Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Часть шестая
Петля затягивается
Казалось бы, это недостающее вино могло создать пропасть в отношениях между нами и немцами, заставив обе стороны с подозрением относиться друг к другу. Однако этого не произошло. Не только нам, но и немцам важно было, чтобы никакого больше вина у нас не нашлось.
Мы без конца толковали об этом друг с другом – на протяжении многих дней только об этом, снова и снова пережевывая одно и то же, подобно тому как человек, пострадавший из-за какой-то нелепости, пытается осмыслить то, что не поддается осмыслению. К примеру, мы подробно обсуждали, где, по мнению немцев, может быть спрятано вино.
– Рассуждая логически, – сказал Бомболини, – можно сделать вывод, что оно спрятано в Римских погребах. Это единственное место, достаточно большое для таких целей. Но вина-то там нет.
Затем мы стали строить догадки, для чего кому-то понадобилось говорить, что мы прячем вино, и наконец нашли ответ. Нам пришло на ум, что, видно, кто-то из оптовиков или из семейства Чинцано изменил цифры поставок вина, чтобы после войны иметь возможность предъявить претензии итальянскому или германскому правительству и потребовать возмещения за конфискованное вино, хотя, само собой, никакого такого вина и в помине не было. Это соображение выглядело настолько убедительно, что все решили: так оно и есть. И мы сразу перестали об этом говорить, потому что есть тут у нас такое поверье: ни о чем нельзя долго думать, потому как это вредно мозгам, ведь мозги – они точно пруд: если мысли в них не менять и не освежать, получится застой и они протухнут.
Тем временем война шла своим чередом, в мире происходили какие-то события, но это мало нас волновало. Санта-Виттория снова стала получать электричество на несколько часов в день – должно быть, немцы в Монтефальконе запустили электростанцию для своих нужд и не знали, как нас отключить, – поэтому радио у Витторини то и дело вдруг принималось говорить. На Речном шоссе теперь всю ночь шло движение: до нас доносился грохот машин, шедших на юг и налетавших в темноте друг на друга. Как-то перед самыми сумерками мы увидели итальянский полк, который быстрым маршем двигался в том же направлении.
– Ну, теперь война недолго протянется, – сказал Баббалуче. – Итальянцы взялись за дело.
Время от времени откуда-то издалека ветер доносил до нас уханье тяжелых орудий. Вот это уже занимало народ: ведь если придут американцы и англичане, значит, мы спасены. За нашу тайну мы уже перестали тревожиться: все считали, что мы прошли проверку и находимся вне подозрений, – ведь если бы что-то было не так, мы уже давно узнали бы об этом. Словом, мы сжились со своей тайной.
Однажды вечером случилось то, чего так опасался капитан фон Прум. Люди, работавшие в виноградниках, только начали подниматься наверх – это-то и спасло многих из них, – как налетели самолеты и сбросили на город несколько бомб. Большая часть их упала среди виноградников и повредила какое-то количество лоз – правда, не так много, – а несколько штук упало в Старом городе. Мы так и не узнали, кто нас бомбил: немцы или англичане, итальянцы или американцы. Двух или трех стариков при этом убило, а человек семь или восемь тяжело ранило. Больница в Монтефальконе была занята немецкой армией, в частности ранеными, которые поступали с юга, и Туфа превратил Дворец Народа во временный госпиталь, поставив во главе его Катерину Малатесту. Не очень-то там приятно было находиться. В помощь Малатесте дали Бомболини, который не переносил даже вида раненых, Роберто Абруцци и Анджелу Бомболини. В их распоряжении не было ничего – ни болеутоляющих, ни антисептических средств, – словом, дело обстояло крайне плохо.
– Придется тебе пойти к немцу и попросить, чтобы он добыл нам лекарства в Монтефальконе, – сказала мэру Катерина.
– Не думаю, чтобы он стал этим заниматься, – сказал Бомболини.
– А ты ему скажи, что, как комендант города, он, согласно Женевской конвенции, отвечает за здоровье и благополучие его обитателей.
– Не могу я ему это сказать.
– А ты все-таки скажи, что если он этого не сделает, то по окончании войны его привлекут к ответу как военного преступника, – настаивала Малатеста.
– Скажите ему сами. Вас он послушает, – заявил Бомболини. – Неужели вы не замечаете, как он на вас смотрит?
– Ничто не заставит меня перейти через площадь, чтобы просить немцев об одолжении, – возразила Катерина.
Тем не менее в тот же день капитан фон Прум поехал в Монтефальконе и привез почти все, что требовалось. После этого он почти ежедневно стал наведываться в госпиталь и помогать там. Делал он все быстро и умело и не боялся крови, как Роберто и Бомболини. Туфа же пробыл там всего один день, после чего исчез, потому что не мог выдержать вида страданий и криков раненых.
Капитан приходил во Дворец Народа, выполнял то, что ему поручалось, и во всем подчинялся Малатесте, и за все это время ни он, ни она не обменялись ни единым словом, которое не имело бы прямого отношения к делу. Никаких внешних признаков, указывавших на то, что капитан мало-помалу запутывается в тенетах любви, заметно не было. Но в его дневнике появились записи о Малатесте, а потом он начал упоминать о ней в письмах к Кристине Моллендорф, что уже, бесспорно, являлось признаком зарождающейся любви:
«Многое в ней достойно восхищения, но чего это ей стоит! Она принадлежит к числу так называемых женщин нового типа – женщин раскованных, о которых мы так много рассуждали до войны. Благодарение небу, эта пора прошла и канула в вечность. Избави меня бог от этих «раскованных» женщин – хвала ему за то, что существуют такие, как Вы. Можете теперь краснеть».
В другой раз он описал Кристине Моллендорф Катерину: она-де такая вся сумрачная – кожа у нее темно-оливковая, волосы черные, а брови и глаза такие темные, что даже не скажешь, какого они цвета.
«У нас таких людей нет. Впечатление они производят своеобразное и в то же время отталкивающее. Кажется, что они насквозь такие черные – и мысли и душа у них, если таковая существует, тоже черные.
Я же, видимо, неизменно предан одному идеалу: по-моему, настоящая женщина должна быть светлоглазой, золотоволосой, белотелой и нежной – и такая же у нее должна быть душа или то, что ее заменяет. И если Вы считаете, Кристина, что это описание соответствует Вашему портрету, можете снова покраснеть».
В ответ к нему теперь стали приходить письма с фотографиями. На нескольких – самых последних – Кристина представала с распущенными волосами, ниспадающими на белоснежные плечи волной спелой ржи.
На следующую ночь после бомбежки Римские погреба были превращены в бомбоубежище для жителей Санта-Виттории. Поначалу решено было, что в случае налета людей поднимут по сигналу воздушной тревоги, каждый возьмет одеяло и пойдет вниз. Но от этого плана пришлось по двум причинам отказаться. Если налет будет настоящий, то люди погибнут, прежде чем доберутся до бомбоубежища, а если не настоящий, то эти хождения с горы и на гору и отсутствие сна в такую пору, когда наливается виноград и ему нужно отдавать все силы, да к тому же вот-вот придется собирать урожай, измотают народ и выведут из строя куда больше людей, чем любой воздушный налет. В конце концов решили, что люди снесут вниз постельные принадлежности и все, что необходимо, чтобы подогреть себе пищу, и весь город Санта-Виттория будет переселяться на ночь в Римские погреба – под самый бочок к своему вину.
За несколько часов до переселения Бомболини сошел вниз с фельдфебелем Траубом, ефрейтором Хайнзиком и капитаном фон Прумом.
– Замечательное место, – сказал капитан. – Прямое попадание с любого самолета ничего не даст: все останутся живы. Интересно, зачем тут была сделана такая большая пещера?
– Говорят, когда были винные подати, сюда сносили вино со всей округи, – пояснил Бомболини. – И принадлежало все это одному человеку. По-моему, Юлию Цезарю. Да, да, именно ему.
– Ну правильно: большая зала и винный погреб, уходящий в глубь горы, – сказал капитан. – Только странной она какой-то формы. Почему здесь такая длинная стена?
Бомболини ответил, что понятия не имеет.
Вечером после трудового дня люди начали спускаться вниз. Они несли с собой матрасы, соломенные циновки, одеяла и все, на чем можно лежать. Это было массовое переселение клопов и вшей, какого в этой части света еще не случалось. Люди несли с собой кувшины с водой, и хлеб, и бутылки вина, и горшки с холодными бобами, и корзинки с луком, и кувшины с оливковым маслом, которым поливают бобы и хлеб. Лонго восстановил здесь электрическое освещение, и это было очень кстати: при тусклом, мерцающем свете электрических лампочек фальшивая стена выглядела естественнее, чем когда-либо.
Сначала те, кто обосновался у фальшивой стены, боялись говорить громко, точно от звука их голосов могли посыпаться кирпичи. Они боялись даже смотреть на стену. Но потом освоились. Как только древний винный погреб заполнился котлами, сковородками, чайниками, ночными горшками, постельными принадлежностями и людьми, он перестал быть погребом, а превратился просто в бомбоубежище и стал похож на какую-то жуткую подземную харчевню из мрачных времен средневековья.
Помогло нам освоиться еще кое-что. Капитан фон Прум не стал спускаться в погреб, а остался у себя работать над «Бескровной победой». Фон Прума одолевали проблемы и мучило любопытство. А его солдаты пьянствовали. Мы развлекали их карточной игрой, усадив подальше от стены, причем так, чтобы они непременно были к ней спиной. Ребята из Бригад Веселого Досуга приносили вермут и граппу, и с заходом солнца начиналась игра, которая затягивалась далеко за полночь. Все эти меры предосторожности оказались не напрасными. Именно это и спасло нас от гибели в первый раз.
Наверное, было еще не поздно, когда все началось, потому что горел свет. А свет было решено жечь до девяти часов вечера, после чего картежная игра продолжалась при фонарях, а трудовой люд укладывался спать. В тот вечер гул самолетов слышен был даже у нас в убежище. Их прилетело больше обычного, и они бомбили где-то совсем рядом. Мы считали, что Санта-Виттория не могла их интересовать, их привлекало Речное шоссе и мосты через Бешеную речку. Как раз светила луна, и мосты отчетливо выделялись на фоне белесой воды.
Мы слышали, как у реки начали падать бомбы, потом заухало в долине, и бомбежка гигантскими шагами начала приближаться к нам. За себя мы не боялись – мы боялись за тех, кто находился во Дворце Народа, да за наши виноградники.
Несколько немецких солдат, прервав игру, вышли было наружу, но тут же вернулись, поскольку бомбы падали совсем близко.
– Тяжелые бомбардировщики, – сообщил нам один из немцев. – Большие, сволочи. Американцы.
– Совершенно верно, – подтвердил Роберто. – «Б-24». – Это была единственная промашка, которую он допустил за все время пребывания немцев в Санта-Виттории. Но немцы не слышали его.
Гул становился все громче, и сила взрывов нарастала. Мы чувствовали, как колышется под ногами земля, а со сводчатого потолка стала сыпаться пыль. В погребе стоял грохот от взрывов, все тряслось – казалось, тряслась даже сама гора.
И вдруг мы все разом увидели это – все, кроме картежников, – и уставились в одну точку, не в силах шелохнуться: так, говорят, застыв в испуге, люди смотрят на ядовитую змею и не могут оторвать от нее глаз. Бомбы теперь падали на нашу гору, и каждая взрывная волна катилась по горным породам вглубь, в недра горы, и под напором этой волны фальшивая стена начала выпирать, вздуваться, кирпичи как бы растягивались и снова становились на прежнее место – до очередного взрыва.
Фальшивая стена еле держалась, она то вздувалась, то опадала – плавно, через равные промежутки, как вздувается и опадает морская волна, и всякий раз казалось, что она вот-вот развалится.
А потом вдруг раздался страшный взрыв – самый сильный из всех, – и кирпичи в фальшивой стене так выперло, что все были уверены: сейчас мы услышим тот звук, которого так боялись, – сухой треск первого кирпича, вылетевшего из стены.
Однако ничего не произошло; следующий взрыв был уже тише, а следующий – еще тише, но мы все ждали и ждали, пока не воцарилась тишина; самолеты улетели, и все кончилось.
– Конец! – крикнул один из немцев. – Сегодня они больше не прилетят.
Вздох, вырвавшийся у людей, был подобен ветру, налетающему ночью перед началом дождей. На следующее утро все жители Санта-Виттории пошли к обедне.
– Почему вдруг? – спросил фон Прум.
– Сегодня день избавления, – сказал Бомболини. – Каждый житель Санта-Виттории благодарит бога за то, что он сберег плоды его труда.
– А я считал, что вы неверующий, – сказал немец.
– Был такой день, когда я стал верующим, – сказал Бомболини.
В то утро мы обнаружили, что известковый раствор, скрепляющий кирпичи, почти весь выкрошился. Достаточно было одному человеку – любому ничего не ведающему немцу – облокотиться о стену, и все сооружение обрушилось бы на него, обнажив схороненное там сокровище. Тогда несколько человек нагрузили повозку кирпичом, через Толстые ворота вывезли ее на пастбище, куда выходило одно из вентиляционных отверстий, и сбросили кирпичи в колодец, с внутренней стороны фальшивой стены. После этого они разобрали часть стены с таким расчетом, чтобы человека три или четыре могли пролезть внутрь, замуровали отверстие, выложили изнутри второй ряд кирпичей, оставив только узкую щель, через которую каменщики могли бы выбраться наружу, и таким образом удвоили стену.
В тот день мы поняли еще кое-что. Каменщики вернулись с пастбища, волоча за собой пустую повозку. Кирпичей в ней не было.
– Куда вы девали кирпичи? – спросил рядовой Цопф.
– Кое-что подправили, – ответил один из каменщиков.
– Это хорошо, – сказал немец. – Всегда хорошо что-нибудь подправить.
Их совершенно не интересовало, что мы делали. Они заботились прежде всего о себе. А мы для них и людьми-то не были. Как сказал однажды Баббалуче, если итальянец смотрится в зеркало, он видит прыщик у себя на носу, если же немец смотрится в зеркало, он видит свои голубые глаза и пытается заглянуть в самую их глубину, чтобы увидеть свою душу.
Именно этот самый Цопф чуть было не обнаружил однажды вино – еще до того, как бутылки стали рваться. Он сидел в глубине погреба, потягивал вино и курил трубку. Потом двинулся через залу к тому месту, где шла картежная игра, но по пути остановился и постучал по стене, выбивая трубку. Табак крепко засел в чубуке; тогда Цопф сделал еще несколько шагов и снова постучал по стене. Постучал, потом вернулся назад и опять постучал.
Глухой удар. Гулкий удар. Глухой – гулкий. Глухой – гулкий.
– Эге, – сказал он. – Да на этой стенке музыку играть можно.
В тот вечер его здорово напоили. Ребята предложили сыграть на выпивку: кто выиграет, тому подносят, и стали сплошь проигрывать. Когда утром Цопф проснулся, он не помнил ни про стену, ни про трубку – помнил только, что накануне вечером нарушил зарок никогда не мешать граппы с вином. Однако история с Цопфом имела свой положительный результат. В то утро было решено, что, если какой-нибудь солдат догадается про фальшивую стену, этот солдат умрет и, если это будет не один солдат, а все солдаты, они умрут тоже – умрут даже в том случае, если это повлечет за собой смерть пятидесяти или сотни наших людей, так как без вина нам все равно нет жизни.
На пятый день октября бутылки начали рваться. Не все сразу: сначала одна, через две-три минуты – вторая, третья, потом долгая пауза, потом несколько взрывов подряд. На наше счастье, началось это в первой половине дня. Звуки взрывов поднимались по вентиляционным колодцам, проносились над виноградниками и долетали до улиц Санта-Виттории – такое было впечатление, точно кто-то бросал маленькие ручные гранаты или маленькие стеклянные бомбы где-то в долине.
С погодой творилось что-то непонятное. В октябре здесь обычно бывает сухо – жарко днем и прохладно ночью, – но в то утро с юго-запада подул ветер, горячий и влажный, словно из парильни; этот влажный воздух заполнил улицы, площади и переулки и, словно мокрой горячей шалью, накрыл город. Люди еле таскали ноги, истекая потом, а у всех мулов шерсть блестела, точно мылом намыленная. Днем влажная жара спустилась по вентиляционным колодцам в недра горы, добралась до дна долины, и, когда воздух нагрелся, бутылки – по причинам, которые в тот момент были нам неясны, – начали рваться. Мы можем только предполагать, как это произошло: должно быть, слои прохладного воздуха, столкнувшись со слоями влажного жаркого воздуха, что-то нарушили в процессе ферментации.
После того как взорвалось несколько бутылок, Рану, нашего Лягушонка, спустили на канате в одно из вентиляционных отверстий; он сообщил, что бутылки все запотели и в некоторых – особенно в бутылках со «Спуманти», игристым вином, которое производят здесь некоторые виноделы, – идет брожение. С пробок свисали клочья белой пены, похожие на бороду козла. У одних бутылок вылетала только пробка, и тогда сквозь стену слышалось глухое «по-оп». Но если пробка не вылетала, а вино начинало сильно бродить, стекло не выдерживало, и звук взрыва Наполнял ужасом и болью наши сердца.
Когда на Народной площади впервые раздались эти звуки, Бомболини сразу понял, в чем дело. Фабио и «Бригада Петрарки», состоявшая из четырех или пяти юношей, решили грудью отстаивать вино.
В эту минуту они увидели фельдфебеля Трауба, направлявшегося к ним через площадь.
– Что это такое, черт возьми? – спросил он.
– Взрывы в каменоломне, – ответил Пьетросанто. – Кто-то расстреливает невзорвавшиеся капсуле. Какой-нибудь мальчишка упражняется.
В тот момент ответ этот удовлетворил фельдфебеля.
– Отличный ответ, – сказал Баббалуче. – Я и не знал, что ты такой смекалистый.
А надо сказать, что наш каменщик не очень-то был щедр на комплименты.
– Что? Разве я не правду сказал? – спросил Пьетросанто.
Когда солнце село и воздух посвежел, взрывы прекратились и мы почувствовали себя в безопасности – по крайней мере до следующего дня. Но когда люди спустились с виноградников в бомбоубежище и стали устраиваться на ночь, тепла их тел оказалось достаточно, чтобы в погребе снова повысилась температура и бутылки опять начали рваться.
И снова – так, во всяком случае, представлялось многим – произошло чудо, иначе это не объяснишь. В ту ночь (словно сам бог поместил их там) у самой фальшивой стены расположились два семейства – Констанции Мурикатти и Альфредо дель Пургаторио, которые решили пожениться. Эти два семейства с помощью простынь, одеял и кусков парусины, которыми накрывают на повозках виноград, соорудили две большие, диковинного вида восточные палатки. В одной из них женщины сидели и шили наряд для невесты, а заодно и праздничные платья для себя. В другой – пели, плясали и пили мужчины. Люди очень веселились и очень шумели, потому что все были рады этой свадьбе. Семейство Мурикатти давно примирилось с мыслью, что никто никогда не женится на их Констанции, а Пургаторио давно примирились с тем, что только чудо может заставить Альфредо, человечка очень маленького и очень застенчивого, предложить женщине разделить с ним постель.
Когда за фальшивой стеной взорвалась первая бутылка, двое или трое немецких солдат, бросив карты, повернулись и посмотрели в глубину погреба.
– Что там происходит? – спросил ефрейтор Хайнзик. Кто-то из Бригады Веселого Досуга подмигнул ему.
– Праздник начался, – сказал он. – Открывают бутылки. Сегодня тут будет на что посмотреть.
Солдатам послали вина, а немного спустя, когда заиграла музыка и начались танцы, мы поняли, что спасены. Вначале была всего одна мандолина и один аккордеон, но, так как стало ясно, что это можно использовать в качестве звуковой завесы, Бомболини приказал всем музыкантам города играть. И вот появились тамбурины, какой-то старик с дудкой и Капоферро со своим барабаном. А потом все пели, плясали, хлопали в ладоши. Если прижать ухо к стене, то можно было услышать, как время от времени там рвутся бутылки. Но услышать это можно было только так.
К девяти вечера танцоры, проработавшие весь день в виноградниках, притомились, да и действие вина начало сказываться, и музыкантам захотелось передохнуть. Но Бомболини был начеку.
– Играть!.. Плясать! – прикрикнул он на мужчин и женщин. – Петь! – велел он нам. – И чтоб при этом хлопать в ладоши!
– Мы больше не можем, – взмолился Томмазо дель Пургаторио. – Мы все ноги отплясали.
– Придется плясать – так надо, – сказал мэр. – Судьба всего города зависит от вас.
– Да смотрите, чтоб было видно, что вам весело! – добавил Пьетросанто. – Никаких вытянутых рож!..
Настало одиннадцать часов, когда обычно все уже давно спят, но на этот раз еще шел пляс вовсю. Только теперь плясали по очереди – танцоры сменялись каждые четверть часа, и, если умолкала мандолина, сильнее гремели тамбурины, а по барабану Капоферро били тяжелыми деревянными ложками. Около полуночи, прогуливаясь по Народной площади, капитан фон Прум услышал звуки веселья и спустился вниз посмотреть, что происходит. Сколько времени он стоял у входа в Большую залу и смотрел на нас, трудно сказать.
– Что-то непохоже, чтоб им было весело, – произнес наконец капитан.
– Просто они устали, но вот увидите, у них появится второе дыхание, – сказал Бомболини.
Пьетросанто и еще несколько человек зашли за одну из палаток и отдали приказ.
– Извольте улыбаться! – велели они. – Прыгайте повыше. И не забывайте: вам весело! – предупредил Пьетросанто.
– Вот видите, – сказал Бомболини. – Они и оживились. Теперь всю ночь будут плясать.
И они плясали.
– Народ у нас любит веселье, – пояснил утром Бомболини фон Пруму. – Это традиция в Санта-Виттории. Так может продолжаться целыми сутками – днем и ночью, ночью и днем, пока жених и невеста не выбьются из сил и не перестанут стесняться друг друга. Тогда их положат в постель, где они иной раз проспят целые сутки, а то и двое, но зато, когда проснутся, они уже не чужие друг другу.
– Может, оно и не очень красиво так поступать, – заключил Бомболини, – да зато действует.
– А как же работа? Ведь человек не может плясать день и ночь напролет и в то же время работать?!
– Ну при чем тут работа, когда надо по-красивому поженить людей? – удивился Бомболини.
– Ох, эта итальянская манера мыслить! – сокрушенно вздохнул капитан. – Начал фразу как реалист, а кончил такой романтикой!
– Какая же это романтика – самая что ни на есть правда жизни, – возразил Бомболини. – Это способствует росту населения. Дает нам новых виноградарей.
Немец вынужден был признать, что в этих словах содержится хоть и тяжеловесная, но неоспоримая крестьянская мудрость.
Для жителей Санта-Виттории начались, пожалуй, самые тяжелые в их жизни дни и ночи. Пока воздух в городе курился от жары, надо было продолжать веселье, и люди плясали уже с восьми утра; они пели и плясали весь день, несмотря на жару; спускались с раскаленного склона горы и занимали свое место у барабанов или принимались петь; вино при этом текло рекой, так что всех уже тошнило от одного его вида, а глотки драло от пения и лица сводило от улыбок.
– Еще одна такая ночь, и я сойду с ума, – сказала Анджела Бомболини.
Икры и ляжки у нее болели, она, как и все, буквально падала от усталости.
На четвертый день свадьбы, не в силах придумать ничего иного, люди решили подлаживаться под взрывы. Они сидели, застыв у своих инструментов, боясь шелохнуться, чтобы не колыхать горячего воздуха, а как только рвалась очередная бутылка – и только тогда, – поспешно вскакивали и принимались бить в тамбурины, петь и кричать усталыми, охрипшими голосами и притопывать в такт.
– Какое же это веселье – они даже и не смеются, – заметил фон Прум.
– Дело приближается к концу, – сказал Бомболини. – Скоро невесту с женихом будут укладывать в постель. Тогда пойдут колыбельные, песни сирен. И они уснут.
Однако этого момента ждали два дня. Человеку, игравшему на мандолине, пришлось надеть перчатки и ударять по струнам костяшками пальцев. Двое или трое из семейства дель Пургаторио уже подрались с Мурикатти. Тамбурин звучал еще безрадостнее, чем треск стекла за стеной. Если бы в тот момент дело дошло до голосования, многие, наверно, согласились бы отдать вино – да и не только вино, а что угодно, – лишь бы прекратить свадьбу.
Затем ночью мы вдруг услышали гул бомбардировщиков и обрадовались, потому что рев моторов и грохот взрывов заглушали звук рвущихся бутылок. А через какое-то время в Большую залу влетел ветер, мы услышали стук дождя, грохот грома, увидели вспышки молнии. И пошел крупный холодный дождь, сопровождаемый резким, холодным ветром.
Бутылки не сразу перестали рваться. Наоборот: сначала стало еще хуже, и мы испугались, решив, что все наши усилия пошли впустую и у нас вообще не останется ни одной целой бутылки. Вместе с тем мы понимали, что жаре пришел конец, к нам вернулась осень и утром можно будет прекратить веселье. Поэтому мы плясали в каком-то последнем, диком Исступлении, которое мы извлекли откуда-то из самых глубин нашего отчаяния, и били в тамбурины, пока они не рассыпались, и терзали струны мандолин, пока они не порвались, и изо всех сил колотили по козьей шкуре на барабане Капоферро, пока она не лопнула.
А наутро состоялось бракосочетание Констанции Мурикатти и Альфредо дель Пургаторио. Мы стояли на Народной площади, дрожа от холода, повернувшись спиной к холодному ветру, дувшему над Санта-Витторией, и радовались своей гусиной коже, радовались тому, что городок, омытый холодным сильным дождем, стал таким нарядным и чистеньким, а свадьба привлекла невиданное множество народа.
Жених с невестой заслужили свое право на блаженство, и мы сделали все, чтобы их свадьба удалась на славу, потому что брак этот поистине был заключен на небесах по указанию самого господа бога.
– Славная парочка! – сказал капитан фон Прум. – Но до чего же они устали.
– Да, очень устали.
– А теперь у вас музыки уже не будет? Целую неделю гремела музыка, а сейчас, когда люди женятся, никто не играет. У нас поступают наоборот.
– Сейчас время спать, спать и спать. Музыка больше не нужна. Праздник окончен.
* * *
Город все еще спал, когда прибыли немцы – прибыли на двух машинах: в одной четверо немцев, в другой столько же итальянцев. Машины не смогли подняться на гору до самого верха; их оставили в Уголке отдыха, а прибывшие на них люди проделали остаток пути пешком. Немцы шли впереди, итальянцы тащились за ними. Все немцы были в офицерской форме, и вид у них был такой, точно они питались одним мясом. Итальянцы были гражданские, в кургузых тоненьких темных костюмах, запачканных вином и макаронами, и вид у них был такой, точно они питались одним полевым горохом и галькой. Известие об их прибытии долетело по Корсо Кавур до капитана фон Прума, и, когда гости подошли к Толстым воротам, капитан уже оделся и спустился по крутой улочке навстречу им. Полковник Шеер даже не ответил на его приветствие.
– Они говорят, что вино здесь, – сказал полковник. И указал на итальянцев.
– Они могут говорить что угодно, но при всем моем уважении к вам, господин полковник, я вынужден стоять на своем, – сказал капитан фон Прум.
– Мы им чуть не все зубы выдрали, а они твердят свое, – сказал полковник Шеер и, подойдя к одному из итальянцев, заставил его открыть рот. Десны у итальянца кровоточили, зубы отсутствовали. – Мы выдирали у него зуб за зубом, а он все твердил свое. Я склонен верить такому человеку.
Капитану нечего было на это возразить.
– Поэтому я решил поехать сюда и самолично во всем удостовериться. – Шеер повернулся к самому молодому и самому интеллигентному на вид итальянцу. – Покажи капитану бумаги, все ваши документы, – сказал он.
Сначала молодой человек несколько робел перед капитаном фон Прумом, но, по мере того как из документов выступала история местного виноделия, он смелел, вдохновленный фактами, зафиксированными на бумаге. Тут были расписки от оптовиков за прошлые годы, в которых значилось количество полученного, упакованного и отправленного вина. Тут были квитанции со складов, показывавшие, какое количество бутылок поставлялось на север Италии; были счета от транспортных контор и заказы на перевозки, а также счетные книги семейства Чинцано, где было указано, сколько бутылок они получали каждый год, сколько держали на складах, сколько и куда переправляли и сколько продавали. И каждый документ лишь дополнял общую картину. В иные годы количество вина падало до 800 тысяч бутылок, но в годы хорошие, урожайные оно доходило до миллиона бутылок и даже больше. Поскольку из-за войны поставок вина в истекшем году не было, есть все основания полагать, сказал итальянец, что свыше миллиона бутылок вина, пожалуй даже миллиона полтора, должно находиться в Санта-Виттории. Фон Прум внимательнейшим образом изучил бумаги, пытаясь обнаружить в них какой-то просчет или хотя бы найти всему этому объяснение, но, так ничего и не найдя, повернулся к полковнику Шееру.
– Объяснение может быть только одно, – сказал он. – Эти бумаги – подделка.
Итальянец, уже успевший к этому времени совсем освоиться, ответил за полковника:
– Чтобы подделать эти бумаги, пришлось бы вовлечь в сговор сотни людей. В этом обмане должны были бы принять участие и виноделы, и люди, работающие на складах, на железных дорогах и в компании «Чинцано»… – Тут итальянца прервали. Было ясно, что он мог привести сколько угодно доводов. К тому же звучало все это очень убедительно.
– Короче, они хотят посмотреть на вино, которое тут у вас осталось, – сказал Шеер, и они двинулись по Корсо в направлении проулка, что ведет к Кооперативному погребу.
Бомболини успели предупредить о происходящем, и он уже поджидал их в проулке; увидев его, фон Прум велел ему идти вместе с ними – на случай, если возникнут вопросы, на которые надо будет дать ответ. В погребе было так темно, что сначала никто ничего не мог разглядеть. Но когда итальянцы увидели, как лежат бутылки, они стали пересмеиваться. Бомболини пытался перехватить их взгляд и в эту минуту покачать головой. Ведь они же как-никак итальянцы, может, все-таки они пойдут против немцев на этот раз, но в душе он понимал, что дело безнадежное. Эти жалкие чиновники были из тех, кого называют «фашистами-шкурниками», иными словами – из тех, кто держится за свое место из страха перед голодом.
– Этого и следовало ожидать, – произнес один из них.
Бомболини неудержимо захотелось выбежать из погреба и броситься наутек, но он заставил себя остаться на месте.
– Есть два способа хранить вино, – начал один из итальянцев. – Впрочем, мы вам сейчас покажем.
