Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
– Нет, конечно.
– Мне было восемь лет, а теперь мне тридцать четыре, значит, тебе двадцать шесть, – сказал он.
– Почему ты так схватил меня за руку – даже больно сделал?
– Я не выношу лжи. Никакой, пусть самой ничтожной. Не хочу больше слушать лжи – никакой и никогда.
– Я постараюсь никогда больше не лгать, – сказала Катерина. – Не знаю, легко ли это будет. Я как-то никогда не пробовала.
В конце площади они увидели груды бутылок – последние, оставшиеся неубранными груды бутылок.
– Что за черт, зачем это здесь? – спросил Туфа.
– Немцы придут. – Она почувствовала, как он сразу весь напрягся, но тут же овладел собой. – Вот и пытаются спрятать от них вино.
– Откуда ты это знаешь?
– Это приказ мэра… забыла, как его зовут. Толстый такой, Бомболини. Итало Бомболини. Он держал тут на площади винную лавку.
– Вранье. Не может эта жирная скотина стать мэром, – сказал Туфа.
– Вот теперь и ты врешь, а еще говорил, что никогда нельзя лгать. Ведь он и в самом деле мэр. Предводитель народа, Капитан, называют они его.
– Боже праведный! Пресвятая дева Мария! – воскликнул Туфа, и они оба рассмеялись. Туфа поглядел на мокрые от дождя блестящие бутылки.
– Да, я верю тебе, – сказал он. – Только идиот мог измыслить такое.
Они начали подниматься в гору; идти было далеко, и уже пробило полночь, когда они подошли к дому Малатесты. Туфа остановился перед дверью, чтобы отдышаться.
– Вот уж никак не думал, что еще раз войду в этот дом, – сказал Туфа. – Никак не думал, что по доброй воле переступлю когда-нибудь этот порог.
Он все еще стоял в нерешительности перед дверью.
– Я даже кур не ел с тех пор. Ни разу с того дня не брал в рот ни кусочка куриного мяса, – сказал он и с эти ми словами все же вошел в дом.
В доме было холодно и темно, и, когда Катерина затеплила светильник – фитиль, пропитанный бычьим жиром, – она заметила, что Туфа дрожит от холода, сырости и изнеможения. Огонек светильника, казалось, принес в комнату капельку тепла, но Туфа все не мог сдержать дрожи.
– Разденься и ложись в постель, – сказала Катерина. – В мою постель.
– Я не привык, чтобы мной командовали, – сказал Туфа. Он не двинулся с места.
– Может быть, ты хочешь, чтобы я отвернулась?
– Понятное дело, – сказал он с досадой. – Понятное дело.
Она повернулась к нему спиной и ждала, пока он заберется в постель. Возле кровати стояла небольшая керамическая печка, которую кто-то из семейства Малатеста привез в Санта-Витторию из заморских краев, когда в доме еще водились деньги. Дров не было, но Катерина бросила в печку ручку от метлы, и комната немного обогрелась, и в ней заиграли отблески яркого пламени. Катерина отыскала бутылку анисовой водки, и от вина им стало еще теплее, но его не хватило, чтобы разогнать усталость, а Туфе хотелось поговорить с Катериной.
– Пойду возьму в долг бутылочку, – сказала она.
Когда Катерина вернулась, Туфа спал, но тотчас проснулся, лишь только она появилась в дверях. Она принесла бутылку хорошего вермута и, откупорив ее, протянула ему.
– Бутылка совсем мокрая, – сказал Туфа. – Ого! Ты спускалась на площадь? – Он покачал головой. – Они бы повесили тебя вверх ногами на фонтане, если бы накрыли за этим делом.
То что рассказал ей Туфа, не такая уж необычная история у нас здесь, в Италии, хотя, вероятно, Туфа говорил об этом с особенной горечью, потому что он был гордый более гордый, чем другие. А в общем-то, таких историй много, только обстоятельства бывают разные, и разные места, и разные люди.
Туфа был добрым солдатом и добрым итальянцем. Он хотел быть храбрым, но при этом остаться самим собой и не запятнать своего доброго имени. Не так уж много просил он у своего государства: он хотел, чтобы ему было дозволено служить своей отчизне и при этом жить и умереть, как подобает мужчине. Однако именно этого ему и не могли позволить. Но только Туфа никак не хотел поначалу этого признать. Он лгал самому себе, когда думал о поражениях в Албании и о греческой трагедии. Он все еще старался воодушевлять своих людей, посылая их на смерть ради достижения цели, в которую они не верили, потому что он все еще никак не мог признаться самому себе в том, что это цель недостойная. Он показывал пример, и еще не достигшие зрелости юноши вставали и шли в бой и получали увечья или умирали. И вот однажды ночью в Северной Африке, неподалеку от Бенгази, кто-то из его людей, из его собственных солдат, выстрелил ему в спину.
«Прости меня, – сказал стрелявший. – Мы вынуждены это делать, чтобы спасти свою шкуру».
Но даже тогда он еще не мог признаться себе во всем до конца. Когда он возвратился обратно в свой полк в Сицилию, солдаты стали бояться его. Их пугал этот офицер, который был так храбр, что мог послать их на смерть, чтобы доказать свою храбрость. В первую же атаку его солдаты дезертировали с поля боя.
«Мы не побежим! – кричал им Туфа. – Пусть бегут Другие! Мы будем стоять насмерть. Мы будем сражаться и умирать, как подобает мужчинам».
Но они продолжали бежать. Они бежали прямо на него и мимо него, и он навел на них пистолет, как по необходимости делал это прежде, но они все продолжали бежать, итут впервые его рука опустилась, потому что он понял: они правы, а он не прав, и стрелять в них – значит стать убийцей.
В ту же ночь он бежал сам, добрался до Мессинского пролива и там, взяв на мушку какого-то рыбака, переправился на материк и продолжал ночами пробираться на север, как раненый зверь, который стремится уползти в свою берлогу, чтобы в одиночестве зализать раны или умереть.
Когда он кончил свой рассказ, огонь в печке уже догорел, в доме снова стало холодно, и теперь уже Катерину начала пробирать дрожь.
– Я хочу лечь. Надеюсь, ты мне позволишь? – сказала Катерина. Она спросила это просто из вежливости.
– У меня, кажется, нет другого выбора, не так ли? Она разделась и легла в постель; они лежали молча.
Туфа сначала еще дрожал – от холода, усталости и воспоминаний, пробужденных в нем собственным рассказом. Но тепло ее тела мало-помалу согрело его и наполнило спокойствием, и тогда дрожь утихла и он уснул. Но это был даже не сон, а дремотное успокоение, потому что когда он по-настоящему засыпал, то спал так глубоко, что добудиться его было не просто. Тут же он скоро пробудился и заключил Катерину в объятия. Это произошло как бы само собой, и в этом не было ничего неожиданного для них, и каждый получил от другого именно то, чего ждал. А потом они лежали рядом и молча смотрели па темный потолок.
– Теперь я все знаю про тебя, – сказала Катерина, – Не знаю только одного – твоего имени.
– А может быть, пускай так и будет. Ты знаешь, как у нас здесь говорят: «Любить – люби, а душу не раскрывай».
– Нет, я хочу знать твое имя. Я считаю, что имею на это право.
– Меня зовут Карло, но я не люблю свое имя, – сказал он.
– Карло, – повторила она несколько раз на разные лады. – Нет, это имя тебе не подходит.
– Немецкое имя. Переделано из Карла. Я проникся к нему ненавистью.
Они слушали, как дождь стучит по черепичной кровле и по воде в переполненных сточных канавах, и хлещет в закрытые ставни, и поливает булыжную мостовую.
– Но ведь между нами нет никаких преград, – сказала Катерина.
– Может быть, это и плохо. Может быть, это погубит нас.
– Почему ты так говоришь?
Туфа сказал, что он и сам не знает. Он утратил веру а вместе с ней пропала и уверенность в себе, сказал он.
– Знаешь, как еще у нас говорят? Тебе это не мешает знать: «Люби, но будь готов возненавидеть». Возможно, люди правы.
– Почему люди так скупы сердцем и так жестоки? – спросила Катерина.
– Потому что жизнь скупа и жестока к ним. В этом– то и есть моя беда, понимаешь? Я понял все это, когда мне уже стукнуло тридцать четыре года. Ты, верно, еще никогда не встречала столь великовозрастного ребенка.
Ветер распахнул ставни, и они застучали по каменной стене дома, и дождь забарабанил в окно. Ветер меняется, сказал Туфа, значит, дождь скоро пройдет.
– Мне кажется, я имею теперь право услышать историю фонтана, – сказала Катерина. Ей хотелось переключить его мысли на другое, чтобы он не уходил в себя так, как было весь этот вечер, но она старалась впустую: Туфа уже погрузился в глубокий сон. Она лежала возле, боясь пошевельнуться, и не могла уснуть.
– Туфа! Карло!
Она знала, что ответа не будет, но ей хотелось говорить с ним. Она посмотрела на его лицо и почувствовала прилив нежности. Ей захотелось погладить его по щеке, но она не смела.
– Я, кажется, снова влюбилась, вот что ты со мной сделал, – произнесла она вслух.
Это испугало ее – ведь любить опасно. Она подумала о том, что в город придут немцы, и при этой мысли, оставлявшей ее прежде равнодушной и холодной, ее внезапно обдало жаром. Раньше ей было наплевать на немцев, теперь все изменилось. Ведь они могут увезти ее, могут забрать Туфу, могут разрушить то, что возникло. Но в конце концов она все же уснула, и сон ее, так же как и сон Туфы, был столь глубок, что она не слышала ни глухого звона колокола, ни шарканья ног по мостовой, ни хлопанья дверей… Она не слышала даже громких криков толпы, стекавшейся вниз, к Народной площади, и грохота повозок, спускавшихся на площадь.
* * *
Роберто, оставив Малатесту и Туфу на Народной площади, отправился к себе во Дворец Народа и лег в постель. Но не прошло и часа, как его разбудил Бомболини.
– Господь снова посетил меня во сне, – сказал мэр. – Я хочу, чтобы ты послушал, какое еще откровение было мне ниспослано свыше.
Роберто неохота было вставать, ему неохота было даже лежать и слушать откровения.
– Хочешь поесть жареного луку? Я уже приготовил, – сказал Бомболини. – Ну, пожалуйста, прошу тебя.
Тогда Роберто встал – просительный тон Бомболини испугал его, – и они вместе спустились вниз. Несколько луковиц кипело в оливковом масле на жидком пламени очага, который разжег мэр.
– Господь бог явно хочет сказать мне что-то, а я слишком глуп и ничего не понимаю, – сказал Бомболини. – Господь указывает нам выход. Я чувствую, что он тут, но я не могу его ухватить – как кролика, забившегося вглубь норы. – И он рассказал Роберто историю о знаменитом семействе Дориа.
Это были славные мореплаватели из Генуи, но к тому времени, о котором пойдет речь, они уже сильно обеднели. И вот однажды король послал к ним гонца с известием, что он решил почтить своим посещением их дом и прибудет к ним к обеду.
«Ты должен отклонить эту честь. Придумай какой-нибудь приличный предлог, – сказали младшие братья старшему брату Андреа. – У нас нет серебряной посуды, у нас нет даже порядочных тарелок, у нас нет ни одного блюда, достойного, чтобы подать к столу короля. Мы опозоримся».
Но Андреа просил короля пожаловать, а сам пошел к богатому соседу и одолжил у него всю его серебряную и золотую посуду, а в залог оставил ему своего старшего сына. Если посуда не будет возвращена, сосед имел право сделать с мальчиком все, что ему угодно, даже убить его.
Король прибыл и остался очень доволен и угощением, и приемом, и золотой и серебряной посудой, и прекрасным видом на море и на гавань.
«А у вас тут хорошо, – сказал король. – Живете прямо по-царски».
«Мы – моряки, и потому наш дом невелик. Мы хотим жить налегке, чтобы можно было быстро сняться с места – сказал Андреа. – Вот, к примеру, когда мы собираемся выйти в море, так иной раз предпочитаем не возиться с посудой. Просто кидаем ее с террасы в воду».
И, взяв тяжелый золотой кубок, он закинул его далеко в море. Король только рот разинул.
«Можно размахнуться и зашвырнуть подальше, а можно и просто уронить, – сказал Андреа и уронил большой серебряный поднос в воду. – Я люблю это делать сам, мне нравится бросать». – И он зашвырнул далеко в море золотую вилку.
«Вот так?» – спросил король и швырнул золотую тарелку.
«Вот так, вот так. Это же очень удобно», – сказал Андреа и уронил в море серебряный кувшин.
Даже короли не часто имеют возможность швырять сокровища в море. И вот они стали швырять тарелки, и чаши, и ножи, и вилки, а когда уже больше нечего было швырять, король повернулся к братьям Дориа и сказал:
«Вы – великиелюди. Вы великие люди, способные на великие поступки. Я приветствую вас».
И тут же, не сходя с места, подарил им герцогский титул. Они остаются герцогами и по сей день. И богатство снова вернулось к ним.
– Оно тут, понимаешь, Роберто, – сказал Бомболини. – Указание свыше – оно где-то тут.
– Этот человек заплатил дорогой ценой, угождая королю, – сказал Роберто. – А что же было с мальчиком?
– То есть как – что было с мальчиком? – удивился Бомболини. – Он вернулся домой к отцу.
– А драгоценная утварь? Сокровище-то ведь погибло на дне морском.
Бомболини воззрился на Роберто, словно не понимал, откуда взялся этот чудак.
– Так ведь все золото и серебро осталось в рыболовной сети, которую они протянули вдоль берега под водой накануне приезда короля. Один только серебряный молочник затерялся где-то.
– Вот оно что! В сети, значит… – Роберто понял, что если в этой истории скрыто указание, что им следует делать, то искать его надо где-то в этой рыболовной сети.
– Ну, понятное дело, там была сеть. Неужто ты думал, что он стал бы швырять золото в море, если бы там не было сети?
Роберто понял и еще кое-что: он говорил на языке этого народа, но бессилен был проникнуть в его душу. Любой крестьянин сразу бы смекнул, что в воде была протянута рыболовная сеть, и соль этой истории заключалась вовсе не в том, как ловко они одурачили короля, а в том, как ловко можно использовать рыболовную сеть.
– Ну что? Теперь тебе уже ясно, в чем суть? Роберто вынужден был признаться, что ему по-прежнему ничего не ясно.
– Ладно, давай поешь, тебя осенит тогда. – Бомболини зачерпнул полную ложку горячего поджаренного лука и полил кипящим маслом ломоть хлеба, и тут Роберто рассказал ему, что Малатеста отвела Туфу к себе домой.
– А ты знаешь, что у них там всего одна кровать, известно тебе это? – спросил Бомболини.
Роберто покачал головой.
– Однакровать. Ты можешь вообразить себе такое? – сказал Бомболини. – Малатеста сожительствует с Туфой! Ты даже не понимаешь, что это значит. Это революция. Весь мир вверх ногами. Туфа сожительствует с Малатестой в доме Малатесты!
– Откуда ты знаешь, что они там делают? – сказал Роберто.
И снова Бомболини поглядел на него как на дурачка.
– Они же лежат в одной постели, разве не так? Каждый итальянец свято убежден, что любой мужчина,
оказавшись в одной постели с любой женщиной, будет ею обладать, даже если ни он, ни она не испытывают влечения друг к другу, – просто мужчина слаб и не в состоянии противиться зову природы… И ни один суд в Италии никогда не поверит, что может быть как-то иначе.
Роберто смотрел, как мэр вытирает оливковое масло с подбородка и со щек, и только тут заметил, что из глаз его бегут слезы – бегут тихо и упорно, в то время как челюсти так же упорно пережевывают пищу. Когда последний кусок хлеба и последняя луковица были уничтожены, Бомболини снова повернулся к Роберто.
– Не обращай внимания, – сказал Бомболини. – Но скажи мне, Роберто, скажи мне только одно: что мне делать
– Что-нибудь подвернется. Ты только не прозевай.
– Американцы всегда так говорят, – сказал Бомболини.
– Хочешь теперь послушать мою историю?
Бомболини утвердительно кивнул, и Роберто рассказал ему историю, которую он слышал от солдата из Арканзаса.
Один человек, охотясь на медведя, вышел на большую открытую поляну, и вдруг у него отказало ружье. На поляне не было ни дерева, чтобы на него залезть, ни камня, за который можно было бы спрятаться, ни пещеры, в которой можно было бы укрыться, и тут из леса на поляну вышел огромный разъяренный медведь и пошел прямо на охотника. Охотник был уже на волосок от гибели и едва уцелел, сказал Роберто.
– Как так – едва уцелел? Что же он сделал?
– Он залез на дерево.
– Но ты как будто сказал, что там не было дерева.
– В этом-то все и дело, там должнобыло быть дерево, оно должнобыло там быть.
Бомболини, в почтительном молчании прослушавший всю историю, покачал головой и состроил гримасу.
– Вот в чем разница между нами, Роберто. Ты считаешь, что выход должен быть. А мы думаем иначе. Из века в век жизнь учила нас другому. В этом вся суть. Выход есть далеко не всегда. Когда-нибудь и твоему на роду придется это понять.
И мэр снова заплакал, слезы снова заструились по его застывшему лицу, и Роберто невольно отвернулся.
– Видишь, так же ведь получилось и с твоим предложением, – сказал Бомболини. – Чем, казалось бы, плохо придумано – спрятать вино, а вот ничего не вышло.
Он произнес это с оттенком осуждения, и Роберто рассердился: выходило так, словно Америка была виновата в том, что вино сейчас валялось на площади.
– А что ж, конечно, неплохо придумано, только надо было спрятать его туда, куда я сказал… – проворчал Роберто.
– Куда это «туда»?
– Туда, куда я тебе советовал, – сказал Роберто. – Может, тоже ничего бы не вышло, но попробовать стоило.
Бомболини очень не хотелось углубляться в этот вопрос. Он уже начинал привыкать к мысли, что никакими силами не спасти вино. Он уже свыкся с чувством поражения и находил в нем какую-то горькую усладу; ему очень не хотелось продолжать этот разговор.
«– Куда? – еле слышно снова спросил он. Вопрос прозвучал так же тускло, как пробковый звон колокола.
– В старые римские погреба.
Бомболини ничего не ответил. Его вдруг одолела зевота.
– У подножия горы, под виноградниками, – сказал Роберто. – Там ведь два винных погреба.
– Два винных погреба, – повторил мэр.
– Надо спрятать вино во второй погреб и замуровать его там.
– Замуровать там… – Голос мэра звучал по-прежнему тускло, но уже тоном выше.
– Ну да. Так, чтобы это было похоже на старую кладку. Замуруй там вино, – сказал Роберто. – На месте входа во второй погреб возведи фальшивую стену.
Бомболини долго молчал – так долго, что Роберто уже начал терять терпение.
– Там же есть погреб внутри, выложенный кирпичом. Ты ведь сам знаешь.
Бомболини кивнул, хотя, правду сказать, он уже много лет не заглядывал туда и не видел этих погребов.
– Этот второй погреб, который там, в глубине, он как-то ни к селу, ни к городу. Вроде как ненужная пристройка какая-то, ты понимаешь?
– Да, понимаю, – сказал Бомболини.
– Как будто, когда построили первый погреб, увидели, что не хватает места, и пристроили еще один.
– Ну да.
– Так что, если заделать отверстие кирпичом, будет сплошная стена, и все.
– Ну да. – Бомболини теперь, казалось, совсем оцепенел, сердце бешено колотилось у него в груди и кровь бурно бежала по жилам, но он был нем и неподвижен, как старый бык; широко раскрытыми глазами он уперся прямо перед собой в одну точку и, не шевелясь, ждал, когда на него обрушится новый сокрушительный удар.
– Они все равно найдут, – сказал он.
– Очень может быть.
– Они сразу догадаются.
– А рискнуть все-таки можно.
– Они не дураки.
– Они такие же, как все: есть умные немцы и есть глупые.
– Им нужно вино, – сказал Бомболини. – Они сделают все, чтобы им завладеть.
– Вам оно тоже нужно, – сказал Роберто. – И я думал, что вы готовы испробовать все, чтобы его не отдать.
Бомболини продолжал пялить глаза на стену, словно боялся, что взгляни он на Роберто, и его доводы иссякнут. Наконец он повернулся к Роберто.
– Очень жаль, – сказал Роберто. – Я считал, что по пытаться стоит.
– Ты считаешь, что стоит, Роберто? Стоит? Бомболини так стремительно шагнул к Роберто, что налетел на стул и опрокинул его и даже не заметил этого.
– Черт побери, Роберто! – сказал он. – Ух, черт побери! – сказал он, и то, что он вдруг вслед за этим сделал, не ложится на бумагу, потому что выглядит совершенно нелепо и не поддается разумению. Он со всей мочи двинул Роберто в скулу, так что американец упал на колени, постоял немного, очумев от удара, и рухнул на каменный пол.
– Мы выложим такую стену, что сам всемогущий господь бог не разберет, что это за стена! – выкрикнул Бомболини. Тут он наконец спустился на землю с тех неведомых высот, на которые воспарил. Увидев кровь на каменных плитах пола, он хотел было нагнуться и помочь Роберто, но вместо этого тут же повернулся к нему спиной и шагнул к двери.
– Прости меня, Роберто, но сейчас не до тебя.
И он стремглав бросился куда-то. Выскочив на площадь, он все так же бегом пересек ее, кинулся к колокольне, и, когда дверь не сразу отворилась, он в своем неистовстве оторвал от нее старую металлическую ручку и только потом догадался отодвинуть щеколду. Он принялся шарить в темноте и, нащупав грязную пеньковую веревку, со всей мочи дернул за нее и продолжал дергать и дергать словно одержимый. Колокол звонил глухо, тоскливо.
– Черт бы побрал этот никудышный колокол! – крикнул Бомболини. – Черт бы побрал меня вместе с этим никудышным колоколом!
Но удары колокола все же разносились за пределы площади, и люди услышали их и затеплили свои масляные светильники и сальные свечи и стали подниматься с постелей, хотя до рассвета оставалось еще часа два и площадь была погружена во мрак.
Часов у Бомболини не было.
– Который час? – крикнул он тому, кто первый по явился на площади. – Который час? Скажи мне, который час?
Наконец пришел кто-то с часами, и все сгрудились вокруг него, а он поднял часы повыше, чтобы свет луны упал на циферблат. Было два часа утра. Все смотрели на Бомболини, а он подсчитывал. Часы он откладывал на пальцах, а для отсчета суток сжимал кулак. Он проделал это несколько раз подряд, чтобы не вышло ошибки.
– Тридцать девять часов, – объявил он. – Немцы придут сюда через тридцать девять часов.
