахивали крошки хлеба с бороды и губ.
По мере того как люди подходили, Туфа, Пьетросанто, солдаты и Бомболини выстраивали их цепочкой, которая начиналась у разобранной стены погреба; она должна была пройти через площадку, где во время сбора урожая давят виноград, спуститься к Тощим воротам и через них, по крутой козьей тропе, достичь подножия горы.
– Нужно будет немало мужества, – сказал Туфа женщинам. – Нужна будет вся ваша стойкость.
– А мы стойкие, – сказала ему какая-то женщина.
– Если до вина касается, стойкости у нас хватит,—
сказала другая.
– Я потребую от вас больше, чем от солдат, – сказал им Туфа.
– Да уж надо думать, – сказал кто-то. В здешних местах не питают особого уважения к солдатам.
Итак, они выстроились – от Народной площади вниз по Корсо, подлинные солдаты Санта-Виттории на службе вина.
– Но ведь тут есть совсем дети, – заметил Туфа.
– На войне командир пользуется теми солдатами, какие у него под рукой, – сказал Витторини.
Туфа рассмеялся.
– Это я должен был бы сказать, – заметил он.
Они расставили стариков вперемежку с молодыми, сильных – со слабыми, чтобы люди могли подстегивать друг друга и восполнять слабость соседа. Тех, кто был слишком уж стар или болен, Туфа выводил из цепочки.
– Цепь настолько крепка, насколько крепко ее самое слабое звено, – говорил людям Бомболини, но они только отругивались, не стесняясь, прямо ему в глаза.
Вместе со всеми встала в строй и Катерина, но Туфа отозвал ее:
– Дай-ка я взгляну на твои руки.
Она протянула ему руки. Пальцы у нее были длинные и красивые. Он велел ей пойти домой и надеть перчатки.
Когда наконец всех расставили, Туфа прошел вдоль цепочки, в последний раз делая смотр. На всем протяжении от задней стены винного погреба до городской стены и дальше, вниз по горе, до входа в Римские погреба стояли люди. По пути назад Туфа делал перестановки с таким расчетом, чтобы от каждого было возможно больше пользы. Там, где спуск был крутой, он поставил людей повыше чтобы им легче было брать ношу сверху и передавать вниз. А людей постарше он расставил на местах поровнее, чтобы они меньше уставали.
Все это происходило во вторник; пошел второй час, когда Карло Туфа стал внизу в долине, в ста футах от входа в древние винные погреба, и в последний раз окинул взглядом гору – через все ее террасы до самой городской стены, до Тощих ворот и за ними тянулась длинная цепочка людей. Он знал, что люди стоят так и дальше – до самого Кооперативного погреба. Он бегом пересек песчаную площадку у входа в древние погреба.
– Вы там – готовы?
Изнутри ему крикнули, что у них уже руки чешутся от нетерпения. Тогда он выбежал наружу и, отступив немного от подножия горы, чтобы Бомболини увидел его, взмахнул рукой, подавая сигнал.
– Начали! – крикнул он, – Приступили! Передавай! – продолжал он кричать, хотя его и не могли там услышать. Но люди по всей горе криком откликнулись на его призыв, и грянуло такое «ура», что оно эхом прокати лось по долине и, наверное, было услышано не только у реки, но даже и за ней, в Скарафаджо.
«Передавай! Передавай!» – кричали люди. Слово это пролетело вверх по горе, из уст в уста, и дело пошло.
Из рук в руки потекли бутылки – тоненький ручеек бутылок, – из погреба к городским воротам, а от них вниз по горе; сначала это был ручеек, потом ритм изменился и потекла река – река вина потекла вниз по горе.
* * *
Ликующие крики скоро прекратились, поскольку день стоял жаркий и работа была нелегкая, но вино продолжало поступать вниз, и под конец пришлось создать три команды для укладки бутылок.
Не так-то легко описать, как тут хранят вино. Дело с виду простое, но чужеземцу трудно его освоить. Этому учатся с малолетства, как учатся есть ложкой суп. Никто не помнит, как он научился пользоваться ложкой – этому человека не учат, он учится сам. Вот так же и с вином. Первый ряд бутылок кладут прямо на землю, потом сверху кладут длинные дощечки, достаточно прочные, чтобы выдержать второй ряд бутылок. Второй ряд укладывают в противоположном направлении – один ряд пробками вперед другой ряд донышками вперед, – так оно и идет, ряд за рядом, восемнадцать или двадцать рядов. И все время между рядами бутылок прокладывают планочки слева от горлышка бутылки в одном ряду и справа от горлышка бутылки рядом ниже, так что бутылки сдвигаются, друг друга подталкивают и в конечном счете смыкаются очень тесно. Сооружение получается простое, но прочное, причем его можно собрать и разобрать так быстро, как только способны работать люди.
Вначале укладчики были тоже веселы, они покрикивали друг на друга: «Давай! Давай!», похлопывали по бутылкам, передавая их из рук в руки, и ряд за рядом вздымался и уходил во тьму глубокого погреба, куда еле достигал слабый свет, полученный с помощью Лонго; однако продолжалось это недолго. По мере того как сверху поступали все новые и новые бутылки вина, укладчики начали чувствовать, что они еле-еле успевают их принимать и что этот поток в конечном счете захлестнет их. Кое-кто из тех, что работали в тот день и в ту ночь в погребе, ни разу в жизни больше не брались укладывать вино, – у них все тело начинало ломить при одном воспоминании о тех сутках.
Сначала главным врагом было солнце – люди говорили, что оно, точно раскаленным утюгом, прижимает их к земле, потом их врагом стала гора. Для того чтобы не упасть, люди вынуждены были весь упор перенести на одну ногу, а другую, которая стояла выше по крутому склону, согнуть, поэтому уставали прежде всего ноги, потом они начинали ныть, а под конец и вовсе деревенели. Тогда Туфа придумал отличную штуку. Каждые десять минут Капоферро трубил в свой рог, по линии передавали еще одну бутылку, после чего люди распрямлялись, массировали ноги и делали шаг верх по горе. Это создавало ощущение движения, заставляло менять позу и разрабатывало затекшие мышцы.
Затем возникла проблема воды, и тут тоже был разработан план. Дважды трубил рог, и люди, поставив на землю бутылки, подходили к бетонным желобам, проложенным вниз по склону, и дожидались, пока до них дойдет вода. Они ждали секунд пять, вода со свистом устремлялась вниз и мчалась, точно вырвавшийся из депо поезд.
Люди пригибались к желобам и набирали в рот воды – как можно больше, а другие набирали воду в рубашки, в шляпы, в разбитые бутылки. Были и такие, которые просто ложились в желоб, чтобы вода освежила их.
На третьем часу работы стали биться бутылки. Руки уставали, потели, бутылки выскальзывали или при передаче стукались о камни – раздавался звон разбитого стекла и проклятия, потом в воздухе разносился запах вина, сначала приятный и сладкий, а затем, по мере того как вино высыхало под солнцем, – едкий и кислый. К вину примешивалась кровь. У многих не было ботинок, и, хотя у всех ступни задубились, как воловья кожа, стекло рано или поздно способно прорезать и воловью кожу, и потому, когда вдоль всей цепочки засверкало стекло, вместе с вином потекла и кровь.
К вечеру, когда солнце уже не стояло над головой, а на долину легла тень и оттуда потянуло холодком, в передаче вина возник четкий ритм – бутылки стали как бы частью людей: они не видели их, но чувствовали и, раскачиваясь слева направо, передавали из рук в руки, так что временами казалось, будто полк солдат марширует по горе.
Когда юноши, которых Туфа послал в горы нарезать сосновых веток для факелов, вернулись, он дал им новое задание. Поскольку они не устали и еще полны были сил, он расставил их вдоль цепочки, а тем, кого они сменили, разрешил выйти и отдохнуть или даже поспать в густой зелени виноградников. Это был, конечно, не отдых, а только видимость его, но людям все же стало легче, и они смогли продолжать работу.
Вместе с мужчинами трудились и женщины, и ощущение близости возникало между ними, рожденное самим ритмом работы – передачей бутылок, раскачиванием тела, исходящим от него запахом, касанием рук. Фабио, к примеру, оказался рядом с женщиной, которую прежде он едва ли замечал, но, по мере того как они работали, он вдруг увидел ее своеобразную замкнутую красоту – спокойное бесстрастное лицо, упругую силу рук, уверенные цепкие пальцы, крепкую, полную грудь, которая ровно вздымалась и опускалась, когда женщина передавала ему очередную бутылку. Где-то выше, над ним, стояла Анджела. Но это ничего не меняло. То была девушка, а это женщина,
– На что это ты так уставился? – спросила наконец женщина.
– На тебя, – сказал он. Еще неделю назад от одного этого вопроса он покраснел бы как рак и помчался бы вниз с горы.
– Ну, так держи глаза и руки там, где им положено, – сказала женщина.
– Постараюсь, хоть это и нелегко, – сказал Фабио и улыбнулся ей. («Фабио, – сказал он себе, – ты становишься козлом»).
Еще выше, за Анджелой, он увидел Катерину и решил, что, как только представится случай, постарается стать поближе к ней. Она работала среди женщин, единственная из всех в перчатках, и, хотя одета была без претензий – в костюм для охоты или для верховой езды, – она резко выделялась среди окружающих. Одежда у всех женщин потемнела от пота, у Катерины же лишь крошечные капельки пота выступили на лбу да на верхней губе.
– Богачи не потеют, как бедняки, даже когда работают, – сказала какая-то женщина, и это была правда.
Время от времени Туфа проходил вдоль цепочки, чтобы подбодрить людей, кое-кого заменить, проследить за тем, чтобы не прекращался поток вина, и тогда он на несколько минут сменял Катерину, давая eй возможность прилечь под лозами.
– Почему ты не потеешь? – спросил он ее. – Тебе было бы легче.
– Малатесты никогда не потеют, – сказала она. – Наверное, разучились, им давно не приходилось потеть.
– Каждый итальянец мечтает, чтобы наступил такой День, когда ему не придется потеть, – сказал кто-то.
– А кто же тогда будет работать на виноградниках?
– Наймем кого-нибудь, – сказал каменщик. – Наймем немцев. Они любят работать. – Так сказал Баббалуче.
Туфа в очередной раз сменил Катерину и, когда стал звать ее назад, обнаружил, что она спит под лозой. Тогда нагнулся и поцеловал ее при всех.
– Придется тебе все-таки встать, – сказал он. – Но я горжусь тобой.
И, произнеся это, Туфа понял, что впервые говорит комплимент женщине, потому что мужчины здесь не умеют говорить комплименты. Солнце к этому времени уже стало прятаться за высокую гору, что вздымается на северо-западе, и вдруг в мгновение ока исчезло за ней совсем, и тогда весь наш склон и самый город погрузились во тьму. И сразу точно сигнал пробежал по цепочке: шлеп, шлеп, шлеп – зашлепало стекло, ударяясь о подставленную ладонь, потому что стало прохладнее, а еще потому, что многие дали себе слово: если они сумеют продержаться до захода солнца, то уж наверняка продержатся весь вечер, а может, и ночь.
Вначале все шло хорошо. Повеял прохладный ветерок, а с ним пришел и туман. Он покрыл росой листья винограда, смочил землю, и охладил камни, и увлажнил кожу, высушенную за день солнцем и ветром и потрескавшуюся. Но туман все густел, и новая беда поджидала людей. Когда кто-то выходил из строя, не сразу удавалось найти, где это произошло, и восстановить прервавшуюся цепь.
«Тут… сюда… ниже… вот здесь…» – раздавались голоса, но ночью, да еще в тумане, они звучали необычно и трудно было определить, на каком расстоянии находится от тебя человек. Люди наступали на стекло, спотыкались о камни, падали – и снова начали биться бутылки. В десять часов Туфа допустил промашку. Никто ничего не ел, и по цепочке поползла усталость – она, словно тяжкая болезнь, сковывала мускулы, делала их ватными и безжизненными. И вот, чтобы поддержать в людях бодрость духа, Туфа решил: пусть каждый второй откроет бутылку, которую держит сейчас в руках, и разопьет ее с соседом. Но так как люди были голодные, многие опьянели, и бутылки стали биться еще пуще.
Под покровом темноты нас не видно было с дороги, и хотя люди мечтали о том, чтобы поскорей рассвело, они вместе с тем боялись наступления утра. Но больше всего пугало то, что, хоть они и трудились изо всех сил, Кооперативный погреб там, на горе, не был освобожден еще в наполовину, а работа с каждым часом шла все медленно.
Часу в одиннадцатом, когда дело пошло совсем худо, Туфа решил, что настало время рискнуть и дать свет. Из сосновых веток, срезанных вечером, сделали пучки, перевязали их проволокой и опустили в бочонки с бычьим жиром, туда же опустили веревки, которые должны были служить фитилями, затем запалили их и передали бочонки вниз по горе – из расчета по одному на пятьдесят футов. Затея эта была опасной. В тумане свет расползался, как под увеличительным стеклом, и издали цепочка людей походила на длинную огненную стрелу, устремленную из города вниз, к древнему погребу. Да, это было опасно, но зато люди приободрились. Дело в том, что народ здесь боится темноты. Многие мужчины боялись сделать хотя бы шаг в сторону, чтобы помочиться в виноградниках; женщины тоже работали в страхе и терпели. А при свете всем стало как-то легче.
Этот-то свет и привлек Роберто в виноградники. Когда он после полученного удара немного пришел в себя, то сразу лег спать, а проснувшись, вышел из Дворца Народа и, не обнаружив нигде Бомболини, решил прогуляться по площади, чтобы проветрить голову. Он был уверен, чтогород спит, как вдруг заметил огни. Тогда он спустился по Корсо и воочию увидел то, что сам породил.
– Что это с тобой приключилось? – спросил его Бомболини.
– Ты отлично знаешь, что, – сказал Роберто.
– Ах да, – вспомнил мэр. Ему казалось, что все это было много недель тому назад. – Я же это в пылу. Ты понимаешь. Это яот радости ударил тебя. От любви. Я же сицилиец.
– Сицилийцы, видно, какие-то особенные, – сказал Роберто. – Им все прощается.
Он постоял, посмотрел на то, как вино спускают с горы, и все понял, а потом пошел назад, к Кооперативному погребу. Он увидел, что почти половина, а может, и больше половины бутылок уже перекочевала оттуда; увидел и то, что люди работают не размышляя, как самые примитивные животные, как слепые мулы, которых впрягают крутить жернова при обмолоте урожая.
– Хорошо, что дело близится к концу, – заметил Роберто. – А то люди долго так не выдержат.
– То есть как это «близится к концу»? Еще добрая половина вина там осталась, – сказал мэр.
– Но не все же вы вниз отправите! Надо что-то оставить и для них.
Для этих мерзавцев мы не оставим ни капли! – услышав слова Роберто, крикнул кто-то. – Нечего распоряжаться нашим вином, дружище.
Роберто стало вдруг стыдно оттого, что он не помогает им и хотя нога у него болела, он сменил какую-то женщину и с удовольствием обнаружил, что может работать и что рядом с ним стоят Катерина Малатеста и Анджела Бомболини, – правда, он тут же ругнул себя за то, что думает о таких вещах. Работа помогла ему прийти в себя, но одна мысль тревожила его: он понимал, что неправильно они решили распорядиться вином. Передавая бутылки, он вспомнил одну историю из своего детства и подумал, что все-таки прав он и что, если он расскажет об этом людям, они поймут его.
А история была вот какая (с тех пор все жители Санта-Виттории знают про «кроличий огород»). Когда Роберто был мальчишкой, отец его разбил за домом большой огород, так как ни один итальянец не допустит, чтобы земля оставалась неиспользованной. Роберто очень стыдился этого огорода, где росли цветная капуста и другие овощи. Но эти овощи пожирали кролики, прибегавшие из ближнего леса. В первый год огород ничего не принес своему владельцу, и тогда какие-то люди рассказали отцу Роберто, что делают в таких случаях американцы. Они разбивают огород и окружают его высокой изгородью. Потом разбивают огород поменьше – специально для кроликов – и окружают его низенькой изгородью. Кролики приходят и съедают все в маленьком огороде, а большой не трогают.
«Вот она какая, Америка-то»… – говаривал его отец и постукивал себя по лбу. А в Италии, говорил он, заставили бы мальчишек всю ночь стеречь огород, но никогда бы не сделали огорода для кроликов.
– Синьора, – сказал Роберто, вспомнив об этой истории, – придется вам снова стать на свое место.
Женщина возмущенно посмотрела на него.
– Эх вы, американцы, ничего-то вы не стоите, – сказала она. – Забыли, как люди работают.
А Роберто пошел к Бомболини и рассказал ему свою историю, и Бомболини сразу понял, что он прав, что Санта-Виттории, если ее жители не хотят, чтобы немцы разобрали город по камешку и по кирпичику, нужен «кроличий огород». Весь вопрос в том, какой величины его сделать.
Мэр поделился своими соображениями с Туфой, и Туфа решил, что это дело стоящее, потом они растолковали все Пьетросанто, после чего остановили поток вина, давая людям возможность передохнуть, а сами при свете сосновых факелов созвали заседание Большого Совета.
Члены Совета заглянули в Кооперативный погреб, некоторые из них обошли ряды бутылок и попытались при-
кинуть, сколько же их тут должно быть, а потом с сокрушенным видом вышли наружу.
– Десять тысяч бутылок! – крикнул кто-то из стариков.
– Десять тысяч! Хватит! – сказал другой. – Ни кап ли больше! Больше мы не можем им оставить!
Все понимали, что это не то число, но никому не хотелось быть самым щедрым и отдавать задаром вино – ведь это значило бы идти против собственной плоти и крови. Пьетро Пьетросанто оказался крепче других и разумнее, поэтому именно Пьетро и продолжил торг.
– Сто тысяч бутылок, – сказал он.
Кто-то из стариков схватился за сердце, точно в него всадили нож.
– Иисус, Мария и святой Иосиф, – прошептал он и перекрестился.
Некоторое время все молчали: хотя времени и было мало, но, чтобы такие удары перенести, нужно время. Туфа и Роберто понимали, что ста тысяч бутылок тоже недостаточно, но сказал об этом Баббалуче и так, что поняли все.
Он принялся обзывать их жадными мерзавцами, которые готовы удавиться из-за бутылки, крохоборами, крестьянскими свиньями, а потом сказал уже такое, что в Италии не разрешается фиксировать на бумаге и произносить даже в собственном доме. Кончил же он тем, что назвал ту цифру, которую считал правильной: пятьсот тысяч бутылок.
Он был прав и в то же время неправ.
Никто из тех, в чьих жилах течет кровь людей, выдалбливавших дюйм за дюймом эти террасы в каменистых склонах горы, ни один потомок тех, чьим потом политы лозы, впервые посаженные здесь тысячу лет тому назад, не в силах был отдать пятьсот тысяч бутылок вина. Даже если это было единственно правильным решением. Всему есть предел, дальше которого человек не пойдет, даже ради собственного спасения. Но цифра была названа, и благодаря этому удалось договориться о той, реальной цифре, на которой они и остановились. Еще поспорили, еще поторговались; дело дошло до того, что иные начали плакать, а кое-кто пригрозил покончить с собой, и под конец решено было выделить для «кроличьего огорода» триста тысяч бутылок.
Вполне возможно, что в любой другой исторический момент решение о подобной цифре вызвало бы бунт в городе, но в тот вечер люди слишком устали, чтобы бунтовать, и, по правде говоря – в чем они еще не скоро себе признались, – многие прежде всего подумали о том, что тогда придется спустить вниз на триста тысяч бутылок меньше. Известие об этом явилось для людей, стоявших в цепочке, источником второго или третьего дыхания, как бывает с бегуном, когда он видит перед собой ленточку финиша. Словом, впереди наконец замаячила цель, и цель эта была достижима.
После четырех часов утра, когда солнце предупредило о своем появлении, затмив дневным светом свет факелов, Туфа подошел к человеку, нагнувшемуся, чтобы взять с пода Кооперативного погреба очередную бутылку, и отобрал ее у него.
– Хватит, – сказал Туфа. – Теперь можно идти отдыхать. Все. Это последняя бутылка.
Последняя бутылка.Ее передавали по линии бережно, с огромной нежностью. «Не уроните! – говорили люди. – Это ведь последняя». Во-первых, все считали, что она должна быть какой-то особенной, отличной от остальных, но она была такая же, как все, и трудно было поверить, что за ней не последует еще одной. Они передавали ее друг другу, как женщины передают новорожденного или как передают святую евхаристию, тело и кровь господню, да, собственно, так оно и было, поскольку это – господнее вино, а также тело и кровь Санта-Виттории.
Странное чувство овладевало людьми после того, как они выпускали из рук эту бутылку. Радости не было – было ощущение пустоты.
– А теперь что будем делать? – спросила какая-то женщина Туфу.
– Пойдем домой спать, – сказал он.
– Но ведь сейчас время вставать.
– А мы пойдем домой спать.
Люди стали расходиться; те, кто помоложе, помогали старикам: многих так согнуло, что они не сразу могли распрямиться. Процессия потянулась по Корсо Кавур, потом люди разбрелись по переулкам, исчезли в закоулках и темных нишах маленьких площадей, где еще стоял туман. Решено было, что городок будет спать до четырех часов дня; потом одни пойдут работать на виноградниках, чтобы немцы ничего не заподозрили, а другие выйдут на улицы и на площади.
Туфа поджидал Катерину. Он так устал, что не в силах был спуститься за ней.
– Этот человек спас Санта-Витторию, – сказал Бомболини Малатесте.
Туфа не любил, когда говорили такое.
– Мы еще не спасены, – сказал он, – если же все сойдет благополучно, значит, народ спас народ.
– Это мы знаем, – заметил Бомболини. – Все это знают.
– О господи, до чего же он все-таки нудный, – сказал Туфа.
– Да, господи, но до чего же он все-таки нрав, – сказала Катерина.
– Не богохульствуй, – одернул ее Туфа.
Они немного задержались в Кооперативном погребе, решив передохнуть, так как слишком устали и не могли сразу лезть в гору. Катерина задремала было, но Туфа разбудил ее.
– Пошли, – сказал он. – Они придут сюда через двенадцать часов.
– А что, если они придут раньше?
– Они не придут раньше, – сказал Туфа. – Раз им положено прийти в пять,значит, они и придут в пять.
К этому времени все уже разошлись, за исключением тех, кто был сокрыт от постороннего глаза, – тех, что еще укладывали вино в Римских погребах, да тех, что готовили кирпичи и известь, чтобы замуровать стену. Улица перед Туфой и Катериной была пуста, и позади них улица тоже была пуста, и, когда они пересекали площадь, она тоже была пуста. Если можно слышать, как спит город, то Катерина и Туфа слышали: Санта-Виттория спала.
Катерина заснула, едва успев добраться до постели. Она сняла перчатки, и Туфа увидел ее руки – они были все в волдырях и ссадинах. На столе лежало яйцо, которое она принесла, – совсем маленькое, чудо-яйцо, все еще со следами навоза, среди которого она его нашла. Туфа разбил скорлупу, выпил яйцо и уткнулся головой в подушку, сколько он так проспал, да и спал ли вообще, он не знает; вдруг он услышал крик за дверью и попытался подняться, но не смог, а через секунду у его кровати уже кто-то стоял
– Туфа! – Человек тряс его. – Туфа, вставай! Ты меня слышишь?
Туфа кивнул.
– На горе произошло такое…
Катерина не слышала, как он встал и ушел.
* * *
Экспедиционный корпус ждал отправки в Санта-Витторию. Солдаты уже в десять утра были готовы к выступлению. Они бы могли прибыть в Санта-Витторию еще до полудня, однако они стояли на улице, что ведет к площади Фроссимбоне, и ждали своего часа. Ждали той минуты, когда еще светло, но день уже начинает клониться к вечеру и самолеты, которые могли бы их обстрелять, улетают на ночь к себе на базы.
У экспедиционного корпуса был мотоцикл, за ним стоял грузовичок, за грузовичком – двадцатимиллиметровое орудие двойного назначения. Солдаты были одеты не в полевую форму, а точно на парад.
«Будь у меня цветы, я бы велел вам воткнуть цветок в петлицу, ясно?» – заявил им утром капитан фон Прум. И все кивнули.
Никому не сиделось. Солдаты расхаживали между транспортной колонной и площадью – из тени на солнце, снова в тень и снова на солнце, и, по мере того как шло время, они разговорились с той непринужденностью, какую рождает скука. С площади открывался вид на противоположный берег реки, где по склонам горы лепились деревеньки и городки, подобные Санта-Виттории.
– Скажите, пожалуйста, герр капитан, зачем их так высоко понастроили? – спросил фельдфебель Трауб.
– Потому что люди здесь очень нас любят, – сказал фон Прум.
Трауб растерялся: он не знал, смеяться ему или нет. Подождав немного, он попытался возобновить разговор.
– Восхищаюсь я этими их виноградниками, герр капитан, – сказал Трауб. – Сколько труда тут вложено.
– О да, сотни лет труда, – сказал фон Прум. – Изнурительнейшего труда.
– Вот уж не знал, что «макаронники» способны на такое, – продолжал Трауб. Капитан так на него посмотрел, что он тут же добавил: – То есть итальяшки.
– Вот так будет лучше, фельдфебель,
Приободренный этими словами капитана, Трауб решил сказать о том, что не давало ему покоя и что он мог бы оставить при себе.
– Иной раз даже как-то стыдно отбирать у них вино, – сказал Трауб.
Капитан вопросительно посмотрел на него, и Траубу ничего не оставалось, как докончить свою мысль:
– Тяжелый уж больно у них труд. Это Шнабель нам говорил, герр капитан. Он сам работал на виноградниках. «Бутылка пота за каждую бутылку вина», – говорил он.
– А потом являемся мы и забираем это вино.
– Вот именно, герр капитан,
– Постарайся-ка ты уяснить себе вот что: мы ведем войну, а войны не такая уж приятная штука.
– Да, герр капитан.
– И все, что мы делаем, мы делаем для того, чтобы помочь нашему государству, фатерланду. А все, что помогает фатерланду, – это благо.
– Совершенно верно, герр капитан.
– А теперь я скажу тебе, что написал один мудрый немец. Скажу, чтоб душа твоя успокоилась.
Тут подошли и остальные, что понравилось капитану. Ему как раз хотелось прочитать им сейчас лекцию, но так, чтобы это не выглядело лекцией.
– «Смысл жизни в том, чтобы брать». Вам ясно?
Не только Трауб, но и все остальные кивнули. Капитан повторил эти слова.
– Не мы это придумали. Такова жизнь. – Он помолчал, чтобы его слова осели в их мозгу. – Народ, который идет к могуществу, берет. Те же, кто идет ко дну, отдают.
