Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Каменщик опять повеселел. Просто удивительно было наблюдать, как он, стоя одной ногой в могиле, ухитряется так сразу воспрянуть духом.
– Итало! – сказал он. – Надо было нам стать друзья ми. Черт – те чего могли бы мы натворить вдвоем.
Бомболини пожал плечами.
– Я был шутом, а ты шутов не любишь.
– Но я должен был бы разгадать, какой ты на самом-то деле под этой твоей маской.
– Пожалуй. Но я был хитрым шутом и носил хитрую маску.
Они принялись вместе разрабатывать план на утро, которое было уже не за горами. Никто по возможности не должен был знать об их сговоре, с тем чтобы, когда бумажка с именем каменщика будет извлечена из винной бочки, это оказалось для людей неожиданностью и поразило их. Поначалу было решено на всех бумажках написать «Баббалуче», однако они тут же сообразили, что это штука опасная, так как любой немец может, не говоря худого слова, взять да и засунуть руку в бочку. Тогда решили по-другому: пусть в бочке будут все имена, как положено, а падре Полента спрячет бумажку с именем Баббалуче в рукав своей сутаны.
– Да согласится ли священник проделать такую штуку? – спросил Роберто, но все поглядели на него как на какого-то дурачка вроде Фунго.
– А ты видел когда-нибудь священника, который проигрывал бы, сев за карты? – спросил Баббалуче.
Они хотели увести куда-нибудь жену и детей Баббалуче, но каменщик воспротивился этому.
– Они должны быть на площади, чтобы кричать, плакать и падать в обморок, – сказал он. – Никто не сумеет проделать это так, как они. А потом уберите их куда-нибудь подальше, а вместо них приведите туда любую другую троицу. Немцы никогда не заметят подмены.
После этого все, кроме Бомболини, ушли: надо было начинать готовить бумажки с именами и устанавливать на Народной площади бочку. И послать кого-нибудь к каменщику, чтобы ему размалевали лицо.
– Мне уже просто не терпится теперь, – сказал Баббалуче. – Не терпится сыграть эту последнюю в моей жизни шутку – шутку со смертью.
Бомболини и он улыбнулись друг другу.
– А ты знаешь, что самое замечательное? – спросил Бомболини. – Знаешь, чем это завершится? Тебя объявят мучеником. Ты станешь прославленным итальянским героем. История твоей кончины облетит всю Италию – история маленького каменщика, который пожертвовал своей жизнью, дабы сохранить тайну вина.
Баббалуче даже рассмеялся:
– Эх, если бы я мог остаться в живых и увидеть, как все это будет.
– Ты же понимаешь: либо одно, либо другое, Бабба, – сказал Бомболини.
– Вот чем плох мученический венец. Никогда нельзя знать наверняка, причислят тебя к лику святых или нет.
– Мы закажем мемориальную доску, Бабба, и напишем: «Санта-Виттория. Город, в котором каменщик Баббалуче отдал жизнь за свой народ». – И, сказав это, мэр внезапно пришел в большое волнение. – Может быть, мы в конце концов не будем делать наш город местом паломничества пекарей. Пусть люди приходят сюда поглядеть на дом, где жил знаменитый герой-каменщик.
– Ты можешь сделать город местом паломничества каменщиков. Так будет даже лучше. Поставь тут мою статую с венчиком вокруг головы.
Но Бомболини на это не согласился. Он смотрел на вещи серьезно.
– У каменщиков плохие доходы, – сказал он.
Они посидели еще немного, наслаждаясь своей замечательной выдумкой. Она открывала самые широкие возможности: много, много кое-чего можно было еще придумать. Вина каменщик уже пить не мог, но пропустить рюмочку граппы был еще в состоянии, и он достал бутылку, и они в молчании распили ее вдвоем. А так как оба были порядком голодны, то и захмелели довольно быстро.
– Понимаешь, какая штука, – сказал Баббалуче, – я ведь, в самом деле,должен завтра умереть. А у меня это как-то вылетает из головы, когда я думаю о предстоящей проделке. Это очень странно. Я все думаю о том, как мы их проведем, и забываю, что я-то должен буду умереть и мне не придется этого увидеть. – Он окинул взглядом комнату. – Подумай-ка, ведь всему этому придет конец. Столько лет труда, и мучений, и болезней, и всему, всему, всему придет конец. И всем надеждам, которые я питал, когда был молод. Конец, дальше – ничего. Как-то это не укладывается в голове. Отшагать все эти мили и прожить все эти годы, и вот вдруг – ничего? И моя мать голодала и растила меня – для этого? Ну, разве не странно?
И тут Баббалуче прибавил еще нечто такое, чего уж никак нельзя было от него ожидать, так что многие до сих пор сомневаются, действительно ли он это сказал.
Не смерти он страшится, сказал Баббалуче, а того, что люди его забудут и память о нем умрет. И он рассказал о том, что однажды произвело на него неизгладимое впечатление и запомнилось ему на всю жизнь. Как-то раз он попал в Венецию и увидел там мост, на котором висел светильник, горящий синим пламенем. Когда-то на этом мосту был повешен один ни в чем не повинный человек, и с тех пор люди, живущие поблизости, вот уже несколько столетий жгут огонь в его честь и в напоминание о совершенной ошибке.
– Я бы хотел, чтобы и вы зажгли огонь – зеленый огонь на Народной площади в напоминание об ошибке, которой была моя жизнь, – сказал Баббалуче. – И чтобы там было написано:
В ПОУЧЕНИЕ ВСЕМ и в память о каменщике Баббалуче,
который жил неправедно,
но которому посчастливилось праведно умереть.
Вот жизнь, растраченная впустую
Бомболини пытался переубедить его, но потерпел поражение. Баббалуче стоял на своем.
– А теперь уходи, – сказал Баббалуче. – Я устал и болен и немного пьян, а мне еще завтра предстоит немало дел. Когда придет Анджела размалевать мне лицо?
– Еще затемно. А лотерея состоится на заре.
– Два-три часа осталось поспать. Чудно как-то: для того, чтобы умереть, нужно сначала поспать. Но, понятное дело, умереть надо в форме.
Бомболини приблизился к каменщику и хотел расцеловать его в обе щеки, но Баббалуче оттолкнул его.
– Без глупостей! Если мне предстоит умереть, это не значит, что я должен терпеть еще и это.
– Что ж, воля твоя, Баббалуче, но я хочу тебе сказать, что ты храбрый человек и хороший, хотя, может быть, сам ты этого и не понимаешь.
– Брехня! – сказал каменщик, – И это мое послед нее слово тебе на прощание. А теперь ступай. У меня дол жен быть свежий вид, когда я буду умирать.
Бомболини не нашел в себе силы улыбнуться такому проявлению юмора. Дойдя до двери, он приостановился и обернулся к Баббалуче. Лицо его было серьезно.
– Баббалуче!
– Ну, что еще?
– Дай мне слово, – сказал мэр. – Дай мне слово, что ты не подведешь нас, не умрешь сегодня ночью.
Каменщик был возмущен.
– Да что ты? Умереть и испортить такую первоклассную шутку?
Когда Бомболини выходил с Корсо на площадь, ему казалось, что смех каменщика продолжает звучать в его ушах. И хотя было еще темно, он заметил, что винную бочку уже водрузили на площади.
* * *
За час до рассвета Роза Бомболини спустилась в Старый город и разбудила Баббалуче, который крепко спал, захмелев.
– А я думал, Анджела придет, – с огорчением сказал каменщик. – Мог бы я получить хоть это удовольствие в свой последний час.
– Получай меня, – сказала Роза.
Она нарумянила его впалые желтые щеки, насурьмила брови и расчесала волосы. Потом напихала ему за щеки воску, из которого у нас делают затычки для винных бочек, а под рубашку – на спину и на грудь – старые свитера, чтобы не так выпирали кости. Глянув на себя в зеркало, Баббалуче остался доволен. Он выглядел теперь почти так, как много-много лет назад.
– А ты знаешь, ведь этот сукин сын Баббалуче был когда-то совсем недурен, – сказал он. – Счастье твое, что ты не знавала меня тогда.
– Я знала тебя, – сказала Роза Бомболини. – И не такой уж ты был красавец.
Баббалуче с искренним восхищением поглядел на нее.
– Если бы не ты, Роза Бомболини, я бы потерял вся кую веру в людей, – сказал он.
– Ты еще успеешь это сделать, у тебя целое утро впереди, – возразила она.
– Всякая другая на твоем месте сказала бы: «Верно, верно, Бабба, ух и шустрый же ты был, собака! А уж какая у тебя была походочка! Помнится, как прохаживался ты, бывало, в воскресный полдень по площади – женщины так и обмирали, на тебя глядя». Всякая сказала бы так, но только не ты. Это было бы чересчур – ждать от тебя таких слов, когда у человека впереди еще целое утро. – Он покачал головой. – Да, мне еще многому надо поучиться.
– Ты как все. Такой же, как Бомболини. Какое мне дело, умрешь ты завтра или через десять лет? Так почему я должна тебе лгать?
– Ладно, убери зеркало, – сказал Баббалуче. – Не такой уж я красавец. Зато начинаю понимать, каково может быть человеку в аду, и на меня оторопь находит.
Чтобы добраться до площади, ему пришлось опереться о Розу Бомболини. А на площади, хотя было еще темно, собрался уже почти весь город. Все глаза были прикованы к винной бочке. Фельдфебель Трауб просматривал билетики и с удовлетворением отмечал про себя, что имена наиболее влиятельных горожан не пропущены. Он не ожидал, что Бомболини включит и себя в число прочих: немцам вовсе не хотелось, чтобы Бомболини умер.
Появился падре Полента; он шел через площадь и по дороге осенял людей крестным знамением. Ни один человек не чувствовал себя в безопасности – в бочке была смерть, и кто его знает – чья. Если немцы дознаются о том, что было задумано, «Лотерея смерти» будет разыграна уже всерьез. Один молодой парень принялся перемешивать билетики длинной палкой.
– Ну, теперь все решится без нас, – сказала какая-то женщина. – Ангел смерти выберет сам.
Все вперили взгляды в бочку – так, словно ждали, что оттуда появится сам обреченный, а не просто бумажка с его именем. Люди как завороженные смотрели на бочку и ни на миг не отрывали от нее глаз, а небо тем временем с каждой секундой все светлело и светлело, и наконец тянуть дольше было уже нельзя. Когда солнце позолотило верхушки высоких черепичных кровель и лучи его скользнули вниз по темным стенам, отчего дома сразу стали ярко-желтыми, Капоферро начал выбивать на своем барабане медленную тягучую дробь, сопровождая каждый длинный раскат несколькими короткими резкими ударами, а падре Полента принялся читать молитву, и все преклонили колена на мостовой и стали молиться за себя и за своих отцов, братьев и мужей, а потом и за того, кто должен был вскоре умереть.
Капитан фон Прум почел за благо не присутствовать самолично на площади, и в пять часов утра фельдфебель Трауб вышел из дома Констанции и начал прокладывать себе путь в коленопреклоненной толпе, а люди шарахались от него в сторону, словно его прикосновение могло решить их участь.
– Кончайте с этим, – сказал он священнику.
– Страшное дело возложили вы на плечи служителя господня, – сказал падре Полента.
– Я ничего на вас не возлагал. Я простой солдат и выполняю приказ. Я здесь вовсе ни причем. Моя совесть чиста. – Трауб резко повернулся к священнику. – Хотите, чтобы я поставил на ваше место кого-нибудь другого?
– Нет, нет, – сказал падре Полента. – И все же это страшное дело. Выбор сделает господь, но кровь падет на ваши головы.
– Тяните жребий, – сказал Трауб. – Во имя господа бога, тяните жребий.
Наш Капоферро знает, что нужно делать в такие торжественные минуты. Недаром же ему, как он утверждает, перевалило за сто. Он снова отхватил барабанную дробь, только на этот раз уже громче, много громче – старые палки так и загрохотали по козьей шкуре, – и тут рука падре Поленты взмыла вверх и внезапно нырнула вниз, в бочку, совсем как зимородок, когда он охотится за мелкой рыбешкой в Бешеной речке, и, пока старик Капоферро бил в свой барабан, рука священника шарила в бочке. Все затаили дыхание и подались вперед. Как знать, всегда ведь может получиться осечка или кто-нибудь вздумает сыграть злую шутку. Когда дело идет о жизни и смерти, тут всякое невозможное возможно. Но вот рука вынырнула обратно – птичка поймала свою рыбешку, – барабанная дробь оборвалась, и священник поднял вверх руку с билетиком. В полной тишине дико и жутко прозвучал гудок капоферровского рожка.
Священник глядел на клочок бумажки так, словно не мог поверить своим глазам или не в силах был прочесть вслух того, что было там написано; он передал бумажку Бомболини, а тот в свою очередь передал ее фельдфебелю Траубу. Фельдфебель Трауб повертел бумажку в руках, потом сверился у Бомболини, правильно ли он произносит написанное, и после этого стал на вытяжку.
– Баббалуче.
Не странно ли, что толпа, даже самая разношерстная, всегда знает, куда глядеть. Первыми повернулись к каменщику те, что стояли возле него, а за ними повернулись и остальные; а потом они стали пятиться от него, как бы боясь, что им придется разделить его судьбу, словно смерть прилипчива как зараза.
– Нет! – закричал Баббалуче. – Только не меня! Не может быть того! Зачем я им нужен? Ты неправильно прочел.
Фельдфебель Трауб протянул кому-то бумажку, тот передал ее дальше, и она пошла по рукам, пока не попала к каменщику, и тогда Баббалуче сам прочел свое имя. Тут раздался вопль – это завопила жена Баббалуче, а за ней и обе его дочери с воплем повалились на мостовую; затем все три вцепились в фельдфебеля Трауба и принялись его упрашивать, а потом набросились на падре Поленту и требовали, чтобы он заступился за каменщика перед капитаном фон Прумом и перед самим господом богом. После этого их силой удалили с площади и запрятали куда-то, где никто не мог их разыскать и они сами не могли ни к кому обратиться.
– Да, – сказал Баббалуче. – Это я. За что же мне такое, что я сделал?
– Мы теряем лучшего каменщика в Санта-Виттории! – крикнул Пьетросанто фельдфебелю Траубу. – Вы хотите украсть у нас нашего каменщика!
– Его избрал господь, – сказал фельдфебель Трауб. Но и он не мог заставить себя взглянуть на маленького человечка, одиноко стоявшего посреди площади и глядевшего на клочок бумаги, решивший его участь.
– Почему меня? Я самый простой человек, – сказал Баббалуче.
К нему подошел падре Полента и благословил его.
– Неисповедимы пути господни, – сказал священник.
– Так же как и его священнослужителей, – сказал Баббалуче.
Немцы повели его к фонтану Писающей Черепахи и привязали к хвосту дельфина, там, где раньше был привязан Туфа. Из окон дома Констанции капитан фон Прум наблюдал за происходящим на площади.
– Зачем ты это сделал? – спросила его Катерина.
– Я исполнил свой долг.
– Слава богу, что это оказался старик, – сказала Катерина.
– Он еще жив. И стоит ему сказать слово, и он не умрет. – Капитан резко повернулся к ней. – Стоит тебе сказать слово, и он останется жив. Ведь это по твоей милости он сейчас там.
Невеселая это была ночка для жителей Санта-Виттории. Больной – не больной, но каменщик должен был умереть насильственной смертью, и умирал он ради них, потому что если бы не он, так кто-то другой занял бы его место. И теперь, когда все знали, что Баббалуче скоро не станет, люди сразу почувствовали, что им будет его не хватать. Баббалуче был острой приправой к пресной рутине их жизни.
Эту ночь он продержался на граппе, так как уже ничего не мог есть.
– Я не стал бы так много пить на твоем месте, – сказал ему фельдфебель Трауб. – У тебя завтра будет здорово трещать башка с похмелья.
– Ну что ж, зато какое отличное лекарство я приму, – сказал Баббалуче. – Малость горьковато, но уж исцеляет навсегда.
Пришел падре Полента и спросил Баббалуче, не хочет ли он получить последнее напутствие. Вреда не будет, сказал священник, а все-таки предохраняет. Но каменщик и слышать ни о чем таком не желал.
– Ежели богу будет угодно явить мне сегодня ночью чудо, я разрешу тебе покропить мне голову святой водой.
– Но у бога сотни миллионов людей. Не может же он каждому являть свои чудеса. Откуда он их столько наберет!
– О ты, маловер! – сказал Баббалуче.
– Ты ведешь себя не по правилам, – сказал фельдфебель Трауб. – Почему ты не можешь держаться так, как тот, другой, как этот ваш Туфа?
– Ты хочешь сказать – гордо, с достоинством?
– Как уважающий себя человек, – сказал фельдфебель Трауб.
– Пожалуй, я попробую, – сказал Баббалуче и скорчил было суровую и гордую мину, но дальше у него не пошло. – Нет, боюсь, поздно мне переучиваться.
Разговоры эти тотчас стали известны всему городу, и, когда встало солнце и приблизилось время казни, людям было как-то трудно настроиться на надлежащий лад. Приветствуя зарю, запели на крышах и на порогах жилищ петухи, лишившиеся своих навозных куч по милости капитана фон Прума.
– Вот чего мне будет не хватать, – сказал Баббалуче. – Я всегда любил этих дьяволят. Я завидовал им. Лежишь, бывало, в постели и думаешь: ну почему они так радуются наступающему дню, а мне так тоскливо?
Тут всем показалось, что Баббалуче, быть может, первый раз в жизни едва не изменил самому себе.
– Ну, а потом я рассудил так: у этих сукиных детей вовсе нет мозгов, а у меня от них голова лопается, так и не диво, если мне грустно, – кто бы не затосковал на моем месте!
И тут все увидели, что каменщик снова стал самим собой.
Они пришли за ним, когда на площадь еще не заглянуло солнце. Они отвязали его и спросили, что он предпочитает: ехать на повозке или на осле, но каменщик сказал, что дохромает куда надо на своих двоих.
– Я хочу сопровождать тебя и бить в твою честь в барабан, – сказал Капоферро.
– Спрашивай у них, – сказал Баббалуче. – Церемонией казни у нас тут распоряжаются они.
Немцы разрешили старику бить в барабан.
Хотя было уже тепло и даже начинало припекать, все немцы надели для такого случая парадную форму и были в мундирах и стальных касках. В пять минут шестого процессия двинулась с Народной площади: впереди шагали солдаты, за ними ковылял Баббалуче в сопровождении Бомболини и Витторини – тоже в парадной форме, – и замыкал шествие Капоферро, бивший в свой барабан.
Их путь лежал по Корсо Кавур, через Толстые ворота, мимо верхних виноградников к скалистой седловине горы и – вдоль седловины – к каменоломне, где когда-то добывали хороший мрамор.
Ничего этого не было предусмотрено заранее, но, если в нашем городе придется еще кого-нибудь казнить, мы организуем все на тот же манер. Люди выстроились вдоль Корсо в две шеренги, и, когда Баббалуче проходил мимо них, каждый старался тронуть его за плечо, или заглянуть в глаза, или сказать: «Прощай!», или еще что-нибудь доброе напоследок, а он улыбался всем и махал рукой.
Когда процессия вышла из Толстых ворот и двинулась к седловине, все увидели, как Рана и его глухонемой отец роют могилу, в которую скоро должен был лечь Баббалуче. Вот этой ошибки мы в следующий раз не допустим. Даже такому человеку, как Баббалуче, верно, было не так-то весело глядеть на комья земли, вылетавшие из ямы, и знать, что через несколько часов эта самая земля засыплет ему глаза и рот и он останется лежать там, в темной, сырой глине, один-одинешенек, в то время как весь остальной народ будет по-прежнему видеть солнце и трудиться, добывая себе пропитание, и жить.
Если нужно кого-нибудь расстрелять, то лучшего места, чем каменоломня, которая имеет форму подковы, для этого не подберешь. Немцы привязали Баббалуче к столбу, установленному там для Туфы, а потом отступили в сторону, и места оказалось достаточно, чтобы все могли наблюдать казнь с безопасного расстояния. Капоферро перестал бить в свой барабан, и в наступившей тишине слышно было только, как в каменоломню все прибывает и прибывает народ да сланец похрустывает порой под тяжелыми подбитыми гвоздями сапогами немцев. Фельдфебель Трауб спросил Баббалуче, хочет ли он, чтобы ему завязали глаза.
– Пока я жив, я имею право глядеть на солнце, – ответил каменщик. – Солнце меня греет, а мне мое тепло еще пригодится.
Тогда фельдфебель Трауб выступил вперед и прочел Баббалуче какую-то официальную бумагу на немецком языке, из которой явствовало, что Баббалуче что-то вроде преступника и потому его можно казнить на законном основании. Прочтя этот документ, фельдфебель достал другую бумагу и прочел по-итальянски.
– Теперь тебе в последний раз предоставляется возможность сохранить жизнь. Для этого ты должен ответить только на один вопрос: «Где вы спрятали вино?»
Кое-кто из нас ждал, что сейчас опять раздастся крик павлина, но Баббалуче не издал ни звука. Он улыбнулся фельдфебелю Траубу, и все улыбался и улыбался, и уже не мог остановиться, а за ним и мы один за другим начали улыбаться тоже, и вскоре уже улыбались все, весь город.
– Тебе предоставляется право сказать последнее слово, – объявил Трауб и взглянул на часы.
– Все в порядке, – сказал Баббалуче. – Ты успеешь вовремя съесть свой завтрак.
Баббалуче поглядел на нас: ему хотелось сказать нам что-то такое, что бы мы запомнили, но не так-то просто найти слова, которые подвели бы итог пятидесяти годам жизни. Солдаты стали навытяжку, как на учебном плацу, и, вскинув автоматы, навели их на Баббалуче, а он снова улыбнулся.
– Почему ты смеешься? – спросил фельдфебель Трауб. – Смерть – дело серьезное.
– Да вот автоматы, – сказал Баббалуче. – Эти маленькие черные отверстия, совсем как три пары глаз, высматривают, где тут у меня сердце. – Он опять поглядел на нас– Разве они не знают, – сказал он, – что у меня его нет?
Трауб снова взглянул на часы.
– Снимите-ка вы пробковый язык, – сказал Баббалуче, – Пусть эти бедняги там, в Скарафаджо, слушают звон нашего колокола.
Никто из нас не заметил, как фельдфебель Трауб отдал приказ стрелять. Залп прогремел внезапно, он страшным грохотом прокатился по каменоломне, и Баббалуче повис на веревках головой вперед. Дело было сделано. Над дулами автоматов вился дымок. Мы все примолкли. Это молчание такой большой толпы было по-своему не менее оглушительным, чем автоматная очередь. Фельдфебель Трауб торопливо приказал солдатам перезарядить автоматы, и те тотчас повернулись и поспешно, гуськом, устремились к выходу; они бы побежали стремглав, да стыдились нас.
– Да здравствует Баббалуче! – крикнул Бомболини.
– Да здравствует Баббалуче! – закричал весь народ. Эти крики гулко разнеслись среди высоких каменных стен, и эхо их было подобно грому.
Мы вынесли тело из каменоломни и поднялись с ним вверх по козьей тропе к кладбищу; мы, молодые парни, несли его, подняв высоко над головой, и нам наплевать было на кровь, да и было-то ее совсем немного, а весил каменщик не больше, чем малый ребенок. Капоферро бил в свой барабан – ра-ра-бум, ра-ра-бум, – и несколько коз бежали рядом с нами, словно провожая тело. Старая женщина, пасшая вола, чтобы заработать на пропитание, приблизилась к нашему траурному шествию.
– Убили, что ль, кого?
Ей объяснили, что произошло.
– Верно, поделом ему, – сказала старуха.
На кладбище несколько парней спрыгнули в могилу, и мы опустили туда Баббалуче в том пиджаке, что был на нем надет, со всеми напиханными под него для солидности тряпками. Гроба не было – ведь гробовщик-то у нас один, сам Баббалуче, – но мы знали, что он не придал бы этому значения. «Эх, сколько доброго дерева даром пропадает, – не раз говаривал он. – Вот и еще на один деревянный ящик обеднел наш глупый народ».
Жена Баббалуче с дочерьми тоже пришла на кладбище, но они уже отпричитали свое и теперь стояли молча.
– Как он умер? – спросила жена.
– Красиво, – сказал Бомболини. – Как Баббалуче. Одна из дочек бросила в могилу несколько виноградных листьев, а другая – отцовские очки.
– На всякий случай, – сказала она.
И после этого мы все ушли – и Бомболини, и семья покойного, и еще два-три человека, а остальные разошлись еще раньше – пошли работать на виноградники. Когда мы вышли на дорогу, пройдя между двух каменных глыб, установленных благопристойности ради у входа на кладбище, чтобы было похоже на ворота, там стоял капитан фон Прум. Лицо у него было красное, он совсем запыхался и еле мог вымолвить слово – видно, бежал сломя голову.
– Я хотел отменить это, – сказал он. – Бежал всю дорогу.
Люди только молча поглядели на него, а некоторые отвели глаза в сторону.
– Я хотел отменить это. Я пришел к выводу, что это неправильно.
Люди обходили его и шли дальше своим путем.
– Я бежал всю дорогу. Так быстро, как только мог. У меня тоже нога не в порядке, вы понимаете?
С немцем остался один Бомболини. Издалека доносились слова молитвы, которую читал священник. Падре Полента украдкой вернулся на кладбище, чтобы окропить святой водой могилу каменщика.
– Вы читали Макиавелли? – спросил Бомболини фон Прума.
– Читал. Мы же с тобой говорили об этом.
– А вы знаете, что он сказал? Он сказал, слушайте внимательно: «Если поступки твои срамят тебя, надо, чтобы результаты их оправдали тебя».
Бомболини направился обратно в город, и фон Прум пошел следом за ним. Бомболини хотел сказать немцу еще кое-что. Для дурного правителя мученик всегда опасней мятежника, хотел сказать он, но потом решил, что немец должен прийти к этой истине сам. Когда они поднимались по Корсо, раздались удары колокола. Пробкового языка еще не заменили другим, но кто-то бил металлическим молотком по краю колокола, и Бомболини поразило, как звонок и чист этот звук, и он подумал, что Баббалуче и тут был прав, как был он прав во всем в то утро.
