Текст книги "Королева викингов"

Автор книги: Пол Уильям Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 56 страниц)

XII

На третий день после отъезда Эйрика Гуннхильд сказала своим служанкам, что хочет провести наступающую ночь одна. Они должны устроиться на ночлег где угодно, только не в доме.

– Мне необходимо подумать, и, возможно, я смогу увидеть вещий сон, – сказала она. – Если вы вдруг что-нибудь увидите или услышите, то все равно не заходите в дом. – Она прищурилась. – И еще: для вас же будет лучше, если вы не станете болтать об этом.

Когда спустился вечер, королева закрыла ставни на всех окнах и заперла дверь на засов. Погода изменилась: вызывающе посвистывал ветер, шелестел дождь. Язычки пламени в лампах вздрагивали, поднимавшиеся от них струйки дыма метались по комнате. Сумрак на глазах сгущался, и из углов полезли тени, уродливые, как тролли. Гуннхильд отперла сундук. Из-под драгоценных шелков она вынула то, что ей было нужно, и отнесла это в спальню. Дверь спальни она тоже заперла.

Пока сушеные грибы из тех, к которым большинство народа старалось даже не прикасаться, размокали в миске с водой, она разложила по местам все остальное, что ей было необходимо, и сбросила с себя одежду. Холодная сырость тут же покрыла поцелуями ее кожу. Гуннхильд распустила свои уложенные узлом волосы; волнистые локоны рассыпались по плечам и спине. Все ее одеяние теперь состояло из ожерелья из орлиных перьев, волчьих зубов и когтей дикой кошки. Чтобы собрать все это, потребовались годы, деньги и великая осторожность. Главным образом, она добывала амулеты у охотников, которые были достаточно бедны, чтобы за деньги искать то, что ей было нужно, и достаточно запуганы, чтобы крепко держать язык за зубами. А плела и вырезала все она своими собственными руками.

Вплоть до этого самого момента Гуннхильд не знала точно, хочет ли осуществить свое намерение. Она просто поклялась себе: все, что ей пришлось перенести в Финнмёрке, не пропадет впустую, и она никогда впредь не будет столь же беспомощной, как в тот день в хижине Сейи. Но она все же не знала, какую пользу это может принести. Все это было еще не испытано ею – лишь мысли, мечты, чувства. Но у нее должно получиться; она была уверена в этом. Если же она ошибалась, то ее ждала смерть или даже нечто худшее, чем смерть.

Она даже оскалила зубы от страха. Ради Эйрика и их совместной крови она снова и снова вынашивала детей, как он ходил в бой. А этой ночью она вступила на путь, который мог оказаться для нее дорогой в ад. Но без помощи Гуннхильд Эйрик мог бы угодить в ловушку. А ее сыновья были малы, и им все еще был необходим отец.

Никогда, никогда она не покинет ни их, ни его.

Грохот бубна мог бы выдать ее. Она разжевала и проглотила грибы и начала, негромко хлопая в ладоши, плясать вокруг лампы, установленной на трехногий табурет – ее пророческий треножник, – не отрывая взгляда от пламени. Когда ритм захватил все ее существо, крошечный огонек начал увеличиваться, превращаясь в ворота, сквозь которые ей стало понемногу открываться то, что всегда было скрыто от зрения. Почувствовав, что подошел нужный миг, она прекратила пляску, взяла в кулаки две кости из голени оленя, покрытые резными рунами, и встала коленями на веревку со множеством узлов. Покачиваясь на коленях, не отводя глаз от пламени, она размахивала костями, которые держала в руках.

Дождь все усиливался. Его грохот заполнил собой череп Гуннхильд. Ветер громко завывал. Она начала подниматься на крыльях боли и мятущейся бури. Но она не должна была расставаться со своим телом. Не до конца.

– Рёгнвальд Снаэфридарсон, – вплела она новые слова в свою песню, – я вижу тебя, я слышу тебя, я ночной ветер, я молодой месяц, я тень, которая неотступно следует за тобой. Ты не знаешь меня, ты не ведаешь, кто я есть, а я твоя смерть, Рёгнвальд Снаэфридарсон. Я ищу тебя, я ищу тебя, я ищу тебя…

Пламя перед ней раздалось в стороны. Половина Гуннхильд влетела в разверзшуюся брешь, устремилась ввысь и помчалась к северу. Половина ее осталась в комнате петь заклинания. Плоть до головокружения раскачивалась в комнате, а душа, словно острый нож, разрезала воздух – и каждая половина была неразрывно связана с другой.

Под ней проплывали грязно-белые облака, над ней сверкали звезды. Месяц давно уже зашел, но это был первый молодой месяц после ночи летнего солнцестояния, когда повсюду горели огромные костры, и земля помнила луну. Прямо перед Гуннхильд находилась Колесница Тора, испокон веков катающаяся вокруг Северной Звезды, о которой некоторые говорили, что это тот самый глаз, который Один отдал в обмен на мудрость. Луна принадлежала старшим Силам, земле и морю, оплодотворяющим и вынашивающим, колдунам и ведьмам. Норвежцы приносили жертвы богам, питая надежду заслужить тем самым их благосклонность. Шаманы искали единения с миром в надежде на то, что он будет исполнять их волю. Эйрик обращался к Одину, который по своему разумению даровал победу или смерть. Этой ночью Гуннхильд обратилась к себе самой.

Дождь остался позади. Она неслась над землей, покрытой горами, которые становились все выше и круче. Селения, хутора и теснившиеся к ним поля лежали темными пятнами среди окружавших их диких пустошей. И лишь несколько красных звезд неярко светились возле самого окоема. Гуннхильд начала снижаться, приближаясь к этому месту. Возле ручья, который журчал по камням и мерцал тусклым серебром, припало к земле несколько домов. Она знала, что Рёгнвальд находится здесь. Внутри допоздна засиделись люди. Она проникла сквозь крышу и повисла в клубах дыма ниже стропил.

Огонь (рабы, которые поддерживали его, вели себя немыслимо подобострастно и униженно) протянулся через весь зал. Пламя в длинном очаге металось и потрескивало, озаряя неровным светом сидевших на скамьях мужчин. Лишь немногие из них походили на воинов. Среди них были скрюченные старцы, седые пожилые люди, было несколько людей молодых с виду, но со старческими глазами. Все были хорошо, хотя и просто одеты. Колдуны редко хвастаются своим богатством. А сегодня они явно собрались сюда со всей округи.

На высоком месте сидел рослый человек с изможденным лицом; даже сквозь темную бороду было видно, что подбородок у него разделен надвое глубокой бороздой.

– Это будет означать больше чем просто отпор врагу. Поймите это. Мы не можем начать восстания против конунга Харальда – пока еще не можем, – но мы можем сделать Упланд цитаделью против него. – Рёгнвальд усмехнулся. – Может быть, он заболеет и умрет или каким-то другим способом закончит свою жизнь, которая и так уже слишком затянулась.

– Сначала мы должны отвести угрозу, – сказал другой.

Рёгнвальд резко кивнул:

– А разве я не разобрался с этим раньше вас всех? Мертвая женщина предупредила меня…

Гуннхильд, находившаяся во плоти в королевской спальне, содрогнулась. Возможно, Рёгнвальд говорил правду. Возможно, эта женщина была даже его матерью, которую он потревожил в могиле. Однако он сделал это и получил предупреждение о том, что отец отрекся от него и намерен его низложить. Поэтому он и послал за малыми колдунами. Какими бы жалкими и слабыми они ни были – несомненно, ни один из них не обладал такими знаниями, как их повелитель, – вместе они могли причинить такой вред, что не опишешь в словах. А отряд Эйрика должен быть уже на подходе. Он ведь говорил перед выездом, что им потребуется не больше четырех дней.

– Главное, не терять времени попусту, – сказал еще кто-то.

– Верно, – согласился Рёгнвальд. – Теперь, когда мы все собрались, нужно выяснить, что нас ждет и где, и приготовиться.

Значит, в одиночку он не решается вылетать из тела. Тогда он не настолько страшен, как она ожидала. Впрочем, и змея может укусить, когда ее давят ногами.

Рёгнвальд поплотнее запахнулся в тунику.

– Что-нибудь не так, король? – спросил один из сидевших ближе.

– Нет, – пробормотал Рёгнвальд. – Просто откуда-то потянуло холодом, ты не заметил?

Гуннхильд отступила подальше.

Теперь она должна как-то ослепить их. Она, конечно, не была столь могущественной, как те финны, которые могли продать мешок с ветрами норвежскому кормчему или же устроить шторм, чтобы утопить его. Но этой ночью она смогла наполовину слиться с миром и его погодой.

Гуннхильд, оставшаяся в комнате женского дома имения конунга Харальда, запела заклинание и принялась делать пассы. Гуннхильд, находившаяся в Хадаланне, поднялась над крышей длинного дома и превратилась в воду. Звезды начало заволакивать дымкой. Спустя некоторое время поселок окутался таким густым туманом, что ни один человек не смог бы в темноте выбраться наружу. Душа, вышедшая из тела, смогла бы подняться над туманом, но ничего не сумела бы в нем рассмотреть. Скорее всего колдуны сочтут появление тумана случайностью и станут дожидаться, пока он рассеется. Им же не ведомо, как мало времени у них осталось.

Гуннхильд не осмелилась задержаться хотя бы на мгновение. Колдуны могли каким-то образом уловить ее присутствие. А она уже обессилела. Едва сознавая себя, она пронеслась над Упландом, как река, сбегающая с кручи в море.

Крыша сошлась над нею, закрыв затянутое тучами небо. Она была одна в комнате с почти выгоревшей лампой. Изнемогшая, она смогла лишь снять с себя амулеты, прежде чем свалилась в постель. На следующий день она ощущала себя совершенно выжатой и была бледна и молчалива.

Впрочем, силы скоро вернулись к ней. А потом появился и Эйрик с рассказом о том, как прошел поход. Туман не помешал ему и его людям с вечера подобраться к поселку. Он сгустился лишь тогда, когда они подошли совсем близко.

Они окружили длинный дом стеной из копий и подожгли его. Женщин и слуг они выпустили, а воинов, пытавшихся вырваться следом за ними, перебили всех до одного. Рёгнвальд сгорел со всеми своими чародеями.

Эйрик заслужил своим деянием высокую славу. А Гуннхильд ничего не сказала о своем участии в нем. Королям это не могло бы понравиться. Да и скальды не складывают поэм о тех, кому пристало рожать детей.

Братья Рёгнвальда от Снаэфрид могли пожелать отомстить. Ближе всех из них – в Агдире – обитал Гудрёд Блестящий. И все следующие месяцы Гуннхильд пыталась навести на него порчу.

XIII

Гудрёд всю зиму провел в Хвини, у своего приемного отца скальда Тьёдольва. К весне он настолько истосковался по дому, что приказал готовить корабль. Тьёдольв предупреждал его, что это самое плохое время для плавания. Он даже сложил поэму об этом. Но Гудрёд не послушался его. Как только он обогнул южную оконечность Норвегии, с берегов Ядара сорвался мощный шторм. Корабль пошел ко дну вместе со всеми, кто на нем находился.

Вот не стало еще одного из тех, кто мог бы серьезно досадить Эйрику, подумала Гуннхильд, когда услышала о случившемся. Она сама не могла понять, насколько была причастна к этому, но по крайней мере она приложила все силы, чтобы помочь своему мужу. Возможно, в следующий раз ей удастся найти средства, используя которые она подарит своей странствующей душе телесные покровы.

Несколько позже до нее дошли вести о том, что Эгиль и Торольв с четырьмя кораблями снова отправились в викинг на Балтику. Она могла лишь надеяться на то, что поход окончится для них печально. Казалось, что ни одно ее заклинание не может никак повлиять на сыновей Скаллагрима Квельдульвсона. Но все же когда-нибудь, как-нибудь – если боги сами не сразят их раньше – она найдет возможность отомстить им.

Между тем у Гуннхильд было полно всевозможных дел. Любой женщине, управляющей большим хозяйством, постоянно приходится держать в поле зрения все, что в нем происходит, помнить обо всем, что привозится и вывозится, распределять работы, обеспечивать работников всем необходимым, улаживать их ссоры, следить за тем, чтобы каждому гостю был оказан прием, соответствующий его рангу и известности, знать все, о чем может не знать даже ее муж, и давать ему советы, командовать женщинами и подавать им пример в таких серьезных и сложных женских работах, как, например, ткачество, и так далее – без конца. Если господин куда-то уезжал, то он оставлял за старшего самого надежного своего человека; тогда хозяйка должна была следить за тем, чтобы этот человек поступал наилучшим, по ее мнению, образом. А ведь королева была госпожой многих имений и, более того, всего королевства.

Конечно, Харальд Прекрасноволосый никогда не доверял женщине реальной власти. Но ведь у него их было множество. Каждая его женитьба объяснялась главным образом необходимостью укрепить связи с родственниками той или иной женщины. Эйрик имел только Гуннхильд. Все остальные были лишь мимолетными забавами. Он не брал себе наложниц открыто и надолго, как это было принято. Что было хорошо и для них, думала Гуннхильд. Она, и только она, была той самой женщиной, с которой он на самом деле жил. И все охотнее и охотнее делился с нею своими мыслями, все больше и больше прислушивался к ее советам.

Это, в свою очередь, заставляло других людей во все большей степени искать ее помощи в тех или иных вопросах. То, что она делала для одних, могло бы вызвать гнев у других, а этот гнев мог нагноиться ненавистью. Но таков был мир, а она в каждом случае узнавала что-нибудь новое для себя.

Весна превратилась в лето; над землей, озаренной бесчисленными кострами, солнце миновало свой поворот, дни пошли на убыль. Гуннхильд опять понесла ребенка. Неугомонный Эйрик отправился с набегом в Ирландию, а, вернувшись домой, нашел жену в страшном гневе. Незадолго до того она получила известие из Дании.

В королевский дом стекались новости отовсюду, не только из Норвегии. Корабли вспахивали морские воды по всему северу; большинство их перевозило разнообразные товары для торговли, хотя лишь немногие купцы удерживались от того, чтобы разграбить какое-нибудь из тех мест, мимо которых проплывали, если это не было связано с большим риском. Они ходили далеко на запад, в Исландию, на восток до Алдейгюборга на Ладожском озере и на далекий юг, в страны мавров. Люди странствовали и на лошадях и реками, доставляя янтарь и меха в Священную Римскую империю и на бескрайние просторы Гардарики. Некоторые добирались даже до золотого Миклагара, где восседал на своем престоле император греков, и Серкланда, населенного чернокожими людьми. Если же по возвращении они являлись к норвежскому конунгу – а они часто посещали его, – то приносили с собой множество новостей.

Именно от них Гуннхильд на протяжении нескольких месяцев понемногу узнавала о том, что и как происходило с Эгилем и Торольвом. Достигнув первоначальной цели, они повернули на юго-запад и направились в Ютланд. Разорив его, они приплыли во Фрисланд, где и оставались до конца сезона. Они прежде не знали эту землю и, по-видимому, решили как следует ознакомиться с нею. В конце концов они направились домой, очевидно намереваясь провести еще одну зиму у Торира, не считаясь с Эйриком. Корабль Эгиля был быстроходнее и с попутным ветром далеко оторвался от остальных. Достигнув знаков, показывавших границу между Фрисландом и Ютландом, Эгиль остановился, чтобы дождаться брата.

Неподалеку от лагеря викингов стояли в дозоре несколько человек. Двое из них прибыли к Эгилю из болотистых лесов. Это были люди Оки, того самого датчанина, которого он спас год назад в Курляндии. С ними он прислал Эгилю предупреждение: Эйвинд Эзурарсон мог напасть на след исландцев. Поскольку их возвращения ожидали именно в это время, он собрал около западного побережья сильный флот. Корабли были укрыты немного севернее, чтобы поймать викингов, когда те будут проплывать мимо. Эйвинд не делал тайны из своего стремления отомстить Скаллагримсонам – напротив, часто говорил об этом, – а у короля Харальда Синезубого был к ним собственный счет.

Однако, сказали посланцы, они все время внимательно следили за этим флотом и заметили, что Эйвинд недавно покинул свои корабли, так как ему надоело сидеть без дела. Сейчас он находился недалеко отсюда с двумя карфи – просто скорлупками по сравнению с драккаром Эгиля.

Эгиль немедленно поднял своих людей, приказал снять тенты, поднять якорь и грести как можно тише. Корабль плыл всю ночь и на заре незаметно приблизился к суденышкам своих противников, спокойно стоявшим рядом на якорях неподалеку от берега. Викинги с ходу напали на них, забрасывая камнями, стрелами и копьями. Немало людей Эйвинда погибли сразу. Уцелевшие вступили в безнадежное сражение с Эгилем, когда его корабль подошел вплотную к их суденышкам. Эйвинд скинул кольчугу, выскочил за борт и доплыл до берега, следуя его примеру, спаслись и многие его дружинники. Эгиль захватил оба корабля со всем припасом и оружием.

Вскоре прибыл Торольв. Посланцы Оки рассказали ему о сражении, а вернувшись домой, сообщили о случившемся своему господину и всем, кто желал их выслушать. Оки имел под своей рукой обширные владения и немало людей. Король Дании пока что обладал слишком слабой властью над отдаленными частями страны, чтобы подавить подобных ему. Из поместья на острове Фюн известие передавалось от человека к человеку и, претерпев лишь незначительные изменения – а может быть, и без изменений, ибо достойные люди всегда внимательно выслушивали новости, которые могли иметь значение, и старательно запоминали услышанное, – дошло наконец до Гуннхильд.

Эгиль рассказал Торольву о том, как ему удалось захватить последнюю добычу, и добавил:

 
Небыстро мы их разбили
здесь, у берега Ютланда.
Смело датские стражники
сражались против нас.
И все же Эйвинд Громкоголосый,
чая спасения, мудро решил
в воду нырнуть
и со своими людьми
уплыл на восток.
 

Издевка в этой висе была хуже, чем удар ножа.

– Я думаю, что после того, что ты сделал, мы вряд ли сможем вернуться в Норвегию, – сказал Торольв. Эгиль в ответ рассмеялся и ответил, что мир велик и в нем хватит места для них. У него не было жены, которую пришлось бы бросить.

Выслушав рассказ, король Эйрик стиснул зубы так, что на щеках вздулись желваки.

– Торольв сказал верно, – медленно проговорил он. – Теперь даже хёвдинг Торир не остановит мою руку. Наше время еще наступит.

Гуннхильд подумала о жене Торольва и их маленькой дочери. Но нет, карать их было бы недостойно и бесполезно. Больше того, это означало бы непоправимый разрыв с Ториром, Бьёрном Брюнёльфсоном и всей их родней.

Гуннхильд почувствовала, как сын толкнулся в ее утробе.

Он родился незадолго до Йоля, праздника зимнего солнцеворота; они с Эйриком в это время жили в поместье Харальда Прекрасноволосого в Хаддингьядаларе. Верховный король сильно отяжелел, его волосы и борода сделались совсем белыми, но он топтался вокруг отчаянно вопившего новорожденного, как медведь возле улья, собственноручно облил его водой и нарек собственным именем. Гуннхильд почувствовала в душе, что в этот момент старик даровал младенцу свое могущество.

XIV

На протяжении следующих двух лет, и даже более того, до Гуннхильд время от времени доходили сведения об Эгиле.

Из Дании братья со своей дружиной отправились на юг в земли саксов и Фландрию. Там до них дошли слухи о том, что король Ательстан Английский набирает воинов и что служить ему может быть очень выгодно. Они пересекли Узкие моря, [18]18
  Узкие моря(малые моря) – проливы, отделяющие Великобританию от континента Европы и от Ирландии.


[Закрыть]где гулял осенний шторм, и поднялись на веслах по Темзе до Лондона, приведя с собой более трех сотен бойцов. Когда королю сообщили об этом, он радушно принял пришельцев. После переговоров о плате, почестях, разделе добычи и других условиях они вступили в его дружину. В ту зиму Ательстан близко сошелся с исландцами. Гуннхильд хорошо понимала, почему это произошло. Торольв был хорош собою, учтив, сообразителен, в общем, приятен во всех отношениях. Эгиль, видимо, тоже мог быть приятным на свой грубоватый манер, в противном случае он не смог бы ужиться с такими людьми, как хёвдинг Торир; кроме того, при нем всегда оставался его поэтический дар скальда. К тому же оба брата могли много чего порассказать о далеких странах и славных делах.

Ательстан поставил одно важное условие. Он не брал под свои знамена людей, открыто поклонявшихся языческим богам. Торольв, Эгиль и многие другие не пожелали переходить в христианскую веру, но согласились принять неполное крещение. [19]19
  Неполное крещение– обряд, при котором человека осеняли крестом и причисляли к христианам. Он обычно предшествовал крещению, но люди, переезжавшие из страны в страну и жившие как среди христиан, так и среди язычников, нередко ограничивались им.


[Закрыть]Этим они выказали Христу должное почтение, так что теперь христиане могли свободно иметь с ними дело, не требуя от викингов отказа от их собственных богов.

Значит, Эгиль все так же взирал на Одина, бога войны, отца колдовства, того, кто девять ночей провисел на мировом дереве Иггдрасиль ради того, чтобы получить руны, означавшие власть, – и того, кто принес мед поэзии в этот мир. Именно его должен был почитать Эгиль, думала Гуннхильд. Когда Торольв при ней упоминал бога, то имел в виду Тора, рыжебородого убийцу троллей, владыку молнии, грома и дождя, оплодотворяющего землю.

Сама она тоже не могла не чувствовать близости к одноглазому Страннику. Он пробудил мертвых, чтобы они раскрыли для него грядущее, он по собственной воле ушел за грань смерти в глубины ада. И все же он всегда пребывает в мире и в небе. Когда он проносится между землей и небом, люди часто узнают его во главе Дикой охоты Асгарда – мертвых людей, сидящих верхом на лошадиных скелетах в сопровождении светящихся холодным пламенем собак, мчащихся бешеным галопом с ночным ветром в погоне за призрачной добычей. А когда мужчины сражаются между собой, именно он выбирает, кто должен победить, а кто погибнуть.

Фрейр, Фрейя, Ньёрд, ваны земли и моря больше покровительствовали женщинам. Но даже просто поклоняться им, хотя бы ради благополучного рождения ребенка или хорошего урожая, означало то же самое, что отдать себя в их руки. А всегда ли мы остаемся беспомощными? Там, в Финнмёрке, считали, что человек – он или она – находится в самом ядре мира, который являет собой огромную цельность. Люди не в меньшей степени, чем боги, могут управлять им; больше того, без этого мир не может существовать. И заклинания Гуннхильд поднимают ее над ее изначальной сущностью.

Однако финны не смогли воспротивиться норвежцам и шведам, которые облагали их обременительной данью или же просто грабили. Да и сама Гуннхильд не узнала у них ничего поразительного. Эти знания приносили пользу, но тем не менее всем управляла грубая сила.

Нет, думала Гуннхильд, если это и верно, то не до конца. Куда и как должен ударить меч, определяет искусство. Именно это женщина и могла дать своему мужчине и сыновьям.

Что касается Торольва, возможно, он, прожив некоторое время в Англии, может стать христианином. Крещение приняли почти все датчане, перебравшиеся на этот остров и получившие там земли за последнюю сотню лет. Христианский мир был настолько просторнее и богаче, чем все, что осталось на севере… И все же Эгиль всегда должен был оставаться слишком большим упрямцем.

Сама она не раз задумывалась обо всем этом. Ей приходилось встречаться с христианами, как иноземцами, так и норвежцами, которые приняли крещение за морем, но все они очень мало рассказывали о своей вере – по крайней мере ей. Они не пили за своих богов, а для того, чтобы совершить то, что полагалось для поклонения им, уходили от людей. Рабы, привезенные из дальних стран, говорили еще меньше, впрочем, их рассказы все равно никого не интересовали, разве что детей заморских пленниц. Ну а из тех священников, которые в немалом количестве приезжали в Данию, лишь немногие отправлялись дальше на север (если, конечно, такие вообще находились).

Из того немногого, что Гуннхильд удалось узнать, она сделала вывод: христиане полагали, что существовал только один бог, который как-то раз решил родиться на земле в облике человека, был там убит и возвратился в небеса. Он позволил убить себя не ради знания или власти, подобно Одину; нет, то была своего рода вира за какой-то очень давний проступок людей. Те, кто искренне служил этому богу – его звали Христос, – после смерти уходили к нему и уже там вели вечную счастливую жизнь. Однако они помнили землю и часто возвращались, чтобы помогать тем, кто поклонялся им, – примерно так же, как эльфы или другие Сущие. По крайней мере так она понимала всю эту историю.

Зато она обратила внимание на то, что христиане, даже находясь у себя дома, похоже, не могли совершать обряды поклонения где желали и так, как им того хотелось. Все делалось по приказам, передававшимся из далекого Рима через людей на местах, именуемых епископами. У них, таким образом, была власть, подобная власти лендрманнов или даже ярлов. Возможно, при их поддержке король мог бы пригнуть к земле непокорную знать.

Именно это больше всего занимало ее мысли.

И еще она думала о том, встретились ли Торольв и Эгиль с Хоконом Харальдсоном, воспитанником Ательстана. И, вспоминая свое предчувствие, она каждый раз слегка вздрагивала.

А потом пришли свежие новости.

Английский король набирал воинов везде и всюду, где только мог, потому что страны, которые он покорил – Уэльс, Шотландия, Датская Нортумбрия, – начали бунтовать. Буря разразилась на следующее лето. Константин, король шотландцев, вторгся в южные земли, опустошая все на своем пути. Олав, ирландский король в Дублине, присоединился к нему с немалым войском, к ним примкнули и уэльсские владетели. Нортумбрия восстала, люди рвались воевать с иноземцами. Туда же слетелись викинги из Норвегии и с Западных островов. Несколько тысяч их ворвались в Мерсию, уничтожая всех, кто пытался преградить им путь.

Ательстан стянул свою дружину и ополчение в Уэссекс. Оттуда войско двинулось на север. Вперед он выслал посыльных к своим противникам. Он предлагал встретиться в названном им месте для переговоров, прежде чем предавать разрушению всю Англию. Там они могли бы сразиться, и победителю досталась бы власть над всем королевством. Ни один человек, дороживший своей честью, не смог бы ответить на это отказом. И вот оба воинства стали лагерями на вересковых пустошах Брунанбурха.

Несколько дней они сидели там, обмениваясь посланиями. Ательстан предложил захватчикам по серебряному шиллингу на каждый плуг в земле, если они с миром уйдут домой. Те обсудили предложение и ответили, что этого мало. Ательстан добавил денег для каждого свободнорожденного мужчины. Константин сказал, что возьмет эту дань и Нортумбрию в придачу. Тогда Ательстан заявил, что враги смогут уйти без боя, только если возвратят все награбленное, а Константин признает себя его вассалом.

– Должно быть, воины к тому времени совсем потеряли терпение, – сказал Эйрик, узнав обо всем этом.

– Я думаю, что обе стороны пытались выиграть время, чтобы собрать все свои силы, – ответила Гуннхильд.

Эйрик долго смотрел на нее, а затем кивнул.

– Да, – сказал он, – это верная мысль.

Захватчики напали первыми. Им удалось потеснить англичан, но разбить их они не смогли. Все утро бой шел с переменным успехом; на солнце сверкали ярко раскрашенные щиты, шлемы и острые клинки, ветер развевал знамена, яростные крики и звук рогов прорезали шум побоища. А потом противники Ательстана откатились назад.

Сражение продолжалось почти до самого вечера. Больше всех в тот день пролили крови Торольв и Эгиль. В конце концов шотландцы оказались рассеянными и ударились в бегство. Эгиль долго преследовал их, его меч, носивший имя Ядовитая змея, рубил перепуганных до потери памяти врагов одного за другим. Трупы кучами и рядами валялись по всей равнине. Вопли и стоны раненых заглушались криками птиц, слетевшихся отовсюду на пиршество.

Торольва Эгиль нашел убитым.

Нет, подумала Гуннхильд, это не мог быть Торольв. Она никак не ожидала, что это известие причинит ей такую боль. Небольшое облегчение доставляло ей лишь сознание того, что Эгиль тоже страдает.

Об этом рассказал исландец, видевший все своими глазами. Эгиль вынес тело брата с поля боя, собственноручно обмыл и обрядил его, пока копали могилу. Он уложил туда Торольва в лучшей одежде и с оружием, а на обе руки надел по золотому запястью. Его люди насыпали над могилой курган из земли и камней. А потом Эгиль произнес стихи:

 
Смело в сражение —
убийца ярлов – шел Торольв.
Пал он, когда
из всех бесстрашных первым
призвал его к себе Один.
Зеленая будет расти трава
на склонах его могилы.
Брат его полон горькой печали.
Она останется с ним навечно.
 

Остальные свои мысли он сохранил при себе.

По расчетам Гуннхильд, битва в Брунанбурхе произошла примерно в то же самое время, возможно, в тот же самый день, когда она родила следующего сына – Рагнфрёда. Она мечтала втихомолку о том, чтобы часть воинского духа Торольва перешла к ее младенцу.

Горе не помешало Эгилю вытребовать у Ательстана награду за его дела и возмещение за погибшего брата, которое он должен был передать отцу и родственникам. Это очень обрадовало Эгиля. Он сочинил поэму, в которой прямо сказал об этом. Он всегда был жадным, хотя и не скаредным. Последнее известие о нем, которое дошло до Гуннхильд в том году, сообщало, что он провел зиму при дворе Ательстана и пользовался там большим почетом.

Следующее известие пришло от Энунда, сына Торгейра Больной Ноги, владевшего землями на острове Аскею у берегов Хёрдафюльки. Энунд был самым крупным из трех братьев и за величину своего тела даже получил прозвище Айсберг-Энунд. После смерти Торы Вышитые Рукава Бьёрн Брюнёльфсон взял себе новую жену, которая родила ему дочь. Когда она вошла в возраст, Айсберг-Энунд взял единокровную сестру Осгерд за себя.

Король Эйрик сделал его своим другом; они встречались при каждой возможности. Именно он первым принес королю весть о смерти Торира Хроальдсона. Наследовал Ториру его сын Аринбьёрн. Эйрик передал ему и принадлежавший его отцу титул хёвдинга.

– Я знаю: тебе не нравится то, что он друг Эгиля Скаллагримсона, – сказал Эйрик Гуннхильд, – но во всем остальном он хороший человек и всегда верен единожды данному слову. Таких, как он, мало на свете.

И когда наступило лето, Айсберг-Энунд, отправляясь по делам на юг, обнаружил Эйрика и Гуннхильд в Агдире. Когда хозяева с гостем прошли в зал и было подано пиво, Эйрик спросил, что происходит на берегах Согне-фьорда.

Айсберг-Энунд тревожно заерзал всем своим огромным телом на скамье для почетных гостей. Его грубо вырезанное лицо нахмурилось.

– Это приведет тебя в ярость, – прогремел он, – но Эгиль вернулся в Норвегию.

Гуннхильд с трудом сглотнула вставший в горле комок. Пальцы, лежавшие на коленях, сами собой скрючились. Впрочем, решила она, лучше ей ничего не говорить. Пока что не говорить.

– Расскажи мне все, что тебе известно, – ровным холодным голосом сказал Эйрик.

– Я разговаривал с его людьми, а потом отправился в Сигнафюльки, чтобы лично во всем убедиться, – начал Айсберг-Энунд. – В конце концов, теперь и Аринбьёрн, и я стали родственниками Бьёрна Брюнёльфсона. – «Который когда-нибудь оставит свои богатства наследникам», – подумала Гуннхильд. – Кажется, король Ательстан хотел, чтобы Эгиль остался при нем. Но Эгиль ответил, что сначала он должен позаботиться об Осгерд, вдове Торольва, и их детях, если они есть. У них выжил один ребенок – девочка по имени Тордис. Эгиль в Англии не знал об этом. Он говорил о том, что если Торольв умер бездетным, то наследство достанется ему. – Айсберг-Энунд даже скрипнул зубами. Гуннхильд была уверена, что у него самого были виды на это богатство.