Текст книги "Тайна Санта-Виттории"
Автор книги: Роберт Крайтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Часть восьмая
Победа Санта Виттории
После этого все изменилось. Мы теперь держали себя так, как Баббалуче с фельдфебелем Траубом в утро своей смерти, ибо ничего хуже они нам сделать уже не могли. Теперь мы знали, что, даже если они найдут вино, мы убьем их, и они это понимали. А потому они могли найти вино и ничего об этом не сказать.
Мы больше не видели их и не слышали. Они жили среди нас, но не с нами. Солдаты проводили все время в винном погребе – играли друг с другом в карты и пили вино. Большую часть времени они были пьяны. Несколько парней из Бригад Веселого Досуга ходили к ним туда, мы им это разрешили, потому что они потеряли много денег и у них был один выбор – либо отыграться, либо пойти по миру. Немцы пили и глядели на нас виноватыми глазами.
Но это ничего не меняло. Чувствуй они себя виноватыми или не чувствуй – все одно. Мы могли бы их возненавидеть, но Баббалуче, во всяком случае на время, вытравил из нас даже ненависть. Если бы мы возненавидели немцев, мы бы испортили всю затею с его смертью.
«Ну, что поделаешь, – говорили наши жители солдатам в те редкие минуты, когда между ними завязывалась беседа. – Просто он был у нас лучший каменщик. Но это не имеет значения. Поверьте нам. Все так и есть, как он сказал. Это не имеет значения».
Мы не давали немцам возможности испросить у нас прощения, а ничего страшнее для человека быть не может.
Кроме того, все наши мысли были заняты виноградом, потому что время сбора урожая уже подошло.
После случившегося мы почти не видели фон Прума и ни разу не видели Катерины. Из всех обитателей Санта-Виттории одна только она еще страдала от оккупантов. Она жила как пленница, потому что фон Прум любил ее, потому что она была единственным, что у него осталось, и потому что он поклялся: если она бросит его, Туфа поплатится за это жизнью, а она знала, что если фон Прум и способен еще кого-то убить, так только Туфу.
Мы почти ничего не знали о том, что он делал в эти дни. Сохранились его заметки и письма, которые он писал, между прочим, даже своему покойному брату Клаусу, но не отсылал. Он занимался самоанализом, много читал, писал и пытался таким путем, а также через свою любовь к Катерине переделать себя. Он начал исповедоваться перед ней, срывая со своей души покров за покровом, что всегда опасно делать. И вот что он написал в своем дневнике:
«Я должен заглянуть поглубже в хаос, царящий в моей душе, проникнуть в его глубины, чтобы разгадать эту загадку – мое Я».
Никто в Санта-Виттории не мог бы написать такое. Еще, возможно, Фабио мог бы, но до выпавших ему на долю испытаний, а не после. Катерина немного облегчила страдания фон Прума, пересказав ему слова своего мужа, который чрезвычайно восхищался немцами.
«Разница между итальянцем и немцем, – сказал он ей, – заключается в том, что, когда итальянец совершает дурной поступок, он знает, что это дурно, а когда немец поступает дурно, он способен убедить себя в том, что поступает правильно. Потому-то они и добиваются в жизни большего, чем мы».
– Я поступал дурно, – сказал ей на это фон Прум. – Видишь, я это сознаю. Но ведь я поступал так для блага моей родины.
– И забывал при этом, – сказала ему Катерина, – что любой кусок земли – чья-то родина.
– Когда-нибудь, когда все кончится, я вернусь сюда и сделаю для здешних жителей что-то очень хорошее, По строю новый фонтан, помогу построить школу. Как ты думаешь, они были бы довольны?
– О да, конечно, – сказала Катерина. – Вернись сюда и построй школу.
И она была права. Такие уж мы есть. Мы бы приняли школу от кого угодно, лишь бы благодетель не вздумал нас в ней учить.
Так фон Прум нашел для себя занятие: он целыми днями раздумывал о том, как вернется сюда и будет нам благодетельствовать. Об этом тоже осталось много записей. Должно быть, это помогло ему оправдаться перед своей совестью и немного успокоить ее, потому что к нему вернулось душевное равновесие.
«Я заглянул в царящий во мне хаос, я проник в его глубины, – написал он несколько позже. – Я опускаю бадью в самый глубокий колодец моей души, и вода, которую я извлекаю из него, становится все чище и чище. Загадка разгадана: хотя я совершал ошибки и каюсь в них, в то же время я вынужден признать, что независимо от моей воли предуготован делать в жизни добро».
После этого он начал понемногу выходить на улицу, совершал небольшие прогулки по площади, улыбался женщинам у фонтана и с удовольствием обнаруживал иногда, что они отвечают ему улыбкой.
– По-моему они все понимают, – сказал он как-то Катерине. – Это хороший народ. Они знают, что я всего лишь солдат, а солдату иной раз приходится совершать весьма неблаговидные поступки, если этого требует долг.
Так он примирился с собой и снова почувствовал в себе уверенность. Ведь он старался поступать возможно лучше и в общем-то мог не стыдиться своих поступков. Правда, кое-кто пострадал, но он вовсе не желал этого. Словом, он опять был в мире с собой, если не считать одного обстоятельства, мысль о котором неотступно преследовала его. И вот как-то днем – примерно за день или за два до того, как начался сбор урожая, – чувствуя себя уже достаточно уверенно, он послал за Бомболини.
«Не ходи, – говорили мэру люди. – Это унизительно для нас».
Но он пошел.
Прежде всего его поразила Малатеста. Говорили, что она совсем зачахла – так, во всяком случае, хотелось всем думать, – на самом же деле Бомболини показалось, что она никогда еще не была так хороша. Теплые ванны, хорошая еда и мягкая постель не могли не пойти ей на пользу. Бомболини посмотрел на нее, и, когда взгляды их встретились, он все понял. Ну с какой стати ей чахнуть из-за него? Чья бы это была в таком случае победа? «Баббалуче не одобрил бы этого», – подумал Бомболини.
– Я хочу кое-что сделать для этого города, – сказал фон Прум. – Я намерен рискнуть ради вас всем моим будущим. Видишь ли, скоро здесь появятся и другие немцы. Очень скоро начнется генеральное отступление с юга. И остановятся наши войска где-то здесь, на новых оборонительных рубежах. Сюда стекутся тысячи солдат. Вполне возможно, что именно здесь произойдет генеральная битва. И вполне возможно, что вино, – не делай ты такого лица, Бомболини, мы же не дети! – что вино будет тогда обнаружено. Штаб моей части уже отступил. Архивы – в полном беспорядке. Так вот: как комендант Санта-Виттории я готов поклясться, что вино, которое будет найдено, принадлежит по закону вам, что вы внесли свою долю рейху и оставшееся вино трогать нельзя.
Бомболини поразмыслил над этим предложением, потому что, по правде говоря, сбрасывать со счета его не следовало.
– Тогда вы будете спасителем этого вина, – сказал он.
– Да, можно на это и так посмотреть. Ваше вино лично меня ничуть не интересует. Оно мне не нужно. И ты это знаешь. Но мне хочется помочь твоему народу. Дай мне возможность сохранить для вас ваше вино.
Бомболини поднялся. Ему не терпелось поскорее уйти – так он боялся совершить какую-нибудь нелепую или даже опасную оплошность.
– Я даже выразить вам не могу, как высоко я ценю ваше великодушие, – сказал он капитану. – Только чело век необыкновенный может сделать такое предложение. И потому я с глубоким огорчением вынужден вам снова повторить, что нет у нас никакого вина.
После этого им уже нечего было друг другу сказать, и каждый думал лишь о том, как бы побыстрее расстаться.
– Если бы ты был настоящим хозяином, – сказала мэру Катерина, – ты бы припрятал немного вина, чтобы он мог спасти его для тебя.
– А вы считаете, что можно было бы так провести капитана фон Прума? – заметил Бомболини.
– Спроси у него, – сказала Малатеста, и Бомболини посмотрел на капитана.
– Нет, – сказал фон Прум.
Даже весть о возможности появления новых немцев – быть может, тысяч немцев – как-то не пугала нас тогда. Все боялись только одного – боялись за Туфу. Боялись того, что он мог выкинуть. Если бы он убил капитана фон Прума – хотя капитан был уже все равно что мертв для нас, – всему городу пришлось бы расплачиваться за поруганную честь Туфы. Какие же мы были тупицы! Ни у кого и мысли не возникло, что расплачиваться за все придется кому-то другому.
Немец вызвал Бомболини вторично, но разговор между ними на этот раз не состоялся. Не успел мэр дойти до середины площади, как его остановил звон колокола, а потом грохот барабана Капоферро, а потом люди, высыпавшие из домов на площадь.
– Время пришло! – вещал Капоферро. – Пора! Ста рая Лоза снял пробу.
Фон Прум вышел из дома Констанции и с трудом проложил себе дорогу среди метавшихся по площади людей, которые теперь ринулись во все стороны за своими повозками и мулами.
– Что такое? Что случилось? – спросил он Бомболини.
– Ничего не случилось, – ответил ему мэр.
– Мне надо было поговорить с тобой о чем-то очень важном, – сказал фон Прум.
Бомболини посмотрел на него – ну, совсем как Фунго, говорим мы в таких случаях: выпучив глаза и разинув рот.
– Да пошел ты к черту, – сказал он, – у нас вино град созрел, а он ждать не может.
* * *
У нас, в самом деле, наступает такой момент, когда, ни секунды не медля, нужно приступать к сбору винограда. Начни собирать его на день раньше – ив гроздьях не будет того, чем положил наделить их господь; начни на день позже – и дьявол тронет ягоды гниением. А если начать сбор в тот день, когда следует, ягоды вберут в себя всю влагу и из воздуха, и из почвы, и из лозы, и из листьев и набухнут соком. Листья впитают в себя все солнечное тепло до капли и нагреют сок, и сахар разойдется по ягоде до самой шкурки. И вот когда это произошло – о чем сразу узнают такие люди, как Старая Лоза, которые корнями срослись с землей, а всю душу вложили в лозу, – наступает время собирать урожай.
После этого для Санта-Виттории уже не существует ничего, кроме винограда. Нет ни войны, ни огромного мира вокруг. Даже бог перестает существовать – он существует лишь в винограде. Если, к примеру, умрет человек – смерть его проходит незаметно, о ней даже не говорят. И похоронами его никто не занимается. А если затягивать нельзя, тогда его все-таки хоронят, но при этом присутствует одна лишь родня, и, как только заколотят крышку гроба, все тут же бегут в виноградники. И орошают слезами уже не могилу, а лозу. Дети ходят голодные: они понимают, что нельзя просить есть, когда идет сбор урожая. Все, кто способен двигаться, отправляются в виноградники и срезают с лозы налитые солнцем гроздья и кладут их в корзины, которые потом нагружают на повозки и везут наверх, на гору, где винные прессы давят ягоды, убивают их, чтобы через какое-то время они возродились совсем как Христос – в новом и чудесном обличье. Жидкость, светлая и безвкусная, течет в большие дубовые бочки, вместимостью две тысячи галлонов каждая; бочки эти – гордость нашего города, ибо в них хранится пот и кровь наших граждан. На третий день жидкость начинает бунтовать (так мы тут говорим). Значит, начался процесс брожения и виноград стал заявлять о своем желании родиться вновь. Вино кипит и шипит в бочках, точно волны морские; вино бунтует. А когда бунт закончится – этак через неделю или дней через десять, в зависимости от качества винограда, – Старая Лоза опустит стакан в бочку, потом поднимет его к солнцу, и в эту минуту мы узнаем, каким был прошедший год и будем ли мы голодать или есть досыта зимой, когда придут дожди и метели.
В день снятия пробы с вина начинается праздник урожая, и начинается он с раннего утра. Если вино хорошее и его много, праздник будет веселым, даже буйным и безудержным. Но если вино оказалось жидкое и урожай плохой, праздник может получиться печальный, даже с примесью горечи.
Первые дни сбора урожая все работают. Бомболини идет на виноградники и потеет. Витторини тоже. А в этом году даже Роберто, хотя нога у него еще болела, работал вместе с Розой, Анджелой и всем семейством Казамассима от зари дотемна, – трудился так упорно, что временами казалось: сейчас он умрет. Впрочем, сама по себе работа ему даже нравилась, хоть он и валился с ног от усталости. Ему приятно было держать в руке тяжелые гроздья спелых ягод, нравилось работать бок о бок с Анджелой, вместе потеть под октябрьским солнцем, вместе подниматься прохладным вечером в гору. Как-то раз, когда он стоял рядом с ней в тени виноградных листьев, его рука вдруг очутилась на ее бедре, потом обвилась вокруг талии, и он поцеловал девушку в затылок, – она не повернулась и не отстранилась, даже не шелохнулась.
– Ты не должен этого делать, – только и сказала она.
– Почему? Мне очень захотелось тебя поцеловать.
– Мы здесь так себя не ведем. Парень может позволить себе такое, только если он собрался жениться на девушке.
В эту минуту он ничего ей не сказал, но потом, как бы между прочим, заметил, что, возможно, и женится на ней.
– Нет. – Она указала на свои босые ноги. – Американцы не женятся на девушках, которые ходят босиком. А потом, что я там у вас буду делать? Я ведь умею только собирать виноград.
– А в кино ты умеешь ходить?
– Да.
– Так вот, будешь ходить в кино. Захочешь, можешь сидеть в кино хоть весь день, а по вечерам – слушать радио.
Она немного подумала.
– Нет, мне это не понравится. Я люблю собирать виноград.
– Да я же шучу с тобой. Люди в Америке занимаются не только этим. Ты все-таки подумай.
– Мне нравится собирать виноград. И мне нравится здесь.
– А ты все-таки подумай.
Решив возместить отсутствие тех, кто побывал в руках у эсэсовцев, фон Прум послал нескольких солдат работать на виноградниках. Кое-кому из них уже приходилось собирать виноград, и они неплохо справлялись с делом. Роберто, заметив, как ефрейтор Хайнзик смотрит на Анджелу, когда она наклоняется, выпрямляется, тянется за гроздьями, вдруг почувствовал, что ему хочется прикрикнуть на него. Но он сдержался и продолжал работать.
В виноградниках царило оживление. Никто не мог припомнить, чтобы виноградины были когда-нибудь такие налитые, такие тяжелые, а гроздья – такие большие. Корзины с виноградом тоже были тяжелые, как никогда, и прессы не успевали с ним справляться, так что приходилось работать в давильне до поздней ночи при свете, который давал Лонго, несмотря на угрозу бомбежек с воздуха. Целый день густой сок бежал из-под прессов по желобам в бочки, и они наполнялись быстрее обычного. Вина было много и все знали, что если при этом оно еще окажется хорошим, то год выдастся такой, какого и не упомнит никто в Санта-Виттории.
Люди были возбуждены и от души веселились; ведь по мере того как текло вино – а тысячи галлонов вытекли из-под прессов и уже сто тысяч галлонов пробежало по деревянным желобам в бочки, – все яснее становилась разгадка тайны и ответ на первую часть вопроса: есть в Санта-Виттории вино или нет; все это происходило на глазах у немцев, но они ничего не видели, потому что глаза Их непривычны к вину.
И вот, когда сбор урожая подходил к концу и ободранные лозы выглядели положительно непристойно, точно их раздели донага, Бомболини принял смелое решение. Он пересек Народную площадь и пригласил капитана фон Прума и солдат принять участие в празднике урожая.
– Не знаю, право. Насколько я понимаю, это ведь своего рода религиозная оргия. Во время нее много пьют, людьми овладевает что-то вроде истерии. По-моему, ваша идея не очень удачна, – сказал фон Прум.
– Пусть будет истерия, но это истерия веселая, – возразил ему Бомболини. – Без всяких обид и горечи. На празднике урожая не бывает врагов. Особенно если вино доброе.
– Я подумаю, – сказал немец.
– У нас на этом празднике никогда еще не присутствовали чужеземцы. Я приглашаю вас в ответ на ваше предложение насчет вина. Люди считают, что вы тем самым проявили к нам уважение.
Фон Прум приложил палец к губам и уставился в потолок.
– Значит, люди считают, что я проявил к ним уважение, – повторил он.
– Они считают, что это было очень великодушно с вашей стороны. Поэтому мы хотим, чтобы вы были почетным церемониймейстером на нашем празднике.
– Это очень большая честь, – сказала Катерина.
– Большей чести мы никого не удостаиваем, – сказал мэр.
– Ну, что ты скажешь? – спросил капитан, обращаясь к Катерине.
– Я просто не вижу, как ты можешь отказаться, – сказала она.
И тогда капитан фон Прум – от имени своих солдат – принял предложение прийти на праздник.
– Вы, конечно, хотите, чтобы мы пришли в парадной форме, – сказал он.
– Народу это польстило бы, – сказал Бомболини. – Мы даже дадим вам нести статую святой Марии во главе процессии. И включим в число тех, кто будет выжимать сок из последнего винограда. По старинке – ногами, как у нас принято. Последние капли вина.
– А вот это уже великодушно с вашей стороны, – сказал фон Прум. – Вы обладаете даром прощения. А я только учусь этому.
Бомболини собрался уходить.
– Некоторые наши традиции могут показаться вам несколько странными, но я думаю, вам ничего объяснять не надо, – сказал мэр. – Вы обидите людей, если не выполните их. Мы твердо следуем традициям.
Капитан фон Прум обещал все выполнить.
* * *
Вино в первой бочке перестало кипеть на пятый день после того, как был выжат виноград, и это означало, что праздник урожая начнется раньше обычного. Ночи стояли холодные и туманные, и в бочках оседал осадок, а вино, охлаждаясь, становилось прозрачным.
Весь виноград, за исключением того, который оставляли, чтобы во время праздника по традиции выжать из него сок, был уже собран. По всему городу висели гроздья, которые женщины срезают и сохраняют на зиму, когда нет свежих фруктов, – они висели на лестницах, в дверных проемах; со всех крючков и гвоздей на всех стенах в Санта-Виттории свисали кисти и гроздья, целые каскады винограда. Прошло восемь дней с тех пор, как начали давить виноград, и вот на девятые сутки, вечером, Старая Лоза опустил свою мерку в одну из бочек, и вино, которое он оттуда достал, оказалось почти прозрачным.
– Время подходит. Готовьтесь! – приказал Старая Лоза. – Утром я сниму с вина пробу.
Трудно описать, что тут начинается. У фонтана выстраивается длинная очередь – сразу набегает не меньше пятидесяти женщин, потому что все хотят помыться и даже искупаться перед праздником. Трех человек посылают за Лоренцо Великолепным, Лоренцо– винодавильщиком, чтобы привести его в город. Еще троих посылают в Сан-Марко-делла-Рокка за оркестром, который всегда играет нам, получая за это бочонок молодого вина. Кто-то идет за Мароттой – взрывником: он вместе с сыном запускает нам фейерверк. Конечно, не очень приятно нанимать кого-то из Скарафаджо, но, по счастью, Маротта не родился в этом городе и, следовательно, не может считаться коренным скарафаджинцем.
«В постель, в постель, спать!..» – кричат матери детям. Но ни один ребенок не спит здесь в ночь перед праздником – это уж как закон. У старух тоже есть свои обязанности: они вытаскивают соломенные шляпы, предназначаемые обычно для мулов и волов, и отправляются за цветами, чтобы сплести гирлянды и надеть их потом животным на шею. Кое-кто отправляется на виноградники нарубить лоз для украшения статуи святой Марии и нарвать виноградных листьев, в которые оденут ее.
Девушки занимаются прическами и платьями, а женщины постарше подновляют традиционные костюмы, чтобы надеть их еще разок. Мужчины почти ничего не делают. Они счищают грязь и навоз с сапог и с ног и вытаскивают свои черные костюмы – те, у кого они есть, – а потом стоят и толкуют о вине, снова и снова, без конца, без устали повторяя одно и то же, будто это великая истина, которую они только что открыли.
Они рассуждают о том, будет вино густое или жидкое, черное как ночь или красное, как глаз голубя, резкое или мягкое, легкое или тяжелое, и будет ли у него такой, как надо, букет, а главное – будет ли оно в этом году по-настоящему frizzantino, то есть такое, чтоб точно иголочками кололо и слегка жгло язык, как всякое доброе вино.
В этот вечер никто не пьет: надо, чтобы к утру голова была ясная, рука твердая, а рот чист для первых глотков молодого вина. Многие мужчины всю ночь не ложатся спать и топчутся у фонтана, неся почетную вахту в честь вина. Они изводят друг друга предположениями о том, какое скверное будет вино, какой поганый у него будет вкус и какая от него будет оскомина.
«Откуда ему быть хорошему-то! Помнишь, какой холодный дождь прошел две недели назад? Чего уж теперь ждать! Он погубил виноград».
Им точно кажется, что скажи они доброе слово – и бог вина за ночь отвернется от них. Короче, делается это в целях самозащиты: ведь если ты не ждешь ничего хорошего, тебе и обидно не будет! Ну, а кроме того, к вину надо относиться со смирением, ждать только самого худшего: подставить, как принято здесь говорить, богу вина свою задницу и ждать пинка.
В два часа ночи, когда на дворе хоть глаз выколи, большинство женщин было еще на ногах. Несколько мулов и волов, увешанных цветами, украшенных лозами и виноградными листьями, бродили по площади как неприкаянные, поскольку уже не надо было таскать на гору корзины. Такими же неприкаянными чувствовали себя и люди.
– Даже фрицы не позарились бы на это вино, – сказал кто-то.
– Ну что ж, продадим его на уксус.
Вокруг всей площади, прямо на камнях, сжавшись в комочек от холода, лежали дети и ждали зари, боясь что-либо пропустить. Они знали, чего ждут, – знали, что, оставшись дома в теплых постельках, они пропустили бы первые звуки праздника, раздавшиеся на Корсо Кавур.
Все началось, когда еще было темно и стрелки часов только что перевалили за четыре.
Началось не так, как начинается обычный день – постепенно, мало-помалу, а сразу, точно день вдруг прорвался и забил фонтаном.
Какой-то ребенок выбежал на Народную площадь.
– Идут! – крикнул он. – Я их видел. Они уже у Толстых ворот.
Они уже ступили на Корсо Кавур, и звуки их труб донеслись до нас, словно усиленные мегафоном. Это был духовой оркестр стражников и арестантов уголовной тюрьмы Сан-Марко. Они, должно быть, шли всю ночь, всю темную ночь напролет, эти славные люди, надежные люди, которые еще ни разу не подвели нас, – шли от самых ворот тюрьмы, что стоит на горе, через долину, потом вверх на нашу гору, к Толстым воротам, и все это время в уже редеющих сумерках ночи дули во всю мощь легких и сердец в свои инструменты, будя детей, перекрывая испуганное блеяние овец, и бренчанье колокольчиков, подвешенных к шеям волов, и грохот канонады на юге, заглушая даже петухов, у которых они украли это утро.
«Восславим Гарибальди!» – звучало в четыре часа утра; «Славься, Италия!» – в десять минут пятого, когда они вступили на наши улицы; «Марш альпийских стрелков» – у начала Корсо; и на площади, под чеканный шаг, – снова «Гарибальди». Тысячи людей криками приветствовали их.
Восемь человек, восемь человек в зеленой с золотом форме, восемь хороших музыкантов – самые отъявленные воры и самые храбрые стражники во всей Италии, пять воров и три стражника, одна флейта-пикколо, один тромбон, один кларнет, две трубы, цимбалы и барабан, которому будет вторить наш Капоферро, ну и, конечно, дирижер маэстро Стомпинетти, Кремень Сан-Марко, проведший два года в Кливленде, штат Огайо, и отлично знающий что к чему.
Бомболини приветствовал их прибытие в город Санта-Витторию.
– Я слышал, что тебя сделали мэром, но поверить никак не мог, – сказал Стомпинетти.
– И какой мэр – лучшего не было за всю историю нашего города, – сказал Пьетро Пьетросанто.
– Ну что ж, мне еще и не такое доводилось слышать, – сказал Кремень. – Так ты теперь, значит, мэр. Да благословит бог мэра, да благословит бог ваш народ, и да благословит бог ваше вино! – Голос у него был громкий, такой же громкий, как тромбон, на котором он играл.
С колокольни спустился падре Полента в окружении стариков в черных костюмах; они держали над головой священника полотняный балдахин, предназначенный защищать от солнца или возможной непогоды серебряный потир с облатками, которые – частица тела господня. В праздник урожая все причащаются, даже если душа у человека так же черна, как его сюртук, и так же запятнана, как одежда тех, кто работает в давильне. Через несколько минут священнику предстояло начать Виноградную мессу.
Народ только было собрался переступить порог храма святой Марии, как из дома Констанции донеслись слова команды на немецком языке, а через секунду, шагая попарно, на площади появились немцы. Капитан фон Прум скомандовал еще раз, и они направились к церкви.
Немцы были в парадной форме, которую они надели впервые после расправы над каменщиком. Их широкие черные кожаные ремни и сапоги были начищены до блеска, металлические пряжки с выштампованным на них «Gott mit Uns» * сверкали. Винтовки с примкнутыми штыками они держали «на плечо», на боку у них висели тесаки в ножнах, на головах были стальные каски. Один только Витторини мог бы сравниться с ними. Они шли парадным шагом, так называемым «гусиным», – остановка, человек замирает в неподвижности и потом с грохотом опускает кованый сапог на камни мостовой. Капоферро подхватил ритм – бррм-бэнг, брррмммм-бэнг, а флейта-пикколо затянула плач по умершим. Немцы производили внушительное впечатление. У входа в церковь Витторини отдал им честь, а Бомболини приветствовал их как почетных гостей праздника.
– Как представитель германского народа и германской нации заявляю вам, что мы польщены этой честью, – сказал капитан фон Прум.
– Ничего, парни из Сопротивления еще поймают этого Бомболини, – заметил Стомпинетти. – Ну что это за итальянец! Уж пусть бы лучше вышел на площадь и поцеловал себя в зад!
– Обожди, – сказали ему те, кто стоял ближе. – Не спеши. Он знает, что делает.
Месса продолжалась недолго. Полента никогда не был сторонником долгих богослужений. Он считал, что если господь захочет спуститься с небес и благословить виноград и вино, то он это сделает независимо от того, сколько времени люди простоят на коленях – час или десять минут. В результате месса окончилась через четверть часа.
* «С нами бог» (нем.).
Выходя из храма святой Марии, все увидели статую, которая стояла на большой открытой повозке, увешанная гроздьями черного и белого винограда, увитая лозами, одетая тысячью виноградных листьев, слегка шелестевших под утренним ветерком. А скоро, надеялся падре Полента, ее увесят еще и лирами и, может, даже долларами и чеками Американского банка.
– Это символ нашего урожая, – сказал Бомболини фон Пруму.
– Мы склоняем перед ним голову, – заметил немец на паперти был установлен на двух винных бочка: большой гроб из черного дерева.
– Вот первая из наших традиций, – сказал мэр. В этом гробу лежит тело старого года. Мы уничтожаем старый год, чтобы мог родиться новый и начать свою жизнь.
– Очень красиво, – сказал фон Прум. – Очень символично.
– Не соблаговолите ли вы и ваши люди постоять в почетном карауле?
– Сочтем за честь.
Никакая это была не древняя традиция. Священник, служивший здесь до Поленты, видел такой обряд в другом городе и заимствовал его. Из церкви тянут проволоку. Она спускается вниз по ступеням паперти и через отверстие уходит в гроб. По причинам, объяснения которых мы уже не помним, белую голубку привязывают к этой проволоке и сажают в гроб. В положенное время, по сигналу, птица вылетает из проделанного в гробу отверстия, тянет за собой другую проволочку, привязанную к взрывчатке, и та взрывается, расщепляя гроб на куски.
Немцы заняли места по бокам гроба: солдаты – по трое с каждой стороны, фон Прум и ефрейтор с фельдфебелем – впереди.
– Старик скончался, – объявил Полента с порога церкви. – Новый год, – возвестил он (и голубка выпорхнула, потянув за собой проволоку, привязанную к ее малиновой лапке), – родился!..
Последние слова священник обычно резко выкрикивает, и порой голубка вторит ему, но на этот раз она молчала. А взрыв был такой же громкий и сокрушительный, как всегда. Куски гроба взметнулись высоко в воздух и разлетелись по всей площади. При этом повалил такой густой дым, что с середины площади уже не видно было храма. Когда дым наконец рассеялся, мы обнаружили, что немцы – все девять немцев – лежат плашмя на камнях среди воловьего навоза; двое или трое из них, должно быть лучше натренированные, мгновенно вскочили на одно колено и, схватив винтовки, прицелились в народ. Тут площадь огласило громовое, оглушительное «ура» – это означало, что festa * началась.
Какие-то люди подбежали к солдатам, чтобы помочь им подняться, и принялись счищать с них навоз и вар, впрочем безуспешно. Бомболини сказал что-то капитану, тот улыбнулся и похлопал его по спине, но из-за грохота, стоявшего в ушах, никто не слышал, что он сказал.
В центре площади, у фонтана, за ночь соорудили помост; на нем стояла первая из бочек с вином, а у бочки стоял Старая Лоза. Вид у него был такой же, как всегда – точно его сейчас приговорят к смерти и он сквозь помост провалится прямо в преисподнюю. Падре Полента прочел молитву. И тогда девочка в белом платье, какое надевают к первому причастию, взяла медную мерку, отвернула кран у бочки и стала наполнять мерку вином, а когда та наполнилась, протянула ее Старой Лозе. В такую минуту в Санта-Виттории все смолкает. Даже животные, которые, как и мы, живут этим вином, словно понимают, что происходит, и не издают ни звука. Старая Лоза взял мерку и стал переливать из нее молодое вино в большой хрустальный бокал, потом высоко поднял его над головой, подобно тому как священник поднимает потир, приступая к причастию, и повернулся на все четыре стороны.
– Vino nero, – возвестил Старая Лоза. – Черное вино, хорошее.
Толпа взревела, но не очень громко. Оно, конечно, хорошо, что вино черное, но это еще далеко не все.
Затем Старая Лоза поднес бокал к губам, и толпа подалась вперед, потому что люди хотели не только увидеть, но и услышать, как вино прополощет ему рот, как он поцелует его губами и языком, а потом выплюнет, – толпа подалась вперед и застыла.
* Празднество (итал.).
И тут все поняли, что вино хорошее. Это было видно по красному лицу Старой Лозы. Теперь важно было узнать, насколько оно хорошее.
– Frizzantino! – крикнул старик.
Вот тут толпа взревела по-настоящему – почти так же громко, как в тот день, когда народ приветствовал Бомболини!
– Живое вино! – возвестил Старая Лоза. – Так и пляшет. – Он отхлебнул еще и на этот раз проглотил. – Терпкое.
– Дай нам, дай нам! – кричали люди.
Множество рук потянулось к бокалу с вином, но Старая Лоза не выпускал его.
– Свежее, как воздух! – выкрикнул он. – А глотнешь – точно солнце взошло на небе. – Никогда еще Старая Лоза не говорил так о вине. Он сообщил народу, что вино густое и в то же время легкое, что оно ароматное, но не слишком сладкое, а букет у него такой, что ума лишиться можно.
