Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
– Скажите мне, что они врут! – вопил он и тыкал окровавленными пальцами себе в глаза. – Скажите мне, что я вижу не то, что я вижу.
– Не обращайте на него внимания, – сказал Туфа.
– Скажите мне, ну скажите же мне! Я вам поверю! – надрывался мясник. – Ведь не могу же я поверить тому, что вижу. – Он ткнул мордой козла прямо в лицо Туфе и попытался перевернуть корзину с вином, которую Туфа нес на спине. – Италия никогда еще не рождала таких сыновей! Ни один итальянец не стал бы делать то, что вы делаете. Скажите мне, что вы не итальянцы, а греки!
Это было только начало. Слишком горько рассказывать обо всем прочем. Они плевали в нас – плевали нам и в лицо и на голову; они хватали нас за волосы и задирали нам головы вверх – чтобы все могли видеть наши лица, а мы старались глядеть куда-нибудь в сторону. Священники на улицах поворачивались к нам спиной, а один из них подучил какого-то мальчишку помочиться нам на голову с балкона семинарии. И даже итальянский солдат, состоявший на службе у немцев, прицелился в нас из винтовки.
Одна вполне порядочная с виду женщина прорвалась сквозь цепь немецких солдат, которые теперь волей-неволей вынуждены были охранять нас от нашего же собственного народа, и, подбежав к идущему впереди Туфе, схватила его за причинное место.
– Видали? – завизжала она и простерла вперед руки, повернув их ладонями вверх. – Ничего нет! – выкрикнула она. – Клянусь богом – ничего. – Она бросилась в толпу, продолжая выкрикивать: – Я там ничего не нащупала! Не мужчины они! У них там ничего нет! – вопила она.
До самой смерти нам этого не забыть. Даже потом, когда всем стало известно, почему мы так поступили, нам и тут не было прощения.
– Все равно, – говорили монтефальконцы. – Только самые последние подонки могли учинить такое.
И до сих пор, когда кто-нибудь из нашего города отправляется в Монтефальконе, он нипочем не признается там, откуда пришел.
– Из Санта-Виттории? – скажут в Монтефальконе. – А! Знаем, знаем – это тот город, где у мужчин нет того, что положено иметь мужчине. Это проверено.
И к довершению нашего стыда спасение пришло нам от немцев, и они, конечно, стали нас за это презирать.
Капитан фон Прум выслал вперед солдата, и, когда мы направляясь к железнодорожным складам, расположенным за городом, проходили через площадь Фроссимбоне куда теперь никто из нас носа показать не может, полковник Шеер вместе с другими офицерами стоял на террасе штаба. Мы промаршировали перед ним с нашим вином – теперь уже их вином – совсем, по выражению Фабио, как пленные рабы перед Цезарем.
– Я приветствую вас! – крикнул полковник Шеер капитану фон Пруму. – Мы все вас приветствуем!
А жители Санта-Виттории, согнувшиеся под бременем своего позора и своей ноши, шли и шли перед немецкими офицерами.
– Не понимаю, как это вам удалось! – крикнул полковник капитану. И он отрядил одного из младших офицеров спуститься вниз и ущипнуть кого-нибудь из нас, чтобы убедиться, что мы – это не сон.
Офицер ущипнул Гвидо Пьетросанто за щеку.
– Живые люди, самые настоящие!
Когда капитан фон Прум проходил перед террасой, на которой стоял полковник Шеер, тот поманил его к себе.
– Ну, теперь, насколько я понимаю, вас скоро будут величать майор Зепп фон Прум. Неплохо звучит?
Капитан фон Прум ответил, что это звучит очень приятно.
– А насчет этого, – полковник Шеер постучал пальцем по груди капитана в том месте, где положено носить ордена и медали, – я не забыл. Я своих слов назад не беру.
Это была та редкая минута, когда нам довелось увидеть улыбку на лице капитана фон Прума.
Обратный путь был еще тяжелее: ведь многие из нас рассчитывали переночевать в Монтефальконе и хорошенько отдохнуть, прежде чем снова пускаться в дорогу, а теперь об этом нечего было и думать, и нам оставалось только молить бога, чтобы поскорее опустилась ночь, принесла с собой прохладу и укрыла нас от осуждающих взоров.
Вспоминая этот долгий обратный путь, у нас обычно прибавляют: «Вот тогда фон Прум впервые увидел Катерину Малатесту». Капитан пообещал предоставить свой грузовик и небольшой запас бензина в распоряжение женщин и детей, чтобы подвезти их к подножию горы, и слово свое сдержал. Катерина вопреки протестам Туфы тоже помогала нести вино и с непривычки натерла себе на ногах такие волдыри, что не могла больше ступить ни шагу – даже босиком.
– Придется мне поехать с немцем, – сказала она Туфе. – Не сердись. Мне вовсе не хочется тебя оставлять.
– Ладно, поезжай, – сказал Туфа. – Я ведь не могу нести тебя всю дорогу на руках.
Но когда на Речном шоссе появился грузовик, Туфа пожалел о своих словах. Кузов грузовика был забит женщинами, и капитан жестом предложил Катерине сесть в кабину рядом с ним и фельдфебелем Траубом.
– Полезай в кузов, – сказал Туфа.
Но тут немец снова показал ей на сиденье возле себя. Катерина поглядела на Туфу и шагнула к кабине.
– Поедешь со следующей партией, – сказал Туфа. Однако Катерина только помахала ему рукой и села рядом с офицером. Туфа смотрел на них.
– Я же тебя прошу, – сказал он Катерине, но грузовик уже тронулся.
– Вы видели, какие у него глаза, у этого вот? – сказал фельдфебель Трауб. – За ним надо приглядывать.
– Узнай его имя и чем он занимается, – сказал капитан.
Несколько миль они ехали молча, а потом фон Прум включил свет в кабине и увидел женщину, сидевшую рядом с ним. Она была одета, как все наши крестьянки, но одежда эта не могла никого обмануть. Есть женщины, красота которых настолько совершенна, что никакими ухищрениями ее не скроешь. Грубая одежда Катерины Малатесты лишь подчеркивала тонкую изысканность ее черт.
– Я тебя раньше что-то не видел, – сказал капитан.
– Видели. Много раз, – сказала Катерина.
– Нет, – сказал он.
«Вот так, – подумала она. – Нет – и все. Как это характерно для немца: груб, никакого лоска». То, что он сказал правду, не имело для нее значения.
– Если бы я видел тебя хоть раз, – сказал фон Прум, – то уже не забыл бы, ручаюсь. Отсюда вывод: я тебя не видел.
Она пожала плечами. «Типичный немец с головы до пят, как я с головы до пят – итальянка», – подумала Катерина. Она почувствовала досаду, поймав себя на том что разговаривает с ним не на диалекте, а на чистом итальянском языке. Это было тактической ошибкой, вызванной усталостью. Ее досада еще возросла, когда она заметила, что ей приятно говорить на хорошем итальянском языке, чистом и ясном, и приятно сидеть рядом с человеком, таким чистеньким и чисто одетым, словно бы даже благоухающим чистотой.
– Ты не похожа на здешних, – сказал он.
– Это мой народ, – сказала Катерина.
– Нет, ты не похожа на них. Так же не похожа, как я. Она опять пожала плечами.
– Мы чужие здесь, и ты и я, – сказал немец.
Она ощутила его чистое дыхание, и это было ей приятно. И она подумала, что от нее, должно быть, пахнет диким луком, который они все рвали у реки.
– Мы с тобой больше похожи друг на друга, чем ты на этих женщин – там, в кузове, – сказал капитан фон Прум.
Временами грузовик резко тормозил из-за колдобин на дороге, и женщины в кузове валились друг на друга с громким визгом, а некоторые даже всхлипывали от страха.
– Ты слышишь? – сказал немец. – А ты не визжишь. Такие, как мы с тобой, не визжат. Визжат такие, как они.
– Они тоже не визжат, – сказала Катерина. – Просто у них такая манера выражать свои чувства.
– Вот именно, – сказал немец, и Катерина рассердилась на себя, потому что допустила еще одну ошибку.
Вдали показалась гора, и, когда они стали приближаться к ее подножию, фон Прум дотронулся до руки Катерины.
– Теперь я хочу сказать тебе кое-что, – промолвил он. – Во-первых, ты необыкновенно красива, но это ты и сама знаешь, и потому мои слова – пустая формальность, как бы вступление или преамбула. А во-вторых, вот что: как-нибудь зимой, когда день за днем начнут лить дожди и все станет гнить от сырости, а топить будет нечем, и есть нечего, и так будет неделю за неделей, и ты совсем закоченеешь и не сможешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, тогда, в один из таких дней, ты поглядишь на мой дом на площади, увидишь дымок над трубой, и перед твоим взором возникнут ярко освещенные комнаты, и постели, застланные чистым бельем, и ванна с горячей водой, и теплая одежда, и кто-то, кто приготовит достойный тебя ужин, и в такую минуту тебе захочется очутиться под кровлей этого дома.
Тут грузовик остановился, и Катерина отодвинулась от немца.
– Захочется не потому, что там – я. Поначалу, во всяком случае. А потому, что тебе там подобает быть, – сказал фон Прум, – Такие, как ты, могут жить только так. Жизнь обязана предоставить все таким, как ты. Скот может кое-как влачить существование, но не кровный рысак.
Когда она выпрыгнула из кабины, он достал из походной сумки пару серых шерстяных носков и протянул ей.
– Тебе это пригодится для подъема на гору, – сказал он. – Ничего, бери. Можешь вернуть их, когда надумаешь прийти.
Когда грузовик отъехал, а Катерина вместе с остальными женщинами стала взбираться вверх по темной тропе, женщины окружили ее.
– Что он тебе сказал? – спросила одна.
– С тобой-то немец не гнушается говорить, – сказала другая. – Вы, Малатесты, все на один лад.
Но она не обратила внимания на их слова. Когда Катерина замечала, что некоторые люди ненавидят ее за преступления, совершенные членами ее рода, которых она даже не знала, это уже не трогало ее больше: она давно перестала воспринимать их ненависть как личную обиду. Мягкие носки приятно согревали ей ноги, но она была зла на себя за то, что не сумела ничего ответить немцу. Они сделали привал в Уголке отдыха, и большинство женщин к этому времени уже перестали проявлять неприязнь по отношению к Катерине – так им хотелось узнать, что сказал ей немец. Он говорил, сказала Катерина, что ему нравится в Санта-Виттории и хотелось бы, чтобы и он в свою очередь нравился им.
– Слушай его больше, – произнес чей-то женский голос из темноты. – Не все ли равно, что он говорит, хочется-то ему только одного: залезть к тебе под юбку.
Остальные хором подтвердили, что это, бесспорно, так.
– Какая разница – наш ли, фриц ли, – все они годны только для одного дела.
После этого они снова пустились в путь, и Катерина задумалась: действительно ли все это так просто и сводится в конце концов только к одному? Неужели только этим и объясняется то, что ее против воли потянуло к немцу? Она пожалела, что согласилась поехать на грузовике. Вот что значит быть красивой! Им хорошо, они чувствуют себя в безопасности, когда у них такие плоские коричневые маски вместо лиц. Может быть, отсюда и мудрость их житейская? А вот за красивой женщиной мужчины устремляются в погоню не только ради обладания ею, но и для того, чтобы потешить свое самолюбие, и ей этого не избежать, потому что она такая, как она есть. Катерина знала, что мудрость редко сопутствует красоте, гораздо чаще ей сопутствует опасность.
* * *
Итак, вино было доставлено по назначению, по-прежнему стояли ясные, погожие дни, и виноградные гроздья зрели и наливались соком. И теплыми ночами, говорил нам Старая Лоза, слышно было, как виноградины набухают под кожурой и так наливаются, что, того гляди, лопнут. Вино мы сдали, и теперь, даже если фальшивая стена будет обнаружена, что казалось нам маловероятным, нас это уже не беспокоило. «Зачем кому-то что-то искать, если ни у кого ничего не пропало?» – спрашивали мы друг друга. Можно было сказать, что Санта-Виттория обрела уверенность в себе. А если Италия катилась к свиньям собачьим, то это уж ее собачье дело.
Самым же удивительным было то, что между капитаном фон Прумом и Итало Бомболини росла и крепла дружба. Говорят, каждый немец испытывает желание подмести грязное крыльцо своего соседа, и в этом смысле фон Прум не являлся исключением. Он принялся перевоспитывать нашего мэра. Он следил за тем, чтобы мэр ежедневно брился, причесывался и, когда надо, подстригал волосы. В сентябре, в день рождения Бомболини, когда ему стукнуло сорок восемь, немец послал его мерку в Монтефальконе, и через две-три недели оттуда прибыл костюм, заказанный на деньги фон Прума.
– Если ты хочешь разделить со мной управление го родом, – сказал немец, – то ты должен быть достоин меня.
Капитан работал в это время над первым черновиком «Бескровной победы», и вот тогда-то между ним и мэром и стали завязываться беседы на отвлеченные темы: о характере и обычаях нашего народа и о сущности вещей.
– А теперь объясни мне своими словами, – начинал капитан, – почему вы с такой охотой согласились с нами сотрудничать?
– Да потому, что люди у нас не идиоты, и вы тоже не посчитали нас за идиотов, – отвечал Бомболини. – И по этому, хоть вы и взяли у нас часть вина, половина его все же досталась нам.
Краткие случайные беседы между этими двумя людьми постепенно перерастали во все более длительные и иногда заканчивались даже небольшими дебатами.
«В некоторых случаях дебаты приносят известное удовлетворение, – писал капитан фон Прум отцу, – особенно если ты знаешь, что в конечном счете твоя точка зрения победит. При этом условии ты можешь позволить себе стать на точку зрения противника: спор тогда не перерастает в нечто неуправляемое, ведется упорядоченно и заканчивается как должно».
Больше всего интересовал капитана фон Прума вопрос о том, почему звезда Германии поднялась столь высоко, а звезда Италии опустилась столь низко.
Почему народ Германии так жизнедеятелен, и силен, и молод, а народ Италии так деградировал, развратился и насквозь прогнил.
– Возьмем хотя бы ваших солдат. Спрашивается: по чему все итальянские солдаты бегут с поля боя?
В такие минуты Бомболини принимался внимательно изучать пол. В словах немца была доля истины. Ведь даже Туфа покинул поле боя и валялся теперь в постели в объятиях женщины.
– Может, это потому, что наши солдаты больше любят жизнь, чем ваши? – сказал как-то Бомболини.
Это заставило фон Прума расхохотаться:
– Но что стоит такая жизнь – без чести?
– Не знаю, – сказал мэр. – Я, должно быть, никогда не пробовал печься об этой самой чести. Жить и все время заботиться о чести – слишком большая роскошь для таких простых людей, как мы.
В другой раз капитан фон Прум начал сетовать на то, что итальянцы совершенно дезорганизованный народ и лишены чувства гражданской ответственности.
– Ваши улицы! – восклицал капитан фон Прум. – Почему они все такие кривые и такие грязные? Почему? А как вы отводите нечистоты? У вас же река нечистот просто-напросто течет через самый центр города. Почему у нас – туалеты, а у вас – сточные канавы? Почему?
Порой Бомболини был здорово зол на себя, потому что не находил ответа на вопросы капитана. А капитан тем временем подвинчивал гайку еще на один оборот.
– Может, мы и плохие организаторы, – не выдержал однажды Бомболини, – зато хорошие импровизаторы. Может, поэтому из нас и получаются плохие солдаты, но хорошие партизаны.
– Следует ли это понимать как своего рода угрозу? – спросил немец, после чего беседы на несколько дней прекратились.
Однажды фон Прум заявил, что Италия уже шесть с лишним столетий не одерживала ни одной крупной военной победы.
– Ну что мне ему отвечать, когда он говорит такое? – спрашивал мэр у каменщика Баббалуче.
– Скажи этому сукиному сыну, что нас легко победить, но трудно покорить, – сказал каменщик. – Скажи ему, что рано или поздно он сам в этом убедится.
– Меня иной раз так и подмывает рассказать ему про вино, – говорил Бомболини. – Поглядеть, какая у него будет рожа. Ради одного этого, кажется, стоило бы.
– Разница между немцами и итальянцами в том, – сказал Баббалуче, – что, когда наш брат итальянец входит в комнату, он прикидывает, многим ли он тут придется по душе, а когда фриц входит в комнату, он прикидывает, много ли тут наберется таких, кто будет его презирать. Не знаю, отчего это так, но только все немцы любят презирать самих себя, – сказал Баббалуче.
– Может, сказать ему это? – спросил Бомболини.
– Ну, конечно, а потом беги к падре Поленте, проси, чтобы он тебя пособоровал, – сказал каменщик.
Однажды утром, едва рассвело – как раз в то утро, когда несколько позже из немецкого штаба пришло извещение, мгновенно и ужасно изменившее течение всей нашей жизни, – капитан фон Прум собственной персоной явился во Дворец Народа к мэру.
– Мне, кажется, удалось добраться до сути, – сказал капитан. – Все очень просто и ясно, как гвоздь: дело в различии полов. Германия – это фатерланд, то есть мужское начало. Италия – это материнское, женское начало. Различие полов. Что может быть проще! – Это открытие привело капитана в состояние крайнего возбуждения. – Поражаюсь, почему мне не приходилось нигде об этом читать… Самец и самка. Что такое самец? Самец агрессивен, самец берет. Что такое самка? Самка пассивна, самка отдает. Отдавать и брать. Слабый и сильный. Теперь ты понимаешь, почему у нас дела так хорошо пошли на лад? Потому что мы сумели заключить правильный брачный союз.
– А ты спросил бы его, когда мы сумеем получить развод, – сказал Баббалуче в то же утро, только чуть позже.
Извещение из штаба тогда еще не поступило.
– Мужчина – это рассудок, женщина – это чувство. Почему вы не можете ничего толком организовать? Да потому, что организация – это акт рассудка. Разве тебе это не ясно? А мы в свою очередь, возможно, лишены способности достаточно глубоко чувствовать. Не все преимущества на нашей стороне.
– Это верно, мы, пожалуй, склонны действовать, так сказать, по велению сердца, – согласился Бомболини. – В этом беда наших солдат. Они хотят вести себя как люди. А ведь это невозможно: нельзя иметь настоящую армию из настоящих людей.
– Да. Во всяком случае, я вот к чему веду, – сказал немец. – Мне кажется, я нашел ответ. Исчерпывающий ответ. – Он заглянул в бумажку, которую держал в руке, и прочел: – «Итальянцы живут чувствами, а чувства истощают запас энергии. Это подтверждается простым наблюдением». Какое-то время, пока чувства итальянского народа не были истощены, вы горели ярким пламенем. А затем вы использовали весь свой запас энергии, вы сожгли себя, истощили свои силы и одряхлели. Италия состарилась.
– А вы, значит, молоды? – сказал Бомболини.
– Да, потому что рассудок ни от чего не зависит, он существует сам по себе, он неистощим, – сказал капитан фон Прум. – Рассудок беспокоен и предприимчив. Вот почему самый дух нашей расы, то, что мы зовем «германским духом», является источником вечной молодости. Мы по-прежнему изначально юны, в то время как вся остальная Европа одряхлела и находится при смерти.
Нет слов, эти рассуждения растревожили Бомболини. Он пересказал их Баббалуче в надежде получить ответ, но, прежде чем спуститься по Корсо Кавур к дому каменщика, он обошел всю Народную площадь. Он шел вдоль домов по старой, выбитой мостовой и старался поглядеть на привычные предметы другими глазами: вот храм святой Марии Горящей Печи, построенный сотни лет назад, вот фонтан Писающей Черепахи – последнее гидротехническое сооружение, которому насчитывается более четырехсот лет… Роберто Абруцци частенько донимал его вопросом: «Как это вы ухитрились соорудить все это, если теперь не можете даже починить?»
Туфу это тоже страшно бесило. Куда уплыли все деньги, куда девалась вся энергия? Что случилось? Кто отнял у нас все это, как могли мы все это растерять? Почему у нас все пришло в упадок?
Бомболини едва успел пересказать Баббалуче рассуждения немца, как мимо с таким грохотом промчался на мотоцикле нарочный, что зазвенели окна в доме. Женщины шарахнулись, какая-то девушка с корзинкой белья отлетела в сторону и растянулась на мостовой – белье рассыпалось, Бомболини и Баббалуче подошли к двери и увидели, что фельдфебель Трауб спешит вниз по Корсо навстречу мотоциклисту.
– Что-то случилось, – сказал Бомболини. – Что-то серьезное.
Они вернулись в дом, когда мотоциклист повернул обратно.
– Ты вот что ему скажи, – посоветовал Баббалуче. – Ты его спроси: мы-то, дескать, может, и состарились, а вот когда немцы-то собираются повзрослеть?
Фельдфебель Трауб стоял в дверях с конвертом в руке, но фон Прум не поднимал головы. Он работал над «Бескровной победой», и ящик из-под винограда, заменявший ему письменный стол, был весь завален исписанными листками бумаги. Трауб знал, что капитана нельзя беспокоить, когда он работает над своим докладом, и тем не менее на этот раз решил рискнуть.
– Мне думается, я принес хорошие вести, герр капитан, – сказал фельдфебель.
– Значит, они могут подождать, – сказал фон Прум.
– Мне думается, герр капитан, что завтра вас уже будут величать майор фон Прум.
Трауб услышал стук пера, ударившегося о ящик, однако капитан и тут не появился в дверях.
– Одно я знаю твердо, – произнес капитан. – Никогда ни на что не следует полагаться. Ты читал нашего Клаузевица? «На войне единственный падежный план тот, который предусматривает, что всего нельзя предусмотреть». Примерно что-то в этом роде.
Капитан фон Прум продолжал работать еще минут пятнадцать – недурная самодисциплина, отметил он про себя, – и только после этого вышел в смежную комнату.
– Если я иной раз позабуду назвать вас майором, – сказал фельдфебель Трауб, – вы уж не прогневайтесь. Мне потребуется время, чтобы привыкнуть.
– Я дам тебе месяц на тренировку, – сказал капитан фон Прум, и оба рассмеялись.
В конверт были вложены две бумаги. Одна из них оказалась письмом от его брата Клауса, адресованным на Монтефальконе.
«Дорогой брат!
Все, все. Ничего другого не существует.
Вот этот самый твой брат.
Кажется, я схожу с ума. Что бы ты счел нужным сказать немецкому юноше, который сходит с ума?»
Поскольку вторая бумага должна была содержать добрые вести, капитан пожалел, что начал с письма Клауса – оно несколько омрачило предстоящую радость. К тому же он никак не мог припомнить своего предыдущего письма, и это его удручало – ведь было ясно, что Клаус отвечает на его вопросы.
Но он утешился мыслью, что не зря выработал привычку сохранять копии своих писем. Он разыскал это письмо. Ницше задавал два вопроса. Первый: что для солдата жизнь? И второй: какой солдат не захочет умереть во славу своего оружия? Проблему безумия Клауса (а в том, что брат сошел с ума, капитан ни секунды не сомневался) он решил обдумать несколько позднее. Он взял второй листок и с удивлением отметил, что рука у него дрожит. Письмо было неофициальное, написанное от руки.
«Фон Прум! Не такого Вы ждете известия, и не такое известие собирался я Вам послать.
Я представил вас к повышению в чине и к награде, как и обещал. И то и другое было отклонено.
Ваши действия были высмеяны, а в соответствии с этим – и мои рекомендации.
При подсчете количества вина, обычно продаваемого оптовыми торговцами Санта-Виттории и фирмой «Чинцано», выяснилось, что Вы должны были сдать примерно шестьсот тысяч бутылок вина, а не сто пятьдесят тысяч, которые Вам таким «чудесным» образом удалось доставить в Монтефальконе.
Отсюда возникает простой вопрос: где остальное вино?
Ваш рапорт должен быть представлен завтра к десяти часам утра.
Шеер»
Капитан фон Прум вернулся к себе в комнату, притворил за собой дверь и больше не появлялся до вечера. Он знал, что должно за этим последовать. Ему будет предъявлено обвинение в том, что он позволил итальянцам удержать львиную долю вина, чтобы заставить их привезти остальное вино в Монтефальконе. Это обвинение будет опровергнуто ревизией оставшегося вина.
Его могут обвинить в обыкновенном воровстве и тайном сговоре с неприятелем – в том, что за известную денежную сумму или за вознаграждение, которое будет уплачено по окончании войны, он присвоил себе в корыстных целях вино, являющееся достоянием фатерланда. В этом случае вино где-то спрятано и должно быть обнаружено.
Возможно также, что этот казус будет воспринят как проявление трусости, подобно тому как это имело место в Сан-Пьетро-ди-Камано, где жители пригрозили офицеру, военному коменданту города, расправой, если у них отнимут вино. А на последствия, сказали они, им наплевать. Офицер поверил их угрозе и представил ложные сведения относительно вина.
Немцы проявили гуманность и позволили офицеру расправиться с жителями собственноручно.
Или, наконец, его в самом деле могли одурачить, и тогда вино спрятано где-то в городе. Где-то здесь лежит спрятанное вино, а его одурачили; вино есть, а его провел за нос Итало Бомболини.
Этому предположению фон Прум не в состоянии был поверить. Он был убежден, что разгадка таилась где-то еще.
В этот день он совершил ошибку. Он вышел из дома Констанции Пьетросанто и быстрым, беспокойным шагом начал обходить улицы, заглядывая во все закоулки, обследуя город с дотошным любопытством разведчика, и застывшее на его лице хищное выражение доезжачего, выслеживающего добычу, прежде чем спустить со сворки гончих, выдавая его чувства, выдало нам и его намерения.
Все поняли. Таким образом, элемент неожиданности, которым дорожит каждый хороший солдат, был фон Прумом утерян. К вечеру он снова появился на Народной площади, когда всем уже все было ясно и все ждали его появления, и, увидав Итало Бомболини в кучке других горожан возле фонтана, направился по своему обыкновению прямо к нему. Но сейчас ему мало было одного мэра. Он хотел видеть глаза всех остальных тоже. Его взгляд был холоден и тверд и, казалось, лишен всякого интереса, словно им руководило одно лишь любопытство и происходившее не имело для него особого значения. И так же холодно, ровно и бесстрастно звучал его голос.
– Теперь мне все известно, – сказал он. – Где остальное вино?
– Какое остальное вино? – спросил Бомболини. На лице его изобразились изумление и гнев.
– То, что у вас осталось.
– Вы не можете забрать у нас оставшееся вино, – сказал Бомболини. Его голос начал срываться на крик, и у окружавших его мужчин потемнели лица. – Это наше вино. Вы обещали нам не трогать его. Вы что же – обманули нас? Или слово немецкого офицера – это кусок дерьма?
– Ты знаешь, какое вино я имею в виду.
– Мы за это оставшееся вино будем драться, капитан. Будем драться, потому что ничего другого нам не остается, только драться.
– Мы умрем, – сказал Пьетросанто, – но и вы, будьте вы прокляты, умрете вместе с нами.
Тут кто-то обхватил Пьетро сзади и оттащил подальше от капитана.
– Пьетро не то хотел сказать! – закричали капитану. – Просто он хотел сказать, что отнять у нас вино – это нам хуже смерти.
Здесь уже не раз говорилось, да и повсюду об этом говорят, что итальянцы – прирожденные актеры и до тонкости изучили ремесло лжи; должно быть, это правда, иначе как бы могли мы все так хорошо сыграть свою роль тогда?
– Я не про это вино говорю, – вынужден был сказать немец. – Мы не собираемся отбирать у вас это вино. По рукой тому мое слово. Я говорю о другом вине.
И тут они окружили его; перед ним были разинутые от удивления рты, выпученные глаза – словно все увидели невесть какое диво и никак не могут взять в толк, что же это такое; лица у них стали вдруг такими же бессмысленными, как у дурачка Фунго, а речь – столь же бессвязной, как выкрики Капоферро.
Тогда немцу пришлось рассказать им, сколько вина, судя по реестрам, продавалось оптовыми торговцами и фирмой «Чинцано», откуда следует, что где-то должен быть спрятан миллион бутылок, а они слушали его и разевали рты все шире и шире, а потом все начали негромко переговариваться:
«Как это? Нет, не может быть… Что-то тут не так… не так… не так».
И когда капитан умолк, кто-то сказал, что нигде на всей земле не сыщется народа, который был бы так богат вином, и все молча закивали в знак согласия.
Людям, взявшим себе за правило всегда говорить правду, нередко кажется, что обладание этой добродетелью дает им право горделиво утверждать, будто они безошибочно могут распознать, когда человек лжет.
Так, например, капитан фон Прум был твердо убежден, что нужно только следить за губами человека и смотреть в упор ему в глаза, и тогда этот человек, если он лжет, обязательно начнет запинаться и заикаться и отводить глаза в сторону, потому что правда и честность, столкнувшись с ложью, непременно одержат победу. Капитану не мешало бы знать, что хорошая ложь всегда лучше правды, потому что ложь умеет ловко рядиться под правду, а правда, неуклюжая правда, она как есть, так и есть. Если доброму итальянцу, когда он говорит правду, все время смотреть в рот, то он, может, и начнет запинаться, но, уж если он лжет, тут не запнется нипочем. Недаром даже сам Учитель сказал: «Никогда не говори правду, если можешь обойтись ложью».
Вот почему им удалось убедить фон Прума. Он уже и так готов был им поверить, а тут еще Пьетросанто, попросив прощения за допущенную перед этим грубость, задал вопрос:
– Но если бы у нас был миллион бутылок – если бы, о матерь божья! заметьте, если бы! – где, скажите на милость, где могли бы мы их спрятать? Как можно спрятать миллион бутылок вина?
Капитан направился к себе в комнату и немедленно написал письмо такого содержания:
«Позволю себе привести следующие возражения, не страшась последствий своего шага.
Я принужден сделать вывод, что по каким-то, пока еще не известным мне причинам Вы были неправильно информированы и дальнейшая проверка с Вашей стороны, безусловно, это выявит.
На карту поставлена моя служебная репутация, моя личная репутация, мое доброе имя и доброе имя моей семьи, которое, как Вам известно, весит немало.
Заверяю Вас честью: в городе Санта-Виттория нет никакого вина сверх того, которое жителям было дозволено оставить себе».
Вечером того же дня это письмо было отправлено в Монтефальконе, и ночью прибыл ответ.
«Дорогой фон Прум!
По получении Вашего письма я также должен был сделать вывод, что меня неправильно информировали и что дальнейшее расследование не преминет это выявить.
Спите спокойно хотя бы эту ночь.
Шеер
Прежде чем лечь спать, капитан сделал попытку ответить Клаусу на его письмо. Молодому немцу, который начал сходить с ума, писал он, можно посоветовать только одно: чтобы он этого не делал. Безумие – чаще всего лишь проявление слабости, и ее легко преодолеть, если только у человека хватит характера доказать самому себе, что он умеет подчинить рассудок воле.
После этого он прочел письмо полковника Шеера фельдфебелю Траубу, и оно показалось фельдфебелю настолько нелепым, что тот только рот разинул, а потом громко расхохотался.
– Нет здесь больше никакого вина, – сказал фельдфебель. – Им его и спрятать-то негде, а если бы они и спрятали, так тут же бы проболтались. Их надо знать, герр капитан. Они же болтают обо всем, о чем только можно болтать, и выбалтывают все, что только можно выболтать.
