Текст книги "Тайна Санта-Виттории"

Автор книги: Роберт Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Она двигалась бесшумно, туфли несла в руке и старалась держаться в тени домов. Месяц только что народился в ту ночь, и одна сторона площади была залита слабым светом, но противоположная оставалась в тени. Какие-то старуха и старик, стоявшие у окна, потому что сон для них был равносилен смерти, быть может, и видели Катерину Малатесту, когда она пробиралась по темной улице, но не сказали ни слова. Все происходящее вокруг уже па имело для них значения, они могли лишь смотреть и ждать конца.

Выйдя на площадь, Катерина приостановилась – ей хотелось поглядеть на Туфу, но было слишком темно. Все замерло в неподвижности и молчании, слышно было лишь журчание воды, да порой доносились обычные ночные звуки: плач ребенка, призывающего к себе мать, тяжелое сопение волов где-то на одной из боковых улочек, глухое треньканье их колокольчиков, когда они шевелились во сне.

Дом Констанции был погружен во мрак, так что даже старики не видели, как приблизилась к нему Катерина. Возле двери она надела туфли – городские туфли с высокими каблуками, совсем не годные для наших мест, и затем тихонько постучала в дверь, вернее, поцарапалась в нее ногтями.

И так уж в этих случаях бывает: хотя капитан никогда прежде не слышал этого звука, он сразу понял его значение и подумал: хорошо, что Трауба нет в соседней комнате. А Трауб в эту ночь был на площади – сторожил заложника. Прежде чем впустить Катерину, капитан немного прибрал в комнате, затеплил вторую сальную свечу и поставил ее перед зеркалом, отчего сразу стало светлей и уютней, а затем направился к двери.

Он вдруг понял, что, сам того не сознавая, готовился к этой минуте с тех самых пор, как впервые, еще в Монтефальконе, услышал слово «заложник». И все же, когда он отворил дверь, красота Катерины ошеломила его. К этому он не был готов. В книгах и легендах говорится о том, что у мужчин перехватывает дыхание при виде женской красоты, и здесь произошло именно так, как в книгах. Ее красота ошеломила капитана словно удар; она повергла его ниц. Катерина провела этот день по классическому обычаю всех прославленных красавиц; она приняла горячую ванну, умастилась маслами, вымыла голову и так долго расчесывала волосы, что они стали блестящими как шелк. Потом она надела такое платье, каких у нас здесь ни у кого нет, потому что никто из наших женщин не знает, где такие платья берутся и как их носить, да и нет у них денег, чтобы такие платья покупать.

Рисуя себе в мечтах этот миг, капитан знал, что он будет побежден и сдастся на милость победителя, но, как всякий доблестный воин, продаст свое поражение дорогой ценой. Он понимал, что в каком-то и, быть может, очень глубоком смысле это должно его погубить, но он понимал также, что в конечном счете это уже не имеет значения, ибо он получит то, о чем мечтал всю жизнь. И подобно тому как весь день с утра он не мог оторвать глаз от Туфы, так сейчас он не мог оторвать глаз от Катерины, хотя и пытался держаться с ней непринужденно и даже небрежно.

– Ну вот, ты и пришла, как я предсказывал, – сказал он.

– Нет, я пришла не так, – сказала Катерина.

– Да, не так. Не в снег, не в дождь, не в холод. Но ты пришла. Вот что важно. Никто из нихне пришел.

– Ни один из них не может ничего вам предложить.

– Они могут предложить мне ответ на мой вопрос.

– Ответа не существует. Он улыбнулся.

– И ты туда же? Нет, дело не в этом. Просто они знают, что, когда он умрет, через месяц-другой они забудут про него, как и про них все забыли бы через месяц-другой. У них дубленые души. Я говорю это не для того, чтобы их обидеть.

– А у нас? Какие души у нас с вами?

– Я не уверен в том, что у нас есть души. Может быть, поэтому мы придаем такое значение вопросам жизни и смерти.

Разговор принимал неожиданный оборот – совсем не такой рисовалась ему в мечтах их беседа. Это не нравилось фон Пруму. Ему хотелось, чтобы Катерина стала просить его, быть может, даже умолять и предлагать что-то такое, на что он сначала мог бы ответить ей отказом. Однако Катерина была достаточно умна и сама повернула все по-другому.

– А где же коньяк, которым вы обещали угостить меня, если я приду? – спросила она. – Вы ведь были уверены, что я обязательно приду, и должны были приготовить коньяк. Я бы сейчас не отказалась выпить рюмочку.

Он взглянул на нее с неподдельным восхищением.

– Отличная мысль, – сказал он и направился в другую комнату за коньяком и рюмками, но на пороге обернулся и снова поглядел на нее.

Ни один из них не чувствовал потребности что-то сказать другому. Она понимала, что должно теперь произойти. Но ведь тот, кому предлагают что-то купить, имеет право поглядеть на товар. И Малатеста прошлась перед фон Прумом по комнате, а он смотрел на нее. Она подошла к зеркалу, где горела сальная свеча, сняла с головы шарф и стала поправлять волосы, зная, что он наблюдает за ней.

Глупо и бесполезно пытаться определить словами то, что таит в себе женская красота. Любая попытка воссоздать эту красоту уже разрушает ее. И все же было в Катерине Малатесте нечто такое, о чем следует сказать. Фон Прум в своем дневнике написал об этом так: «сумрачное блистание», а в другом месте иначе: «блистающий сумрак». Быть может, это одно и то же. Ее красота была соткана из контрастов, именно это и поражало в ней больше всего. У нее были большие темные глаза, но в черной глубине их таился ослепительный блеск, и волосы у нее были темные и тоже удивительно блестящие, словно пронизанные светом. Стан ее был девически тонок и строен, и вместе с тем все в ней дышало соблазном и чувственностью, но только секрет этой чувственности нельзя передать словами, не разрушив его. В этой женщине угадывалась огромная уверенность в себе, и в то же время в ее глазах мелькала порой печаль, делая ее какой-то беззащитной. Она была как бы соткана из противоречий, но сама противоречивость эта казалась исполненной гармонии и красоты. И была в ней та завершенность и зрелость, которой все истинно красивые женщины бывают наделены с ранней юности так, словно они уже жили когда-то прежде на земле и умудрены тем многовековым жизненным опытом, без которого никакая красота не совершенна.

Вот почему бесполезно пытаться рассказать вам о ней. Каждая красивая женщина красива по-своему, иначе в мире существовала бы всего одна поистине прекрасная женщина, а это не так. Про дьявола сказано, что он появляется в разных обличьях и – каким-то непостижимым образом – там, где его меньше всего ждешь. Так и прекрасные женщины.

Катерина Малатеста, как всякая красивая женщина, являла собой чудо. А для фон Прума открылось в ней и что-то большее. То, как она пришла к нему, говорило о заложенном в ней инстинкте саморазрушения, о готовности пойти на самый гибельный риск, и, быть может, это и возбуждало его желание сильнее даже, чем внешность этой великолепной самки. Ведь каждый мужчина тоже по-своему видит и воспринимает красоту.

Тем не менее фон Прум сделал попытку устоять против нее; он хотел остаться верен себе. Он сказал ей, что ему не нравятся брюнетки, что ему не нравится оливковый цвет кожи, что его идеал – белокожие, пышногрудные блондинки, которые признают превосходство мужчины над собой и счастливы сознанием этого превосходства.

– Что же ты можешь предложить мне? – спросил он, вернувшись в комнату с бутылкой коньяку и рюмками,

– Себя, – сказала Катерина.

Фон Прум подождал, пока коньяк окажет свое действие, потом заговорил снова. Оба чувствовали себя совершенно свободно друг с другом.

– И ты считаешь, что это достаточная плата за то, что мне придется сделать? – спросил немец.

– О да, вам должно быть этого достаточно, – сказала Катерина. – Я буду вам хорошей любовницей. Вы в этом убедитесь.

Фон Прум отвел глаза: когда он смотрел на нее, все приходившие ему на ум слова становились бессмысленными.

– Вы не пожалеете, – сказала Катерина. Она сказала это просто, со спокойной уверенностью женщины, которая уже с самых юных лет знает, что ей дано природой то, к чему вожделеет каждый мужчина, мечтающий обладать красивой женщиной.

– Это может погубить меня, – сказал фон Прум. – Я могу погибнуть.

– Вы не пожалеете об этом, – повторила Катерина.

– Откуда мне знать?

– Я вам докажу.

Она уже скинула шарф, а теперь сняла и свой темный плащ и подошла к фон Пруму.

– Где ты спишь? – спросила она.

Кивком головы он указал на дверь соседней комнаты. Она прошла туда и начала раздеваться. Он подошел к двери и остановился на пороге.

– Я хочу глядеть на тебя, – сказал он.

– Ну что так гляди, если хочешь, – сказала Катерина. Ее движения были неторопливы, уверенность в себе не изменила ей, она держалась так, словно его здесь и не было. Она знала, что красива, и не стыдилась своего тела. Сняв платье, она велела фон Пруму принести еще коньяку и выпила.

– Раз уж мы будем заниматься этим, – сказала она, – пусть нам будет не слишком плохо.

Когда он лег рядом с ней, она почувствовала, что он дрожит.

– Нет, это не годится, – сказала Катерина. – Почему ты дрожишь?

– Потому что о такой, как ты, я мечтал всю жизнь, – сказал фон Прум, и это было признанием своего поражения.

– Значит, мы понимаем друг друга, – сказала Малатеста. – Ты получаешь меня за него.

– Да.

– Ты об этом не пожалеешь.

– Да, я не пожалею.

– Я буду тебе хорошей любовницей, – сказала она. – Ты увидишь.

– Но вместо него мне придется взять кого-то другого, – сказал фон Прум. – Ты же понимаешь.

– Я пришла сюда не затем, – сказала Катерина. Они лежали в постели и не касались друг друга, хотя это была совсем узкая постель.

– Ну, чего ты теперь от меня хочешь?

– Ничего, – сказал фон Прум. – Хочу лежать рядом с тобой.

– Нет, этак не годится, – сказала Катерина.

– Тогда всего, – сказал фон Прум.

– Так иди ко мне.

Позже, среди ночи, она сказала ему:

– Ну, теперь ты понял наконец, что и ты всего-навсего самый обыкновенный мужчина? Такой же, как все?

Она разбудила его до рассвета – он просил ее об этом, просил разбудить, пока народ еще спит, – и он встал и под покровом темноты направился к фонтану Писающей Черепахи, где фельдфебель Трауб сторожил пленника. Туфа не спал; он лежал на спине и смотрел во мрак.

– Развяжи его, – сказал фон Прум. – Пусть идет на все четыре стороны.

Фельдфебель Трауб был доволен.

– Ты слышал, что сказал капитан?

– Слышал, – сказал Туфа. – Только не знаю: должен я за это кого-то благодарить или кого-то презирать.

Было еще темно, когда Туфа пересек площадь и направился в Верхний город. Поднявшись в гору, он увидел, что край неба порозовел, и хотя никто никогда не слышал потом, чтобы Туфа делился воспоминаниями об этом утре, но, конечно, в ту минуту он был счастлив, потому что остался жив, и занимавшийся день явился для него нежданным– негаданным подарком.

Катерины, разумеется, он дома не нашел. Когда он подходил к дому, кое-кто из соседей уже поднялся, и он стал расспрашивать их о ней, по никто не мог ничего ему сказать. Прошло немало времени – два дня, а то и больше, – прежде чем у кого-то хватило духу открыть ему правду.

* * *

Когда рассвело и люди увидели, что Туфа отпущен на волю, город охватила паника. Ведь это могло означать только одно: кто-то донес про вино. Когда же стало известно, что вино цело, страх сменился радостью. Мало-помалу все узнали про Катерину Малатесту, про сделку, на которую она пошла, и все одобрили ее поступок. Это была хорошая, стоящая сделка.

– Когда она сделает свое дело, тело ее останется при ней, – сказал Баббалуче. – А вот с Туфой этого бы не получилось.

Кое-кто из женщин даже позавидовал Катерине Малатесте.

Но затем новое соображение пришло кому-то в голову, и тогда радость померкла.

– Теперь ведь возьмут кого-то другого, – сказал Пьетросанто. – Вместо Туфы должен будет умереть кто– то другой.

И все поняли, что это так.

Тут каждый начал заглядывать в глаза другому, словно ища в них предвестия близкой смерти. У нас здесь верят, что смерть поселяется в человеке, прежде чем умирает его тело.

– Немец не захочет взять такого, как я, – говорил кто-нибудь. – Зачем я ему нужен? Такой, как ты, например, куда больше ему подойдет.

После полудня уже почти никто не работал на виноградниках. Каждый молил бога, чтобы его миновал смертный жребий, и каждый готовился к смерти кого-то другого. К вечеру весь город пришел в такое волнение, что Бомболини вынужден был пересечь площадь и попросить капитана фон Прума выслушать его. Он был немало удивлен, когда его пригласили зайти в дом.

– Мне очень неприятно, что я вынужден беспокоить вас в такой день, – начал Бомболини и запнулся от смущения. Он едва не брякнул: в день вашего бракосочетания. Он рассказал капитану о том, что творится в городе.

– Если вы решили снова брать заложника – а это вы совсем плохое придумали, – сказал Бомболини, – так люди просят: выберите уж поскорее кого-нибудь. Пока вы не выбрали, весь город чувствует себя обреченным. А мы достаточно намучились и без этого.

По мнению Бомболини, его слова должны были рассердить немца, но он с удивлением увидел, что фон Прум смотрит на него и улыбается.

– Выбор, в сущности, должен был бы с самого начала пасть на другого, – сказал фон Прум. – На тебя, Бомболини.

Такая мысль – что он может стать заложником – ни разу не приходила мэру в голову.

– Нет, – сказал он. – Это совсем неумно придумано. – Капитан рассмеялся, но Бомболини был серьезен. – Город потеряет хорошего правителя. Без меня здесь могут начаться серьезные беспорядки.

И это действительно было так.

– А кого же ты тогда предлагаешь? – спросил фон Прум. – Есть у тебя такой враг, которого бы ты хотел подвести под расстрел? Может быть, ты хочешь получить право выбора?

Бомболини слышал шаги Катерины в соседней комнате, и ему было любопытно, долетает до нее их разговор или нет. «Понимает ли она, – думал Бомболини, – что следующая жертва будет на ее совести?».

– Я считаю, что сделать надо так, как мы делали прежде, – сказал он. – Передать все в руки господа бога. Пусть он сам выберет.

– Опять взять первого, кто выйдет на площадь?

– Нет, нет, теперь уж они на площадь носа не сунут, – сказал мэр. – Я думаю о другом. Пусть будет лотерея.

Он заметил, что эта мысль понравилась капитану.

– Надо положить записочки с именами всех граждан в бочку из-под вина, а священник пусть тянет жребий.

Участие в этом деле священника, по-видимому, понравилось немцу еще того больше.

– Можно назвать это «Лотереей смерти», – сказал он. Оба несколько раз повторили эти слова про себя: «Лотерея смерти!» Слова звучали очень волнующе.

– А ваш священник согласится на участие в таком деле? – спросил фон Прум.

– Да, да, – сказал мэр. – И тогда все будет в руках божьих. Не важно, кто станет тянуть жребий из бочки. – Господь сам решит, кому должен достаться выигрыш.

– Я хочу, чтобы этим занялся священник, – сказал капитан фон Прум. – Странное ты употребил слово: «выигрыш». А что, если выигрыш достанется тебе?

– Разве кто-нибудь верит, что можно выиграть в лотерее?

– А если все-таки тебе? – Бомболини пожал плечами.

– Что поделаешь? – сказал он. – Значит, такой правитель, как я, не угоден господу богу.

Немец повернулся к двери в соседнюю комнату.

– А что, если господь бог изберет Туфу? – громко, так чтобы Катерина могла его услышать, крикнул он. – Это будет забавно, не правда ли? Что ты тогда сделаешь?

– Тогда я поклянусь, что уйду от тебя.

Фон Прум улыбнулся, и Бомболини, к своему удивлению, почувствовал, что улыбается тоже.

Прежде чем покинуть капитана, Бомболини совместно с ним выработал правила лотереи. Женщин и детей решено было не включать. Почетное право участвовать в «Лотерее смерти» предоставлялось мужчинам от шестнадцати до шестидесяти лет, иначе говоря – мужчинам призывного возраста, в соответствии с указом итальянского правительства для северных областей Италии.

– А время?

– Завтра утром – так, чтобы люди могли потом пойти работать, – сказал Бомболини.

На том и порешили.

Когда мэр был уже у дверей, его окликнула Катерина. Бомболини вернулся и стал у порога ее комнаты.

– Он уже знает? – спросила она. – Как он это принял?

Бомболини сказал, что Туфа очень утомлен и измучен, но ему еще ничего не известно.

– Ты думаешь, он поймет? – спросила Катерина, и вопрос этот очень удивил Бомболини.

– Ты же знаешь Туфу. Знаешь, какой он, – сказал Бомболини.

– Не могла же я допустить, чтобы он умер, в то время как у меня была возможность спасти его.

– Все это не имеет значения, – сказал Бомболини, – Так или иначе ты наставила ему рога.

– Но он же взрослый человек, – сказала Катерина. – Побывал на своем веку в разных местах.

– Да, но родился он здесь, —сказал Бомболини. – Чтобы спасти ему жизнь, ты запятнала его честь.

– Я люблю его.

Бомболини просто рассмеялся ей в лицо – как может она так ничего не понимать?

– Это не имеет значения, неужели ты не понимаешь?

– И Туфа любит меня.

– И это не имеет значения, – сказал Бомболини. – Ты поступила не по правилам.

Когда Бомболини ушел, его место у порога занял фон Прум.

– По-твоему, мэр в самом деле верит, что бог укажет, какое имя вытащить из бочки? – спросил немец.

– Конечно, верит. Так уж здесь устроены люди.

– Они удивительно простодушны, верно? И удивительно ребячливы.

– Да, они очень простодушны и очень ребячливы, – сказала Катерина.

Не прошло и часу, как Бомболини уже созвал совещание Большого Совета. Они собрались в храме святой Марии Горящей Печи, и, чтобы не привлекать к себе внимания, все входили туда поодиночке, через боковой придел. Им предстояло избрать того, на кого должен будет пасть жребий.

– Мне неприятно это говорить, потому что я восхищаюсь тобой, Бомболини, – сказал один из стариков, – но в такое грозное время, как сейчас, разве не должен правитель оказать услугу своему народу?

Бомболини почувствовал большое удовлетворение, когда члены Большого Совета дружно забаллотировали эту идею, прежде чем он успел что-либо ответить. Не так-то просто отказаться от роли мученика, когда тебе ее навязывают.

Было прямо-таки удивительно слышать, как много людей, по мнению членов Большого Совета, были не только достойны того, чтобы отдать жизнь за свой город и за вино, но и готовы отдать ее, не возроптав.

– Взять хотя бы Энрико Р., – сказал один из членов Большого Совета. – У него нет друзей, нет земли, он никому ничего не должен. У него нет никакого серьезного резона цепляться за жизнь. Я уверен, что, если только мы его попросим, он будет рад сделать это для нас.

– Ты забываешь, – сказал другой член Большого Совета, – что Энрико, между прочим, женат на моей сестре. Она никогда ему этого не позволит.

Тогда они принялись рассматривать по очереди каждого занесенного в книгу падре Поленты. Когда им попадалась фамилия одного из членов Большого Совета, у них хватало такта просто не называть ее и переходить к следующей. Когда же им попадалась какая-нибудь казавшаяся подходящей фамилия, они принимались обсуждать обладателя, и кое-какие слова, произнесенные в эту ночь в храме святой Марии, будь они повторены когда-нибудь потом и даже сейчас, несомненно, послужили бы поводом для вендетты и привели бы к такому кровопролитию, какого еще не бывало в наших краях. Наконец им показалось, что в лице Н. они нашли нужного человека, что лучшего «победителя» в предстоящей лотерее им не сыскать.

Никто не любил Н., и сам Н., насколько это было известно, тоже не любил никого. Он был презираем даже в своей собственной семье. Если бы жребий пал на Н., его родственники устроили бы по этому случаю пир. Н. владел хорошим участком земли, хорошими виноградниками, которые раскинулись уступами по склону горы на большом пространстве, и у него было много доброго вина.

– Н. хорош еще тем, – сказал Бомболини, – что как бы ни был он плох, но человек он храбрый.

– И скупой как черт, – сказал Пьетросанто. – Скорее умрет, чем отдаст этим сволочам хоть каплю вина.

Однако тут же кто-то указал на то, что Н. состоит в кровном родстве с пятьюдесятью шестью гражданами Санта-Виттории, и некоторые из них, как известно, не в своем уме. И Фунго – дурачок и Рана-Лягушонок тоже, между прочим, состоят в родстве с Н., и это ни для кого не секрет. Так разве можно поручиться, что тому или другому из них не будет в его безумии какого-нибудь видения или иного откровения свыше и он не побежит к немцам, дабы спасти жизнь Н. или хотя бы его душу?

И вот в результате этих дебатов одно имя стало все чаще и чаще подвертываться всем на язык и в конце концов стойко утвердилось на бумаге.

– Да у кого же хватит духу сказать ему об этом? – спросил кто-то. – И что, если он скажет «нет»? А ведь наверняка так и будет.

– Эмилио Витторини, согласен ты пойти с нами? Витторини утвердительно кивнул.

– Тогда ступай домой и надень мундир.

Делегация, когда она окончательно оформилась, состояла из Бомболини – мэра, Роберто Абруцци – как представителя внешнего мира, Анджело Пьетросанто – представителя городской молодежи, Пьетро Пьетросанто – как представителя военных кругов города и Витторини – по сложившейся традиции. Священника решили в состав делегации не включать по причинам, которые каждому были понятны.

Незадолго до полуночи – поскольку комендантский час больше не соблюдался и никто, после того как у нас побывали эсэсовцы, не спускался теперь вниз в Римские погреба, чтобы укрыться от самолетов, – все члены делегации собрались у дома Витторини на Корсо Кавур и направились к дому Баббалуче, дабы спросить каменщика, не будет ли он так добр вытянуть выигрышный билет в «Лотерее смерти» и завтра поутру отдать богу душу для блага своих сограждан.

Они долго топтались перед дверью – никто не решался постучать.

– Я считаю, пускай Витторини постучит, – сказал Пьетро Пьетросанто. – Он самый почтенный из нас, а это случай особый и требует торжественности.

Но Витторини не соглашался стучать и не хотел первым входить в дом. – Роберто у нас единственный, кто не сделал ничего такого, что могло бы возбудить к нему ненависть, – сказал Бомболини. – Может, ты, Роберто, хочешь войти первым?

Но Роберто считал, что негоже пришлому человеку просить кого-то пожертвовать жизнью во имя дела, которое самому просящему чуждо. И кончилось, конечно, тем, что не кто другой, как наш мэр, постучал в дверь и, когда она отворилась, первым вошел внутрь. Такой ценой платит правитель за свой высокий пост.

Каменщик был человек сметливый. Некоторые считали даже, что он умен, но другие никак с этим не соглашались. А уж что Баббалуче сметлив, тут спору не было: он был не менее сметлив, чем наши петухи, которые всегда чувствуют, если вы пришли по их душу, и умудряются умереть от преклонного возраста где-нибудь на застрехе, лишь бы не попасть в горшок. Не успела наша делегация шагнуть за порог, как Баббалуче уже понял, зачем она пожаловала.

– Вы пришли сообщить мне что-то, – сказал каменщик. – Надеюсь хотя бы, что это будет добрая весть.

И тут Бомболини допустил ошибку: он опустил глаза на свои башмаки, и тотчас, словно по команде, все тоже уставились в пол. А когда пришло время поднять голову – потому что нельзя же было не поглядеть на каменщика, излагая ему свою просьбу, – мэр обнаружил, что у него не хватает на это сил. И тогда в темной грязной комнатенке наступило долгое молчание, и томительная эта тишина звоном и грохотом отдавалась в ушах.

– Завтра у нас тут будет лотерея, – выдавил наконец из себя мэр.

– И вы, верно, хотите предложить мне быть членом лотерейной комиссии?

– Даже кое-что побольше, – сказал Пьетро Пьетросанто.

– Звучит заманчиво, – сказал Баббалуче.

И снова наступила тишина, еще более ощутимая, чем прежде. Слышно было, как в соседней комнате дышит жена Баббалуче и как урчит в животе у Святого Жозефа – осла Баббалуче, которого он держал в доме.

– Лотерея-то будет не совсем обычная, а? – сказал Баббалуче. Голос его звучал резко, жестко, холодно. – Все проигравшие выиграют, а выигравший проиграет?

Снова молчание.

– Крупно проиграет, – сказал Баббалуче.

– Я знаю, чего вам надо, – помолчав, сказал в конце концов каменщик. Если бы в эту минуту дверь дома отворилась, вспоминал Роберто, то все они, один за другим, пятясь, выбрались бы на Корсо и никогда не перешагнули бы больше порога этого дома. – Вы хотите заставить меня тащить билетик, потому что мне нет никакого резона кого-нибудь оберегать, – я всех ненавижу.

– Примерно что-то в этом роде, – сказал Роберто.

– А может, все как раз наоборот? – сказал Баббалуче. – Нет никакого резона спасать каменщика, потому что его ненавидят все?

Теперь уже никто не мог оторвать глаз от кусочков кожи, валявшихся на полу. Все вперили взгляд в эти обрывки и обрезки, разбросанные на каменных плитах пола, словно пытались прочесть по ним чью-то судьбу. И тогда Бомболини произнес те слова, которые должны были навсегда окружить его имя почетом, даже если бы его сограждане забыли все то добро, что он для них сделал.

– Бабба, – сказал он, – наш выбор пал на тебя, по тому, что никто не сумеет выполнить это лучше, чем ты, – так мы считаем.

Если вам доводилось когда-нибудь слышать крик павлина на заре, вы без особого труда можете представить себе звуки, вырвавшиеся из глотки каменщика. В них звучал вызов, и странное ликование, и горечь, и это был не один выкрик или вопль, – он повторялся снова и снова, так что Роберто, например, показалось со страху, что он тоже сейчас закричит вместе с каменщиком. Как видно, слова Бомболини очень пришлись Баббалуче по душе.

– Этот героический поступок ты совершишь во имя Италии, – сказал Витторини, и павлин загоготал снова.

Жена Баббалуче и дети подошли к двери, но он махнул рукой, отсылая их прочь.

– А где была ваша Италия, где были все вы, когда они сотворили со мной вот это? – закричал Баббалуче и застучал искалеченными ногами об пол.

Он был первой жертвой фашистских зверств. Несколько чернорубашечников явились сюда из Монтефальконе, пришли на Народную площадь, схватили Баббалуче и на глазах у всего народа переломали ему одну за другой обе ноги, а когда он после этого отказался прославлять дуче, запихнули ему в горло живую лягушку. И с тех пор Баббалуче стал ходячим позором Санта-Виттории и спина города согнулась под бременем этого позора.

– Пошли отсюда, – сказал Пьетро Пьетросанто.

– Пошли отсюда, – сказал Анджело Пьетросанто. – Мы совершили ошибку.

Но каменщик вовсе не намерен был отпускать их так просто и легко. Он был уже столь тяжко болен, что не мог совсем ничего есть и, по его словам, питался только желудочным соком на завтрак и желчью на обед, однако то, что сейчас происходило, было для него слаще самых роскошных блюд, и ему нравилось это смаковать.

– Назовите мне, – сказал Баббалуче, – пять основа тельных причин, почему я должен умереть на благо всем вам.

Они начали было говорить что-то о любви к отчизне и к своим ближним, но слова их звучали как жвачка. Можно ли говорить человеку, отринувшему от себя всякую любовь, что он должен окончить дни свои, приняв смерть из любви к ближним? Это ли не пища для смеха, похожего на павлиний крик на заре? И когда павлин умолк, все умолкли тоже.

– Ну, пошли, – повторил Пьетро Пьетросанто.

И делегаты начали пятиться к двери, всем своим видом показывая, что уходят.

– Бывают такие положения, когда порядочному человеку не остается ничего другого, как умереть, – произнес вдруг Роберто. Ему хотелось сказать каменщику, что он-то знает, что он пытался сделать это однажды. Ведь даже сейчас, стоило ему закрыть глаза, и он видел горящего мальчика и белый мяч, который катится, подпрыгивая. И быть может, поэтому прозвучало в его голосе что-то такое, что заставило каменщика прислушаться к его словам.

– Вот теперь ты дело говоришь, – сказал Баббалуче. – И не стыдно вам, что пришлый человек должен говорить за всех вас? Из этих твоих слов я вижу, что ты либо очень хитер, либо совсем прост, – сказал он, обращаясь к Роберто. – Ты здесь чужой. Но ты дело говоришь.

– Мы знаем, что вы больны и должны скоро умереть, синьор Баббалуче, – сказал Роберто, – мы знаем это, и вы тоже это знаете, вот почему мы и пришли к вам.

– Так что же вы так сразу не сказали? – спросил каменщик, обращаясь к остальным.

Его жена зажгла лампу в соседней комнате, и свет проникал оттуда к нам. Слышно было, как она и две ее дочери плачут, всхлипывая.

– Вот что я вам скажу, – заявил Баббалуче. – Да, я скоро умру, но хочу умереть по-своему. Хочу умереть так, как хочу. Я не доставлю им удовольствия убить меня.

Тут у Роберто уже не нашлось подходящего ответа, потому что мозги у него устроены не так, как нужно для здешних мест, зато Бомболини сразу сообразил, что теперь надо сказать.

– Так в том-то вся и штука, Бабба, – сказал он, и в голосе его прозвучала на этот раз торжествующая нотка. – Если они убьют тебя, тут-то ты и натянешь им нос. Ты же обставишь их! Ведь они не получат того, на что рассчитывают. Они хотят отнять у кого-нибудь из нас жизнь, а мы отдадим им, можно сказать, труп.

И тут каменщик улыбнулся, но уже по-другому. Хоть и горькие это были слова, однако он рассмеялся, и смех у него теперь тоже был другой и шел он из нутра, а не из горла, как павлиний крик.

– Ты одурачишь их, – сказал Бомболини. – Самой смертью своей ты насмеешься над ними прямо им в лицо.

Эта мысль взбудоражила всех. Такого рода проделки – получить что-нибудь совсем задаром – ценились у нас испокон веков, только тут все получалось как раз наоборот, как-то шиворот-навыворот.

– Ты заставишь их сделать то, что господь бог сделал бы сам на следующей неделе, да им же еще придется за это расплачиваться, – сказал Витторини.

Но Баббалуче его одернул. «Бога-то уж сюда приплетать ни к чему», – сказал он.

– А вы скажете им, как они опростоволосились? Вы постараетесь все им растолковать так, чтобы они поняли? – спросил он.

– Нет, – сказал Бомболини. – Ни в коем случае. Смерть каменщика Баббалуче должна лечь на них тяжкой виной и несмываемым позором, она должна мучить и терзать их мозг и душу и хватать их за сердце до самой их кончины.

Тут каменщик сделал даже слабую попытку немножко подпрыгнуть от восторга.

– Итало! – закричал он. – Ты же молодчина! До чего же ты хитер! – Он поглядел на Роберто. – Ты парень честный, но Итало хитер, а это, понимаешь ли, всегда лучше.

И вдруг Баббалуче пригорюнился. Он весь так и сиял и вдруг померк, и тут все сразу увидели, что смерть уже поселилась в его теле, притаилась там и ждет своего часа.

– Но они же поймут, – сказал он. – Как только глянут на меня, так и поймут.

Однако Бомболини все это уже обдумал.

– Мы подмалюем тебя, и ты станешь совсем бодрый и здоровый с виду. За щеки тебе, чтобы они раздулись, засунем орехи и под рубаху напихаем чего-нибудь, чтобы ты был потолще, А голос у тебя еще хорош.