Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Под руководством брата Джованни – Пьетро, еще одного могущественного члена семейства Пьетросанто, была создана так называемая Народная милиция Санта-Виттории.
– Ну зачем тратить на это время? – спросил у Бомболини Фабио.
Мэр предостерегающе поднял руку.
– «Всякое государство держится на хороших законах и хорошей армии». Я тут ни при чем. Учитель говорит, что нам нужна армия.
Вначале люди смеялись при одном слове «армия», но по мере того, как двадцать человек, составлявших ее и проходивших обучение на Народной площади, совершенствовались в своей сноровке, люди стали с интересом наблюдать за их действиями. У Пьетро был такой голос, что стекла дрожали, а упражнения, которые он заставлял людей выполнять, выглядели внушительно. Солдатам разрешалось носить красную повязку по воскресеньям и втыкать в шляпу ястребиное перо, и вскоре все молодые люди в Санта-Виттории горели желанием носить такое перо; однако численность армии не возросла, поскольку ружей было только двадцать.
Были произведены и другие назначения: комиссар по вопросам санитарии, инспектор мер и весов, министр хлебных и макаронных изделий, министр просвещения, министр по делам престарелых.
Закрывая второе заседание Большого Совета, Бомболини сказал:
– Один мудрец как-то заметил: «О новом правителе и его уме судят прежде всего по тому, какими людьми он себя окружил». – Он с силой опустил руку на стол. – Люди Санта-Виттории! Если с этим мерилом подойти ко мне, вы должны признать меня гением.
В первую минуту все решили, что Бомболини слишком уж о себе возомнил, но когда разошлись по домам и стали перебирать в уме слова мэра, то мало-помалу уразумели, что он имел в виду, и были, естественно, польщены. Недаром Бомболини сказал однажды Фабио: «Если нельзя достичь своего деньгами, попытайся сделать это лестью, ибо, как известно каждому итальянцу, лесть всегда куда-нибудь да приведет».
Но были и промахи. В одно прекрасное утро Бомболини решил порадовать народ, распространив демократию на пользование водой. В течение нескольких сотен лет, по причинам никому уже не известным, несколько семейств пользовались правом получать воду без очереди и первыми наполнять у фонтана свои кувшины. И вот в одно прекрасное утро женщины обнаружили у фонтана следующую надпись:
В ГЛАЗАХ БОГА ВСЕ ЛЮДИ РАВНЫ.
ПЕРВЫМ ПРИШЕЛ – ПЕРВЫМ И ПОЛУЧАЙ.
Указ мэра Б.
Все прокламации и указы подписывались им одним инициалом – на манер цезарей. Эксперимент по демократизации пользования фонтаном протекал отлично до тех пор, пока на площади не появилась Роза Бомболини со своим семигаллонным алюминиевым кувшином, ультрасовременным и весьма прогрессивным вместилищем для воды, единственным такого рода сосудом в городе Санта-Виттория, и, следуя издавна принадлежавшей ей привилегии, не направилась мимо очереди прямо к фонтану. В то утро за неукоснительным проведением в жизнь новой политики следил сам главнокомандующий Пьетро Пьетросанто.
– Назад! – приказал он Розе. – В конец очереди. Ты же знаешь указ.
– Я знаю свои права, – отрезала она. И своей могучей грудью оттолкнула в сторону Пьетросанто. – Пойди и скажи ему об этом. Скажи ему, что я не позволю какому-то толстозадому сицилийскому старьевщику распоряжаться тут и попирать права урожденной Казамассима.
– Ничего не поделаешь, – сказал Бомболини своему генералу, – придется отобрать у нарушительницы кувшин.
Семигаллонный сосуд может стать весьма серьезным оружием, особенно если его применить без предупреждения. И главнокомандующий рухнул на камни Народной площади, словно бык, которого огрели по голове молотком. Пьетросанто мог, конечно, затеять дело. И тогда Розу потащили бы вниз, в Монтефальконе, и передали бы в руки правосудия по обвинению в покушении на жизнь, но самолюбие Пьетросанто не вынесло бы этого, да к тому же и Бомболини не мог допустить такого удара по своему еще не оперившемуся режиму. На следующее утро указ был снят и восстановлен старый порядок пользования водой – так умерла подлинная демократия в Санта-Виттории. А вечером Бомболини заставил Фабио записать в своей книге: «Нет ничего труднее, чем внедрение нового порядка вещей, и ничего гадательнее. Ибо врагами реформатора становятся все, кто был взыскан при старом порядке». Бомболини натаскивал Фабио, чтобы тот мог заменить его на посту, когда его уже не станет.
Вот так вел дела Итало Бомболини в Санта-Виттории. Люди поверили в него, а когда настало лето, все увидели, что урожай обещает быть богатым, обильным. Винограда было много, ягоды налились как следует и походили на откормленных жуков. А когда виноград хорош, то и дела в Санта-Виттории хороши.
Если первым промахом Итало Бомболини следует считать провал демократизации порядков у фонтана, то, наверно, его вторым серьезным промахом был я, поскольку из-за меня чуть не рухнуло его правление. А появился я в Санта-Виттории в то утро, когда он вынужден был снять с фонтана свой указ.
* * *
Одно надо сразу сказать: хотя Фабио делла Романья потом и возненавидел меня, однако, если бы не он, я был бы уже на том свете. Люди, увидевшие меня в то утро на площади в Санта-Виттории, решили, что я мертв. Один пощупал мои ноги – они были холодны как лед, ибо кровь уже несколько часов не поступала в них, – и стал снимать с меня ботинки. Когда весть о том, что найден труп, дошла до Бомболини, он согласился с мнением народа, что покойника надо поскорее унести, пока солнце еще. не высоко, и похоронить где-нибудь в каменоломне. Бомболини опасался, как бы об этом преступлении – если это на самом деле было преступление – не узнали в Монтефальконе; тогда явится полиция, и вольной жизни городка придет конец. Он разбудил Фабио, и Фабио сошел со ступенек Дома Правителей, чтобы сопроводить мои останки в каменоломню, взглянул на меня, лежавшего в корзине для винограда, и сразу понял, что я жив.
Странно они тут, в Италии, относятся к мертвецам. Смерть вызывает у них почтение, а ее жертва – сам покойник – нет. Иной раз люди так стремятся поскорее от него избавиться, что допускают ошибки. Баббалуче, занимавшийся, когда не было работы с камнем, изготовлением гробов, рассказывал, как мужчины и женщины возвращались к жизни, когда земля с грохотом обрушивалась на крышку их последнего пристанища. Следы ногтей, оставшиеся в мягком дереве, свидетельствовали, по словам Баббалуче, об их молчаливой борьбе.
Словом, вместо каменоломни меня понесли наверх, в Дом Правителей, и уложили в постель. Понятия не имею, сколько времени я там пробыл. Раза три или четыре в день приходила девушка по имени Анджела и, положив мою голову к себе на колени, кормила меня с ложечки похлебкой с макаронами и мягким, размоченным в ней хлебом, а иногда давала даже немного вина. Мне казалось, что я никогда уже не поправлюсь, у меня и надежды на это не было. Жизнь моя клонилась к концу. Кость в ноге срослась, но срослась неправильно. Я часами неподвижно лежал в темноте. Когда площадь заливало солнце, я даже не знал, то ли оно только что взошло, то ли скоро сядет.
Через какое-то время – через неделю, а может, через две – до меня вдруг дошло, без всяких усилий с моей стороны или попытки добраться до смысла, что я понимаю, о чем говорят на нижнем этаже и кричат на площади. Язык моего отца и матери всплывал в моей памяти. Я знал его мальчиком, но позже разучился понимать, хотя на этом языке говорили у нас дома. Я разговаривал со своими только по-английски и не желал слушать их, если они обращались ко мне не на «американском языке», как принято было у нас говорить.
По ночам мне снился тот мальчик, и толстяк или его дочь вынуждены были унимать меня, когда я кричал, дубасил кулаками стену, а потом нырял под одеяло, и оно взмокало от моего пота. Но вот как-то утром девушка задержалась, и я не получил вовремя моей похлебки; сначала я почувствовал голод, потом тревогу и наконец разозлился на девчонку. Зато теперь я понял, что в глубине души все-таки хочу жить. А когда она появилась, принеся с собой запах горячего супа, доброго хлеба, ароматного мыла и собственной свежести, я почувствовал, как улыбка растягивает мне рот.
Почему-то мне стало стыдно за эту улыбку, точно я не имел права улыбаться. Мне хотелось пожелать девушке доброго утра и поговорить с ней, но я боялся. За все это время я ни разу не дал понять, что знаю их язык. Я догадывался, что родители мои, должно быть, происходили из какой-то здешней деревни, но я не знал даже, как этот диалект называется. Такой уж хороший был у моих родителей сын. Словом, мне стало стыдно – ведь я скрыл от этих людей, что знаю их язык. Я обманывал их, а они рисковали жизнью, помогая мне. Но никаких дурных намерений у меня не было – просто я уж очень был утомлен и очень мне не хотелось разговаривать, ну и, кроме того, это была простейшая форма самозащиты. Люди разговаривали при мне, как говорят в присутствии идиотов, глухих или малых детей. Только раз я чуть было не выдал себя.
Какие-то молодые люди пришли на меня посмотреть вместе с Бомболини и Фабио. А надо сказать, что не было в Санта-Виттории человека, который рано или поздно не пришел бы на меня посмотреть. Здесь ведь нечем особенно развлечься, а я возбуждал любопытство. Посетители щупали мою одежду, иные даже касались моей спины или плеча. Я же смотрел на них и думал: «Интересно, кто из них взял мои ботинки». Но этого я так и не узнал. Тот, кто взял их, будет хранить их под спудом, пока я не помру – может, еще лет пятьдесят, – а когда меня не станет, ботинки будут извлечены на свет божий и надеты – скорей всего, на мои похороны. Так уж тут заведено.
Молодые люди только было собрались уходить – я успел уже им наскучить, – когда один из них, выглянув из окна на площадь, вдруг воскликнул:
– Господи помилуй, никак Малатесты вернулись!
Все бросились к окну и стали возле него на колени, потому что окно было расположено низко и выходило прямо на площадь. Они так таинственно перешептывались, так прищелкивали языком, что я заинтересовался.
– Длинная приехала, – сказал один из них. – Зазнайка. Как же это ее зовут?
Никто сразу не мог вспомнить. Зато у каждого было для нее свое прозвище: Борзая, Длинноногая, Сосулька; Бомболини назвал ее Орлицей.
– Катерина, – сказал наконец кто-то.
– Ну конечно же, Катерина! – хором откликнулись все. – Правильно, Катерина.
Женщина шла через площадь, направляясь к улице, которая спускается из Верхнего города; на ней были туфли на высоком каблуке, и потому она шла по камням не так, как ходят здесь женщины. А женщины здесь ходят так, точно несут тяжкий груз. Нельзя сказать, чтобы это было некрасиво. Они движутся медленно, с неторопливой грацией, но твердо ступают по земле, слегка покачиваясь из стороны в сторону и одновременно подавшись вперед. И местные жительницы грациозны, и эта Катерина Малатеста тоже, только грация у них разная. Этим я отнюдь не хочу принизить женщин Санта-Виттории, потому что есть среди них очень красивые, но разница между ними и Малатестой была такая же, как между рабочей лошадью и породистой. И тем и другим отведено свое место в жизни, и те и другие по-своему красивы, но удел одних работать и тянуть лямку, а удел других – служить предметом восхищения и забот.
Малатеста несла два чемодана, и, хотя они явно оттягивали ей руки, никто не сделал попытки ей помочь, да она никого и не просила об этом. Женщины, стоявшие в очереди у фонтана, все заметили ее, но и виду не подали, что заметили. Я плохо разбираюсь в одежде, однако даже совсем несведущий человек понял бы, что вещи на ней дорогие и, что называется, «высшего класса».
– Должно быть, немцы задали им жару в Риме, – сказал Бомболини.
– Они приезжают сюда, только когда стрясется беда.
– Видно, муженька-то ее в тюрьму упрятали. Как же это его звали?
Никто не знал.
– Его, наверное, убили, – сказал кто-то, и все кивнули и на минуту умолкли.
– Вы только посмотрите, как идет! Топ-топ, топ-топ, топ-топ. Точно манит – иди сюда, милый.
– Сука она. Мужиков с ума сводит. А больше ни на что не годна. Женишься на такой – в постели жарко будет, а вот в желудке пусто, – говорили они. Есть здесь такая поговорка: «Что в руки не дается, то, говори, дрянь». Этим они и занимались, только я тогда этого не знал.
– Но она же красавица! – вырвалось у меня по-итальянски, однако никто этого не заметил. А она действительно была хороша – таких красивых женщин я в жизни не видывал.
Однажды утром я проснулся и почувствовал, что в комнате холодно; перегнувшись с кровати, я выглянул на площадь и обнаружил, что на горах за домами лежит снег. Ночью там, наверху, разыгралась не увиденная и не услышанная нами буря – великое сражение между южной жарой и северным холодом, а утром белые реки потекли вниз по склонам. Когда Анджела принесла мне похлебку, я сказал:
– Подойди к моему окошку, и ты увидишь что-то очень красивое.
Она поставила похлебку, подошла к окну и присела подле него – в эту минуту она показалась мне такой красавицей. Я как-то не замечал до сих пор, что она тоже хороша, только красота у нее была простая, непритязательная.
– Я ничего не вижу, – сказала она.
– На горах-то. Там ведь снег утром выпал.
– А-а, ветер переменился. – Она снова повернулась ко мне. – Ветер переменился и унес с собой лето. Это хорошо для винограда. – Она говорила со мной на местном диалекте и нисколько не была удивлена, что я отвечаю ей и понимаю ее. – Теперь ночи будут холодные, а дни теплые, – сказала она. – От этого виноград наливается сахаром.
– А тебя не удивляет, что я разговариваю с тобой? – спросил я.
– Мы всё гадали, когда вы начнете говорить, – сказала она. – Вы же здесь уже сколько недель.
– А тебе не кажется, что я неплохо говорю? Она пожала плечами.
– Ребятишки ведь с двух лет говорить начинают. А вы взрослый.
Тем не менее, спустившись вниз, она сообщила всем, что я заговорил, и, хотя это никому не показалось чудом, ее сообщение заинтересовало и даже взволновало всех, потому что теперь от меня мог быть какой-то толк. И Бомболини в сопровождении нескольких членов Большого Совета бегом поднялся ко мне в комнату.
– Мне сказали, что ты говоришь, и даже совсем не плохо, – сказал он. – Вот и хорошо. – Он схватил мою руку и изо всех сил принялся ее трясти. Потом повернулся к остальным: – Ну, что я вам говорил? Что я вам говорил насчет него? – И он снова так тряхнул меня за руку, что у меня даже нога заныла. – Это человек не простой. Это человек особый. Перед нами существо высшей породы.
Он снова пожал мне руку и, так и не услышав от меня ни слова ни по-итальянски, ни на местном диалекте, спустился вниз.
Из всех, обсуждавших внизу этот вопрос, один только Фабио, казалось, не был потрясен моими познаниями в их языке.
– Просто так уж у него устроены мозги, – заявил он. И тут же принялся рассказывать всем, кому не лень было слушать, про идиота, которого наняли у них в академии чистить уборные и который за один месяц выучил немецкий язык.
– Вот видите, – говорил Фабио, – такая способность выучить язык в некоторых случаях является признаком умственной неполноценности.
Никто не понял, что хотел этим сказать Фабио, да и я, кстати, тоже.
– Ну, зачем ты все это нам говоришь? – спросил его Бомболини. – Можно подумать, ты что-то имеешь против этого человека.
– Ничего у меня против него нет, – сказал Фабио. – Я хочу только внести поправку и поставить все на свое место. Такая способность выучить язык еще вовсе не признак большого ума.
– Ничего подобного, – заявил Бомболини. – Я так и думал, что он научится нашему языку. Сразу видно, что это незаурядный ум. Просто в глаза бросается.
Много горя причинил я Фабио в те дни, а мне ведь следовало бы догадаться об этом.
Если в тот первый день мэр не стал задерживаться возле моего ложа, чтобы послушать, как я говорю, то уже ничто, казалось, не в силах было оторвать его от меня в Дни последующие – я даже начал жалеть, что вообще раскрыл рот. Он приходил днем, когда я спал, и поздно вечером и сидел до тех пор, пока я не засыпал прямо при нем, и все расспрашивал меня о том, как делают дела у нас в Америке, и о правительстве, и об устройстве штатов, и об управлении городами, и о поведении полиции, и о судах, и о том, как создаются законы и как собирают налоги, – словом, дело дошло до того, что я стал бояться уже самого звука его шагов на лестнице. Но страх мой объяснялся не столько нежеланием видеть его или связанной с этим необходимостью делать какие-то усилия, сколько стыдом от сознания своего невежества,
– Я этого не знаю, – говорил я, – Я не могу вам ответить на этот вопрос. Я этого никогда не изучал. Я никогда этим не интересовался.
– Только мудрый человек способен сказать: «Я этого не знаю», – говорил Бомболини. – Хороший человек.
А я в смущении отворачивался к стене.
– Ибо только мудрый может знать подлинные пределы своих знаний.
Зато то немногое, что я мог ему сообщить, он схватывал на лету, как нищий выхватывает обрезки мяса из супа. Он мгновенно выуживал эти крохи, чтобы они не уплыли от него, долго перекатывал их во рту, смаковал и только уже потом глотал.
– Замечательно! – говорил он. – Замечательные вещи ты мне рассказываешь.
Особенно смущал меня Фабио, и дело дошло до того, что я не мог выносить даже вида его во время этих бесед. Однако именно Фабио разгадал, почему Бомболини так нянчился со мной. Он же разгадал, в чем крылась причина поразительного успеха Бомболини в управлении городом, как получилось, что из шута тот за одну ночь стал государем. Ибо Фабио увидел, что Бомболини теперь был уже не прежний Бомболини, а некто живший за пятьсот лет до него. Столкнувшись с какой-либо проблемой или необходимостью принять то или иное решение, Бомболини не приходил в отчаяние – он тотчас обращался к «Государю» и «Рассуждениям» и предоставлял Никколо Макиавелли давать нужный ответ. В этих книгах, у этого человека черпал он свою мудрость, свою уверенность в себе, свое спокойствие и свою силу. Бомболини был лишь лицом, телом и гласом Учителя. В книгах, конечно, нельзя было найти ответ на все вопросы, но Бомболини считал, что можно, и это глазное, ибо, веря в это, он не испытывал страха и не ощущал укоров совести.
Однако когда-то и где-то возникали такие проблемы, которых даже Учитель не мог разрешить, вот почему – а вовсе не из любви ко мне – Бомболини так решительно выступил на моей стороне, когда «Дело Баббалуче, каменщика, против Абруцци, американца» грозило расколоть на части Вольный Город Санта-Витторию и повлечь за собой крушение его правительства.
Жизнь здесь мало изменилась с той поры, когда Макиавелли мрачно шагал по улицам Флоренции, и все же изменилась настолько, что в мудрости Учителя замечались явные пробелы, которые пугали Бомболини. И вот, чтобы заполнить эти бреши, ему нужен был Глашатай Новых Методов, некто выкованный в горниле Новой Культуры, как, по словам Фабио, изволил выразиться Бомболини. Кто же мог подойти для этой роли лучше, чем я, пришелец из Нового Света, упавший к ним прямо с неба? Однако если Итало Бомболини хотел, чтобы я служил его целям, то для его спокойствия и благополучия необходимо было, чтобы я оказался человеком незаурядного ума, и вот оп стал делать все, чтобы это доказать. Как только я был в состоянии держаться на ногах с помощью костыля, изготовленного для меня каменщиком, мне предложили спуститься вниз для участия в сессиях правительства, а по истечении недели предложили войти в состав Большого Совета в качестве полноправного его члена – министра без портфеля и советника по текущим делам. Интересно, что бы сказали там, в средней школе имени Бенджамина Франклина, из которой я ушел, одолев лишь первые классы, если бы увидели меня заседающим в Большом Совете в качестве министра без портфеля?
Таково было положение вещей, когда однажды вечером во время заседания Большого Совета по ступенькам Дома Правителей поднялся Баббалуче и, дойдя до середины залы, упер свой палец в меня.
– Посмотрите на этого сукиного сына, – сказал он. – Полюбуйтесь на него.
Все уставились на меня, и, по-моему, я покраснел, потому что всегда чувствовал себя немножко мошенником, обманом пробравшимся на эти заседания. Я сидел перед ними точно голый.
– По милости этого сукиного сына все вы отправитесь в тюрьму и лишитесь своих виноградников.
Слова «лишитесь виноградников» зародили тревогу в их сердцах.
– Да знаете ли вы, кто этот мерзавец? Знаете ли вы, что он такое?
Они узнали о моем дезертирстве, решил я и опустил глаза, что отнюдь меня не украсило.
– Этот сукин сын – враг нашего государства.
– А мне он кажется очень хорошим человеком, – сказал Джованни Пьетросанто. – Ничего худого я о нем не знаю.
– Он враг нашего государства.
Оказывается, несмотря на падение режима Муссолини и образование правительства Бадольо, Америка продолжала находиться в состоянии войны с Италией, и, введя меня в состав Большого Совета, члены его совершили измену и обесчестили себя, ибо вступили в сотрудничество с врагом.
– Все вы коллаборационисты, – заявил Баббалуче. – А вы знаете, что с коллаборационистами делают?
Все знали, что делают с коллаборационистами, У них забирают дома, и конфискуют землю, и с корнем вырывают лозу.
– Хуже того: вы виноваты в пособничестве врагу.
Никто не знал, какое наказание ожидает за пособничество, но если это еще хуже, чем сотрудничество, то лучше и не знать. Никто бы не осудил Бомболини, если бы в эту минуту он отвернулся от меня, да я не сомневаюсь, что именно так он и поступил бы, не будь его нужда во мне сильнее страха быть притянутым к ответу за пособничество врагу. Он мог бы посадить меня в повозку, отвезти в Монтефальконе и передать властям. Это положило бы конец его заботам и даже принесло бы кое-какие незначительные выгоды. Но вместо этого он вступился за меня. Они отослали меня из залы, я поднялся к себе и вскоре заснул, так что не слышал дебатов. А дебаты продолжались всю ночь и, насколько я понимаю, были весьма ожесточенными, потому что никто с тех пор ни разу не рассказывал мне об этом. Где-то уже к утру был поставлен вопрос о доверии правительству и его главе. Проблема заключалась в следующем: либо передать меня властям и тем самым обезопасить себя, либо оставить меня, рискуя потерять виноградники и даже жизнь. Но кто же станет доверять правительству, способному колебаться в решении такого вопроса? На заре Баббалуче встал и прочел по бумажке, на которой он все это время что-то усиленно писал:
Сим решено: жители славного Вольного Города Санта-Виттория, утратив всякую веру в способность их главы Бомболини и дальше править ими…
Этот документ был поставлен на голосование, и, поскольку никто потом не говорил мне, как разделились голоса, видимо, счет был почти равный. Ни у кого, естественно, не было охоты сообщать мне, как близки они были к тому, чтобы посадить меня на повозку и отправить в Монтефальконе. Но как бы ни распределились голоса, Итало Бомболини удалось то, что не удалось Бенито Муссолини.
Я слышал потом, что победа была довольно бесславной. За поддержку при голосовании были обещаны всевозможные блага. Например, было сказано, будто я богатый молодой человек, который в один прекрасный день может вернуться к ним и в благодарность подарить городку несколько школ и пожарную команду. А может, все это и неправда, во всяком случае я по сей день этого не знаю. Как бы там ни было, эта история нимало не тревожила с тех пор Бомболини, ибо он прошел через испытание, предуготованное всем итальянцам с первого дня их жизни, – он вытерпел.
Но почему же все-таки Баббалуче выдвинул такое обвинение, он, который ненавидит немцев и фашистов больше всех нас? «Такой уж проклятый мы народ, это у нас в крови», – сказал мне много позже Витторини. У Баббалуче в натуре ставить в тупик правителей и способствовать их краху. И таких, как он, много. Для них это способ самоутверждения. Это их единственное занятие и единственная подлинная страсть.
– Это мухи, которые плавают в супе нашего государства, – заявил мне Витторини. – Не такие они уж большие, но их надо выловить, иначе они испортят весь суп.
Для видимости меня посадили под домашний арест и послали донесение обо мне в Монтефальконе – его понес Фунго, местный дурачок, и можно было не сомневаться, что бумагу он потеряет, а потом соврет, будто передал ее карабинерам. Меня, естественно, вывели из членов Большого Совета, и я стал бывшим министром без ничего.
После этого никто уже не подвергал сомнению действия Бомболини. Я был его серьезным промахом, но он сумел удержаться и, удержавшись, приобрел еще большую силу. На другой день, чтобы показать эту свою силу, он сам произвел себя в чин капитана – издревле уважаемое звание в этих краях, и через какое-то время даже Баббалуче стал называть его не мэр, а Капитан,
* * *
Из «Рассуждений» Итало Бомболини.
С деньгами любой дурак может быть великим.
Когда есть деньги, величие – не талант, а обязанность.
Быть великим без денег – это ужа искусство,
Итало Бомболини
Любой может приготовить яичницу из яиц. Только великий человек может приготовить яичницу без них.
Народная мудрость жителей Санта-Виттории
Лето в Санта-Виттории простояло хорошее. В Италии был голод, но у нас голода не было. Недостаток ощущался во всем, но настоящего голода не было. Хорошего вина по-прежнему хватало и для оптовой торговли и для продажи в розницу. Здесь ведь главным образом делают вермут – настой из винограда и душистых трав, – и вермут у нас хороший. Это можно сказать без всякого хвастовства, ибо это правда. Так уж сложилось исторически, и теперь это общепризнанный факт, чти вино Санта-Виттории – одно из лучших в мире.
Выдерживается вермут год или даже два в зависимости от содержания сахара в винограде и содержания кислоты, от того, в какие дни месяца виноград был собран, от положения луны при сборе винограда, от того, что нашептали боги вина в уши Старой Лозы, который один только и может услышать их. Обычно львиную долю этого вина продают семейству Чинцано, которое в свою очередь продает его по всему миру, но сейчас из-за войны вино застряло в Санта-Виттории. Когда городу требовались съестные припасы, три или четыре повозки нагружали этим вином из Кооперативного винного погреба и отправляли в Монтефальконе, где всегда найдется сбыт для нашего вина. На другой день повозки возвращались к нам на гору, груженные мукой для хлеба и макарон, мешками с луком, солью и перцем – зеленым перцем и красным перцем, – коробками сицилийских сардин и скумбрии, круглыми сырами и квадратными сырами; шли целые возы с артишоками, иной раз волы тащили ящики вишен и всевозможных фруктов с севера, корзины с сухими колбасами, с салями, с черными и зелеными маслинами, большие оплетенные бутыли дешевого красного вина (вино наше слишком хорошо, чтобы пить его каждый день: три бутыли их вина идут за одну нашего), корзины с бобами и чечевицей, с банками и бутылями оливкового масла, которым мы смачиваем наш хлеб. Когда повозки со всей этой снедью возвращались к нам наверх, никому, глядя на них, и в голову не пришло бы, что в Италии идет война.
И тем не менее в Италии происходили большие события. Это чувствовалось даже здесь, в горах. Прежде два-три грузовика по утрам составляли все движение на дороге в Монтефальконе, а сейчас грохот грузовиков, полугусеничных машин и даже танков доносился с Речного шоссе в течение всего дня, а иногда и далеко за полночь. «Видели бы вы, что творится в Монтефальконе, – говорили люди, ездившие туда за съестными припасами. – Там столько танков – больше, чем людей, и больше немцев, чем наших».
Мы это чувствовали, но нас это не касалось. У нас была еда, и погода стояла хорошая, и виноград наливался па лозах, как беременная женщина. Жители Санта-Виттории чаще смотрели вверх, на небо, как на источник беды, отыскивая признаки, предвещающие сильный дождь или даже град, чем вниз, на дорогу в Монтефальконе.
Если итальянский народ в целом находился на грани расчленения, то обитатели Санта-Виттории, наоборот, никогда еще не были более едины, и вся заслуга в этом принадлежала Итало Бомболини. Он решил возвеличить город и его жителей. Возле своей кровати в Доме Правителей он повесил плакат;
Ничто не вызывает большего уважения к правителю, чем великие свершения и деяния, требующие отваги. Люди волнуются и удивляются, глядя на плоды своих деяний, и это отвлекает их от праздных дум.
И мэру, говорил он, надлежит решать, как осуществить эти великие деяния в городе, где люди привязывают к хвосту вола метелку с совочком для бесплатного развлечения.
Как вытащить на свет божий величие в городе, таком бедном, что один его житель заводит спор с другим, чтобы выиграть время, пока его осел ест траву па участке соседа, с которым он спорит?
Как заставить людей проявить отвагу в городе, где человек может провести все утро под грушевым деревом у стены соседа, дожидаясь, пока ветром сдует грушу и она упадет на улицу, став тем самым всеобщим достоянием?
Как тут можно чего-нибудь добиться, когда казна до того пуста, что добавь туда монету. – и она удвоится?
Осуществление своей программы Бомболини начал с того, что переименовал все улицы. Проводились собрания, конкурсы среди детей, среди молодежи, среди людей по-, жилого возраста, жители голосовали и переголосовывали, произносили речи и спорили, пока весь городок, не пришел в состояние крайнего возбуждения и необычайного подъема гражданских чувств.
Под конец площадь Муссолини была переименована в площадь Маттеотти – по имени первой жертвы фашистского режима. Это решение получило всеобщее одобрение. Когда война окончилась, мы с удивлением узнали, что пятьсот других итальянских городков сделали то же самое.
Корсо Муссолини превратилась в Корсо Кавур – это красиво звучит, а кроме того, в каждом городе непременно должно быть что-то, названное именем Кавура.
За Кавуром последовали все остальные деятели Рисорджименто *. С именами, заимствованными из периода Рисорджименто, никогда не возникает никаких проблем. И вот появились улицы Мадзини, Гарибальди, Краснорубашечников. Одна улица была даже названа именем Виктора-Эммануила, но, поскольку никто в точности не знал, какой он был по счету, решили не ставить рядом с ним цифры, а так и назвать: улица Виктора-Эммануила, а какого – решайте сами.
Проблема возникла, когда настал черед переименовывать улицу поэта Д'Аннунцио, поскольку никто у нас, даже Фабио, не знал никакого другого поэта.
– А как называется самая знаменитая в Италии книга? – спросил Бомболини у Фабио.
– «I Promessi Sposi» **,– сказал Фабио.
* Период борьбы итальянского народа за национальное освобождение и объединение страны в XVIII–XIX веках, завершившийся в 1870 году образованием единого итальянского государства.
