Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
** «Обрученные» – знаменитый роман итальянского классика Алессандро Мандзони (1785–1873).
– Ты уверен? В жизни не слыхал о такой.
– Это совершенно точно.
– А кто ее написал? – спросил Бомболини.
И Фабио покраснел как рак. Он никак не мог вспомнить автора, и, чтобы не смущать его еще больше, решено было назвать эту улицу улицей автора «I Promessi Sposi», хотя народ по-прежнему именовал ее Козьим проулком, как повелось с незапамятных времен.
Начинание это оказалось чрезвычайно успешным. Оно ничего не стоило, а народ сплотило. Пожалуй, единственным человеком, которому оно принесло огорчение, был сам Бомболини. После того как последняя улица, площадь и проулок были переименованы и больше уже ничего не осталось, Фабио, зайдя в большую залу Дома Правителей, который в то утро был переименован во Дворец Народа, обнаружил там Бомболини, сидевшего в полутьме.
– Народ наш погряз в пороке неблагодарности, – заявил он Фабио.
Я в эту минуту как раз спускался на костылях сверху.
– Никогда не доверяй людям! – крикнул он мне. – Не успеешь сделать им, добро, они тут же забудут и повернутся к тебе спиной.
Нам обоим с Фабио стало как-то не по себе, и мы старались не смотреть на Капитана, но в то же время и не глазеть по сторонам.
– Вы только поглядите на них – разгуливают себе, радуются. А знаете, почему? Потому что я взвалил на себя все их заботы – вот почему. Неблагодарные. – Он с треском захлопнул перед нашим носом дверь, отгораживаясь от проникавшего в залу света. – А знаете, что такое не благодарность? Неблагодарность – это дыра в канализационной трубе, через которую в здоровые воды жизни проникает дерьмо. Сукины дети! – Мы услышали из-за две и, как он протащил по полу стул и сел к столу. – Ну хоть бы аркукакую назвали моим именем! – Мы были рады, что не видим его, потому что нам обоим показалось, будто он заплакал.
А на другое утро точно ничего и не было. Бомболини был как ясное солнышко. Где-то сказано, что самое большое искусство – и виду не подать, будто твоя работа требует искусства, и именно так вел себя Капитан Бомболини в Санта-Виттории. За исключением Фабио и иной раз меня, никому и в голову не приходило, сколько труда и мысли вкладывал он во все, что делал, и сколько в этом было от него самого.
– Фабио, – говорил он, – принеси-ка свою книгу для записей. Ты сейчас увидишь, как человек будет готовить яичницу без яиц: я хочу, чтобы ты этому научился.
Не кто другой, как Фабио, спас мне жизнь, и тому же Фабио я обязан тем, что Катерина Малатеста выправила мне сломанную кость в ноге. В ту пору я этого не понимал, но он хотел, чтобы нога у меня побыстрее зажила и чтобы я убрался из Санта-Виттории.
– Вы ведь солдат, а солдат должен все сделать, чтобы вернуться к своим и продолжать борьбу, – сказал мне Фабио.
Я кивнул.
Фабио очень изменился. Даже я, чужой человек, заметил это. Сначала он стал задумчив, потом помрачнел, а потом и вовсе стал злиться неизвестно на что и много пить. По правде говоря, большую часть суток Фабио был просто пьян.
Все говорили, что это от книг. Люди уговаривали его бросить свои книжки, потому что ум его явно начал мутиться. В ту пору мы еще не знали – да и не скоро узнали потом, – что во всем была виновата Анджела Бомболини: стоило Фабио увидеть, как она кормит меня похлебкой, или услышать, как она разговаривает со мной во Дворце Народа, где я лежал на своей койке, – и он делался сам не свой.
Бомболини самолично ходил по поводу меня в Верхний город к Малатесте, как все тут ее называли, но она рассмеялась ему в лицо. Однако это не остановило Фабио, и, несмотря на всю свою застенчивость, он тоже отправился к ней, и Малатеста по причинам, нам не известным, согласилась прийти осмотреть меня. Вот до какого отчаяния доведен был Фабио.
Малатеста не была настоящим врачом и разрешения практиковать в Италии не имела, но она посещала медицинский институт в Риме до последнего курса, с которого отец снял ее, заставив во имя спасения семьи выйти замуж за друга графа Чиано, очень богатого молодого римлянина из родовитой и влиятельной семьи, к тому же весьма преуспевавшего в фашистской партии.
Ее семья имела когда-то большой вес в этом крае.
В свое время они владели обширными земельными угодьями но постепенно стали терять их кусок за куском – в силу разных причин, какие вынуждают семью, идущую к краху расставаться со своей землей. У них не было ни любви, ни тяги к ней, а в здешних местах никому не удержать земли, если она тебе безразлична. Слишком много тут людей, которым она нужна. В результате к тому времени, когда дочь Малатесты выходила замуж, семья владела здесь всего лишь несколькими участками да несколькими домами, один из которых находился в Верхнем городе, и члены этого семейства наезжали сюда, чтобы переждать пору невзгод и залечить свои раны, а потом уезжали, оставив все как попало и бросив дом на произвол судьбы. Словом, такое было впечатление, точно Малатесты вообще разучились жить.
Никто здесь не знал, как сложился тот брак. В доме Малатесты висит фотография богатого мужа, но люди считают, что он умер, когда сбросили Муссолини. Лицо в рамке – породистое, выхоленное столетиями привилегированной, богатой жизни.
Малатеста вошла в мою комнату, но словно и не видела меня. Сняла вонючую повязку, которую доктор Бара в свое время наложил мне на ногу, – даже не сняла, а скорее сорвала и швырнула на пол. Мне стало стыдно за то, что от моей раны так смердит, и я извинился перед Малатестой: было в ней что-то, что заставляло вести себя иначе, чем в присутствии других людей. Но она меня будто не слышала.
– Рану придется вскрыть, – заявила она. – Нужно ее продезинфицировать, а кость сломать и заново соединить.
– Если вы говорите, что надо, значит, надо.
– Не обязательно. Но если вы хотите, чтобы нога действовала, – надо.
– Конечно, хочу.
– Вам будет очень больно,
– Мне и сейчас больно.
– А будет оченьбольно.
Я пожал плечами, и она улыбнулась. Я смутился.
– Вы не представляете себе той боли, о которой я говорю. Вы же понимаете, что я не могу отвезти вас в больницу.
– Понимаю.
Американцы не терпят боли, Они считают, что боль не для них, – сказала она. – А здешние люди думают иначе. Они знают, что боль всегда сопутствует их существованию.
Я не понял, зачем она говорила мне это. В комнату вошла Анджела, но Малатеста словно не заметила ее появления, лишь немного спустя, даже не глядя на Анджелу, велела ей подобрать мои грязные бинты.
– Слушаюсь, синьорина.
– Синьора.
– Слушаюсь, синьора, – повторила Анджела и, к моему удивлению, сделала реверанс.
– Я приду, когда подготовлюсь к операции, – сказала мне Малатеста.
– А вы не можете примерно сказать, когда это будет, чтоб и я приготовился?
– Когда подготовлюсь, тогда и приду, – повторила она. – Что вы станете делать, если они явятся?
– Если кто явится?
– Немцы.
– Не знаю еще, – сказал я, – люди говорят, что они сюда не придут. Я ведь знаю ваш язык. Может, они и не поймут, кто я.
Она рассмеялась мне в лицо. У порога она повернулась к Анджеле, хотя по-прежнему словно не видела ее.
– Придешь ко мне после того, как приберешь здесь. У меня есть для тебя работа.
– Слушаюсь, синьора. – И Анджела снова сделала реверанс.
Когда Малатеста ушла, мне стало обидно за Анджелу.
– Не надо тебе туда ходить, – сказал я. – Нехорошо она с тобой разговаривала.
На этот раз удивилась Анджела.
– Ну нет, я пойду. Мы любим туда ходить. Мы с нее берем втридорога.
– Но ведь она так разговаривала с тобой…
Я видел, что Анджела не понимает, о чем я ей толкую. Видел и то, что, казалось бы, давно должен был знать: что гордость и честь – это роскошь. И ты можешь их лелеять, только если ты сыт. Должен был бы я знать и то, что здесь говорят про крестьянина, а говорят здесь так: «Крестьянину нужны две вещи – смекалка и толстая кожа на подошвах». В самом деле, ни один крестьянин ведь еще не умер от разрыва сердца.
– Мы тут доим ее, как следует, – сказала Анджела, подбирая мои бинты. Один вид и запах их заставил меня отвернуться. – Еще как!
Малатеста была орлицей. Но в эту минуту я понял, кто голубка.
Вернулась Малатеста через несколько дней и без всякого предупреждения. Она пришла, вооруженная местным обезболивающим средством и бутылкой граппы, в сопровождении Фабио, который должен был помогать ей, и через полчаса она уже сломала мне ногу. Как она и предсказывала, была минута нестерпимой боли (мне и по сей день приятно вспомнить, как она удивилась, когда я не закричал), а потом она стала заново соединять кость. За все это время она не произнесла ни слова, даже не приободрила меня, точно перед ней был не человек, а неодушевленный предмет. Только когда уже все было кончено, она сказала:
– Полежите с неделю, затем поднимайтесь и начинай те ходить. Чем скорее вы станете на нее ступать, тем лучше для вас будет. – Дойдя до двери, она повернулась и по смотрела в низкое окно на площадь: – Но я сомневаюсь, что вы это выполните, – сказала она.
Именно эти слова и заставили меня, обливаясь холодным потом, с перекошенным от боли лицом заковылять по Народной площади ровно через неделю после того, как Малатеста явилась ко мне со своей граппой и резиновым молотком.
Но чем больше я ходил, тем крепче становилась нога. А ведь она за это время стала у меня совсем тонкой, точно у старика. Постепенно я начал ходить и по улицам, а потом стал добираться даже до городской стены и до Толстых ворот и спускаться в виноградники.
Людям нравилось, когда я приходил туда. У них появлялся повод прекратить работу и поболтать. Мне же все сильнее казалось, что я бывал здесь и раньше – и в городе и на виноградниках. Я будто знал здесь все, и ничто меня не удивляло. Должно быть, в памяти моей воскресали картины, сохранившиеся с той поры, когда к маме приезжали люди «оттуда», «из родных краев», сидели за столом на кухне, пили кофе, вино и анисовую водку и рассуждали о былых временах да о том, как портятся их дети в Америке, а я, хотя и не очень внимательно, их слушал.
Постепенно дело дошло до того, что я стал спускаться с горы до самого низа, отдыхал там в огромном погребе для вина, прорытом в давние времена в склоне горы, а потом снова лез наверх.
Этот погреб был, пожалуй, единственным, что не вызывало у меня ассоциаций. Ничего подобного я прежде не видел, и я полюбил его за прохладу и тишину. Построен он был еще римлянами, но потом, в средние века, был полностью переделан и потому не представляя интереса для туристов. Пользоваться им перестали где-то в восемнадцатом веке.
Собственно говоря, это был не один погреб, а целых два; именно это обстоятельство и должно было впоследствии сыграть большую роль в судьбе Санта-Виттории. В склоне горы имелся узкий вход, через который вы проникали в огромную залу, выдолбленную в скале, – она так и называлась: Большая зала. Величиной она была не меньше собора, и я понять не могу, зачем понадобилось такое помещение, хотя, возможно, у римлян тут был храм какого-нибудь бога вина. В задней стене Большой залы были пробиты два отверстия, которые вели в два длинных погреба, уходивших далеко в недра горы. Я не заходил в эти погреба, потому что там было сыро и, наверно, полно воды, но в Большой зале возле входа было прохладно, я ложился на сухой песок и дремал, прежде чем начать восхождение обратно.
Вскоре я обнаружил, что я единственный из всей Санта-Виттории, кто посещает старинные погреба. Люди боялись обитавших там духов. В Санта-Виттории не было человека, который не рассказывал бы какой-нибудь истории о том, как кто-то из его семьи укрылся там в бурю и сколь страшные это имело для него последствия. Люди боялись за мою жизнь, и, хотя ничего со мной не случилось, они продолжали верить в злых духов – только теперь считали, что итальянские духи и ведьмы не интересуются неитальянцами.
Неделю, что я провел в постели, прежде чем начать свои путешествия по городу, я трудился над приемником Витторини, почтаря. Мне принесли его чинить просто потому, что я американец, а американцы – кто же этого не знает – умеют обращаться со всякими техническими новинками вроде, например, радио. Я ничего не понимал в приемниках, но в любой поломке всегда есть логика. Рано или поздно где-то что-то разъединяется, и если это можно соединить, как, скажем, кость в моей ноге, то, глядишь, штуковина и начнет работать. Так я в конце концов наладил приемник. В те дни мы получали ток с электростанции в Сан-Рокко-дель-Лаго всего на час в день. А случалось, что и этого не было.
И вот однажды, когда ток был, я услышал передачу, которую англичане транслировали из Египта на Италию. Американцы, говорилось в передаче, уже прошли почти всю Сицилию, и со дня на день можно ожидать их высадки на материк. Я страшно взволновался и закричал во всю мочь, сообщая об этом: я как-то не сразу смекнул, что меньше всего мне хотелось бы, чтоб меня «освободили». Но на окружающих эта новость не произвела впечатления. Фабио это не интересовало, а Бомболини, хотя он и был родом из Сицилии, даже не уловил смысла моих слов. Его сейчас куда больше интересовало, как приготовить яичницу без яиц.
Этой яичницей Бомболини намеревался накормить весь город, и готовил он ее весьма успешно. Он задумал великие деяния, которые требовали отваги и могли занять умы людей, заставляя их дивиться результатам, не стоившим им ничего.
Покровительницей этих мест является вовсе не святая Виттория, как есть все основания считать. Никто даже не знает, кто она такая – святая Виттория, хотя полагают, что она произошла от некой языческой богини, имевшей какое-то отношение к вину. Настоящая же святая покровительница здешних мест – на наше счастье или несчастье – не имеет никакого отношения к винограду и не обладает ни особой властью, ни заклятьем, способным воздействовать на господа бога и заставить его получше заботиться о винограде, о земле, на которой он произрастает, и о дожде. Покровительницей города является святая Мария Горящей Печи, местная крестьяночка, которая совершила все, что положено совершить, чтобы быть причисленной к лику святых, после чего город и стал считать ее своей покровительницей. был такой случай: однажды пекарь, вытаскивая из печи хлебы, упал в нее. Крики его разносились по всему городу, но никто ничем не мог ему помочь– оставалось только надеяться, что он не испортит хлеба и не лишит жителей их повседневной пищи. Тут откуда ни возьмись явилась девочка Мария, подошла прямо к пылающей печи, вытащила из нее пекаря и вынесла его на улицу. При этом ни тот, ни другая не получили ни единого ожога. А хлеб, который вечером ели в городе, был, по слухам, лучше, чем когда-либо.
В другой раз какие-то пилигримы проходили через город, направляясь в Сиену. В пути их застигла снежная буря, и они погибали от голода. В городе не оказалось никакой еды для них, кроме корки хлеба, – уж конечно, мало кто согласится отдать свои макароны пилигримам, – и они решили, что обречены на смерть.
«Ты смеешься над нами, – сказал их вожак Марии. – Ну что нам какая-то корочка хлеба?»
«А вы ешьте», – сказала им девочка.
Они стали есть, и стоило вожаку отломить от корки кусочек, как она вырастала снова. Так они ели до тех пор, пока не насытились. Говорят, что такого хлеба они отродясь не ели.
И еще как-то вечером все тот же пекарь, который, видно, был разиня, каких мало, оставил в горящей печи деревянную лопату, на которую сажают хлебы, вынимая их из печи. Когда Мария достала эту лопату из печи, это была обуглившаяся палка.
«Ну как же я теперь буду работать без своей лопаты?» – охнул пекарь.
«Не причитай. Господь поможет тебе», – сказала девочка.
Наутро пекарь обнаружил свою лопату целой и невредимой. Новая древесина появилась на том месте, где сгорела старая, и говорят, что из ручки даже торчали зеленые побеги. Многие здесь считают, что лопата эта была сделана не иначе как из дерева от Истинного Креста.
И вот Бомболини задумал простой до невероятия план: он решил превратить Санта-Витторию в место всеитальянского, а потом и международного паломничества пекарей. Пекари со всего света, у которых нет своих святых, конечно, захотят приехать поклониться маленькой Святой Хлебопекарше, как называл ее теперь Бомболини.
И верно: ну какой пекарь не захочет, прежде чем взяться за дело, посетить Санта-Витторию, провести несколько – скажем, девять – благословенных дней в горах и через посредство святой Марии испросить у господа бога подмоги, чтобы заработать побольше денег на новом поприще? И старые пекари – ясное дело – захотят приехать чтобы вознести благодарность за свое преуспеяние. И пекари, попавшие в беду и находящиеся на грани краха тоже захотят приехать, чтобы господь бог и святая Мария хоть на этот раз оказали им поддержку.
И вот идея превратить Санта-Витторию в место национального паломничества стала здесь манией. Все только об этом и говорили.
Если объявить город местом паломничества, то для удобства пилигримов сюда проложат дорогу, а если будет дорога, то появятся такси, а может, даже и автобус. Пилигримам надо будет где-то жить и где-то есть. И вот каждый дом уже готов был превратиться в гостиницу, каждая женщина – в повариху, каждый виноградарь – в официанта, который будет расхаживать в белой куртке и мягких туфлях и получать чаевые почти ни за что. Можно бы еще открыть кооперативную пекарню, которая будет выпекать хлеб храма Благословенного Хлеба (причем каждый хлебец будет освящаться лично Полентой за определенную мзду), а кроме того, понадобятся лавки сувениров, где будут продавать маленькие деревянные лопаточки для хлеба, глиняные печи и шелковые подушечки с изображением святой Марии, а также дощечки с надписью: «Святая Мария Горящей Печи, благослови сию скромную пекарню». Все считали, что через каких-нибудь десять лет только круглый идиот будет еще работать на виноградниках.
Большинство правителей на этом и остановилось бы, но Бомболини знал то, чего не знает большинство правителей. Он знал, что в каждом человеке есть темное начало, которое ищет выхода наружу, так же как и светлое. Недаром Учитель написал: «Добрые дела не реже рождают ненависть, чем злые». Говорят же, что, если в винограде нет кислоты, вино получится безвкусное и в конечном счете будет никому не нужно.
– Мудрый государь, – сказал однажды Бомболини, обращаясь к Фабио и воздев вверх палец, – должен возбудить к себе чувства недобрые, с тем чтобы, восторжествовав над ними, еще больше возвыситься. – Это-то и побудило его объявить войну Скарафаджо, и это же заставило Фабио покинуть Санта-Витторию.
Скарафаджо! Достаточно произнести это слово, чтобы перед вашими глазами возник и город. Ничего красивого в нем нет. Расположен он по другую сторону долины, тоже на горе, – бледное подобие Санта-Виттории. Он притулился на склоне, точно побитая овчарка, – жалкий, полный мух, клещей и тараканов. У нас, к примеру, есть клопы, но они еле живы тут, а вот в Скарафаджо они процветают.
Жители Скарафаджо прослыли самыми большими простаками в Италии, а такое звание не просто заслужить. Тут хватит и одного примера. Пятьдесят лет тому назад скарафаджинцы вдруг обнаружили, что их церковь не вмещает всех желающих, и, поскольку ни один человек в городе не в состоянии был ее расширить, они стали искать помощи за пределами городских стен. Никто, конечно, не соглашался к ним идти, но вот наконец отыскали они человека, который сказал, что расширитим церковь, и, так как запросил он мало, они охотно поверили ему.
Человек этот велел всем идти по домам и ложиться спать, потому что свое ремесло он творит в тишине и полной тайне. Затем он вошел в церковь и заперся в ней; где-то среди ночи он вытащил из церкви последний ряд скамей и выбросил их в кусты. Потом он взял самое простое, но добротное мыло и намылил пол у задней стены, где раньше стояли выброшенные им скамьи.
Наутро он завязал глаза двадцати самым сильным жителям Скарафаджо – ибо дело-то свое он творил ведь в тайне, – привел их в церковь и, поставив лицом к стене, велел упереться руками в камень.
«А теперь толкайте, – приказал чужеземец. – Толкайте, толкайте, толкайте».
И свершилось чудо. По мере того как они толкали, стена все отодвигалась и отодвигалась. А они все толкали и толкали, пока не растянулись на полу.
«А теперь снимите повязки».
И когда они сняли повязки, то увидели, что так оно и есть: чудо свершилось. Они выбежали из церкви на площадь.
«Чудо! – кричали они. – Церковь расширилась. Задняя стена на целых пять локтей отошла назад, и теперь можно туда поставить еще один ряд скамей, а может, и больше!»
Очень нравилась людям их новая церковь.
«Даже и не скажешь, что она расширилась», – говорили они.
И так они довольны были результатами, что заплатили расширителю ровно половину того, что обещали. Впрочем, это было много больше того, что они собирались заплатить. Одного только до сих пор не могут уразуметь скарафаджинцы: почему это новая, расширенная церковь, с дополнительным рядом скамей, вмещает столько же душ, сколько и старая.
В первое воскресенье сентября Бомболини созвал весь народ на Народную площадь и велел смотреть вдаль, через долину, где раскинулся на противоположной горе Скарафаджо.
– Они там смеются над нами, – сказал он людям. Все удивились. – Вот уже двести лет, как они смеются над нами – изо дня в день.
Этому как-то трудно было поверить. Бомболини выждал несколько минут, давая своим слушателям возможность внимательно изучить маленький жалкий городишко, лежавший на той стороне долины; и тут у нас зазвонил колокол.
– Вы слышите? – спросил Бомболини. Все кивнули, и тогда он простер руку в сторону долины. – Ну, и там тоже слышат. – Он выждал, давая время взвесить его слова. – Они и встают по нашему колоколу. И из дому выходят по нашему колоколу. И на мессу идут по нашему колоколу.
Народ был потрясен. Никому до сих пор и в голову это не приходило.
– Мыплатим за колокол, а онипользуются его звуком. Здесь у нас люди потом обливаются, раскачивая колокол, а они полеживают в постели и слушают его. Лежат себе и смеются над нами.
Если самое приятное на свете – получить что-то задаром, то отсюда следует, что самое неприятное – что-то сделать и ничего не получить взамен.
– Вот так-то, – сказал Бомболини. – Скарафаджо ворует у нас звон.
Люди возмутились. Пьетросанто, к примеру, заявил, что надо поставить под ружье армию Санта-Виттории и двинуть ее на Скарафаджо. После этого всеми овладело легкое безумие – сегодня все это признают, но в тот момент никто так не думал.
Снять колокол! – крикнул кто-то, и это показалось всем отличным решением вопроса. – Пусть лучше он молчит: с какой это стати давать им пользоваться нашимзвоном задаром?
Толпа одобрительно загалдела.
– Пусть колокол висит – перережем только веревки, чтоб никто не мог в него звонить! – крикнул другой.
Это показалось еще более разумным.
К чести Бомболини, надо сказать, что он сумел обуздать разбушевавшихся людей. Он указал им на новый лозунг, висевший в глубине площади.
– Помните три добродетели итальянского народа: «Молчание, спокойствие, терпение». Возьмите себя в руки. У вашего Капитана есть план. С этой давней несправедливостью будет покончено.
Весь город взволновался по этому поводу. А потом, как и предсказывал Учитель, народ удивился. В то же воскресенье вечером три человека покинули Санта-Витторию, прихватив с собой мула, осла и старинные этрусские вазы из той залы во Дворце Народа, где раньше был музей, и все сразу поняли, что это имеет какое-то отношение к «плану». Один только Фабио, которому Бомболини рассказал о своем решении, не удивлялся.
– Если ты это проделаешь, я тут же уйду из Санта-Виттории, – спокойно сказал Фабио. – И выйду из Большого Совета. И вернусь к себе в Монтефальконе.
Бомболини огорчился, потому что Фабио – это своего рода совесть Санта-Виттории.
– Это же нехорошо, – сказал Фабио. – Ты знаешь, что нехорошо. Ты ведь играешь на самых низменных человеческих чувствах.
– Что же тут плохого, Фабио, если человек хочет владеть тем, что ему принадлежит.
– Это порочно, и ты это знаешь.
– Ты забываешь об одной вещи, Фабио. Народ есть народ, все это так, но он состоит из людей. А они – христиане, но не христосики.
Фабио надел шляпу, давая этим понять, что уходит.
– Ты не имеешь права продавать этрусские вазы. Они принадлежат народу. Всем нам.
– Никто на них никогда не смотрит, сам знаешь. Они стояли тут и покрывались пылью. В них даже воды нельзя принести.
– Да ведь этим вазам, – сказал Фабио и с подчеркнутым презрением поглядел на мэра, – больше двух тысяч лет.
– Ну а кому они нужны, такие вазы, если в них даже воды нельзя принести?
Боль, отразившаяся на лице Фабио, была искренней.
– Ты глубоко обидел меня, – сказал Бомболини. – По-твоему, выходит, что я дурной человек.
– Если они вернутся сюда с этой штукой, я тут же уйду, – заявил Фабио и вышел из комнаты,
В ту пору никто еще ничего не знал, и никто не мог понять Фабио. Но ему нужен был предлог, чтобы покинуть город не по своей воле и не ссылаясь на свое разбитое сердце, и вот теперь он этот предлог нашел. Если кто-то и мог его понять, так это я, но я был тогда слишком молод и не придавал значения подобным вещам.
Люди, покинувшие Санта-Витторию в сопровождении мула и осла, вернулись в город через несколько дней под вечер. Этрусские вазы исчезли, а вместо них на спине мула покачивался большой пакет, завернутый в старую простыню и перевязанный лозой. Люди высыпали на улицу, Чтобы посмотреть на прибывших. Всем хотелось потрогать сверток, по к нему никого не подпускали. Фабио зашел ко мне.
– Ну вот, – сказал он. – Я ухожу. Можете теперь забирать ее себе. Она ваша.
Я сказал, что не понимаю, о чем он говорит. В общем-то, отчасти действительно не понимал, а отчасти понимал.
– Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, – сказал он. Никогда прежде я не видел его таким злым. Он был очень спокоен и сразу стал как бы много старше, даже много старше меня, потому что он страдал. Если бы я тогда вздумал подраться с Фабио, это была бы драка из тех, что кончаются лишь смертью или тяжким ранением одного из участников.
– Она так и ест вас глазами, – сказал он. – Прямо пожирает. Она просто виснет на вас.
– Но я ее об этом не просил.
– Ну конечно, нет. Вы просто лежите тут и завлекаете ее, потому что вы – американцы – не такие, как мы. Вот вы и пользуетесь. – Внезапно он стал очень великодушен. – А в общем-то, все правильно. Я бы тоже так себя вел. Разве я вас ненавижу за это? Я вам завидую. Ничего. Просто я родился не там, где надо.
Я благодарил судьбу за то, что в комнате было темно и он не мог видеть моего лица. Право же, я без всякой задней мысли заигрывал с Анджелой, хотя что-то возникало между нами во время этой игры.
«Почему ты считаешь, что американец не женился бы на тебе?» – спрашивал я Анджелу.
«Да разве американцам нужны такие, как я! Им нужны богатые».
«Оно конечно. Да только хорошеньких девушек они тоже любят».
«Ну, значит, я недостаточно хорошенькая»,
«А может, и нет», – говорил я. И продолжал игру: «Ну-ка встань туда, к окошку, дай я погляжу на тебя».
Она была такая простушка и такая милая и, конечно, подходила к окну и становилась возле него.
«Американцам нравятся такие женщины, как Малатеста».
«Ну, всем мужчинам нравятся такие женщины, как Малатеста. Но если Малатеста не для тебя, надо заводить кого-то другого. Кого-то… вроде…»
Тут она заливалась краской.
В ту пору я еще не знал, что в Санта-Виттории мужчины и женщины не разговаривают так друг с другом, если они не собираются стать мужем и женой; не знал я и того, что они не беседуют, сидя в одной комнате, как и того, что многие даже за руку не подержатся до помолвки.
– Она теперь и не смотрит на меня, – сказал Фабио. – Она забыла, как меня зовут. И я еще кое-что вам скажу. – К этому времени он уже взвинтил себя так, что завопил чуть не в голос: – Вот уже две недели, как она не приносит мне моих вареных бобов.
И он отправился к себе складывать вещи,
Люди, которые привезли пакет, ночью развязали его и проделали, что требовалось, чтобы в воскресенье утром все было готово. В то утро Фабио делла Романья отбыл из Санта-Виттории в Монтефальконе. Он не взял с собой велосипеда, потому что на велосипеде опасно было ехать без немецкого пропуска или без достаточно веского основания. Свои немногочисленные пожитки он нес в маленьком грубом рюкзаке за спиной. Он уже спустился с горы и двинулся через поля к Речному шоссе, что ведет в Монтефальконе, когда увидел несколько человек из Санта-Виттории.
– Фабио! – крикнул один из них. – Фабио, Фабио, Фабио! Это же чудо! Смотри!
И он повернул Фабио лицом к горе и городку на ее вершине. Кто-то стоял на Толстой стене и чем-то махал – вроде бы флагом Витторини.
– Видишь? Ты понял, Фабио? – спросил остановивший его человек. – Это значит, что он звонит, а мы ничего не слышим.
– Ничего!
– Ни черта! – сказал третий.
– Видел бы ты их, Фабио, там, в Скарафаджо. Они прямо рты разинули. «Что случилось с колоколом? – спрашивают. – Что с ним такое?»
– Ни звука,Фабио! – снова воскликнул первый. – Это величайший момент в истории нашего города.
Никто не понял, почему Фабио вдруг вырвался от них и кинулся со всех ног к Речному шоссе. Сами же они побежали в Санта-Витторию рассказать людям, что все в порядке, и описать, какая тишина стоит в Скарафаджо.
А на Народной площади люди, не дожидаясь вестей из Скарафаджо, начали празднество. После первых же ударов колокола стало ясно, что затея удалась.
Всем было видно, как один из братьев Пьетросанто, напрягши мускулы спины под облегавшей тело рубашкой, раскачивает за веревку колокол. Все слышали поскрипывание, сопровождающее обычно взмахи колокола, но то, что последовало за поскрипыванием, – такого они еще не слыхали. Язык колокола ударял о бронзу, однако звук получался глухой, а не чистый и ясный, как прежде. Это был звук колокола – и все же не он. Люди переглядывались, потом начали улыбаться, потом захохотали, потом принялись хлопать друг друга по спине, а из глаз у них струились от смеха слезы.
Снизу, из Старого города, и сверху, из Верхнего города, прибежали первые вестники. Колокол слышен и внизу и наверху, заявили они, но еле-еле. А за городскими стенами не слышно ничего.
И тут все признали, что это мог придумать только вдохновенный правитель, даже гений. Члены Большого Совета выстроились на площади, чтобы пожать Капитану Бомболини руку, и скоро большая часть жителей выстроилась вместе с ними. А пожав ему руку, каждый лез по крутой винтовой лестнице на колокольню, чтобы собственноручно пощупать язык колокола.
