Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Стеной продолжали заниматься каждый день. На тропинке среди виноградников всегда были выставлены дозорные, которым предписывалось поднять тревогу, если немцы вздумают спуститься вниз. Но немцы не спускались. Окраска кирпичей вином продолжалась, и в конце концов даже те, кто сам выкладывал стену и красил кирпичи, уже не могли отличить, где старая стена и где новая, фальшивая.
– Вот здесь. Отсюда мы начали класть, – говорил кто-нибудь, стучал по кирпичам и видел, что ошибся.
Стены погреба были заплесневелые, покрытые мхом и лишайниками, и часть этой замшелости пришлось перенести на новую кладку, и плесень укрепилась и даже дала ростки. Это и была борода, которой обрастало «это самое»,
Люди поверили, что «этому самому» ничто не угрожает, и вера их крепла день ото дня. Некоторые начали даже ворчать, считая, что Бомболини неправильно ведет себя с немцами.
Я знаю, что он должен сотрудничать с ними, но кто сказал, что надо перед ними пресмыкаться? – спрашивал один из членов Большого Совета.
– Мужчина не должен так себя вести, – говорил один из Пьетросанто. – Ни один мужчина, у которого по мужской части все в порядке, не может так поступать.
– Хорошего мнения будут о нас немцы, если у нас такой правитель, – поддакивал еще кто-то.
– Я согласен с Фабио, – сказал один молодой парень. – Пора нам поддержать нашу честь и показать немцам, что мы не трусы.
Но Баббалуче и Туфа положили конец этой болтовне: Баббалуче – потому что он терпеть не мог слов «честь» и «отвага», а Туфа – потому что он знал, куда все это их заведет.
– Если вы хотите показать свою храбрость, уходите в горы и попробуйте быть храбрыми там, – сказал Туфа.
– А здесь нечего разыгрывать из себя храбрецов, – сказал Баббалуче.
– Ступайте в горы и там можете собственной шкурой расплачиваться за свою храбрость, а здесь нечего храбриться за счет других, – сказал им Бомболини.
И даже Витторини был с этим согласен. Он с грустью произнес:
– Туфа прав. Нашей стране больше не нужны герои. У нас есть занятие поважнее.
– А тебе бы только лизать Бомболини пятки, – сказал Баббалуче.
Все это происходило на собрании, а потом члены Совета вышли на Народную площадь и увидели солдата, которого у нас прозвали рядовой Неразобрать, потому что ни один человек не мог выговорить его имя. Солдат этот устанавливал в глубине площади какую-то странную машину.
– Что это такое? – спросил Бомболини.
– Поверни-ка вот эту ручку, видишь? – сказал солдат. – А с другого конца поползут сосиски. На, попробуй.
Мэр повернул ручку, и ужасный звук – тоскливый, безысходный скрип и скрежет, похожий на завывание злых духов в какой-нибудь богом проклятой пещере, – разнесся над площадью. К мэру подошел фон Прум.
– Сигнал воздушной тревоги, – сказал капитан. – Теперь нам не хватает только хорошего, прочного бомбоубежища.
Бомболини сказал нам потом, что в эту минуту ему почудилось, будто какая-то черная тень затмила солнце.
– Лучше всего использовать для этого наш храм, – сказал Бомболини. – Он очень крепкий, а под полом там глубокий подвал, и притом церкви не бомбят. Господь ни когда не допустит, чтобы бомбили церковь.
Эти слова заставили немца рассмеяться. Он окинул взглядом всех стоявших на площади, и взгляд этот выражал презрение.
– Здесь есть место и получше, – сказал он.
Когда он ушел, все уставились друг на друга, и никто не произнес ни слова; все только таращили глаза друг на друга, а губы безмолвно складывались в слова:
«Он знает. Он знает».
– Теперь нам придется его убить, – сказал Пьетросанто.
– Нет, – сказал Бомболини. – Не теперь. Пока еще нет.
В этот день после обеда мэр попробовал взяться за работу. Он решил занести на бумагу все заповеди, которыми ему следовало руководствоваться в своих отношениях с немцами. Таких заповедей и всяких прочих идей у него было много, но он свел их к трем:
«Любого человека можно купить лестью. Даже бога». (Что такое молитва, в конце-то концов?)
«Каждого человека можно заставить поверить лжи, если ему хочется ей поверить».
«Каждого человека можно совратить, только к каждому нужно подобрать свою приманку».
Он написал все это на обратной стороне фотографии – единственном чистом куске картона, который имелся в городе. Фотография была сделана в день его бракосочетания с Розой Казамассима. Ему больше не доставляло удовольствия смотреть на нее. На фотографии они походили на влюбленных, как любые другие новобрачные в нашем городе. И оба были весьма недурны собой. Внизу стояла подпись: «Да будет этот брак крепок, как виноградная лоза, и да принесет он обильные плоды». Слова эти всегда заставляли Бомболини морщиться и отводить взгляд, лоза эта принесла один-единственный плод – прекрасна и нежный – и целые бочки горечи и кислятины.
Записав эти три заповеди, Бомболини лег и попытался уснуть, но все та же мысль сверлила его мозг: «Он знает».
И когда ефрейтор Хайнзик явился во Дворец Народа и, представ перед мэром, возвестил, что капитан требует его к себе, Бомболини был уже к этому готов.
Он шел через площадь, и ему вспоминалось, как вот так же проходил он здесь много лет назад, когда за ним пришли и сказали, что его брата Андреа придавило в каменоломне и нужно подписать какую-то бумагу. Он тогда сразу понял, что Андреа уже нет в живых, но притворился перед самим собой, будто ему это не известно.
Фон Прум без обиняков приступил прямо к делу.
– У вас тут есть отличное бомбоубежище, лучшего не придумаешь. А ты предложил мне вашу церковь, – сказал капитан. – Я удивлен.
Бомболини молчал. Он неотступно глядел на каменные плиты пола, словно увидел невесть какую диковину. Потом повел глазами вправо, затем влево и снова уставился в пол.
– Случается иногда, что со стороны кое-что виднее, – сказал фон Прум.
– Мы туда не ходим, – сказал Бомболини. – Там полно злых духов.
– Вот как! Следовательно, ты знаешь, о чем я говорю? «Для чего он ломает дурака?» – подумал мэр.
– Да, знаю, – сказал он.
– По всей видимости, в давние времена там был винный погреб, – сказал фон Прум. – Возможно, его соорудили древние римляне. А возможно, даже и этруски. Я допускаю даже, что этруски.
– Этого я не знаю. Туда никто не ходит.
– Кое-кто ходит, – сказал фон Прум. – Кое-кто.
Мэр промолчал. Он понимал, что запираться дальше бесполезно.
– Туда проведено электричество и подвешены лам почки. – Теперь голос фон Прума звучал резко. – Что вы там прячете?
У Бомболини достало сил только поднять руки, словно защищая лицо от удара.
– Кто пользуется этим погребом?
У мэра и на этот раз еще хватило духа не произнести ни слова.
– Бойцы Сопротивления – вот кто, – веско сказал фон Прум. – Вы позволяете им укрываться там. Вы даете им убежище.
– Нет! Это неправда! – выкрикнул Бомболини, не замечая, что он кричит.
Только бы не засмеяться. О боже всемогущий, только бы не расхохотаться во все горло!
– Нет, это правда, – сказал немец, и Бомболини понурил голову, а руки его беспомощно повисли.
Фон Прум поглядел на мэра и неожиданно улыбнулся.
– А говорят еще, что итальянцы хорошие лгуны и хорошие актеры. Это неверно. Ты совсем никудышный лжец.
Приступ смеха прошел. Бомболини почувствовал вдруг, что к горлу у него подкатил комок.
– Ты выгонишь их всех оттуда и больше не подпустишь к этому погребу.
– Да.
– Ты солгал мне и насчет вина.
– Да. Самую малость.
– Ты солгал.
– Да.
– И сейчас ты солгал.
– Да. – Тут Бомболини поднял глаза на капитана; лицо его было серьезно. – Я не очень хороший лгун, – сказал он. – Я больше не буду вам лгать.
– Это не приносит тебе пользы.
– Мне очень стыдно, – сказал Бомболини.
Он вышел на площадь, но не видел и не слышал ничего вокруг себя. В нашем городе жил однажды человек, с которым приключился какой-то странный недуг, и когда пришел его смертный час, его повезли умирать в Монтефальконе. Но там врачам не удалось обнаружить у него никакой болезни, и тогда он сразу ожил, вернулся обратно и. стал плясать на площади, радуясь, что остался жив.
«Я снова родился на свет!» – кричал он.
Вот так же было и с Бомболини. Никогда еще не был он так счастлив. Он был при смерти и воскрес.
Правда, Римские погреба будут использованы как бомбоубежище, и при одной мысли об этом его мороз подирал по коже, но все же он был жив.
Однако для Бомболини в тот день этим дело еще не кончилось. Вечером он напился. К заходу солнца весть о том, что произошло, облетела город, и город стал пить и пил без удержу, и разговор Бомболини с немцем снова и снова передавался из уст в уста. Это было великое тайное пьянство в Санта-Виттории. Все пили, но все держали язык за зубами; люди открывали рот лишь для того, чтобы отхлебнуть вина или произнести что-нибудь шепотом. Они все заслужили эту ночь великого возлияния своим молчаньем. И когда немецкий солдат пришел за Бомболини, тот уже спал, захмелев.
– Хотя ты и вел себя недостойно, я все же решил по-прежнему ставить тебя в известность о предстоящих реформах. С завтрашнего вечера погреб у подножия горы будет использован в качестве бомбоубежища.
– Понимаю. Очень вам благодарен.
– Да, ты должен быть мне благодарен, – сказал фон Прум.
– Только вот… злые духи, – сказал Бомболини. – Вы поймите. Народ боится их пуще всяких бомб.
Бомболини тогда не мог еще знать одной вещи – что фон Прум зависит от народа не меньше, чем он сам. «Бескровная победа» не могла осуществиться без участия народа.
– Я об этом подумал. Я заставлю вашего священника… Как, кстати, его зовут?
Мэр сообщил имя священника.
– Так мы первым долгом заставим этого Поленту освятить погреб. Существует ведь такой христианский обряд, ты слышал?
– Нет, не слыхал.
– Говорят, что он очень красивый, очень торжественный и очень помогает, – сказал немец. – Мы совершим этот обряд и освятим погреб.
– Очень вам признателен.
– Мы очистим его от злых духов.
В этот вечер фон Прум записал в своем дневнике: «Здесь есть человек, который мне признателен. Он обязан мне всем. Время делает свое дело».
* * *
Но они не попали в погреб – вернее, не попали в него в тот день, как было намечено, потому что на следующее утро произошли события, изменившие весь ход истории города, и не только для нас, но, быть может, и для грядущих поколений, да, пожалуй, и на все времена, пока Санта-Виттория будет существовать на земле, уцепившись за выступ горы. Едва взошло солнце, как на проселке показался мотоцикл и подъехал к' Толстым воротам, где на часах стоял рядовой Неразобрать. Немецкий солдат показал часовому пакет.
– Приказано доставить лично, – сказал он.
– Тебе на твоем мотоцикле никак туда не взобраться, – сказал ему Неразобрать. – Давай, если хочешь, я отнесу. Я все равно иду сейчас наверх.
Молодой солдат поглядел на крутую Корсо, на ряды каменных ступеней и отдал Неразобрать пакет.
– Из рук в руки, – сказал он.
– Я уже слышал, – сказал Неразобрать.
Но он не сразу поднялся наверх. Он заглянул сначала в контору винного погреба и опохмелился граппой с ребятами из Бригады Веселого Досуга, после чего пакет перешел в руки Паоло Лаполлы, который и понес его дальше вверх по Корсо и прежде всего, разумеется, принес Бомболини. Но никто не смог прочесть ни слова. Только Роберто, зная английский язык, сумел догадаться о смысле двух-трех слов.
– Могу вам сказать одно: здесь что-то насчет вина, – сообщил Роберто.
Баббалуче был просто вне себя.
– О боже милостивый! – закричал он. – Ну что у нас за страна! Убить нас мало! Что бы с нами ни сделали – так нам и надо. Вот вам, пожалуйста: к нам в руки попал важный документ неприятеля, а мы, черт побери, так глупы, и так тупы, и так невежественны, что даже не можем прочесть,что тут написано.
Только много-много позже узнали мы о том, что стояло там, в этой бумаге, но я все раскрою вам сейчас.
« Фон Прум!
Вам представляется случай заработать медаль! Настало время раздобыть вино. Пусть род Шмидта фон Кнобльсдорфа получит право гордиться Вами.
Шеер
Должен признаться, Вы меня удивили. Я был убежден, что Вы будете взывать о помощи и просить подкрепления. Как Вы справляетесь с ними там, в горах? Впрочем, самое трудное испытание предстоит Вам, разумеется, теперь».
Вторая бумага содержала официальное предписание о конфискации вина.
Все утро они ждали, какие шаги предпримет фон Прум. После обеда он призвал к себе Бомболини.
– Сядь, – сказал он.
Это был первый случай, когда капитан позволил мэру сесть в своем присутствии.
– Я считаю, что до сих пор наша совместная работа протекала вполне удовлетворительно, – сказал фон Прум.
Бомболини не мог не отдать должного капитану – его умению без околичностей подходить прямо к делу. Любому итальянцу потребовалось бы не меньше шести рюмок аперитива, чтобы разговор мог перейти в такую плоскость.
– Я нахожу, что наши совместные действия были вполне реалистичными и здравыми, – сказал немец. Он особенно подчеркнул слово «реалистичными». – Как-то раз ты сказал мне кое-что, а теперь я повторю это тебе. Я одолжил тебе своего мула, а ты одолжил мне своего вола – вот одна из причин, почему у нас все шло гладко.
«Разница только в том, – подумал Бомболини, что ты, сукин сын, хотел украстьмоего вола». Он кивнул. Капитан взял со стола приказ о конфискации, который мы не сумели прочесть.
– Прочти это, можешь? Бомболини ответил, что не может.
– Жаль, это облегчило бы мне задачу. – Капитан встал и отвернулся от Бомболини. – Ты волею судеб представляешь гражданскую власть в этом городе, а я волею судеб – солдат. Что должен делать солдат?
Бомболини молчал. Немец повернулся к нему.
– Солдат исполняет приказ. Я хочу, чтобы ты сейчас запомнил одно. Я бы лично не хотел этого делать. Это не по моей части. Но я – солдат и должен исполнять приказ.
«Два-три аперитивчика пришлись бы сейчас очень кстати», – подумал Бомболини. От вчерашней выпивки у него все еще шумело в голове.
– Бесспорно также и то, что мы находимся в состоянии войны друг с другом.
– Я позабыл, – сказал Бомболини.
– А на войне всегда кому-то достается. Кто-то что-то теряет, кто-то за что-то должен расплачиваться.
Тут Бомболини понурил голову.
– Я знаю, кому приходится расплачиваться, – сказал он.
– Я прошу тебя проявить в этом вопросе зрелость, – сказал фон Прум.
– Понятно. Зрелость, – сказал Бомболини. – Так чего же они хотят?
Столь прямо поставленный вопрос спутал капитану все карты, испортив тщательно разработанный им план подхода к делу, и он на мгновение растерялся. Многие не сумели бы выйти из положения – во всяком случае так, как сделал это фон Прум. Он в конечном счете сумел обернуть все к выгоде для себя.
– Им нужно вино, – сказал он. – Достаточно ли ты крепок духом? В состоянии ли ты выслушать меня?
Бомболини кивнул.
– Им нужно ваше вино.
Мне кажется, нет нужды описывать здесь все, что проделал после этого Бомболини. Он сделал то, чего от него ждали, то, что он репетировал во сне каждую ночь начиная с первого дня, когда решил спрятать вино. Он прижал ладони к груди, словно его ударили в самое сердце, и закричал:
– Вино? – Он сдавил обеими руками грудь в области сердца. Он сдавил ее так, словно выжимал сок из грейпфрута. – Они хотят отнять у нас вино? – воскликнул он и упал на пол.
Это было только начало. Сейчас даже как-то неловко вспоминать все, что он делал: как он выбежал на площадь и сунул голову в фонтан, и как он кричал, и плакал, и бился головой о камни, и как одним духом опорожнил целую бутылку вина, восклицая: «Нет!.. Никогда!.. Нет!.. Нет!.. Никогда!.. Нет!.. Это слишком!.. Слишком!» А потом, словно телок, который, очумев, сорвался с привязи, после того как его огрели кувалдой по голове, но не добили, наш мэр, Дико вытаращив глаза, помчался обратно, влетел в штаб и повалился без чувств – так уж у него было запланировано – на каменный пол дома Констанции, дабы дать капитану возможность продолжить начатый разговор.
Он подал сигнал. Все, конечно, сразу это поняли. Кролик перескочил через ограду. Кролик забрался в «огород». Кролик грызет салат. Кролик давится от жадности.
– Ради всего святого! – вопил Бомболини. – Вино – наша жизнь!
– Сейчас же прекрати! – приказал фон Прум. – Я призвал тебя, рассчитывая на твою зрелость.
– Но, боже правый! Вино! Вино! Вино!
Немец наклонился к нему. Он понизил голос почти до шепота.
– Ты не понимаешь, я еще не все сказал, – прошипел он. – Выслушай меня до конца.
– Вино! Плоть и кровь моего народа! – Мэр попытался сесть. – Капитан фон Прум! Прошу вас, лучше застрелите меня, прикончите меня сразу!
Но капитан не пожелал его слушать. Прежде чем прибегнуть к силе, он решил пустить в ход последний козырь.
– Я хочу сделать тебе предложение, – сказал он. Бомболини нашел наконец в себе силы приподняться и сесть на полу.
«Конечно, говоря это, я уже знал заранее, что «макаронник» захочет меня выслушать, – записал впоследствии фон Прум. – Глаза у него загорелись, слезы высохли, он развесил уши. Они все одинаковы, все торгаши в душе».
И капитан произнес заранее приготовленные слова: город в виде компенсации за то, что его оккупировали и тем самым взяли под защиту, должен сдать немецкой армии свои запасы вина.
– Получается, значит, что ты плати насильнику за то, что он спал с твоей женой, – сказал Бомболини.
– Только часть вина будет взята в виде компенсации, а часть будет рассматриваться как заем, который германское правительство возвратит с процентами, как только мы выиграем войну.
– А если вы ее проиграете? – спросил Бомболини. Тут фон Прум перешел к своему предложению. Ввиду того что с транспортом день ото дня возникает все больше и больше затруднений, каждый город, который сам, добровольно, доставит свое вино на железнодорожную станцию Монтефальконе, получит возможность часть вина оставить себе.
– Какую часть? – спросил Бомболини.
Для начала капитан сказал: «Двадцать пять процентов».
– Я не могу предлагать моему народу, чтобы он ограбил и обесчестил себя за такую малость.
– Но я могу принудить его к этому силой.
– Ну нет, сила тут не поможет, – сказал Бомболини, и немец знал, что мэр прав.
– Я хочу вас спросить: какой-нибудь другой город уже пошел на это?
Немец честно признался, что такого города нет.
– Ну, тогда надо пополам: половину вам, половину нам.
– Это слишком много, – сказал немец. – Я не уверен, что в Монтефальконе на это согласятся. – Он подошел к окну и поглядел на площадь. Бомболини оставалось только надеяться, что на площади не стоит народ и не глазеет на окна дома Констанции. Когда немец отошел наконец от окна, на губах его играла улыбка.
– Ну, что ж. Вол за мула и мул за вола, – сказал он. – Придется нам помочь друг другу.
В этот вечер в Санта-Виттории все воспряли духом. Да и фон Прум ликовал в душе, хотя и вынужден был скрывать свою радость.
– Ты понимаешь, что это значит? – вопросил он фельдфебеля Трауба. – Ты в состоянии охватить своим умом все значение происходящего?
Но Трауба больше беспокоило другое: а что, если игроки и выпивохи не захотят теперь больше с ним знаться? Ему пришлась по душе их компания, и он, как и все прочие солдаты, с нетерпением ждал вечера, когда можно засесть за карты и выпивку. Это ограбление итальянцев было ему совсем не по нутру. Поэтому он был крайне изумлен и обрадован, когда в тот вечер итальянцы, как обычно, пришли в контору.
– Мы понимаем, что вы – солдаты и должны исполнять приказ, – сказал один. – Мы за это на вас не в обиде. У кого карты?
Они в тот вечер даже прихватили с собой граппу.
Все в городе были довольны, и хорошее расположение духа не покидало нас до утра следующего дня, когда нам предстояло отправиться с нашим вином в Монтефальконе. Оно удержалось даже после того, как стало известно, что в приказе, который фон Прум показал Бомболини, предписывалось реквизировать только половину всего вина.
Возможно, мы и вправду реалисты. Мы были довольны нашей победой, сохранив больше вина, чем рассчитывали, и нам не жаль было отдать немцу его долю.
* * *
У нас здесь никто не любит теперь вспоминать об этом Путешествии в Монтефальконе. Шли мы поначалу, прямо как на пикник, а кончилось все крайне плачевно. Туфа пытался предостеречь нас, но никто не слушал Туфу, потому что никому не хотелось его слушать.
– Сделал ты какие-либо распоряжения на случай чьей-нибудь смерти? – спросил Туфа у Пьетросанто, руководителя похода.
– А зачем кому-нибудь умирать?
– Советую тебе быть готовым к тому, что кто-нибудь может и умереть, – сказал Туфа.
Нам не мешало и самим пошевелить мозгами, но, как ни странно, один только Туфа, казалось, понимал, что это значит – доставить на мулах, на ослах, на волах, в повозках и просто на плечах и спинах людей сто пятьдесят тысяч бутылок вина через горы и долы в Монтефальконе. Некоторые из нас до сих пор не забыли, что сказал Туфа, когда мы выходили из Толстых ворот и спускались с горы к Речному шоссе. Рассвет еще не забрезжил, влажный воздух был прохладен, все чувствовали себя легко и, казалось, могли идти вечно.
– Это будет черный день для Санта-Виттории, – сказал Туфа.
– Знаешь, ты иной раз просто баламутишь народ, – сказал Пьетросанто. – Тебе самому лихо пришлось, так ты теперь думаешь, что всегда всем будет плохо. А мы чувствовали себя хорошо, пока ты не стал каркать.
Сначала народ шел весело.
– Им бы сейчас надо плакать, – сказал фельдфебель Трауб. – Ей-богу, не понимаю я этих людей.
– Они примирились с неизбежным, – сказал капитан фон Прум. – Так почему бы им не сохранять присутствия духа? Как говорит Бомболини, эти люди реалисты.
– Ну, не знаю, – сказал Трауб. – Не знаю. Фельдфебель считал, что в своем реализме они хватили через край.
Спуск с горы даже в предрассветных сумерках был нетруден, ибо люди знали свои горы и горные тропы, знали каждый камень на пути, и каждый изгиб тропы, и каждую колдобину, и каждую яму, в которую можно оступиться и вывихнуть ногу. Когда мы вышли на Речное шоссе, уже выглянуло солнце, и наша колонна рассыпалась по всей ширине дороги, и тут бутылки с вином, которые люди несли в корзинах на спине, начали нагреваться и словно бы тяжелеть. Однако тем из нас, кто никогда не бывал в Монтефальконе, это путешествие представлялось занятным приключением, хотя Монтефальконе и был еще далеко за горами.
Когда мы проходили мимо Скарафаджо, тамошние жители стояли на площади Медного урильника (не опечатка язык оригинала прим. OCR) и глазели на нас разинув рот; они указывали на нас пальцами, а затем разбежались. Можно было бы рассказать вам о том, как эта площадь получила свое название, как скарафаджинцы пришли к нам в Санта-Витторию и украли большую медную урну, которую мы наполняли вином во время праздника урожая, и использовали ее для общественных нужд в качестве урильника, а мы тогда пожаловали к ним и начинили эту урну динамитом и взорвали, и она разлетелась на тысячи осколков, так что в стенах каждого дома остался навечно кусочек меди на память о Санта-Виттории. Можно было бы рассказать вам эту историю, но она слишком длинная и запутанная и слишком печальная. А теперь скарафаджинцы спустились с горы в долину, выстроились на противоположном берегу Бешеной речки, стояли и таращили на нас глаза.
– Что это вы делаете? – крикнул наконец кто-то из них. – Куда вы тащите вино? Что это они заставляют вас делать?
Никто не взял на себя труда ответить им прежде всего потому, что это были скарафаджинцы, а также потому, что все мы уже еле переводили дух и никому неохота было надрываться. Да и как объяснить людям, что ты сам добровольно помогаешь вору красть у тебя вино.
Когда в наших рядах начал замечаться разброд, когда старики стали понемножку отставать, просеиваясь между более молодыми, словно камни, которые пока еще несет поток, но которые под своей тяжестью мало-помалу оседают на дно, Туфа – скорее всего по привычке – попробовал навести среди нас порядок. Именно тут немцы впервые обратили на него внимание. Туфа держался не так, как все прочие, – спокойнее, сдержаннее, уверенно отдавал распоряжения; в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила, хотя он и старался ничем не выделяться среди остальных.
– А ведь этот сукин сын – солдат, – сказал Трауб. – А их положено отправлять в комендатуру.
Фон Прум приглядывался к Туфе. Он видел, что этот человек умеет владеть собой, и вместе с тем ему было ясно, что его самодисциплина лишь маска, под которой скрывается необузданность натуры – черта типично итальянская и почти неизбежно роковая, ибо именно она, по мнению фон Прума, и делала этих людей обреченными, толкая их на необдуманные действия и ведя к гибели.
– Пока что он исполняет за нас нашу работу, – сказал капитан. – Однако наблюдать за ним не мешает.
– И с другим тоже не все в порядке, – сказал фельдфебель Трауб. Туфа в это время разговаривал с Роберто, который пытался заставить нас идти в ногу. – У него руки как у девушки.
Это наблюдение было оставлено капитаном фон Прумом без внимания. У него самого были такие же руки, как у Роберто, и он вовсе не считал, что они чем-то не годятся для мужчины. Просто это были руки, которые никогда не собирали винограда под холодным осенним дождем, не складывали навоза в кучи, не протягивали проволоки для лозы, не стирали белья в холодной воде с мылом, изготовленным из нутряного бычьего сала и крепкого щелока. Зато женщины с завистью поглядывали на руки Роберто и капитана фон Прума.
Жители Санта-Виттории, может быть, и не захотят в этом признаться, да уж что тут греха таить – когда немец проходил у нас по улицам, наши женщины, хотя и не смотрели ему в лицо, однако провожали его взглядом и мысленно раздевали. Сдирали с него одежду, как шкурку с апельсина, и прямо-таки пожирали его глазами. Он был такой чистенький – совсем не то, что наши мужчины, – такой чистенький, и такой беленький, и такой розовый и белокурый, и казалось, что кожа у него прохладная, не потная, и весь он прямо так и сверкал, ну совсем как форель, когда она вся серебрится, стоя в прозрачной воде ручья. Кожа у наших мужчин своим красно – кирпичным цветом напоминает медные кастрюли, и на ощупь она жесткая, как невыделанная шкура. А из шерсти, которая растет у них и на ногах, и на руках, и на груди, можно сделать неплохую скребницу для буйвола. Возможно, конечно, что наши женщины все же предпочли бы лечь в постель с каким-нибудь волосатым медным горшком просто потому, что это что-то свое, привычное, но вполне возможно также и то, что в мечтах каждая из них хотела бы хоть разок попробовать с таким беленьким, чистеньким и мягким, как фон Прум. Это не имеет никакого отношения ни к войне, ни к патриотизму. Это проистекает просто оттого, что в нашем городе, где каждый знает каждого как облупленного, где даже любая курица известна всем и имеет свою кличку и может стать предметом разговора, появление на улицах такого невиданного существа, как капитан фон Прум, не могло не возбудить самого жгучего любопытства. Признаться вам, наши женщины только о нем и говорили первое время.
– Я бы не легла с ним, ты понимаешь, но все же, знаешь ли, любопытно. Интересно все же, что бы ты почувствовала, наверно, это как-то по-другому, понимаешь?
И к этому нужно добавить еще одно: в Италии все мужчины нарушают верность, потому что, как хорошо известно каждому итальянцу, все итальянцы по природе своей и от рождения самые непревзойденные любовники на всем свете.
Из этого, само собой разумеется, вытекает, что раз все мужчины таковы, то все итальянские женщины, наоборот, отличаются верностью. Женщину, уличенную в неверности, можно убить, и ни одна рука не поднимется на ее защиту, потому что она совершила великий грех, совершила самое тяжкое из преступлений – обесчестила мужчину. А затем и соблазнителя может постигнуть кара, и иной раз его тоже могут убить, чтобы восстановить честь того, кого он сделал рогоносцем. Если самому рогоносцу не под силу справиться с этим делом одному, ему помогут братья, и все его родственники, и даже весь район города, в котором он живет, потому что честь должна быть восстановлена любой ценой. Ну, а поскольку женщинам не разрешается Даже смотреть на других мужчин, то вполне понятно и естественно, что они, конечно, на них смотрят, и мечтают о них, и влюбляются в них на расстоянии, и раздевают их глазами, и совершают грех прелюбодеяния в мечтах.
И лишь один вопрос остается всегда без ответа: если все итальянцы – изменщики и спят со всеми женщинами в округе, как же это так получается, что все итальянки, за исключением каких-нибудь двух-трех, ухитряются сохранять верность? Либо мужчины не такие уж несравненные любовники, какими они себя мнят, либо все они – Рогоносцы; однако ни один итальянец никогда не согласится ни с первым, ни со вторым. Это великая неразрешимая загадка.
У первой гряды холмов кое-кто начал отставать от колонны. Немцы попытались навести порядок.
– А мне наплевать, где мы и что это за горы, – сказал фельдфебель Трауб. – Строевой шаг есть строевой шаг.
Однако в горах так не получалось. Солдаты в конце концов перестали подгонять людей прикладами.
– Беру свои слова обратно, – сказал Трауб. – Строевой шаг – везде строевой шаг, кроме Италии.
К полудню те, кто еще мог идти в ногу, как-то сами собой объединились, и в их движении выработался устойчивый ритм – совсем как в тот день, когда они передавали из рук в руки бутылки с вином. Глухо, размеренно звучали их шаги, и звуки, запахи как бы спаивали людей воедино – соленый запах пота, и запах кожи, и взмокших от пота плетеных корзин, и бычьей мочи, и навоза, и стоячей воды в канавах вдоль дороги, и шум реки, бьющейся на своем каменном ложе.
Народ сбежался к дороге, чтобы поглядеть на нас – главным образом cafoni, издольщики, работавшие на полях и огородах, расположенных в долине вдоль реки, – но никто не заговаривал с нами, никто не сказал нам ни слова, и мы ни слова не сказали им. Они бы все равно не поняли.
Вечером того же дня, через четырнадцать часов после того, как мы двинулись в путь по утренней прохладе, шедшие впереди начали крутой подъем по дороге, ответвляющейся от главного шоссе и ведущей через Константиновы ворота в Монтефальконе.
Это была самая трудная часть пути – мучителен был не только долгий, долгий подъем, но и последовавшая за ним встреча с людьми, которые нас поджидали. Вдоль реки уже пролетела весть о том, что жители Санта-Виттории добровольно отдают свое вино и тащат его немцам на собственных спинах. Улицы Монтефальконе были запружены народом, и такой там стоял гвалт, что нам сначала показалось, будто люди собрались нас приветствовать. До чего же мы все-таки простодушны, и как только подобная мысль могла прийти нам в голову!
Первым набросился на нас мясник. Когда мы проходили по главной улице города, он соскочил с тротуара и ринулся к нам; фартук у него был забрызган кровью, в руках он держал голову козла и кричал как оглашенный.
