Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Часть четвертая
Вино
В то утро, задолго до того, как солнце пришло в Санта-Витторию, хотя городские петухи уже перекликались, словно советовались, как бы побыстрее приблизить рассвет, Народную площадь уже невозможно было пересечь по прямой.
Все обитатели Санта-Виттории, которые могли передвигать ногами, все мужчины, и все женщины, и все дети были на площади. Все повозки, какие есть в Санта-Виттории, были на площади. Все, что можно тащить или толкать, все, что имело колеса, было на площади. Все животные, на которых можно погрузить хотя бы одну бутыль с вином, были на площади. Все ослы, и все мулы, и все волы Санта-Виттории были на площади.
Когда Бомболини и члены Большого Совета вышли из Дворца Народа на площадь, им пришлось пробираться и протискиваться среди заполнивших ее людей, а потом и просто расталкивать их, чтобы добраться до фонтана Писающей Черепахи и оттуда, по Корсо Кавур, к объекту обследования.
Каждому хотелось что-то сказать Бомболини, дотронуться До него, похлопать его по спине. Какая-то женщина схватила его за локоть.
– Вот что я хочу сказать тебе, Итало. Великий ты человек! – выкрикнула она и поцеловала его в губы, а муж стоял Рядом и одобрительно улыбался.
И такой же подъем был у всех, кто толпился на Народной площади. Мэру не хотелось улыбаться – ему хотелось всем своим видом дать людям почувствовать, какой это важный день и как важно то, что им предстоит совершить. Но когда люди приветствовали его и благословляли, улыбка невольно расползалась по его лицу, и он уже не мог ее согнать. Мэр и члены Большого Совета обходили большие плетеные корзины для винограда, которые народ принес на площадь, шли мимо женщин с широкогорлыми кувшинами для воды, куда можно засунуть бутылки, перешагивали через бадьи, лохани и корзины для белья, расставленные на мостовой. Возле фонтана Пьетро Пьетросанто в качестве главнокомандующего руководил распределением сил на площади, выкрикивая слова команды.
– Собраться всем с коромыслами у фонтана! – кричал он.
– Коромысла, коромысла!.. – прокатилось по площади, и обладатели коромысел двинулись со всех сторон, расталкивая людей и прокладывая себе путь к фонтану.
– Наведешь ты тут наконец порядок или нет?! – крикнул, обращаясь к Пьетро, Бомболини.
– Конечно, наведу, – сказал Пьетро. – Я все-таки соображаю, что делаю.
И в самом деле, во всей этой' толкотне, криках и перемещениях был свой смысл и порядок, хотя это и трудно было обнаружить, как трудно чужеземцу, если ему доведется наблюдать здесь сбор урожая, увидеть во всем этом хаосе скрытую и весьма сложную логику, которая понятна лишь тому, кто собирает виноград. Так, например, все молодые и сильные мужчины уже были выстроены в ряд, с тем чтобы, когда настанет время, взять бутылки и нести их вниз, в Римские погреба; они должны были пойти первыми, потому что могли сделать больше остальных.
– Когда вы там, внизу, будете готовы, – крикнул Пьетросанто, – я буду готов здесь, наверху!
Как только Бомболини и его свита достигли Корсо Кавур и двинулись вниз по улице, молодежь принялась скандировать: «По-шли, по-шли, по-шли, по-шли…», прихлопывая в такт руками; крики эти сопровождали Бомболини, точно какой-то гигант орал вслед ему в трубу. У Толстых ворот Бомболини и его спутники остановились.
174
Где же, черт бы его побрал, этот Полента? – спросил Бомболини. – Нельзя ведь без священника.
Они постояли немного и вскоре увидели, как Полента выбежал из переулка на Корсо, – серебряный крест его вздымался и опускался над головами людей, преклонявших на его пути колена.
– Вы уж на меня не сердитесь. Все сегодня хотят получить благословение, – сказал падре Полента.
– Сегодня на это нет времени, – сказал Бомболини.
– Для господнего благословения время всегда есть. Бомболини увидел, что все вокруг закивали, и решил больше не спорить. Крики, несшиеся с площади, и так заставляли их спешить.
– Мы бы сегодня весь город могли с места сдвинуть, – сказал Витторини.
– Что город – всю гору, – сказал кто-то.
Когда они быстрым шагом огибали острый угол на Корсо, образуемый домом и лавкой Баббалуче, Бомболини вдруг словно обдало холодом – так бывает осенним днем, когда туча закроет солнце и сразу становится прохладно. Бомболини говорил потом, что у него было такое ощущение, будто чья-то ледяная рука легла ему на сердце и сжала его – не сильно, но безжалостно.
Однако они, не останавливаясь, продолжали свой путь. «Быть беде», – сказал себе Бомболини, но решил к предчувствию этому не прислушиваться. Они миновали Толстые ворота и двинулись по тропинке, что идет через виноградники к подножию горы. Шли они быстро, а потом и вовсе побежали.
– Пьетросанто, наверно, сейчас начнет, – сказал кто-то.
Как раз в эту минуту из-за горы выглянуло солнце – лучи его скользнули по стенам, опоясывающим город, заиграли на черепичных кровлях, засверкали на красно-синей рекламе на Кооперативном винном погребе, так что и реклама загорелась, как солнце.
– Вы уверены, что знаете, как это делается, падре? – спросил Бомболини. – Надеюсь, это не займет у нас много времени?
– Все здесь, вот тут, – сказал священник и постучал по книжке, которую держал в руке вместе с крестом. – Все повеления господни.
После ливня, казалось, должно было стать прохладнее, но ветер переменился и дул теперь с юга. И пасть африканской печи, которая, как мы думали, в этом году уже закрылась, разверзлась вновь. Днем снег, выпавший высоко в горах, растает и по склонам потечет свежая вода, а вода в фонтане на площади станет ледяная. Здесь же, внизу, грязь затвердеет, потом спечется, а к вечеру рассыплется пылью.
– Уж больно добрый для винограда денек, – заметил кто-то.
Говорят, когда после дождика наступает жара, в винограде прибавляется сахару и гроздья наливаются лучше. Но никто при этом не сказал другого: что для людей это будет тяжелый день. Солнце уже предвещало жару: оно было плоское, безжалостное и белесое – точно блюдце висело в небе; и нигде ни облачка, чтобы хоть немного умерить его жар. Теперь все шли молча, пока не достигли подножия горы, где находились Римские погреба. У входа все остановились, пропуская вперед священника.
– Поспешите, пожалуйста, падре, – сказал Бомболини. – Нырните туда и освятите это место.
– Дела господни не свершаются в спешке, – возразил Полента, после чего открыл черную книжицу, помусолил палец и принялся ее листать, начав с первой страницы.
– Есть же указатель, падре, – сказал Баббалуче. – Неужели нельзя заглянуть в указатель? Смотрите на букву Д – «дьявол».
Священник даже не поднял на него глаз. И продолжал заниматься своим делом. Первая партия уже двинулась вниз с грузом вина, а он не добрался еще и до середины книжки.
– А вы не можете сами сочинить молитву, падре? – негромко спросил его Витторини.
– По-моему, богу это понравилось бы, – сказал кто-то. Все кивнули.
– Что-нибудь этакое новое, свежее, – сказал Бомболини.
– Что-нибудь от сердца, а не из книги.
– Да, – сказал Бомболини. – Господу это понравится. Мне бы, к примеру, понравилось, будь я господом богом.
– Есть верный способ изгнания духов и есть неверный, – сказал падре Полента. – Все – в этой книге, и господь все по книге делает.
Первая партия носильщиков уже сложила вино на песок у входа в погреба и снова полезла в гору, когда Полента наконец нашел то, что искал.
– Изгонять! – сказал священник. И посмотрел на всех. Не на слово «дьявол», и не на слово «духи», и не на слово «привидения». А на слово «изгонять»!
Полента назидательно поднял палец кверху, мэр тотчас подскочил к нему и выхватил из его рук книгу.
– Только не потеряйте это место, падре, ради всего святого не потеряйте! – воскликнул он.
Но даже и после этого мало что сдвинулось с места. Священник долго читал про себя, потом объявил, что ему нужна вода. Воды не оказалось, ему предложили вино, но, так как в книге говорилось «вода», значит, нужна была вода. По счастью, так как накануне ночью шел дождь, в канаве вдоль дороги скопилась грязная вода. Ее принесли в кожаной шляпе Витторини – петушиные перья на ней намокли и слиплись от глины. Бомболини протянул шляпу священнику.
– Ну, идите же, падре, приступайте к благословению, – сказал он.
Полента вошел в пещеру, и несколько храбрецов вошли вместе с ним, но они старались держаться позади священника, который, вооружась крестом и кропильницей, очищал воздух и изгонял злых духов, если таковые таились где-нибудь во тьме Большой залы. Когда же он двинулся вглубь, к двум винным погребам, пробитым в задней стене и уходящим в недра горы, то даже Бомболини поотстал, так что священник в полном одиночестве вступил в первый погреб и со всего маху плюхнулся в воду. Через некоторое время он вынырнул на поверхность и принялся звать на помощь, но в первую минуту никто не поспешил к нему, ибо все считали, что там завязалась борьба между Добром и злом и, судя по всему, зло одерживало верх над добром, как иногда бывает. Наконец Бомболини и Витторини пересекли пещеру и, обнаружив, что священник стоит по пояс в воде, помогли ему выбраться на сухой песчаный пол Большой залы.
Ледяная рука снова сжала сердце Бомболини, и сердце У него – а может, душа, ибо он считал, что она помещается где-то там, возле сердца, – захолодело, как кожа у Поленты.
– Ну, вот и все, – сказал кто-то. – Теперь остается только поставить на всем крест.
Погреба были на четыре фута затоплены водой. Люди начали заходить в Большую залу, но никто не отваживался сунуться в погреба. Иные боялись даже стать у входа – из страха перед духами, изгнанными святой водой и крестом: а вдруг духи на них набросятся?
Сейчас по крайней мере пятеро утверждают, что каждый из них был первым, кто нашел выход из положения.
– Зовите сюда Лонго! – сказал кто-то. – Если кто тут и поможет, так только Лонго.
Когда пишешь историю и оглядываешься назад, то видишь, как все могло бы повернуться по-другому, если бы в ту или иную минуту кто-то поступил не так, а иначе. Если бы Фабио не отправился в тот вечер в Монтефальконе; если бы велосипед Гамбо не стоял на месте, потому что самого Гамбо зашибло камнем, и если бы Гамбо не делил комнату с женщиной по имени Габриела, а Фабио не приглянулся бы ей; если бы Томмазо Казамассима не произнес своей речи по поводу храбрых мужчин и доброго вина и, наконец, если бы на месте действия не появился Лонго, все могло бы быть иначе.
И вот все ухватились за это имя, как за спасительную соломинку, и принялись его повторять – от необтесанных каменных стен Большой залы гулким эхом отдавалось: «Лонго, Лонго!» Это имя сулило им спасение, они ждали от него чуда. Кто-то из самых молодых выбежал из погреба и помчался вверх по горе. Он бежал, пока его несли ноги, а потом выкрикнул имя Лонго, и его услышал один из тех, кто спускался вниз, – теперь уже по склону горы непрерывной чередою спускались люди, нагруженные вином; человек, услышавший имя Лонго, обернулся и передал наказ тому, что шел позади, а тот – следующему; так наказ пролетел по горе, передаваемый из уст в уста, с каждым разом поднимаясь на пятьдесят футов. К тому времени, когда Бомболини и священник вышли из пещеры на яркое солнце и посмотрели вверх, Лонго, не менее удивленный, чем все остальные жители Санта-Виттории, уже спускался вниз.
Лонго – типичный пример того, что может произойти здесь у нас с человеком. Когда он был молод, ему удалось выбраться из этих мест и уехать в Швейцарию, где оп выучился на электрика. Но однажды, после того как он побывал дома, на похоронах отца, месяца через два или три к нему на чужбину пришло письмо, в котором Констанция Казамассима сообщала, что ждет от него ребенка и что лучше ему вернуться и поступить по-честному, а но то ее отец и братья отправятся туда к нему и сделают с ним такое, о чем ей даже писать не хочется. Лонго вернулся; тут как раз подоспел сбор винограда – Лонго – то ведь унаследовал кусок земли с виноградником, – а потом родился ребенок, и вот в один прекрасный день Лонго проснулся и обнаружил, что виза у него просрочена и он уже не может уехать назад в Швейцарию, да к тому же он так прочно увяз в земле Санта-Виттории, как корень виноградной лозы, за которой он теперь ухаживает, подавляя злость.
Лонго тут нас всех избаловал. Электричество продолжало владеть всеми его помыслами, и в трезвом виде это был просто гений, первоклассный электрик при никуда не годном оборудовании. В городе не было куска провода, который Лонго в то или иное время не изолировал бы или не подсоединил. Проводка была нашим Лазарем – больным, умирающим или умершим, а Лонго был Иисусом Христом, который еженедельно чудом возрождал ее к жизни.
Для начала он заглянул в оба винных погреба, ступил в воду и обошел их вдоль стен; потом, ни слова не говоря, вышел наружу и что-то нарисовал на песке; потом поднялся на ноги, отбросил волосы с длинного, усталого, изборожденного морщинами лица и сказал:
– Я могу это сделать.
Здесь нет нужды подробно описывать все, что сделал или предполагал сделать Лонго. В подвале храма святой Марии Горящей Печи стоял старый генератор, оставшийся от бродячего цирка, когда еще жонглер чуть не убил канатоходца, приревновав его к двенадцатилетнему акробату, что повергло здешних жителей в великое смятение, все передрались и попали кто в больницу, кто в тюрьму, а нам в наследство остались жонглерские булавы и генератор, дававший свет. Лонго велел снять насос с водонапорной башни и срезать все провода, которые шли от подножия горы к Толстым воротам, и принести их в Большую залу; потом он велел притащить два лучших велосипеда, какие есть в городе, и приставить к ним четверых или пятерых самых лучших молодых велосипедистов.
Бомболини снова вышел из погребов на свет божий, так как не понимал, что замышляет Лонго, и нервничал оттого, что не понимает. Песчаная площадка перед входом в погреба была уже вся заставлена вином – его стали складывать даже на земле вокруг.
– Как там дела? – спрашивали мэра люди, приносившие вино.
– Отлично. Все идет хорошо. Все идет хорошо.
И люди улыбались. Они были взволнованны и счастливы. Они что-то делали, были чем-то заняты. Бомболини тоже что-то чертил на песке. В его распоряжении оставалось еще восемнадцать часов этих суток да семнадцать часов завтрашних. Итого тридцать пять часов. Он снова и снова складывал эти две цифры, как если бы от полученного результата могло измениться движение часовой стрелки. И с каждым разом становился все грустнее.
– В чем дело? – спросил его Витторини.
– А ни в чем. Все в порядке, – ответил Бомболини. Но тревога его не проходила: она рождена была цифрой «35».
Немцы явятся в город через тридцать пять часов. А ни одна бутылка вина еще не была спрятана.
* * *
Да, когда будут устанавливать мемориальные доски возле вечного зеленого огня, который уже горит на площади в память о каменщике Баббалуче, то рядом с доской Бомболини и Туфы должна быть доска с именем Лонго. То, что сделал в то утро Лонго, помнят здесь и будут помнить всегда.
К семи часам из подвалов водонапорной башни был извлечен насос, генератор очищен от грязи, старый пожарный брандспойт, похожий на старого усталого питона, снесен вниз с горы, а велосипеды разобраны и заново собраны с таким расчетом, чтобы колеса их, поднятые над землей, вращаясь, когда начинали крутить педали, в свою очередь заставляли вращаться колеса генератора; в результате по проводам побежал ток и лампочки засветились – сначала тускло, потом все ярче и ярче по мере того, как молодые парни крутили колеса велосипедов. Среди них был и Фабио.
– Значит, ты все-таки вернулся, – заметил, увидев его, Бомболини.
– Только на два дня – на сегодня и на завтра, – ответил Фабио. – Я не желаю присутствовать при позоре, которым мы покроем себя, когда сюда придут эти мерзавцы.
– Все будет в порядке, Фабио. Мы спасем вино.
– Пусть даже ценою своей чести. Бомболини был задет ядовитым тоном Фабио.
– Слишком ты распаляешься, Фабио. Нехорошо это. Когда человек так распаляется, мозги ему застилает туман.
Баббалуче, поправлявший кожаные ремни, которые соединяли колеса велосипеда с генератором, услышал их разговор.
– Это все крестьянская мудрость, – сказал он Фабио. – Не слушай ты его. Одни красные слова. Знаешь, что говорил мой отец? «Бойся того, кто сбивает языком сливки, – как бы у него потом масло носом не пошло». Так что будь осторожен с ним, Фабио. Когда явятся фрицы, у него весь нос будет маслом вымазан, вот увидишь.
Фабио стало тошно. И он отвернулся от Бомболини, чтобы не смотреть на этого человека, вызывавшего у него тошноту.
– Куда же подевались настоящие итальянцы? – вырвалось у него, но никто его не слышал, а если и услышал, то не откликнулся.
– Именно так я и собираюсь поступить. Когда они придут, у меня весь нос будет в масле, – сказал Бомболини.
Когда генератор набрал достаточно энергии, Лонго подключил его к насосу. Сначала – первые две-три минуты – насос продолжал бездействовать, и в Большой зале воцарился ужас. Старая смазка застыла, и механизм, точно упрямый вол, не желал сдвинуться с места; тогда Лонго стал вращать колесо рукой, и мало-помалу поршень заходил– сначала нехотя, с трудом, точно змея, когда ее подталкивает палочка заклинателя, потом с каждым разом все быстрее, потом что-то забулькало, закашляло, зачихало, потом насос вдруг заухал – ух, ух, ух, ух… – и из брандспойта полилась вода. В Большой зале грянуло такое «ура», '!то его услышали по всей горе: из старинных вентиляционных колодцев звук вырвался на луга над погребами, где пасли скот, и долетел до города.
Когда старый брандспойт прорывала вода – что случалось довольно часто, – опять-таки Лонго чинил его. Он посылал мальчишек наверх, в виноградники, и они возвращались с виноградными листьями и лозой, которыми перевязывали прорванные места в износившейся старой ткани брандспойта, словно накладывали повязки на рану, чтобы остановить кровотечение.
Под конец Лонго вышел из погребов и сел на припеке рядом с Бомболини.
– Все будет в порядке, – сказал Лонго, – Через час в первом погребе не останется ни капли воды.
Бомболини встал, взял Лонго за руку и долго тряс ее, а потом расцеловал его в обе щеки.
– Он говорит, что все будет в порядке, – объявил он Витторини.
– Да, я слышал. Все будет в порядке. Тут из погребов вышел Старая Лоза.
– Умно ты это придумал, – сказал он Лонго, – виноградные листья взять. Виноград, значит, спасает виноград. Это правильно.
– Значит, все будет в порядке, – сказал Бомболини.
– Да, все будет в порядке, – сказал хранитель вина. Вот теперь Бомболини мог отправиться назад в Санта-Витторию, и ему казалось, что еще никогда в жизни не чувствовал он себя счастливее, чем сейчас.
* * *
Туфа, как и все тут у нас, проснулся вместе с солнцем, а раз солнце взошло, то оставаться в постели он уже не мог. Ему очень хотелось полежать еще рядом с этой женщиной, но он слышал шум на площади, слышал, как волы спускаются вниз по проулкам, и понимал, что надо вставать. Но не успел он принять это решение, как почувствовал, что Катерина тоже проснулась, что она лежит и смотрит на него.
– Тебе надо поспать, – сказала она. – Это для тебя очень важно. Тебе надо полежать не день и не два, чтобы набраться сил.
Он рассмеялся, и она обиделась. Все время один из них смеялся над чем-то, что другому вовсе не казалось смешным.
– Ты в самом деле думаешь, что я наберусь сил, если целыми днями буду лежать тут, рядом с тобой?
– Ах, вот ты о чем. Поняла. Солдатские шуточки… Я не об этом думала.
– А почему? Ты же не знаешь, что такое стыд. Сама мне сказала.
Она улыбнулась.
– Это правда. Такая уж я от рождения. Это очень беспокоило моих учителей в школе. Они считали, что я могу попасть в страшную беду.
– Ну и как – попала ты в беду?
– Нет, конечно. Раз я бесстыжая, меня не тянуло К людям, с которыми можно попасть в беду.
– Вот потому-то ты и очутилась в одной постели со мной!
– Я и сама не знаю, почему я с тобой. Разве лишь потому, что мне так захотелось.
И она встала с постели.
– Что это ты? – удивился Туфа. – Крестьянин-то ведь здесь я. Мне и надо вставать первым.
– Я хочу приготовить нам что-нибудь поесть, – сказала Катерина.
– Моего голода едой не утолить.
– А бесстыжий-то, оказывается, ты.
– Не бесстыжий, а изголодавшийся, – сказал Туфа. Она шла к нему через комнату, а он на нее смотрел. На ней не было одежды, и это нисколько ее не смущало, а он подумал, что ни одна женщина в Санта-Виттории не пошла бы нагишом, ни одна не могла бы так вести себя.
– Какой ты прямой! – сказала Катерина. – Я не могла бы такое сказать. Я еще этому не научилась.
Он протянул руку и привлек ее к себе.
– Да, теперь я сам убедился, – сказал Туфа. – Все правда. У тебя нет стыда.
Когда они насладились друг другом, он снова заснул, и теперь уже она прислушивалась к звукам города и утра. Она села в постели и посмотрела на его форму – черную, замызганную, грязную, порванную. Надо от нее избавиться, прежде чем придут немцы. Форма без слов говорила, что пришлось вынести Туфе, и Катерина опечалилась. Она тихонько выбралась из постели, прошла в заднюю комнату и вышла оттуда с чемоданом, полным вещей, которые принадлежали ее мужу. Он оставил их здесь на случай, если придется бежать. Как это теперь могло пригодиться Туфе – одежда для улицы, одежда для работы в саду, одежда для охоты.
Вернувшись в спальню, Катерина посмотрела на спящего Туфу, и ей вдруг стало страшно. Сойдясь с ним, она снова поставила на жизнь, а в игре – сколько ты поставил, столько можешь и потерять.
За себя она не боялась – не потому, что была храброй, а потому, что была уверена: ни один мужчина не сможет оскорбить ее или воспользоваться ее слабостью. Такая красота, как у нее, отпугивает людей. Туфа тоже был красив, но его красота была другая. Своею красотой он как бы бросал вызов окружающим, и Катерина понимала, что люди такое не склонны терпеть. Она стала прибирать комнату, чувствуя, что ему это будет приятно, даже взялась подметать – она была рада, что он спит и не видит, как она орудует метлой. Когда же он наконец проснулся, то заявил, что голоден, по-настоящему голоден и теперь уже хочет не ее, а хлеба, смоченного оливковым маслом, и добрых черных маслин, и яйцо. Катерина отложила в сторону метлу и направилась к двери.
– Я тебе добуду яйцо, даже если ради этого придется продать себя, – сказала Катерина. И тотчас почувствовала, что ему неприятна ее шутка.
– Я пойду с тобой, – сказал Туфа и встал с постели; тут она впервые по-настоящему увидела его.
– Ты, может быть, отвернешься? – сказал он.
– Если хочешь.
– Здесь женщины поступают именно так. Когда мужчина встает с постели, они отворачиваются.
– Я этого не знала, – сказала Катерина.
– Вообще-то ничего плохого тут нет, – сказал Туфа.
– Ну, я теперь всегда буду отворачиваться, – сказала Катерина. Но она все-таки видела его, и он оказался как раз таким, как она ожидала. Родись он богатым, про него, наверное, сказали бы, что он прекрасен, что любой скульптор был бы счастлив лепить с него. Но время не прошло мимо Туфы. И на теле его остались следы, которыми жизнь метит красоту, стараясь уничтожить ее, довести до обыденного уровня. Тело его кое-где было слишком мускулистое, слишком развитое. Плечи были тяжелые, со вздутыми от физической работы бицепсами, на руках отчетливо проступали вены, а запястья утолстились, и кожа загрубела от солнца, ветра и пота. Торс же у него был худой, жилистый, твердый. Однако ничто не могло свести на нет его красоту – особенно хороши были глаза и черты лица Туфы.
– Посмотри, тут, возле кровати, есть для тебя одежда, – сказала она ему. – Это вещи моего мужа. Я подумала, что ты не станешь возражать.
– Возражать? Нет. А почему я должен возражать? – Он начал вытаскивать вещи из чемодана. – У твоего мужа был хороший вкус, – сказал Туфа.
– У него были деньги.
– Ну, а теперь можешь повернуться, – сказал Туфа.
На нем были коричневые бархатные брюки с нашитыми под коленями кусками кожи, белая полотняная рубашка с отложным воротничком, широкий коричневый кожаный пояс и темная мягкая шляпа. Он был очень хорош и сознавал это.
– Они подумают, что я помещик, – заметил Туфа.
– Пусть лучше так думают, чем знают, что ты фашистский офицер. Пошли. Ты, наверное, умираешь с голоду.
– Умираю.
Где-то на полпути между домом Малатесты и Народной площадью они вдруг увидели площадь сверху, и Туфа в изумлении остановился.
– Что это, черт возьми, они там делают? – спросил он.
– Что-то с вином – они еще вчера этим занимались, – сказала Катерина.
Она хотела было свернуть в проулок, что огибает площадь, чтобы тихо и спокойно пройти кратчайшим путем, но Туфа не пустил ее. Они вышли на площадь; Туфа остановился и стал наблюдать за происходящим.
– Ты только посмотри, как они нагружают повозки, – сказал он ей. – Надо было им сначала снять боковины, уложить вино, а потом поставить боковины на место. Это было бы в два раза быстрее. Посмотри-ка на того, что стоит перед церковью!
– Пошли! – сказала Катерина. – Это нас не касается. – Она в упор глядела на него, и наконец он оторвался от созерцания сутолоки, царившей на площади. – У нас ведь так мало времени, верно?
– Да, ты права, – сказал Туфа. – Такая уж у меня привычка. Когда вижу, как что-то делают не так, хочется поправить.
Он взял ее за руку – а этого здесь не делают при дневном свете, – и они двинулись дальше, по краю площади. Немногие заметили их. На площади в ту пору было жарко и шумно; от бычьего навоза на камнях мостовой поднимались испарения, пахло человеческим потом и вином из разбитых бутылок, а гул стоял такой, что воздух казался густым, как похлебка.
– Я за много миль чувствую запах этого города, – сказал Туфа. – Ведь у каждого города есть свой запах.
– Что-то не пойму, нравится он мне или нет, – сказала Катерина, – Прежде я терпеть не могла приезжать сюда.
– А я люблю, как тут пахнет.
– Тогда и я попытаюсь полюбить, – сказала Катерина. – Сделаю над собой усилие, чтоб привыкнуть к этому запаху.
Они как раз находились в той части площади, где стояли волы, и запах был особенно сильный, тем более что им приходилось пробираться между животными.
– В таком случае для начала тебе придется полюбить вола, – сказал Туфа. – Это первый шаг.
– Ничего подобного, – сказала Катерина, но он не понял ее.
Они прошли по краю площади и свернули в один из проулков, что ведет вниз, в ту часть Старого города, где на солнце сушатся лепешки навоза, где гуляют куры и где можно добыть яйца. Прежде чем двинуться по проулку вниз, Туфа остановился и еще раз окинул взглядом площадь.
– Тот, кто все это задумал, – круглый болван, – сказал Туфа и отвернулся; поэтому он не увидел Бомболини, который вместе с членами Большого Совета как раз в эту минуту выходил на Народную площадь, зато они увидели его.
– Вы только посмотрите на них, – сказал священник. – Ведь все в Санта-Виттории знают, что в том доме есть только одна кровать.
– Кто бы мог поверить? – заметил Бомболини. – Вот смотрю и глазам своим не верю. Чтобы Туфа и Малатеста – в одной постели… Вот вам она, демократия.
Последние два-три часа Бомболини вообще отказывался верить тому, что видели его глаза. Всю дорогу, пока он поднимался в гору, он лгал себе. Корсо Кавур к тому времени была так запружена и забита повозками, что река вина превратилась в ручеек. Объяснялось это тем, что дорога делала тут крутой поворот, а люди устали таскать вниз тяжелую ношу и потом снова лезть на гору. Повозки на повороте цеплялись друг за друга колесами, и движение вниз пришлось прекратить, чтобы пропустить тех, кто возвращался назад.
Что-то мы не так делаем, – сказал Пьетросанто.—
Не знаю, что именно, но что-то не так.
– Ничего, все образуется, – сказал мэр, и хотя оп снова почувствовал, как ледяная рука сжала ему сердце, однако в ту минуту он верил тому, что говорил.
Какой-то немец написал однажды, что умение обманывать себя доведено итальянцами до подлинного искусства.
«Ну и что? – услышав это, сказал Баббалуче. – Зато беднякам легче так жить».
«Это губит нас, – заметил как-то Фабио. – Надо же смотреть правде в глаза».
«А есть у тебя револьвер, чтоб приставить к виску?» – спросил его каменщик.
Трудно сказать, сколько еще времени мэр пребывал бы в этом состоянии самообмана, если бы Пьетросанто не увидел Туфу на другом конце площади.
– Пойду спрошу Туфу, – сказал он.
– Не к чему нам спрашивать у посторонних, как вести свои дела, – сказал Бомболини. Он был явно обижен.
– У посторонних? – возмутился Пьетросанто. – Посторонних? Да Туфа-то ведь наш.Туфа – он же «лягушка». Туфа – нашей крови. А кто ты, к примеру? Сицилиец… – И, так и не договорив, он бросился через площадь, пихая и расталкивая людей.
Катерина и Туфа прошли уже довольно далеко, когда Пьетросанто добрался до начала проулка, – они шли, не останавливаясь и не оборачиваясь.
– На площади никто даже не взглянул на нас, – сказала Катерина. – А я-то думала, что тебя здесь любят.
– Все смотрели. Из-под шалей, из-за спин волов. Они не знают, что сказать нам. Не знают, как с нами разговаривать. Не знают, как называть меня теперь – «синьор» или «дон», потому что я сплю с Малатестой.
– Ты думаешь, они знают?
Туфа посмотрел на нее сначала с удивлением, потом с нескрываемой иронией и рассмеялся – давно он так не смеялся.
– Знают ли? О господи, Катерина! – Он впервые назвал ее по имени. – Они даже знают, сколько раз это было.
– Они, наверное, очень плохо думают обо мне. – Туфа сразу стал серьезен.
– Нет, нет, они просто считают меня счастливцем.
Тут Пьетросанто схватил его за плечо. Он тяжело дышал, и лицо у него было красное, как глиняный горшок, – ведь Пьетро был уже немолод.
– Я видел, как ты смотрел на все там, на площади. Ты что-нибудь в этом понимаешь? Может, скажешь, что надо делать?
Пьетросанто уперся руками в колени и согнулся, чтобы, сделав глубокий вдох и выдох, выровнять дыхание и утишить биение сердца, а Туфа ждал, не спеша с ответом.
– Да, у меня есть план. Пьетросанто тут же выпрямился.
– Я знал, что у него есть план! – крикнул он, обращаясь к Катерине. – Он парень умный, ясно? У него есть голова на плечах. Голова! Голова!
Пьетросанто не из тех, кто в минуту волнения станет сдерживаться. Он с такой силой ударил себя ребром руки по лбу, что, ударь он так кого другого, началась бы драка. Потом он стукнул по лбу Туфу и наверняка стукнул бы Малатесту, если бы Туфа не схватил его за руку.
– План у меня не простой, – сказал Туфа.
– А вино спасти удастся?
– Если выполним его, то удастся.
Пьетросанто снял свою шляпу, ту, что с большим ястребиным пером, положенным ему, как главе армии Вольного Города Санта-Виттория, и надел ее Туфе на голову; потом он снял свою красную повязку, на которой значилось: «главнокомандующий», и нацепил ее Туфе на руку. Туфа смотрел на Катерину.
