Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Пробка. Язык из пробки.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось. Это было действительно придумано вдохновенным правителем, даже гением. Большой Совет уполномочил несколько молодых людей отправиться в Кооперативный винный погреб и принести двести бутылок вина. Так началось празднество в честь пробкового языка.
Нижеследующий вывод является отнюдь не догадкой, а фактом. За всю историю Санта-Виттории – а ей по меньшей мере тысяча лет – народ никогда еще не был так един, правители никогда еще не были лучше, а руководство городом никогда еще не находилось в более умелых руках.
Часть третья
Фон Прум
В тот самый день, в «день пробкового языка», вечером, капитан Зепп фон Прум из финансового отдела штаба Пятой бронетанковой бригады, расквартированного в Монтефальконе, дописывал последнее из своих еженедельных писем. Все воскресенья после полудня и все воскресные вечера были посвящены письмам. Поставив под письмом свою подпись, капитан решил – поскольку время было еще не позднее – отнести письма на площадь Фроссимбопе своему командиру полковнику Шееру, дабы он проштемпелевал их как прошедшие военную цензуру. Капитан фон Прум умел написать хорошее письмо. Он знал это и сам и в отличие от других младших офицеров не возражал против цензуры. Если полковник, едва глянув на письма, пришлепывал штамп «проверено цензурой», капитан фон Прум испытывал даже легкое разочарование.
Он поспешнее обычного спустился по узкой каменной лесенке дома, где его поместили, и почувствовал боль: ранения, полученные еще год назад, давали о себе знать. Почти все офицеры и солдаты их части имели серьезные увечья: одни получили их в Северной Африке, другие – в России. Преодолевая боль, капитан продолжал быстро шагать по улице Сан-Стефано в направлении площади. Прошел слух, что американцы и англичане высадились утром где-то к югу от Рима, а итальянцы не только вышли из войны, но намерены объявить войну Германии. В восемь часов ожидалась очередная английская радиопередача последних сообщений из Каира, и капитану фон Пруму хотелось быть вместе с другими офицерами, когда полковник Шеер включит свой приемник.
Нам очень повезло, что письма капитана фон Прума сохранились в архиве Санта-Виттории, хотя архив этот, в сущности, лишь весьма потрепанная, серая картонная папка-скоросшиватель с бумагами, которую фон Прум вынужден был оставить, покидая город.
Повезло нам еще и потому, что капитан всегда, писал в двух экземплярах и сохранял копии всего, что было им написано, будь то докладная записка, служебный журнал, личный дневник, письма к брату, сражавшемуся в то время на Восточном фронте в России, или даже письма к невесте Кристине Моллендорф, которые были подшиты в разделе, озаглавленном «Личные интересы».
Эти письма и помогли нам разгадать характер капитана: его личность продолжала бы ставить нас в тупик, не сохранись письма, которые нам перевели и прочитали вслух. Пожалуй, будет не лишним привести здесь кое-какие строки – из тех писем, что были написаны им в тот день.
Из писем капитана к его брату Клаусу нам удалось установить, что во время военных действий в излучине Днепра несколько солдат из подразделения, которым командовал Клаус, при появлении русских танков не устояли и бросились бежать, и, хотя через некоторое время, они опомнились и по доброй воле возвратились на поле боя, их тем не менее расстреляли в назидание остальным, и офицер, на долю которого выпало докладывать командованию об их преступлении, – Клаус фон Прум – был сильно потрясен случившимся.
«Дорогой отец!
Мама спрашивает меня в своем письме, счастлив ли я. Только истинно немецкая мать способна спрашивать сына, чувствует ли он себя счастливым на войне.
А я и в самом деле счастлив. Счастлив, что жив, что сохранил ногу. Конечно, мне уже не придется больше лазать по горам, но все же нога крепнет день ото дня.
Я пишу Клаусу, как ты просил. Я тоже тревожусь за него.
Сам я, увы, откомандирован в финансовый отдел штаба – в еврейскую пехоту, как ты любишь выражаться. Боюсь, что в смысле получения боевой медали вся надежда теперь только на Клауса. Между прочим, наша деятельность здесь имеет очень малое отношение к финансам. Почти все время мы занимаемся инвентаризацией местных ресурсов, и я предоставляю тебе самому догадываться, для чего.
Ты спрашиваешь, как у нас здесь, в Монтефальконе. Отвечаю: живописно, но грязно. Если бы этих людей можно было убедить в необходимости подметать улицы и ремонтировать дома, чтобы штукатурка не сыпалась на голову, городок можно было бы назвать привлекательным и даже красивым. Но все здесь, по-видимому, как-то сроднились с обваливающейся штукатуркой.
Помимо моих основных обязанностей, мне еще поручено осуществлять культурную связь с населением, и это задача не из легких. Да, не так-то просто убедить этих людей, что мы пришли к ним как друзья, а не как завоеватели.
Все население живет здесь за счет доходов от вина, и вот что я могу тебе сказать: при толковой немецкой постановке дела количество получаемой в этом районе продукции легко можно было бы удвоить. Но они знать ничего не хотят и работают по старинке. У них явное тяготение к бессмысленным потерям и усиленному размножению.
Одно преимущество моей службы здесь бесспорно: я овладеваю итальянским языком. Я даже научился разговаривать на диалекте, чем привожу всех просто в изумление. Когда мы с тобой теперь увидимся, я уже буду трещать языком, как заправский «макаронник».
Твой почтительный сын
Зепп фон Прум,
капитан пехоты»
«Вероятно, до вас уже дошли слухи о том, как был спасен Муссолини – кажется, каким-то летчиком-эсэсовцем, или что-то в этом роде. Самый факт, что его оставили в живых, чрезвычайно типичен для сентиментальных и дезорганизованных итальяшек. Как такой шут гороховый мог вообще прийти к власти, останется неразрешимой загадкой на века, однако, с другой стороны, в истории известно немало примеров, доказывающих, что этот народ испытывает тяготение к скоморохам».
«Дорогая Кристина, mapetitechou*.
Ты спрашиваешь меня об итальянских женщинах.
Помнишь, на прошлой неделе я писал тебе о полной неспособности итальянцев строить планы на будущее, потому что этот народ умеет жить только настоящей минутой?
Так вот, относительно их женщин. Это единственный случай, когда их философия оправдывает себя.
ПОСТОЙ! Я уже вижу, как твое хорошенькое личико заливает краска гнева. Позволь мне объяснить тебе все по порядку. Здесь попадаются красивые женщины. И некоторые из них испытывают явное тяготение к светловолосым, светлокожим, голубоглазым мужчинам. Но, с другой стороны, у мужчины очень быстро пропадает к ним интерес вследствие неприятного сознания (прошу прощения за откровенность), что их нижнее белье, если таковое у них имеется, далеко не первой свежести. Итак, интерес пропадает. Откровенно говоря, я готов предположить, что их интерес к нам в свою очередь проистекает оттого, что мы носим чистое белье.
Прошу тебя, сделай мне одолжение. Немедленно отложи в сторону это письмо, подойди к зеркалу, погляди в него и запомни следующее: это милое личико, эти ясные голубые глаза, эта белоснежная кожа и пухлый ротик – словом, все то, что ты видишь перед собой в зеркале, – это и есть тот тип женщины, к которому меня влечет. И перестань, пожалуйста, краснеть.
Любящий тебя Зепп фон Прум»
* Моя крошка (франц.).
«Клаус!
Что за вздор написал ты в своем письме домой! Ты встревожил всю семью. Постараемся прежде всего установить самое главное и существенное. Ты не юный Вольтер, гибнущий от любви, ты – офицер армии третьего рейха.
Ты спрашиваешь, как ты должен был бы поступить. Отвечаю: поступай так, как поступил. Исполняй свой долг.
Раз твой командир сказал, что они должны быть расстреляны для блага других, значит, их должны были расстрелять. Это же просто, как гвоздь. Ты утратил чувство долга.
Что такое долг? Долг – это преданность идее, которая выше, чем твое «я». О, это раздутое «я», эта злокачественная опухоль личности! Ставить свою совесть превыше своего долга – вот подлинная язва нашего времени.
Ты бы поглядел, что творится здесь. Погрязшие в заботе о личном благе итальянцы утратили всякую способность к коллективным действиям. Они даже не в состоянии подметать свои улицы, Клаус!
Ты чувствуешь себя «в цепях» привитого нам, немцам, чувства долга, пишешь ты. У тебя явное тяготение к излишнему психологизированию.
Долг не связывает человека, он освобождает его от личной ответственности.
Долг развязывает руки. Любые действия становятся допустимыми.
Вопрос может стоять только так: служат ли мои действия на пользу фатерланду или нет? Это исключает всякое психологизирование. Все решает долг.
А как только ты выполнишь свой долг, так тебе сразу станет лучше, и спать ты будешь крепче, и есть с аппетитом, потому что всяким там сомнениям и самоугрызениям будет положен конец. Ты всегда страдал излишним тяготением к нездоровой меланхолии; настало время покончить с этим.
Неси службу, как положено солдату, исполняй свой долг и береги себя.
Твой брат Зепп»
Докладная записка старшему офицеру отдела по делам культуры в Мюнхене:
«Предложенное Вами мероприятие – вывешивать плакаты – особенного успеха не имело. Жители осквернили их. То, что они сделали, разумеется, ребячество, но это по-своему и неглупо, ведь дети повсеместно отличаются смекалкой.
Вы, вероятно, помните первый плакат: высокий белокурый улыбающийся немецкий офицер широким жестом протягивает вперед руку и говорит: «Помни! Немецкий солдат – твой друг».
Кто-то прошелся по этим плакатам красной краской, и рука получилась по локоть" в крови; кровь даже как бы стекает с нее каплями.
Все эти плакаты пришлось снять.
На втором плакате был изображен немецкий офицер в полной парадной форме, склонившийся над раненым итальянским мальчишкой, лежащим на мостовой; офицер, подобно доброму самаритянину, хочет оказать мальчишке первую помощь, хотя, совершая этот акт самопожертвования, он рискует (как должно быть каждому ясно) запачкать свой, парадный мундир.
На этом плакате, если Вы помните, не было никакой надписи, ибо смысл его ясен без слов. И вот кто-то не поленился написать на всех плакатах: «А зачем же ты сначала его ранил?»
Эти плакаты нам пришлось снять тоже.
Я полагаю, что наша основная ошибка заключается в том, что мы пытаемся обращаться с этими людьми, как со зрелыми, отвечающими за свои поступки, мыслящими существами, в то время как они просто дети-переростки и нам так и следует относиться к ним».
Последняя запись, которую капитан сделал уже для самого себя, была озаглавлена
« Некоторые размышления по поводу итальянского характера».
«Общее наблюдение: итальянцы, как дети, во всех своих действиях руководствуются чувством, а не рассудком.
Вывод: обходиться с ними, как с детьми.
Частное наблюдение: общение с латинскими народами порождает в немцах чувство духовной неполноценности. Рядом с этими сметливыми и хитрыми людьми мы кажемся себе флегматичными и тупыми.
Итог: причина этого не в культурном превосходстве, а в отсутствии у них духовных ценностей и веры. Поскольку представитель нордической расы действует, исходя из круга твердо установленных ценностей, это ограничивает сферу его деятельности, но ограничивает лишь вширь, а не вглубь.
Пример: немец всегда испытывает тяготение к истине; германская нация – хранитель истины.
Если немец говорит, что он будет в каком-либо месте в 6 часов, он там будет. Ни один итальянец никогда не придет в условленное место вовремя, потому что это не входит в его намерения. Он придет с опозданием, но у него непременно будет наготове какая-нибудь удивительная, лживая от начала до конца история, объясняющая, почему он не мог явиться как положено. У всех итальянцев врожденное тяготение ко лжи.
Обобщающий вывод:
Было бы, следовательно, ошибкой обращаться с этими детьми, как со взрослыми.
Убеждение и логика – пустая трата времени. В период оккупации командир должен вести себя, как отец – строгий, но чуткий. И, как отец, он должен умело использовать основные положительные качества немца: организованность, планомерность действий, физическую и моральную силу.
При этом в применении физической силы, как наиболее испытанного метода, отпадет нужда или же она может быть использована лишь как потенциальная угроза – розга, висящая в дровяном сарае. Нам должны повиноваться из почтения, как дети повинуются отцу.
Такой образ правления высвободит для полезной деятельности тысячи и тысячи людей, несущих ныне полицейские обязанности в оккупационных войсках. Для несмышленых детей потребна не полиция, а отцы.
Обсудить эти плоды размышлений с полковником Шеером»
Капитан снова испытал разочарование, когда полковник Шеер, почти не взглянув на письмо к Клаусу, пришлепнул к нему свое «проверено». Всякому младшему офицеру, написавшему письмо такого рода, естественно, хочется, чтобы старший командир ознакомился с его содержанием.
– А теперь, пожалуй, настроимся на волну Каира. Надо же все-таки узнать, какую еще новую ложь они там изобрели, – сказал полковник.
Это стало уже шутливой поговоркой, ибо всеми давно было признано, что наиболее достоверные сведения поступают по английскому радио. Как только радио заговорило, в дверях начали появляться офицеры из соседних комнат.
Слухи подтверждались. Англичане и американцы высадились у города Салерно, где-то южнее Рима и Неаполя. Италия вышла из войны, и с часу на час ожидалось, что она вступит в нее снова – теперь уже на стороне союзных держав.
– Хорошие новости, черт побери! – сказал полковник. – Больше мы не будем терять людей, спасая «макаронников».
Когда передача закончилась, полковник выключил радио и поглядел на офицеров, столпившихся в комнате и в дверях.
– Официального приказа еще не поступало, по вы сами знаете, что нам теперь предстоит. С настоящей минуты вступает в действие план «А». Операция «Захват» начнется через день-два, если, конечно, я не ошибаюсь в своих предположениях.
По плану «А» все немецкие части приводились в состояние боевой готовности; итальянское население, подобно населению любой оккупированной территории, должно было рассматриваться как скрытый враг и источник потенциальной опасности. Операция «Захват» фактически представляла собой заранее разработанный план оккупации Монтефальконе и всего прилегающего района.
Капитан фон Прум покинул штаб и направился к дому, в котором были расквартированы его солдаты. Он поднялся на один пролет лестницы и заглянул в просторную комнату, где стоял изрядный гомон.
– Обойдемся без формальностей, – сказал он.
Но солдаты, смущенные появлением офицера, торопливо вскочили с мест.
– Смирно! – заорал фельдфебель Трауб, и все солдаты, даже тот, что стоял совсем нагишом, вытянулись в струнку и оставались в таком положении, пока фон Прум не скомандовал «вольно».
У стены лежали свернутые рулоном плакаты и стояли ведерки с клеем и кистями. На этот раз на плакатах был изображен немецкий солдат, помогающий старой итальянке перейти улицу. Капитан указал на плакаты.
– Это вам больше не понадобится, – сказал он. – Мы вступаем в войну с Италией.
Некоторые солдаты ухмыльнулись, другие выжидали, еще не зная, как им положено на это реагировать. Капитан решил воспользоваться случаем, чтобы проверить умонастроение своих людей. Он впервые видел их всех вместе, и зрелище это было не слишком отрадным. Всего восемь солдат, и все перенесшие серьезные ранения и признанные ограниченно годными. Старший по чину – фельдфебель Готфрид Трауб – был ранен в лицо осколками снаряда и так изуродован, что разгадать по выражению лица его мысли не представлялось возможным. Единственное заключение, которое мог сделать капитан, сводилось к следующему: лицо фельдфебеля казалось менее зловещим, пока он не улыбался, – улыбка сильно увеличивала его уродство.
– Мы снова становимся солдатами. Никаких больше ведерок с клеем, – сказал капитан.
И снова солдаты не знали, как им следует принять эту новость.
Капитан достал из планшета карту Италии. Разве это не показательно и не типично, подумал он, что единственная достоверная карта этого района прислана ему отцом из Мангейма?
– Вы проштудируете, – сказал он, – хорошую немец кую карту, и тогда нам ничто не страшно. Можно не сомневаться, что после этого мы вихрем ворвемся в город, который нам предложено занять.
Тонким холеным пальцем он указал на Монтефальконе.
– Мы находимся здесь. – Оробевшие солдаты, сперва не решавшиеся подойти поближе к карте, теперь понемногу начали склоняться над ней. – А конечная наша Цель – здесь. —Палец капитана скользнул от Монтефальконе к Бешеной речке и двинулся дальше вдоль красной линии, обозначавшей Речное шоссе. Уже темнело, и со всех улиц и площадей несся такой рев танков и полугусеничных машин, что капитану приходилось кричать, чтобы ого услышали. Там не теряли времени даром. – Это, как вы видите, высоко в горах.
Голый солдат – ефрейтор Хайнзик – уже облачился в форму и тоже склонился над картой. Его толстый квадратный палец коснулся отмеченного на карте городка и прополз вниз, к шоссе.
– Здесь ничего не показано. Туда нет дороги.
– Дорога есть. Проселочная. Для телег и волов. Но и наши машины по ней пройдут. Есть еще вопросы?
Солдаты молчали: они не привыкли задавать вопросы офицерам. Все это вселяло в них тревогу. Им становилось не по себе. И притом еще одно обстоятельство тревожило их с самого начала; они уставились на фельдфебеля Трауба, и тот в конце концов высказал их опасения вслух.
– Герр капитан! Нас здесь всего вроде бы восемь человек, не считая вас.
– Правильно.
Снова наступила неловкая тишина; солдаты продолжали глядеть на фельдфебеля Трауба.
– У капитана Пфальца пятьдесят солдат. Они считают, что им нужно пятьдесят, чтобы захватить и удержать город.
– Нам достаточно восьми.
Они поняли, что с вопросами покончено, и опять склонились над картой, делая вид, что проявляют интерес. Трауб снова коснулся пальцем точки, обозначающей город.
– Занда-Виддориа, – произнес он.
– Да. Санта-Виттория, – сказал капитан.
– Ага! Занда-Виддориа, – сказал фельдфебель.
Когда стемнело, Фабио был еще далеко от Монтефальконе. Идти по Речному шоссе в темноте нелегко, но с наступлением ночи началось передвижение войсковых частей: сотни автомобилей, грузовиков и полугусеничных машин с козырьками над фарами устремились к югу, освещая Фабио дорогу. Ему приходилось шагать по самой обочине, но зато он видел, куда шагает, Солдаты с грузовиков кричали ему что-то и махали руками, а некоторые даже наводили винтовки, но Фабио не обращал на них внимания. Ему было не до шуток.
У городских ворот по-прежнему еще стоял в карауле рядом с немецким итальянский солдат. Фабио показалось, что они хотят арестовать его, но ему это, в сущности, было безразлично.
– Не очень-то многому научишься ты в своей академии, – сказал ему итальянский часовой. – Она закрылась.
Фабио равнодушно пожал плечами, и они пропустили его в город.
– Смотри, черт тебя раздери, зарегистрируйся утром в полицейском участке! – крикнул ему часовой, но Фабио сделал вид, что не слышит.
Весь город, казалось, был забит грузовиками и бронетранспортерами, выстроившимися у стен домов; в некоторых грузовиках под маскировочными сетками спали солдаты. Порой кто-нибудь из них кричал что-то Фабио по-немецки, но он не слушал. Он направился прямо к своему pensione, где снимал комнату вместе с двумя другими студентами, и обнаружил, что там тоже немцы.
– Какого черта ты тут околачиваешься? – обрушилась на него хозяйка пансиона. – Ты что, не слышал про комендантский час, не знаешь, что тут творится? Убирайся из города, пока цел, и носа сюда не показывай.
– А где мои книги?
– Они сожгли их. Готовили себе на них еду. Жгли страничку за страничкой.
– И вы их не остановили? Она рассмеялась ему в лицо:
– Тогда бы они спалили мою мебель. Я сама им сказала: жгите. Слишком уж много книг ты читал.
Фабио пошел куда глаза глядят. Потом решил добраться до дома Гальбиати – своего наставника, которого он очень любил и который любил его. Он спустился по Корсо и вышел на площадь Фроссимбоне. Солдаты, сидевшие в темноте у порога домов, окликали его, но он продолжал идти, не прибавляя и не убавляя шага. Когда человек утратил смысл жизни, ему уже все нипочем. На другой стороне площади, под электрической лампочкой, затененной сверху щитком, было вывешено какое-то объявление. Несколько немецких офицеров и рядовых толпились перед объявлением, переговариваясь и делая пометки у себя в блокнотах, и Фабио направился через площадь прямо туда.
Объявление оказалось большой, аккуратно вычерченной картой монтефальконского района, и на этой карте, разделенной на десять секций и двадцать подсекций, были обозначены названия всех городов и деревень, подлежащих оккупации в течение ближайших дней. Были указаны все оккупационные части, день операции и час, когда та или иная часть должна прибыть на место. Даже несмотря на свое подавленное состояние, Фабио не мог не оценить скрупулезности, с какою была проделана эта работа.
Сан-Пьетро подлежал оккупации на следующее утро. Гарафану и Маджиори надлежало занять после полудня; Сан-Рокко-дель-Лаго – послезавтра вечером. Санта-Виттория и Скарафаджо находились в секции «R», подсекциях 5 и 6. Немцы должны были прибыть туда в среду, в 17.00.
Через три дня. Даже меньше чем через три дня. В пять часов пополудни. Самое скверное время. «Как часто различные события случаются в это дурное время», – подумалось Фабио.
«Ничего, у них еще почти три дня, – сказал себе Фабио. Ему показалось, что он произнес эти слова вслух. – Вот и пусть теперь звонят в свой пробковый колокол, встречают немцев».
Проходя маленьким сквериком в центре площади, он услышал какой-то шум в кустах и девичий крик.
– Не трогай меня! – кричала девушка. – Ты обещал! Ты дал слово моей матери.
– Ах ты сучка! – произнес мужской голос. Слова были сказаны по-итальянски, но говорил немец, и Фабио услышал, как он ударил девушку; она упала среди кустов на землю, а немец побежал.
– Слушай, перестань реветь, – сказал Фабио.
Он не видел, где она лежит, но всхлипывания прекратились, а когда он подошел ближе, ее уже не было. «Так им и надо, этим девчонкам, которые гуляют с немецкими солдатами!»– подумал Фабио, хотя и знал, что иной раз солдаты приходят в дом и забирают девушку у родителей, а те боятся им отказать. И тогда им ничего не остается, как уповать на бога и на то, что немец окажется порядочным и не обидит их дочь.
– Боже милостивый! – произнес Фабио вслух. Анджела! Они сделают это с Анджелой. И он тут же понял – совершенно так же, как в ту минуту, когда увидел Бомболини на лесенке водонапорной башни, – понял, что он должен сделать. Он должен вернуться в Санта-Витторию и предупредить их. Теперь, когда ему было уже не все равно, он почувствовал, как громко колотится у него сердце. Он весь дрожал от волнения, но в голове сразу прояснилось, и он уже знал, что ему надо делать. Никем не замеченный, он пересек площадь, свернул в темный узкий переулок, потом в другой и в третий, стараясь держаться подальше от Корсо и углубляясь в рабочий район города. Он отыскал дом, который был ему нужен, и, когда на его стук в дверь никто не отозвался, постучал в окно; на это тоже не последовало отклика, и он уже хотел уйти, как вдруг ставни распахнулись, и Фабио показалось, что на женщине, стоявшей за окном, нет никакой одежды. Фабио опустил глаза.
– Простите, – пробормотал он. – Мне нужен Гамбо. Я думал, может быть, Гамбо дома.
– Его нет, он в больнице. Его придавило в каменоломне.
– Ох, вот беда! – Фабио откашлялся. – А его велосипед здесь? Он говорил, что я могу взять велосипед, если мне понадобится. – Женщина ничего не ответила: она молча разглядывала его лицо в полумраке. – А он мне сейчас очень нужен.
– Подойди поближе. Дай я погляжу на тебя. – Женщина притянула его к окну и, взяв за подбородок, подняла его опущенную голову. – Постой здесь, – сказала она, и почти тут же он услышал, как с двери снимают цепочку. – Ну, входи.
Фабио вошел и увидел, что велосипед подвешен к металлическим перилам каменной лестницы; подойдя к двери в комнату, он увидел женщину и изумился, заметив, что на ней нет ничего, кроме мужской рубашки, – одной из рубашек Гамбо. Вид ее голых ног смутил его, потому что он никогда еще не видел так высоко обнаженных женских ног, и тут же он испытал еще большее потрясение, заметив, что ворот рубашки у нее не застегнут и грудь тоже почти совсем обнажена. Он повернулся к велосипеду.
– Отличный велосипед, – сказал он. – Гамбо всегда– так здорово ухаживает за своими велосипедами.
Женщина рассмеялась.
– Кто ты такой? – спросила она.
– Я – Фабио. Называйте меня просто Фабио.
– Просто Фабио? Я не могу одолжить велосипед неизвестно кому, какому-то «просто Фабио». Верно?
– Бомболини. Фабио Бомболини, – сказал Фабио. – Из Сопротивления.
Она поманила его в комнату, и он, отделившись от двери, украдкой поглядел на нее, потому что никогда не видел таких, как она. Но когда она присела на» кровать и снова повернулась к нему лицом, он опять отвел глаза. Рубаха совсем распахнулась.
– Давно ты знаешь Гамбо?
– О, уже много, много, много лет, – сказал Фабио. – Давно он в больнице?
Она откинулась на подушки, и Фабио почувствовал, как заколотилось у него сердце.
– О, много, много, много недель, – сказала она, и он покраснел. Они еще поговорили о Гамбо, и Фабио понял, что эта женщина почти не знает его.
– Почему ты совсем не смотришь на меня? – спросила она.
– Я смотрю на вас.
– Нет, ты не смотришь. Ну, что я сейчас делаю? – Она раскачивала на пальце цепочку с маленьким ключиком. Ее груди были совсем обнажены. – Почему ты отводишь глаза?
– Я не отвожу, Я смотрю на вас. Просто мне очень нужен велосипед. Я пришел за велосипедом.
– Велосипед тебе интереснее, чем я?
– Это очень красивый велосипед, – сказал Фабио, В наступившем вслед за этим молчании он уловил какую-то отчужденность и почувствовал, что ему следует сказать еще что-то. – И вы, по-моему, тоже красивая, – сказал он.
– Тогда хоть погляди на меня, черт побери!
Он оторвал взгляд от велосипеда и поглядел на нее так равнодушно, как только мог, решив рассмотреть ее холодно и бесстрастно, как если бы это был экспонат на лекции по анатомии или новая рубашка, но ему показалось, что стук его сердца гулко отдается во всех углах комнаты, и он с испугом заметил, что одна нога у него так дрожит, что это не может не броситься в глаза.
– Смотри – вот ключ от велосипеда. Видишь? – Она подняла вверх руку с ключиком на цепочке. – Хочешь по лучить – подойди и возьми.
Ему приходилось слышать о подобных вещах. За этим должна была последовать игра – отнимание ключа. Любовная игра – как называл это его отец. Он почувствовал вдруг, что не прочь принять в ней участие, но не знал, как к этому приступиться, да и правила игры были ему неизвестны. Женщина сама положила конец его колебаниям, притянув его руку к своей шее, чтобы он мог пощупать цепочку.
– Видишь, какая тоненькая, но очень крепкая, – сказала она.
После этого все пошло довольно быстро, хотя игра была несколько односторонней. Но женщина оказалась опытным игроком.
– Почему ты дрожишь? – спросила она, и он сказал, что ему холодно, хотя был весь в поту, и тогда она натянула на него и на себя простыню, отчего все стало как-то лучше.
– Что это у тебя?
Она указала на ладанку, которую он носил на груди.
– Святой Антоний Падуанский.
– Сними его, – сказала она. – Я не могу заниматься любовью, когда между нами болтается святой. Ты что – первый раз?
– Ну вот еще, – сказал Фабио.
Но она рассмеялась – очень нежно рассмеялась ему в лицо.
– У тебя будет хорошая учительница, – сказала она. – Это знаешь, как важно! Ты жутко поздно начинаешь.
«Я буду думать только об Анджеле, пока все это происходит, – сказал себе Фабио. – Нет, нет, нет! Я буду думать только о велосипеде. Буду помнить, что делаю все это по обязанности, чтобы раздобыть велосипед».
Влечение к женщине пробудилось в нем, но он старался заглушить в себе радость от ее близости. Ведь это был своего рода патриотический акт, исполнение долга – не больше.
– Ну что ж, – сказала она наконец. – Ты неплохой ученик, Фабио.
Ее слова огорчили его – должно быть, он невольно зашел дальше, чем требовал от него долг.
– Придет срок, и какая-то женщина получит в твоем лице хорошего любовника.
Он отвернулся, покраснев по своему обыкновению до ушей, и все же нельзя сказать, чтобы ему было неприятно это слышать.
– Вот что я еще скажу тебе, Фабио… Фабио… как дальше?
– Делла Романья.
– Вот что я тебе скажу, Фабио делла Романья: может быть, ты и не самый лучший из всех, кто у меня был, но зато самый пригожий.
Он почувствовал, что улыбается – совершенно против воли, и всей душой пожелал, чтобы она хоть не заметила этого.
– И самый чудной. По-моему, ты влюблен в велосипеды.
– Да. Я люблю велосипеды, – сказал Фабио и тут же вскочил с постели. Он совсем позабыл и про цепочку и про ключик. С крайне расстроенным видом он снова повернулся к женщине, протянул руку, и она громко расхохоталась.
– О господи! – сказала она и сняла цепочку через голову, а он стоял перед ней и глядел куда-то вбок. «У нее нет никакого стыда», – подумал он.
– Когда вернешь велосипед, я дам тебе урок номер два, – сказала она.
Он вывел велосипед и покатил его по узкому переулку, а внутри у него все пело. Велосипед страшно гремел по булыжной мостовой, и он взвалил его себе на спину и понес и даже не ощутил тяжести. Дойдя до конца переулка, он понял, что должен вернуться, должен проделать весь путь обратно. Он постучал в окно, она открыла ставень. Она опять была почти нагишом, но теперь он уже не отвел глаз.
– Пожалуйста, верни мою ладанку со святым Антонием. Не то достанется мне от матери на орехи.
Когда она принесла ладанку, Фабио настолько осмелел, что улыбнулся ей.
– А ты вовсе не такая уж плохая, – сказал он.
Она хотела закрыть ставень, но он придержал его рукой.
– Послушай, вот что, – сказал он. – Не мешало бы и мне узнать твое имя. В конце-то концов.
– Габриела.
– Габриела. Красивое имя! И очень тебе идет, – сказал он и снова рысцой припустился вниз по узкому темному переулку. «Берегись, Фабио! – сказал он себе. – Ты становишься форменным козлом, Фабио».
Когда он вернулся в Санта-Витторию, несколько стариков еще сидели у фонтана на Народной площади – хотели послушать, как пробковый язык колокола пробьет двенадцать часов. Они все никак не могли в полной мере насладиться этим звуком.
– Фабио! О, Фабио! – воскликнул Бомболини, увидав его. – Я знал, что ты вернешься ко мне. – Мэр обнял его. – Да ты вспотел, как свинья, Фабио.
