Текст книги "Королева викингов"

Автор книги: Пол Уильям Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 56 страниц)

V

Крака Рёгнвальдсдоттир умерла осенью следующего года. Старые служанки омыли ее тело. Муж закрыл ей глаза. Их дети стояли рядом с ним. Какой странной она стала; боль оставила ее, но вместе с ней ушли также и ее царственный облик, и ее смех, и ее теплота – не осталось ничего, кроме восковой маски, туго натянутой на выступившие на лице кости.

Дыхание больше не приподнимало ее иссохшие груди. Если убрать платок, поддерживающий ее челюсть, она все равно не сможет заговорить.

И это к лучшему. Гуннхильд сдержала дрожь. Смелый Ольв и нахальный Эйвинд притихли. Отец сидел, ссутулившись, всю ночь, которую они провели возле умершей. При мерцающем свете жировых ламп Гуннхильд, не очень удивившись, рассмотрела, как сильно он поседел.

О том, что Крака умрет, знали уже давно. Костер был заранее заготовлен, могила вырыта. Ульв Старый приказал захоронить себя в корабле со всем оружием и насыпать курган, с которого он мог бы смотреть на море. Так до сих пор хоронили покойников на юге, но северяне чаще сжигали своих умерших. Тем не менее Краку тоже решили похоронить в земле, ее одели в лучшие одежды, а за похоронными носилками мужчины несли золотые, серебряные и янтарные украшения, а также все, что нужно было для женского рукоделия, и разную утварь вплоть до заморского стеклянного кубка, который будет лежать в земле подле ее костей. Мальчишек разослали по округе созывать соседей на трехдневный погребальный пир. Во время пира Эзур убьет лошадь. Так высоко он ценил свою Краку.

А Гуннхильд тем временем ускользнула из Ульвгарда и ушла за милю от дома, туда, где погребли ее мать.

Облака низко проносились по бледному небу, их тени то и дело преграждали путь негреющим солнечным лучам. Высоко-высоко кругами парил ястреб, над самыми верхушками деревьев металась стая грачей. Ветер бушевал, взметал с земли и кружил опавшие листья, раскачивал и дергал верхушки сосен, отчего они издавали жалобные скрипучие звуки. Над кустами, еще сохранившими пожухлые листья, возвышались похожие на скелеты почти голые березы. Трава вокруг обугленных остатков костра пожелтела и высохла.

Гуннхильд остановилась на сырой земле свежезасыпанной ямы посреди поляны. Она была одета лишь в шерстяное платье, по почти не чувствовала холода. Ветер трепал юбку и распущенные волосы девушки. Она сама не знала, долго ли простояла неподвижно, прежде чем прошептала только одно слово:

– Мать…

Она совершенно не знала, зачем пришла сюда. Искать понимания? Или даже примирения? В последние два года жизни Крака из-за болезни стала очень раздражительной. Она не соглашалась ни с чьими словами, не одобряла ни одного поступка, если только он не был сделан по ее приказу, она осыпала всех домашних проклятиями и награждала их оскорбительными прозвищами. Никто, кроме Эзура, не мог утихомирить ее, но и он предпочитал держаться подальше от жены. Сыновья выдумывали поводы, чтобы почаще и надолго уходить из дома. Дочери найти такую возможность было куда труднее, так что ей пришлось научиться молча сносить все капризы и придирки матери.

– Я не должна была ненавидеть тебя, мать, – в конце концов произнесла она в пространство. – Но это было нечасто, о нет. Если бы я знала траву или заклинание, которые могли бы исцелить тебя, то тут же сделала бы тебя такой, какой ты некогда была. Если я узнаю, кто, какая ведьма или… или бог наслал на тебя эту хворь, и если у меня достанет сил, то отомщу за тебя. Моя месть за тебя будет ужасной.

Впрочем, эти речи были пустыми, они не вызвали у Гуннхильд ощущения опасности. Скорее они воодушевляли, как будто с их помощью она пыталась пробудить в себе женское высокомерие.

Она должна помнить, что Крака была дочерью Рёгнвальда Могущественного, ярла, воина, близкого друга великого конунга. Помнить то, что мать рассказывала о своих единокровных братьях, дядьях Гуннхильд. Среди них был Эйнар, который завоевал титул ярла на Оркнейских островах и вырезал кровавого орла на спине убийцы своего отца, несмотря на то что тот был сыном конунга Харальда; и Хрольв, объявленный вне закона в Норвегии, который собрал большой флот из норвежских и датских кораблей, гулял и грабил по всем морям и отнял у французского короля власть над частью его земли, куда хлынули переселенцы с севера, так что в конце концов эта страна получила название Нормандия.

Черной была та ночь, когда конунг Харальд взял Снаэфрид к себе на ложе. Она носила норвежское имя, хотя и была финской ведьмой. И все же он любил ее – слишком сильно любил. До того, как умереть, она родила ему четырех сыновей. После смерти ее тело осталось таким же прекрасным, каким было при жизни, и король не стал хоронить ее, а, напротив, объявил, что она скоро возродится в новой жизни. Хорошо, что нашелся наконец мудрый человек, который посоветовал ему переодеть Снаэфрид в новую одежду: когда труп подняли, пошло зловоние и обнаружилось разложение, а Харальд излечился от своего горя. Ее сыновья выросли возмутителями спокойствия; они стремились занять куда более высокое положение, чем то, которое намеревался дать им король. Хальвдан Длинноногий и Гудрёд Блестящий собрали большую дружину, окружили дом, в котором находился ярл Рёгнвальд, и сожгли его. Гнев Харальда заставил тогда Хальвдана отправиться в викинг на Оркнейские острова, где он попал в руки Турф-Эйнара. Желая отомстить за сына, конунг Харальд отправился за море с большим флотом, но в конце согласился принять виру в шестьдесят марок [4]4
  Марка– старинная европейская мера веса, применявшаяся обычно для золота и серебра; считалась равной 8 унциям (249 г).


[Закрыть]золота.

Теперь Гудрёд спокойно проживал в Агдире, Сигурд Великан – в Хрингарики, Рёгнвальд Длинная Кость – в Хадаланне, где его называли черным колдуном.

Гуннхильд стиснула кулаки так, что ногти глубоко врезались в ладони. Когда-нибудь за все будет предъявлен счет.

Налетевший порыв ветра обдал ее холодом. Это и еще боль в руках заставили мысли отклониться от прежнего направления. Она пришла сюда не для того, чтобы мечтать о делах, которые были ей не по силам – пока что.

К тому же ей не следовало так уж гневаться на конунга Харальда. И отец и мать рассказывали о его многочисленных женщинах – некоторые из них были высокого происхождения, а некоторые из простонародья, одних он брал в жены, а другие были его наложницами, кто несколько лет, кто несколько месяцев, дней или просто на одну или две ночи. Они нарожали ему немало сыновей и дочерей, и ему приходилось заботиться о том, чтобы ублажить их всех. В противном случае сыновья в конце концов обратились бы в волков, охотящихся за его короной. Ведь в их жилах бежала его горячая кровь.

Год за годом он трудился и сражался, начиная с того дня, когда, далеко на юге, он захватил власть в своем родном Викине, превозмогая силы королей, ярлов и вождей, вызывая благоговейное восхищение у бондов, [5]5
  Бонды– свободные люди, имевшие свое хозяйство и не принадлежавшие к знати: в основном земледельцы, скотоводы, ремесленники, охотники и рыбаки.


[Закрыть]вплоть до сражения в Хафрс-фьорде, где он наголову разбил последнее объединенное ополчение своих противников и стал властвовать над всей Норвегией.

При нем случилось много перемен. Он, помимо всего прочего, отменил свободное землевладение: теперь люди владели землей не по старинному праву, а по его воле. Те, кто не мог смириться с его суровостью, нагружали корабли и уплывали прочь. Многие переселились на Оркнейские и Шетландские острова или в Нормандию. Другие отправились искать недавно открытую Исландию.

Впрочем, большинство народа осталось дома и не испытывало под властью Харальда Прекрасноволосого никаких страданий. Если ему не становились поперек дороги, он бывал щедр к тем, кто хорошо служил ему, возводил лучших в высокий ранг, делал богатые подарки прочим и всегда держал стол накрытым. Низведя королевский титул до уровня, значащего лишь немного больше, чем правитель области, он прекратил бесконечные войны между королями. Хотя они все еще совершали набеги друг на друга, но теперь в походах участвовали только их собственные дружинники, а не собранные отовсюду бонды, которые получили возможность холить и лелеять свои поля.

Он преследовал тех викингов, которые грабили норвежские берега, уничтожал их поселки, ловил и убивал их в море, создал сторожевой флот и береговую стражу и сумел освободить от них страну. После этого началось быстрое развитие; Норвегия полностью раскрылась для внешнего мира.

Конечно, Харальд не был всемогущ. Ярл Хлади, владевший Траандло, был почти на равной ноге с ним. А еще дальше, за Траандло и Наумдоелафюльки, протянулся Хологаланн, куда король просто-напросто ежегодно направлял людей, чтобы забрать дань, которую ему платили финны.

Ладно, думала Гуннхильд, все это можно и исправить.

Не то чтобы она хотела подчинить отца чьей-то власти.

– Нет, нет! – крикнула она той, чей прах лежал здесь, той, которая, возможно, слушала ее. Но разве не был дедушка Рёгнвальд самым верным сподвижником Харальда Прекрасноволосого? Разве не должен достойный сын продолжить дело своего отца?

Говорят, что, когда Харальд женился на Рагнхильд Могущественной, он отослал от себя девять жен. Она была дочерью Эйрика, короля Ютланда. Вскоре после этого королем всей Дании стал Горм, но Рагнхильд была и его родственницей. Ребенок, которого она тогда носила, получил имя Эйрик в честь ее отца. Через некоторое время она умерла. Этого Эйрика Харальд Прекрасноволосый любил больше всех остальных своих сыновей и сделал его своим наследником – того самого Эйрика, который однажды провел в Ульвгарде несколько дней. Замечательных дней.

– Я никогда не уступлю, – сказала Гуннхильд ветру. – Мать, через меня наша кровь поднимется на великую высоту.

VI

Эзур вдовел недолго. Ульвгарду требовалась хозяйка. Гейрмунд Арнасон был вторым по состоятельности человеком в этих краях. Хельга была старшей из его незамужних дочерей. Зимой Эзур попросил ее руки и получил ее.

После этого он почти совсем перестал навещать Сейю. Но Гуннхильд ходила к ней еще чаще, чем прежде.

Хельга была всего лишь на три года старше, чем Гуннхильд. Они не ладили между собой. Если ссора между ними начиналась в присутствии Эзура, он немедленно грозным окриком заставлял их успокоиться, но Эзур не всегда был дома. Сразу же после жертвоприношений в летний солнцеворот он отправился в плавание по торговым делам. Ольв ходил с ним уже несколько лет, а с недавних пор отец стал брать и Эйвинда. Когда трое мужчин ушли в море, взаимная неприязнь женщин стала разгораться, ничем не сдерживаемая.

Гуннхильд сидела, задумавшись, в длинном доме. Хельга уже давно запретила ей садиться на высокое место, так как оно предназначалось для жены хозяина. Так что в этот раз Гуннхильд опустилась в кресло для почетного гостя, стоявшее напротив высокого стула. В открытые двери струились солнечный свет и приятно теплый воздух. Но она ничего этого не замечала. Ей было жаль, что она не может присоединиться к двум служанкам, соскребавшим грязь и сажу с дощатой обшивки стен. Те непрерывно болтали. В разговоре они перекидывались теми же самыми бездумными будничными репликами, повторявшимися из месяца в месяц, из года в год и состоявшими из одних и тех же немногочисленных отрывистых слов, то и дело перемежавшихся взрывами смеха, похожего на куриное кудахтанье. Гуннхильд сама не знала, почему торчит здесь, чувствовала лишь, что пребывание в доме действует на нее, как почесывание воспаленного места.

Со двора вошла Хельга. Она приостановилась, оглядела зал, а затем зашагала к возвышению и остановилась, уперев руки в боки. Гуннхильд взглянула на нее с негодованием. То, что Хельга была на два дюйма выше ростом, ничего не значило. Из-под платка у нее торчали желтые косы. Живот выпирал – она носила ребенка. На лице застыло кислое выражение.

– Опять бездельничаешь, Гуннхильд? – презрительно бросила она. – Ты что, устала?

Девушка выпрямилась и напряглась.

– Нет, – ответила она. – Я думала.

– Ну что ж, у нас в кладовой есть тюк чесаной шерсти. Ты можешь прясть ее и думать.

– Я буду прясть, когда приготовлюсь, – пробормотала Гуннхильд.

– Ты вполне готова. Иди и бери шерсть!

Гуннхильд вскочила, как будто ее подбросило.

– Не разговаривай так со мной! – вспыхнула она. – Я что, рабыня?

– Нет. Рабы работают. А ты сидишь, как свинья в закуте, или мотаешься повсюду, как вонь от навозной кучи по ветру.

– Т-т-ты с-смеешь так разговаривать со мной – с дочерью Эзура Сивобородого?

Хельга промолчала, видимо, она немного заколебалась, и желание непременно взять верх оставило ее. После паузы она вновь заговорила, но уже менее резко:

– О да, ты, конечно, будешь жаловаться ему, когда он вернется домой. Но от меня он узнает правду.

Гуннхильд почувствовала, что берет верх, и, не желая терять преимущество, огрызнулась в ответ:

– Пусть он сам решит, кто из нас прав. А от тебя я больше не потерплю унижения.

С этими словами она вышла из зала. Хельга злобно посмотрела ей вслед.

Во дворе Ингвар и еще несколько мужчин запрягали лошадь в телегу, к которой были прислонены несколько вил и грабель. Они собирались возить скошенное сено. С каким удовольствием она поехала бы вместе с ними!

– Добрый вечер, Гуннхильд Эзурардоттир, – серьезно произнес Ингвар. В отсутствие господина он оставался в Ульвгарде за старшего.

– И тебе добрый вечер, Ингвар Халлфредарсон, – промямлила она в ответ.

– Могу ли я спросить, куда ты направляешься?

– Немного пройтись.

Ингвар поглядел на открытую дверь.

– Я слышал недобрые слова.

Гуннхильд почувствовала, что ее лицо побелело от гнева.

– Нехорошо, когда женщины вот так ссорятся, – гнул свое Ингвар. – Это может привести к смертоубийству среди мужчин.

– Ты что, тоже против меня? – выкрикнула Гуннхильд.

Ингвар протестующе поднял руку:

– Нет, нет. Я просто огорчен. Прогуляйся, остынь. – Он знал, что поблизости нет никаких разбойников, объявленных вне закона, а никто другой не посмеет сделать что-нибудь плохое с дочерью Эзура. – Я попробую поговорить с… с хозяйкой дома. Лучше всего будет, если, когда ты вернешься, вы обе не станете возвращаться к этой ссоре.

Гуннхильд коротко кивнула и проследовала дальше.

Она вся кипела. Сколько еще это будет продолжаться? Может быть, следует попросить отца, чтобы он нашел ей мужа, несмотря на то что она еще молода?

Нет! Оказаться привязанной к крестьянину с руками, на всю жизнь пропахшими хлевом, или к рыбаку, от которого будет разить его уловом, заточить себя в этой земле и никогда не увидеть того, что лежит вне ее, никогда не иметь в своей власти более чем нескольких неопрятных работников? Нет!

Войдя в лес, она несколько успокоилась. Воздух, казалось, был насыщен густой зеленью; временами то тут, то там принималась распевать какая-нибудь запоздалая птица. Сквозь раскидистые лиственные кроны и опушенные сверкающей хвоей ветви сосен проглядывало густо-голубое небо. Красновато-золотые полосы света пролегали почти у самых корней деревьев, прогоняя прочь приземные тени. Лето было в разгаре, и солнце еще не начало прятаться за край мира; оно ходило по небу кругами, поднимаясь от окоема и опускаясь к нему, вечер незаметно переходил в утро, и так повторялось раз за разом. Люди почти не спали, лишь на несколько мгновений смыкали глаза, как будто стремились запастись летней силой жизни к наступлению черной зимы.

На поляне вокруг хижины Сейи ярко зеленела трава, среди которой вспыхивали цветы – фиалки и желтые пятнышки ятрышника. Сама она стояла возле двери. На небрежно собранные волосы она надела травяной венок, на фоне темного платья из грубого сукна выделялось ожерелье из черепов леммингов.

– Войди, – пригласила она. – Я тебя ждала.

Гуннхильд резко остановилась. Она почувствовала, как по ее телу пробежал холодок удивления. В последнее время Сейя казалась более странной, чем когда-либо, она была очень немногословной и часто застывала на месте, не закончив движения, разглядывая нечто невидимое. Она похудела, хотя не казалась больной. Казалось, будто внутренний огонь, тлевший в ней, разгорался все сильнее, питаемый ее плотью – или чем-то еще?

– Правда? – Гуннхильд запнулась. – Я… я уже довольно давно не бывала здесь.

– И никто не был, – откликнулась Сейя. И добавила: – В истинной плоти.

– Что ты имеешь в виду? – Гуннхильд как бы со стороны услышала, что ее голос внезапно ослабел. Готовый выплеснуться гнев отмел в сторону дурные предчувствия. – Я хотела бы прийти, но в последние дни у меня было очень мало свободного времени.

– А у меня его совсем не было. Но войди. Давай поговорим.

Хижина находилась наполовину под землей. Они приподняли юбки и спустились. Гуннхильд села на табурет. Сейя, скрестив ноги, устроилась на полу. Хотя дверь была открыта настежь, вокруг очага, который сегодня только слабо дымился, всегда стоял полумрак. Немногочисленные горшки, миски и предметы кухонной утвари словно пытались спрятаться в тени за ткацким станком. Колдовские предметы, сделанные Сейей за эти годы, – грубо обработанные палки, кости, камни, череп северного оленя, вымазанный давно почерневшей кровью, маленькая глиняная фигурка, которая могла бы быть человеком, богом или троллем, – казалось, наблюдали и прислушивались.

Сейя пропела несколько строф – слишком тихо для того, чтобы Гуннхильд смогла разобрать слова финского языка, – рисуя руками в воздухе при этом какие-то знаки. Стихи то взлетали, то опускались, подобно солнцу в полночь. Гуннхильд почувствовала, как ее кожа покрылась мурашками.

Сейя наклонилась вперед, опершись руками на колени. Она говорила мягко, но ее слова проникали прямо в сердце. Ее глаза мерцали в полумраке, не отрываясь от лица Гуннхильд.

– Ты мой единственный, друг.

Гуннхильд ограничилась довольно сухим ответом:

– Я желаю тебе добра. – И она сама, и ее мечты уже отдалились отсюда. То, что относилось к детству, даже тот день, когда на них напали насильники, – все это порой воспринималось ею как случившееся с кем-то другим. И внезапное пробуждение воспоминаний не доставило ей большого удовольствия.

– Ты хочешь, чтобы я получила свободу?

– Что?

А следующий вопрос заставил ее задрожать.

– Ты поможешь мне вернуться домой, чтобы таким образом самой сделать шаг к величию?

– Но как я могу? – растерянно пробормотала Гуннхильд. – Я не стану предавать моего отца.

– Да какое ему теперь дело до меня? Никакого. И все же он не отправит меня домой. Это слишком хлопотно и не принесет ему никакой выгоды.

– А если бы он позволил тебе уйти, ты все равно не смогла бы одна, пешком пройти через все эти дикие места. Ведь правда?

– Нет, не смогла бы. И все же я преодолела этот путь. Не пешком, нет. По нему прошла моя душа.

– Каким образом? – Гуннхильд затаила дыхание.

– Слушай. Ты знаешь – я говорила тебе, – что на протяжении всех этих лет я очень старалась видеть во сне, что я дома. Меня слишком рано вырвали из моей Саами, от ноай'де – вы называете их колдунами, – которые обучали меня. Я должна была по обрывкам воспоминаний искать мой собственный путь. Песни, которые я складывала, танцы, которые я плясала, палка, которой я била по бревну, вместо бубна, травы, ягоды и грибы, которые я пробовала… – Голос Сейи перешел в неслышное бормотание. – Болезнь… рвота…

Сердце Гуннхильд билось с такой силой, что девушке казалось, будто все ее тело сотрясается.

Спустя недолгое время Сейя вновь посмотрела на нее сухими глазами и сказала очень спокойным голосом:

– В конце концов я нашла то, что нужно. Это боль. Смотри. – Она задрала левый рукав, открыв большой отечный лилово-красный шрам, оставшийся, по-видимому, после сильного ожога. – Боль, соединившись с песней, танцем, барабанным боем, колдовской пищей, выпустила мою душу. Я рухнула во тьму. Но птица полетела прочь отсюда, ласточка, и этой ласточкой была я. Она летела над горами, над лесами, над болотами, над озерной страной, летела быстрее ветра, пока не нашла милые моему сердцу горы Финнмёрка и стойбище людей, пасущих северных оленей.

– О… – Не сошла ли эта женщина с ума? Гуннхильд не могла заставить себя отвести взгляд от ее глаз.

А голос Сейи дрожал лишь в той мере, в какой он дрожит и срывается у почти любого человека, старающегося рассказать о чем-то изумительном, поразившем его слишком глубоко, чтобы найти нужные слова.

– Я не смогла бы сделать это без помощи: найти это стойбище… Я, вероятно, заблудилась бы. Возможно, я не смогла бы найти дорогу назад. – Сейя пожала плечами. – Впрочем, я осмелюсь сказать, что во мраке Туонелы [6]6
  Туонела,или Манала, – в финской мифологии загробный мир, его хозяева и река, отделяющая землю мертвых от земли живых, представляющий собой сумрачный и холодный двор, расположенный на северной окраине мира и одновременно глубоко под землей.


[Закрыть]вряд ли может быть хуже, чем здесь. – Она заговорила быстрее: – Это был мой брат Вуокко. Он увидел, как я лечу в своих снах, и позвал меня к себе. Он поднял руки своей души, и я слетела вниз и устроилась в них, как в гнезде. Мы вместе плакали. А потом разговаривали.

– И что ты сказала? – шепотом спросила Гуннхильд.

– О, много, много. А закончился разговор вот чем. Я рассказала ему о своей жизни. Рассказала ему о тебе, беспокойной и несчастной, о том, что я заметила, насколько быстро ты выучилась тому немногому, что могла тебе дать я, как ты стремишься узнать больше.

На Гуннхильд нахлынула тоска.

– Если бы я могла путешествовать так же, как ты…

– Нет, нет, я не смогу научить тебя этому и даже не смею подумать об этом. Я и сама толком не знаю, как у меня это получилось. Не думаю, что я смогла бы сделать это без помощи. Это Вуокко притянул меня туда.

– А потом…

Сейя сжалась в комок.

– А потом было вот что. Вуокко призвал нашего родственника Аймо, чьи знания и сила не уступают его мощи.

Он сделал это ради меня, но еще больше – ради Саами, которой нужен новый сильный друг из твоего племени. Если твой отец отправит меня домой и тебя вместе со мной, то они примут и обучат тебя. Ты станешь ведуньей и ведьмой, и сможешь видеть богов, и получишь власть над духами земли, воды и неба, над людьми и их королевствами, и многое другое – если ты освободишь меня.

Гуннхильд сидела, ошарашенная. В голове у нее гудело и гремело, как будто там оказалось сразу несколько узких пастей соседних фьордов, в которые с бурной силой врывается высокий прилив.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – услышала она сквозь этот шум. – Задавай мне любые вопросы, какие захочешь. Обдумай все, что я тебе сказала. Испытай меня. Нет никаких причин для спешки.

– Да, – слабым голосом откликнулась Гуннхильд.

Сейя немного расслабилась. Она даже улыбнулась.

– Но не лучше ли нам сначала выпить? У меня нет ничего лучше, чем березовое пиво, которое я сделала в кувшине, зато есть рог; я отрезала его от мертвой коровы, которую нашла однажды. Давай притворимся, что мы пьем мед.

Гуннхильд, не успевшая прийти в себя, слишком громко и визгливо расхохоталась.

– Нет. Вино. Дорогое заморское вино.

– Ну и прекрасно. Вино, которое мы выпьем за счастливое завтра.