Текст книги "Тайна Санта-Виттории"

Автор книги: Роберт Крайтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Часть седьмая
Кость в горле

На следующее утро на рассвете мы увидели, что они поднимаются в гору по дороге, ведущей от Монтефальконе, и наши мужчины вздохнули чуть ли не с облегчением. Если человек приготовился к какому-то испытанию, ему легче, когда оно приходит в назначенный срок.

Мы всегда помним историю Лупо – последнего из наших великих бандитов. За свои кровавые преступления он был приговорен к смертной казни на Народной площади перед лицом всех жителей города. Когда его вели на расстрел, он богохульствовал и выкрикивал непристойности в лицо и судьям и народу, а затем по какой-то причине приговор не был сразу приведен в исполнение. Через месяц Лупо уже пришлось принести на площадь на руках и привязать к фонтану, так как его не держали ноги. Он весь дрожал и не отпускал руки священника. Месяц ожидания смерти разжег его аппетит к жизни и разрушил волю. А все потому, что он забыл, каким жизненным правилом руководствуются у нас в Санта-Виттории: никогда ни на что не надейся, тогда тебе и терять будет нечего.

Мужчины пустили по кругу бутылку граппы и пили лихо и подбадривали друг друга; но вдруг Бомболини, на удивление всем, велел им укрыться в доме, окна которого выходят на площадь, и наблюдать оттуда за происходящим, но так, чтобы их самих не было видно. И они должны были оставаться там до тех пор, пока он не даст им знака выйти. Кое-кто был разочарован, а кое-кто и рассердился.

– Я думал, что мы должны проявить отвагу, – сказал один. – А ты велишь нам спасаться бегством и прятаться.

– Я уже приготовился, – сказал другой. – Приготовился к встрече с этими скотами. Я выдержу все, что у них для нас припасено.

Но Бомболини отослал их, и они ушли, и поэтому, когда появились немцы, четверо немцев – фон Прум, Трауб и два молодых эсэсовца, – Бомболини стоял один – одинешенек на Народной площади и даже Витторини в его парадной форме не было на этот раз возле мэра. Немцы приехали на мотоцикле; за ними следовал небольшой грузовичок со всем эсэсовским скарбом. Фельдфебель Трауб остановил мотоцикл в конце Корсо Кавур, капитан фон Прум вышел из коляски и направился через площадь прямо к Бомболини, и даже от самых ненаблюдательных из нас не укрылась перемена, происшедшая в капитане. Его постаревшее лицо, казалось, снова помолодело за одну ночь; он шагал легко, уверенно, и все движения его были сдержанны и неспешны; исчезло напряжение, делавшее его похожим на заводного игрушечного паяца, исчез и одичалый взгляд. Мы еще не знали тогда, что в то утро в его дневнике появились две новые записи – шестая и седьмая; он сделал их на другой странице, не там, где стояли предшествующие пять.

6. «Многое из того, что кажется нам странным и античеловечным в истории, многое, чему нам не хочется верить, становится более доступным нашему пониманию, когда мы уясняем себе, что тот, кто отдает приказ, и тот, кто его выполняет, – два разных лица. Первый не видит того, что совершается, и оно не может сильно подействовать на его воображение. Второй подчиняется приказу вышестоящего и потому не несет ответственности за свои действия».

Ницше

7. Склоняю голову перед стариной Фрицем. Я готов исполнить свой долг и счастлив этим.

Зепп фон Прум

– Так. Сегодня ты убрал отсюда всех. Бомболини кивнул.

– А может быть, они убежали? – Нет, капитан. Я их спрятал.

– Так же, как вино?

– Нет, капитан.

– Мы скоро это узнаем. – Капитан направился к Дворцу Народа, и Бомболини пошел за ним следом. – Я хочу использовать твое помещение, потому что здесь простор ней.

Они остановились на пороге большой полутемной комнаты, и Бомболини невольно пожалел, что не содержал ее в большей опрятности, – от него не ускользнуло неодобрительное выражение лица фон Прума.

– И еще потому, что здесь такая грязь, – сказал фон Прум. – Будет кровь, блевотина, ну и все прочее. Говорят, при этом происходят все естественные отправления.

Бомболини понял, что сейчас у него последняя возможность сделать то, что он задумал, и, хотя капитан явно был не расположен его слушать, он решил все же не упускать этой возможности.

– Я хочу просить только об одном, – сказал он. – Не заставляйте меня выбирать для вас людей.

– Если тебе так больше нравится, я могу сделать выбор сам, – сказал фон Прум.

– Я велел народу не выходить на площадь, покуда вы не прибудете, – сказал Бомболини.

– Ну так что? Что дальше?

– Первый, кто выйдет на площадь, пусть и будет тем, кого вы возьмете первым.

Бомболини видел, что капитан заинтригован.

– Тогда я не замараю своих рук его кровью. И вам, капитан, не нужно будет делать выбора. Решит бог. Или судьба. Вы, может, неверующий, я не знаю. Кто первый выйдет на площадь, на того – волею судьбы – и падет жребий.

– Я бы сказал, что решит скорее не бог, а дьявол, – промолвил фон Прум. Но он улыбался. Эта идея пришлась ему по душе.

В комнату вошел фельдфебель Трауб, за ним следовали два эсэсовца. Бомболини очень удивился, увидав, какие они молоденькие – совсем мальчишки. Капитан повернулся к Бомболини.

– Это для того, значит, чтобы вышло по твоей указке? – сказал он. Ты там уже отобрал, конечно, всех храбрецов, которые должны волею судьбы появиться на площади.

– Нет, это неправда. Если вы мне не верите, велите им, – он указал на эсэсовцев, – начать с меня. Я никого для вас не отбирал.

Фон Прум передал предложение мэра наиболее молодому из эсэсовцев, который, несмотря на его возраст, был, по-видимому, главным.

– Это не имеет значения, – сказал эсэсовец. – Абсолютно никакого значения. Все равно все признаются.

Он говорил небрежно – в нем чувствовался знаток своего дела, и голос его звучал бесстрастно, как бывает у тех, кто убежден в своей правоте.

– Конечно, это не имеет значения, – подтвердил второй эсэсовец. – Просто вопрос времени. Несколькими минутами раньше, несколькими минутами позже, но все равно ни один не выдерживает.

– Да, все они говорят.

– У нас еще не было осечки, – сказал тот, что постарше.

– Да, осечки ни разу не было.

Капитан фон Прум опять повернулся к Бомболини.

– Ладно. Отдадим решение в руки господа бога, – сказал он.

– И мои руки будут чисты, – сказал Бомболини.

– И мои тоже, – сказал фон Прум. Но он улыбался. – Теперь руки запачкает господь бог.

Оба эсэсовца недоумевающие уставились на капитана, и он понял, что, пожалуй, немного переборщил.

Да, эсэсовцы были очень молоденькие и очень чистенькие. Когда они смеялись, а делали они это довольно часто, обнажались их зубы – тоже очень чистые, ровные, крепкие. Если бы потребовалось описать этих молодчиков в трех словах, то прежде всего надо было бы сказать «чистые», потом «молодые», а потом «сильные». Одеты они были не в обычную солдатскую форму, а в черные мундиры с белым кантом, и от черной одежды кожа их казалась еще белее, а глаза еще голубее, а белокурые волосы еще золотистее. Люди разглядывали их, прячась за дверями и на крышах – за печными трубами.

– Они совсем не похожи на чертей, – сказал кто то.

– Черти появляются в разных обличьях, – сказал Пьетросанто.

Они начали вытаскивать свое оборудование из кузова грузовичка, и даже фон Прум помогал им. Раннее утро было прохладно, дышалось легко, и капитан спросил эсэсовцев, не предпочтут ли они проводить свое дознание на вольном воздухе.

– Нет, лучше в помещении, – сказал один из них. – Когда солнце поднимется, станет жарко.

– Вы знаете, это тяжелая работа, – сказал второй. – От нее потеешь и устаешь.

– Попробовали бы вы целое утро напролет выдергивать людям зубы.

– Особенно когда они не хотят, чтобы их выдергивали.

Они понимающе улыбнулись друг другу. У них-то зубов было хоть отбавляй, и они любили так шутить.

Даже Бомболини не мог не оценить аккуратности и точности, с какой они работали. В одно мгновение разгрузили машину и установили свое оборудование. Последним поставили деревянный стол – узкий складной стол, немногим шире гладильной доски, очень похожий на походный операционный. С краев стола свисали три широких, крепких кожаных ремня с тремя большими, крепкими металлическими пряжками.

По одну сторону стола было установлено магнето, к которому эсэсовцы стали подключать электрические провода с маленькими зазубренными металлическими зажимами, похожими на пасть хорька. По другую сторону поставили столик поменьше и на нем разложили какие-то крючки, щипцы, пинцеты, резиновые шланги, хирургические ножницы, металлические скобы, большую воронку, железный крюк вроде абордажного, полукруглое долото, длинный узкий молоток, наручники, паяльную лампу и клещи, напоминающие бараньи рога.

– Вы, я вижу, хоть и молоды, а мастера своего пыточного дела, – сказал капитан фон Прум.

– Мы любим называть себя несколько иначе: мы– команда борцов за правду, – сказал тот, что помоложе. – Мы ездим по всей стране и добываем правду.

Они снова улыбнулись друг другу. В их поведении не было ни малейшего оттенка торжественности.

– Ну, давай мне перчатки, Ганс, – сказал тот, что по моложе. Они уже надели черные резиновые фартуки по верх своих мундиров, и Ганс протянул младшему, которого звали Отто, черные резиновые перчатки, – Иной раз можно здорово перепачкаться, знаете ли, – сказал Отто. – Вам еще никогда не доводилось видеть, как мы работа ем? – спросил он фон Прума.

Капитан отрицательно покачал головой.

– Будете смотреть, привыкнете понемножку, – сказал Отто.

– Будете смотреть – войдете во вкус, – сказал Ганс.

– Я хочу доставить вам удовольствие, Капитан Бомболини, – сказал фон Прум. – Я хочу разрешить вам наблюдать все это. Все,что тут будет происходить.

Отто поглядел на них.

– Ого-го, – сказал он. – Это будет не очень приятное зрелище. Иногда, знаете ли, смотреть на это не так-то легко.

– Иногда тот, кто смотрит, тот-то и признается, – сказал Ганс.

– У вас что-то невеселый вид, Капитан Бомболини, – сказал Отто. Оба эсэсовца говорили на хорошем, чистом итальянском языке. – Мы устроим для вас первоклассный спектакль, будьте уверены.

Бомболини подошел к окну и поглядел на площадь. Там по-прежнему было пусто. На мгновение у него отлегло от сердца. Но ведь Пьетросанто уже должен подать знак с той стороны площади или спускаясь вниз из Верхнего города. Бомболини старался глядеть на площадь, но помимо воли столик с инструментами, словно магнитом, притягивал к себе его взгляд: холодный блеск металла, все острое, режущее, твердое – молотки, крючки, серебряные клещи; это, догадался он, чтобы вырывать зубы и ногти на руках и на ногах; толстые резиновые шланги, паяльная лампа… Капитан фон Прум смотрел туда же и кончиком языка облизывал губы. Вероятно, он был бы немало удивлен, если бы осознал, что делает.

– Вы действительно пускаете в ход все эти предметы? – спросил он.

Бомболини его вопрос показался глупым, но Бомболини был не прав.

– Нет, не часто, – сказал Ганс. – Приходилось, конечно, пользоваться, но обычно достаточно бывает вот этого, видите? – И он указал на магнето, к которому они уже подсоединили электрический провод, идущий от ручки металлического молотка.

– Ты готов? Все проверил? – спросил Ганс.

Отто кивнул. Ганс крутанул ручку магнето, раздался треск, из головки молотка посыпались искры, и молоток начал слегка подпрыгивать на деревянном столе.

– Вот и они ведут себя точно так же, – сказал Ганс фон Пруму. – Люди. Тоже подпрыгивают.

– Да, и визжат, к сожалению, – сказал Отто. – К этому не сразу привыкаешь.

– Некоторые берут даже верхнее «до», – сказал Ганс. – Только это не очень-то мелодичное пение.

Тут они снова улыбнулись друг другу.

– И при этом они все время смотрят сюда, – сказал Отто, указывая на столик с инструментами. – Боль, конечно, невыносимая, но они смотрят сюда, вот на эти щипцы, к примеру, и думают, что самое страшное мы бережем напоследок.

– И начинают говорить.

– Дождаться не могут, когда им позволят говорить. Требуют, чтобы им дали говорить. Вопят во все горло, что хотят признаться, молят об этом.

– И мы иногда позволяем им тут же.

Фон Прум поймал себя на том, что облизывает губы, и, сделав над собой усилие, перестал.

– И как долго? – спросил он. – Как долго это продолжается?

Эсэсовцы переглянулись.

– Иногда минуту. Иногда пять минут. В среднем три-четыре минуты, верно, Ганс?

– Да, три-четыре минуты. А им кажется, что они пробыли на этом столе часы. Мы потом иногда спрашиваем их – ну, тех, с кем занимались.

– Время – странная штука, – сказал Отто. – Боль растягивает время.

– Да, время – штука странная. Мы как-то видоизменяем его. Иной раз закончишь работу, подымешь голову, и даже удивительно, что все еще светло и ночь еще не наступила. Ну, я готов. А ты? – Ганс поглядел на Отто, затем на капитана фон Прума.

– Последний вопрос, – сказал капитан. – Откуда вы знаете, что они говорят правду?

– Потому что они всегда говорят правду, – сказал Ганс. – Когда мы по-настоящему пускаем из них сок, понимаете? Когда мы их припекаем как следует. Но мы их проверяем. Количественным путем.

– Когда мы поджигаем им волосы, они признаются, понимаете?

– Да, они признаются. Они всегда признаются, но мы не полагаемся на слова одного человека. Даже когда мы знаем, что наш пациент сказал правду, мы берем еще второго, третьего. Иногда доходим до пяти. Чтобы все было в ажуре.

– Хотя и одного было бы достаточно.

– О да, одного вполне достаточно, – сказал Отто. – Но когда их несколько, имприятнее. – Он, должно быть, имел в виду офицеров, по приказу которых ведется допрос.

– Мы возьмем пятерых, – сказал капитан фон Прум. И повернулся к Бомболини: – Ты слышал?

– Если одного достаточно…

– Пятерых, – сказал фон Прум. – Я хочу пятерых. – Он говорил холодно, твердо.

– Вы хотите его? – спросил Ганс, указывая на мэра.

– Нет, пускай останется наблюдателем, это вполне меня устраивает.

Ганс попробовал кожаные ремни. Он с силой потянул за них, раздался сухой треск, ремни были крепкие и держались крепко. Затем он проверил паяльную лампу – горячий синий язык пламени лизнул воздух. Откуда-то появился утюг, которого Бомболини не заметил, и Отто подержал его над пламенем лампы.

– Нет, мы им не пользуемся, – сказал Ганс фон Пруму. – Это оставляет улики. Но все очень боятся раскаленного железа.

– Одна эта мысль приводит их в содрогание. Мысль о том, что их будут жечь раскаленным железом.

– Особенно они боятся, что им будут прижигать подошвы ног.

– А ведь это вот, – Отто похлопал рукой по магнето, – куда хуже. И все же они больше боятся раскаленного железа.

– Go временем, когда у них накопится опыт, – сказал Ганс, – они станут уважительнее относиться к «Колючке». – По-видимому, у них так называлось магнето. – И станут молить нас о раскаленном железе.

– Но мы будем угощать их «Колючкой». – Они опять улыбнулись друг другу.

– Где же они, капитан? – спросил Отто. – У нас для них все готово.

Бомболини заметил, что весь дрожит мелкой дрожью и к горлу у него подступает тошнота; не то чтобы настоящая тошнота, а так вроде какой-то дурноты во всем теле – и в душе, и в сердце, и в мозгу. На площади по-прежнему не было никого, кроме немцев.

– Хорошо, – сказал фон Прум. – Мы предоставим судьбе еще минуты две, после чего придется просто пойти и взять кого-нибудь.

Они ждали молча; тишина нарушалась только металлическим позвякиваньем инструментов, которые Отто в нервном возбуждении перекладывал с места на место.

– Я всегда немного возбуждаюсь перед началом работы, – сказал он. – Никогда не знаешь заранее, что тебя ждет.

– И как они будут реагировать.

– Только не присылайте нам героев! – крикнул Отто, повернувшись к Бомболини. – С ними, знаете ли, тоска, с этими героями.

– Они появляются, сжав губы, с этаким вот видом, – сказал Отто. Он вскочил, встал в героическую позу и придал лицу высокомерное выражение. – Они делают такие вот глаза и стараются плюнуть в тебя взглядом.

– И тогда мы подсоединяем к ним клеммы, подпускаем немножко холодного огонька, и у них сразу развязывается язык, – сказал Ганс.

– И они начинают облизывать тебя глазами.

– Это очень грустное зрелище и, в общем-то, нудное.

– И очень противное, правду сказать.

– Я пошлю вам таких трусов, – неожиданно сказал Бомболини, удивив даже самого себя, – таких парней, которые наговорят вам столько небылиц и так будут пресмыкаться перед вами и улещать вас, что вы не разберете, где правда и где ложь.

– Чем больше нам говорят, тем больше открывают правду, даже когда лгут, – сказал Отто.

Фельдфебель Трауб поднялся на террасу и крикнул с порога:

– Появился один! Идет прямо через площадь. Эсэсовцы подошли к двери поглядеть, кого уготовила им судьба. Какой-то человек, спустившись по крутой улочке, ведущей из Верхнего города, остановился на площади. Увидав немцев, он не сделал попытки скрыться от них, а направился прямо к ним.

– А, великомученик, – сказал Ганс– Этот из породы великомучеников.

Они видели, как человек спросил что-то у ефрейтора Хайнзика, и тот повел его через площадь к Дворцу Народа.

– Ты обманул нас, – сказал Бомболини один из немцев. – Ты все-таки послал нам героя.

У ступенек террасы Хайнзик приостановился и подтолкнул человека вперед.

– Он говорит, что рад нас видеть, – сказал Хайнзик. – А я сказал, что мы ради видеть его.

Пришедший оказался Джулиано Копой, бывшим мэром Санта-Виттории. Заметив капитана фон Прума, он вытянул вперед руку, приветствуя его на фашистский манер.

– Да здравствует дуче! Да здравствует Гитлер! – выкрикнул он. – Почему вы не приходили так долго?

– О господи, это вот какой!– сказал Ганс. – Идейный преданный фашист. – Он повернулся к остальным. – Он все время нас ждал, вы слышали? Ну, теперь-то он нам все скажет.

Они рассмеялись Копе в лицо. Глаза Копы расширились, в них промелькнули подозрение и страх. Бомболини отступил в темный угол. Увидев приготовленные для допроса инструменты, Копа начал кричать.

– Я преданный фашист! – завопил он. – У меня хорошая репутация в партии! Тут какая-то ошибка…

– Молчать!– внезапно прикрикнул на него Ганс, и всем стало ясно, почему Гансу была доверена работа такого сорта. – Они всегда говорят, что тут ошибка, – заметил он, обращаясь к остальным. – Раздевайся! – приказал он Копе.

– Я не понимаю, – сказал Копа.

Он не был трусом. Он еще вполне владел своим голосом и не выказывал признаков страха.

– Ты не понимаешь слова «раздевайся»? – спросил Отто. – А это ты понимаешь? – И, схватив Копу за во рот, он одним рывком сорвал с него одежду.

Они положили обнаженного Копу на узкий деревянный стол и затянули на нем ремни;

– Что вы хотите со мной делать? – спросил Копа.

– Если я тебе расскажу, – тихим, вкрадчивым голосом произнес Отто, – ты мне все равно не поверишь.

– И потеряешь возможность испытать это на себе, – сказал Ганс.

Они улыбнулись.

– Одежду надо снимать, потому что без одежды они чувствуют себя беззащитными, – пояснил Отто. – Пошлите голого солдата в атаку, и он нипочем не станет сражаться; оденьте его – и он пойдет на смерть. Это все проверено. Ставились опыты.

– У вас, значит, все научно разработано, – заметил фон Прум.

– О да, это целая наука.

– Ты слышишь? – снова спросил фон Прум Бомболини. – Это наука. Вот в чем разница между вами и нами.

Копа тем временем молился вслух.

Они пододвинули магнето поближе к столу, и, когда Отто еще раз пустил на пробу ток, маленькие клеммы, приготовленные для Копы, запрыгали по столу, как испуганные лягушки.

– Пациенты должны чувствовать, что ты не считаешь их за людей, понимаете? – сказал Ганс. – На них надо смотреть, как на тараканов, и, если они будут тебе что-то говорить, нужно делать вид, что ты не понимаешь. Чтобы они чувствовали свое одиночество.

– Чтобы они чувствовали себя куском дерьма. Большинство людей, знаете ли, в глубине души чувствуют себя куском дерьма. Сплавом всякой мерзости, случайно появившейся на свет, – сказал Отто. – Это не мои слова. Так говорят ученые-психологи, понимаете?

– Ты слышишь? – снова просил фон Прум Бомболини. – Психологи. Все это уже изучено.

Отто тем временем наклонился над Копой.

– Нам очень не хочется проделывать все это с тобой. Ведь будет гораздо хуже, чем ты думаешь. Как только начнется, тебе в ту же секунду захочется умереть. Ты будешь молить нас о смерти. Бывает, что и действительно умирают. – Он поглядел на капитана фон Прума. – Сердце не выдерживает и разрывается. Рассудок помрачается. Человек распадается на части, вы понимаете?

– Вы значительно пополните свое образование, капитан, – сказал Ганс,

– Мы не хотим, чтобы ты умер, да и ты не хочешь умирать.

Бомболини с ужасом увидел, что Копа кивает немцам головой: да, да!

– Иногда мы еще не успеем спросить, а они уже говорят нам правду, – сказал Ганс фон Пруму.

– И тогда вы отпускаете их?

– Нет. – Вопрос ученика явно разочаровал Ганса. – Мы припекаем их. Мы даем им отведать нашей «Колючки». Без этого мы не можем быть уверены.

– Приступаю, – сказал Отто. Он начал присоединять провода к различным частям тела Копы. Клеммы, как маленькие злые зверьки, впились в большой палец на ноге Копы, потом в сосок на его груди, потом захватили мочку уха.

– Мы пока дадим тебе только слегка почувствовать, какая это боль, чтобы ты поскорей захотел рассказать нам правду.

– Да, да, я хочу сказать вам правду… Прямо сейчас. Я скажу все, что вам нужно.

– Теперь смотрите, сейчас мы увидим, говорит ли он правду, – сказал Отто. Он поглядел на капитана и растерянно улыбнулся. – Что такое нужно нам было узнать?

– Насчет вина. Где остальное вино?

Отто повторил его слова Копе, и тот сказал, что не понимает вопроса.

– Приступим? – спросил Ганс.

– Приступим, – ответил Отто. Его рука легла на медную ручку магнето; одно легкое движение руки, и тело Копы подскочило над деревянным столом, натянув кожаные ремни так, что казалось, они сейчас разрежут его на куски; рот его широко раскрылся, и после крошечной паузы, долгой, как целая жизнь, откуда-то, словно бы из самых глубин его существа, вырвался вопль, столь ужасный, полный такой нечеловеческой муки, такого страха и такого – а это особенно потрясало сознание – беспредельного изумления, что и Бомболини и фон Прум не сразу осознали: и они кричат тоже.

Человек человеку подавал голос.

* * *

Здесь описываются подлинные исторические события, и поэтому есть люди, которые хотят знать все подробности того, что происходило в то утро, так чтобы ничего не было забыто, хотят, чтобы было учтено все – каждый ожог, каждый вопль, каждый вырванный зуб, каждый содранный ноготь, – но мы этого не хотим, да в этом и нет нужды, потому что Бомболини, видевший все от начала до конца, сказал нам впоследствии так: когда муки тела достигают смертного рубежа, сила их и количество теряют значение.

Под конец чувства всех, так или иначе причастных к происходящему, начинают притупляться, работа, по словам немцев, приедается и становится (если можно такому поверить) пресной, ибо любые пытки, как их ни разнообразь, в конечном счете сводятся к одному и тому же и все пытаемые делаются на одно лицо: столько-то воплей, столько-то стонов, столько-то молений о смерти, столько-то крови, столько-то мочи, столько-то кала, столько-то мужества, столько-то трусости, так что под конец Бомболини уже с трудом мог разобрать, кто из мужчин, вместе с которыми он старился тут, лежит сейчас, прикрученный кожаными ремнями к деревянному столу.

Когда они покончили с Джулиано Копой (после того, как все попытки привести его в чувство оказались тщетными), наступила очередь Маццолы – еще одного члена «Банды». Всего за несколько минут до этого Пьетросанто и Витторини выпустили Маццолу из подвала, и он опустился из Верхнего города на Народную площадь, чтобы встретиться там с Копой. По всей справедливости Маццола, поскольку наступала его очередь ложиться на деревянный стол, не должен был бы видеть тела Копы, валявшегося возле стены, потому что каждый человек имеет право не знать, что его ждет, прежде чем он этого не испытает. Так вот что произошло с Маццолой, вот до чего он обезумел (а ведь Маццола не трус): когда электрическую клемму засунули ему в рот и пустили ток, он откусил себе кончик языка и сказал немцам: «Спасибо!» Именно в этот момент Бомболини заметил, что он плачет от жалости к своим врагам.

Он пытался убедить себя, что эти люди заслуживают того, что с ними делают, что в каком-то смысле сейчас все-таки восторжествовала справедливость, что они сами навлекли все это на свои головы, и, значит, так им и надо, и на то воля божия, иначе бог никогда бы этого не допустил. Но, убеждая себя так, он все время понимал, что это ложь, что ни один человек на свете не заслужил того, что делали с Копой и Маццолой, и ничто на свете не может оправдать такое.

11*

Во время этих истязаний капитану фон Пруму почти все время удавалось оставаться как бы в стороне. То, что тут творилось, творил не он. Теперь, прежде чем взяться за старика булочника Франкуччи, они еще раз вернулись к Копе, потому что Копа в это время очнулся.

– Вот сейчас самое время добиться от него толку, – сказал Ганс. – Если есть чего добиваться. Я делаю это только потому, капитан, что вы все-таки утверждаете, будто вино здесь.

– Вино здесь, – сказал фон Прум. Но он почувствовал, что предпочел бы, чтобы они взялись не за эти человеческие останки, носившие имя Копы, а за кого-нибудь другого, кого будет легче сломить.

– Когда человек в таком состоянии, ребенок может вырвать у него признание при помощи обыкновенных ножниц, – сказал Отто. – Вы обливаете его холодной водой, подходите к нему и не успеваете вымолвить ни слова, как он уже начинает говорить.

После этого они паяльной лампой проделали над Копой такое, чего нельзя написать пером на бумаге. Потом окатили его холодной водой. Копа все еще не терял сознания, и они засунули ему в рот воронку – засунули ее глубоко в горло, запрокинули голову назад и лили воду, пока он не стал захлебываться.

– У него слишком много мужества, – сказал капитан фон Прум. – Боже мой, у этих людей столько мужества, что это им даже во вред. – Тут он сделал нечто совсем на него непохожее. Он подошел к столу, где продолжал захлебываться Копа, и рявкнул: – Что ты с собой дела ешь? Ты не имеешь права проявлять такое мужество! – Затем он повернулся к Бомболини: – Бога ради, Бомболини, прикажи ему сказать правду.

Но Бомболини только воздел руки ладонями вверх и отвернулся.

– Если было бы что сказать, так неужто, как вы думаете, я не сказал бы вам этого сейчас?

Тогда они опять взяли Маццолу и стали пропускать через него ток, постепенно увеличивая напряжение, заставляя истязаемого рваться из стягивающих его кожаных ремней; они переставляли клеммы с места на место, выискивая такие места, которые еще не были испробованы, изобретая такие изощренные пытки, которым откапывался верить рассудок, и довели Маццолу до состояния, близкого к смерти.

– Вы все еще утверждаете, что у них есть вино? – спросил Ганс.

– Да, утверждаю, – сказал фон Прум.

Бросив Маццолу, они взялись за Франкуччи. Вот тогда мы узнали, как выгодно, попав в переделку, показать себя трусом. Да и вообще, пожалуй, прослыв трусом, можно неплохо прожить на свете. Если человек откровенный, честный трус от природы, ему многое сходит с рук – ну что с такого возьмешь? Франкуччи несколько раз терял сознание, прежде чем немцы успевали к нему прикоснуться. В конце концов они швырнули его к стене рядом с остальными. Хотя на долю Франкуччи выпала совсем ничтожная доля страданий, его поведение показалось всем наиболее убедительным.

– Если бы вино было, этот бы признался, – сказал Отто.

– Все рассказал бы – и сколько его, и где оно спрятано, и как туда попасть, да еще вызвался бы проводить нас, – сказал Ганс.

Они сняли фартуки, стянули с рук резиновые перчатки. Они очень утомились и вспотели. Ганс посмотрел на капитана фон Прума.

– Или здесь нет вина, или мы потерпели неудачу,

– А у нас неудач не бывает.

– Что у вас сегодня на обед?

– Мы не любим пропускать время обеда.

– Но раз вам обещано пятеро, пятерых вы и получите.

– Да, я хочу получить все, что мне обещано, – сказал капитан фон Прум.

– У вас разыгрался аппетит, – сказал Отто. – Но пятеро – это предел. Мы его никогда не преступаем. Ваши клиенты не единственные у нас сегодня. Мы еще должны побывать в местечке, которое называется Скарафаджо.

– Я знаю,что вино здесь.

– Хорошо, – сказал Отто. – Вы свое получите сполна. Молодые эсэсовцы обменялись выразительным взглядом, выражавшим высокомерное презрение ко всем, кто не носит мундира СС, и взгляд этот не укрылся от капитана фон Прума.

Вот тогда-то, пока они обедали, и узнал Бомболини, что «Красные Огни», которых вместе с «Бандой» держали в подвале под стражей, тоже вышли оттуда и направляются из Верхнего города на Народную площадь. Это были Фабио, молодой Кавальканти, по прозвищу Козел, два младших сына Гвидо Пьетросанто и Томмазо Казамассима.

– А десерта не будет? – спросил Ганс.

– Ладно, – сказал Отто. Он встал, вымыл руки в миске с водой. – Значит, на десерт будут вот эти.

Бомболини не нашел в себе сил обернуться и поглядеть, кого он имеет в виду.

– Эти двое, вероятно, тоже члены фашистской партии. Может быть, вы хотите, прежде чем мы приступим к работе, показать нам свои удостоверения и медали?

– Я – итальянский гражданин, – сказал Фабио. Вся кровь прихлынула к сердцу Бомболини, и ему по казалось, что оно сейчас лопнет.

– Раздевайся! – крикнул Ганс.

– Вот то, о чем я вам говорил, – сказал Отто капитану фон Пруму. – Поглядите на их глаза. Какой вызывающий взгляд. Какая отвага. Честь, мол, превыше всего.

– Такие-то и сдают быстрее других, – сказал Ганс– Стоит им увидеть, что их мужество не простирается такдалеко, как им казалось, и они теряют присутствие духа.

– У них нет эластичности, – сказал Отто. – Сравните простую земляную плотину и крепкую, каменную. В земляную, хоть и просочится вода, плотина все равно будет стоять, а эти крепкие, каменные рушатся, как только вода пробьет где-нибудь брешь.

Бомболини, сам еще хорошенько не понимая, что он делает, подошел и заслонил собой Фабио.

– Возьмите меня вместо этого парня, – сказал он. Они рассмеялись ему в лицо.

– Вы сказали, что их легко сломить. Так лучше сломите меня. Какая вам разница?

– Он вел себя вызывающе, у него слишком наглый взгляд. Мы хотим отучить его от этих замашек. Нам не нравится, когда на нас так смотрят.

– А почему ты хочешь спасти его? Ты что – любишь с ним побаловаться? Я угадал?

– Ах ты старый паскудник! – сказал Ганс.

– Я хочу спасти ему жизнь. Он однажды спас мою.

– Ты легко можешь спасти ему жизнь, Бомболини, – вмешался фон Прум, – для этого тебе нужно только сказать нам, где вино. Скажешь, и мальчишку отпустят.

– Пусть поглядит, как мы будем его поджаривать, может, тогда и заговорит, – сказал Отто.