Текст книги "Королева викингов"
Автор книги: Пол Уильям Андерсон
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц)
VI
Блики света, словно смеясь, искрились на ласковых волнах, сверкая и переливаясь сотнями оттенков синего, зеленого, желтого, коричневого, белого цветов. Волны журчали и плескались, играя с тенями поспешно пробегавших по небу снежно-белых облаков. А между водой и небом тысячами носились птицы – ныряли, взлетали, качались на волнах, дрались между собой: чайки, чистики, бакланы, тупики, гагары, моёвки, поморники, глупыши. Их крики доносил до берега легкий бриз, в котором даже до этой осенней поры ощущалось тепло лета.
Гуннхильд чувствовала себя запертой в ловушке и в конце концов, велев своим служанкам оставаться в доме, ушла одна. Никто не пошел за ней следом. Все: и мужчины и женщины – успели хорошо изучить ее капризы. Оставаясь при этом в их поле зрения, королева пребывала в безопасности. И даже вне поля зрения – ибо ярл Торфинн позаботился о том, чтобы очистить свои Оркнеи от различных нарушителей спокойствия, – но уж этого никто не допустил бы.
Его подворье размещалось там, где самый большой из островов, Мэйнленд, сжимался в узкий перешеек, чтобы с противоположной стороны снова расшириться. Оттуда открывался вид на хорошо укрытую бухту, именовавшуюся Широкий залив. Вдоль воды вытянулись доки и корабельные сараи. Вокруг длинного дома и его надворных построек толпились жилища бойцов и слуг, кладовые, мастерские, хлева и тому подобное: уже далеко не деревня, но еще и не город. А в то время дня, когда рыбаки, составлявшие большинство населения, выходили в море на своих лодках, берег почти совсем пустел.
Гуннхильд быстрыми шагами шла на север по тропе, по начавшей жухнуть траве склона, круто поднимавшегося от берега. Она устала от зловония людей, зловония дыма, зловония экскрементов, от шума, от давки и прежде всего от болтовни женщин. Сейчас она хотела побыть наедине с небом. Возможно, его сияние могло бы уменьшить темноту, нараставшую в ней.
Полтора года, думала она, полтора года в этой стране пустошей, трясин, скал, дерновых домов, тесно толпившихся на хуторах, возле которых поднимались чахлые посевы да паслись овцы и коровы. Воистину, здесь росли замечательные мореплаватели. Викинги отсюда совершали набеги на мать-Норвегию до тех пор, пока Харальд Прекрасноволосый не подчинил себе Оркнеи, Шетланды, Гебриды и остров Мэн. Впрочем, они не оставляли своим вниманием и других мест. Торговцы тоже помогали стране богатеть. Ярл, по крайней мере, жил хорошо. Но как же здесь все было однообразно! Когда ярл переезжал из одного своего поместья в другое, это означало смену одного безлесного, ободранного ветрами острова на другой точно такой же. А как же часто непроницаемый для взгляда туман или всесокрушающий шторм держали островитян запертыми в домах на протяжении бесконечных дней.
О, да, Торфинн Раскалыватель Черепов оказал Эйрику Кровавой Секире и его спутникам достойный прием. Он предоставил всем жилье, кормил их, помогал всем, чем мог. В конце концов, они с Гуннхильд были родственниками. Его отец Эйнар и ее мать Крака – оба были порождением чресл великого ярла Рёгнвальда. Эйнар, ведя борьбу за власть над Оркнеями, взял в плен сына Снаэфрид Хальвдана Длинноногого, вырезал у него на спине кровавого орла, вскрыл грудную клетку и вынул легкие. Таким образом он отомстил Хальвдану за участие в сожжении Рёгнвальда. Гуннхильд и сама была причастна к гибели колдуна, брата Хальвдана; правда, она никогда об этом не говорила, но вездесущие слухи смогли пересечь даже Северное море.
Торфинн не признал Хокона Воспитанника Ательстана своим королем. Он все еще продолжал величать этим званием Эйрика. Его власть над Оркнеями была крепка, он мог набрать немало вооруженных людей, но не имел никакого желания мериться силами с приплывшими к нему воинами. Скорее он рассчитывал получить благодарность и, возможно, богатство. Они с Эйриком вскоре стали друзьями. Уже первым же летом братья Торфинна Арнкел и Эрленд отплыли со своим гостем в набег на Шотландию и Северную Англию.
В набеге участвовал и Гамли, старший сын Гуннхильд.
А сейчас, на второе лето, ушел в море и ее второй сын Гутхорм.
А Гуннхильд осталась на берегу. Она, привыкшая встречаться со знатными людьми всей Норвегии, с путешественниками, обошедшими весь известный людям мир, а также – да – со своими шпионами и ведьмами, она, не так давно носившая золото, шелка и тончайшее полотно, пившая вино, в то время как скальды пели, сказители славили богов и героев, вожди говорили о том, что им предстояло сделать, – теперь она жила в грязных комнатах или сложенных из кусков дерна лачугах среди мужланов и их баб, способных к размышлениям не в большей степени, чем любая племенная кобыла из стада. Если бы она делала это не ради детей, то сошла бы с ума. Но неужели в ее жизни не должно быть ничего иного?
Если бы она могла вести такую же жизнь, как мужчина, самолично водить людей в бой и сражаться в первых рядах, как воительницы древности… но это сказки, которые годны лишь на то, чтобы рассказывать их детям возле домашнего очага. Она была способна посылать свою душу в полет над миром, чтобы видеть, что делает Эйрик, могла в телесном облике варить зелья против его врагов, но здесь она не имела никакого укрытия, никакого логова, не имела сколько-нибудь продолжительной свободы от глаз, ушей и языков окружающих людей. Она ездила верхом по окрестностям и видела брочи, кэйрны, кромлехи, менгиры и курганы – все это в изобилии было рассыпано по стране. Благоговейный страх перед древностью и неизвестностью холодил ее кровь. Она стремилась – не меньше, пожалуй, чем в молодости, обрести своего возлюбленного, – узнать, не могла ли она призвать этих призраков, пробудить спящие под этими знаками силы. Но она не имела никакой возможности остаться с ними наедине.
Да, зимы на островах были непроглядно темными и часто бурными, но в это время по крайней мере здесь находился Эйрик. А у Гуннхильд тогда был не только ее жеребец, но, что гораздо важнее, мужчина, который считался с нею. Самое его возвращение, новости, которые он доставил, – и добыча – очень волновали ярла Торфинна. Мужчины разговаривали горячо. Гуннхильд выжидала достаточно времени и, когда считала это удобным, начинала задавать вопросы. А потом, обдумав полученные ответы, обсуждала все это со своим мужем.
Именно так она узнала, что молодой король Эдмунд Английский умер – был убит – примерно тогда же, когда они с Эйриком прибыли на Оркнеи. Но перед тем он успел прогнать двух ирландских норвежцев, захвативших власть в южной Нортумбрии, которая ранее именовалась датским королевством Йорк. Область сразу же впала в кровавый хаос. Эдред, брат Эдмунда, смог вернуть ее под свою власть, но положение там все же осталось неспокойным. Большинство населения южной Нортумбрии было приезжим – из Норвегии и Дании. Из тамошних жителей никто и никогда не знал на самом деле того мира, который Альфред и Ательстан принесли лежавшей дальше к югу области Данело.
«Разыщи их вождей, – посоветовала Гуннхильд Эйрику. – Давай им обещания, заключай сделки. Мы должны получить там прочную точку опоры». А потом она в подробностях рассказала ему, как, по ее мнению, это лучше сделать.
А потом он снова ушел, и он, и Эйнарсон, и их флот, и потянулись эти томительные месяцы. Ушел Гамли, ушел Гутхорм. Ей оставалось лишь ждать их.
Нет, сегодня она должна была увидеть более широкое пространство, чем горловина залива. Правда, открытого моря нигде поблизости не было. Со всех сторон горизонт ограничивали острова, шхеры и рифы. Однако за Вороньим мысом берег заворачивал к западу. Видимый оттуда восточный мыс, уходивший вправо, почти дотягивался до Шапинсэя, зато почти все, что имелось на севере от этого места, скрывалось за горизонтом. Стоя на Вороньем мысу, она могла смотреть на волны и слегка пританцовывать, чтобы ни один остававшийся вдали наблюдатель не смог распознать движений ее тела под развеваемым ветром плащом, могла петь вполголоса, чтобы никто не смог ее услышать, и позволить световым бликам, играющим на волнах, ослепить ее до боли в глазах, и, если ей удастся, хоть на несколько мгновений остаться наедине с волнами и светом. Тогда ей хватило бы сил вывести свое сознание из тела, и, возможно, оно смогло бы полететь с ветром, словно тень заклинания, чтобы найти Эйрика и прошептать ему на ухо пожелание удачи.
Впрочем, когда Гуннхильд подошла к намеченному месту, ее хрупкая надежда рухнула. Она увидела человека, сидевшего за высоким можжевеловым кустом, в самое последнее мгновение. А он, заметив королеву, поднялся на ноги; стройный мужчина, сильно опиравшийся на посох, чтобы помочь хромой ноге. Хотя человек был еще далеко не стар, лицо у него было изможденным, а волосы полны седины. Она сразу узнала Дага Эудунарсона, скальда Эйрика, жившего при короле много лет и пожелавшего следовать за ним в неведомое бесприютное будущее. В прошлом году, сражаясь рядом с королем, он получил удар мечом, после которого почти не владел левой ногой.
– Приветствую тебя, королева, – сказал он со своим обычным серьезным видом. – Не случилось ли чего-нибудь, что ты осталась в одиночестве? Могу ли я чем-нибудь помочь тебе?
Гуннхильд с удивлением поняла, что не может найти в себе силы попросить этого человека уйти прочь. Подавив приступ горестного недовольства, она ответила:
– Я хотела подышать чистым воздухом. А что привело сюда тебя?
– Мне захотелось покоя и тишины. Поэма, которую я творю, складывается труднее, чем все, что я создавал прежде, сам не знаю, почему. – По выражению лица скальда и по тому, как он тяжело опирался на посох, Гуннхильд поняла, что боль, постоянно терзавшая его, сегодня была особенно сильна. Но все же он улыбался. – Но, королева, твое присутствие вдохновит меня. Я, конечно, не хочу сказать, что ты должна остаться здесь со мной, даже если не хочешь того.
Гуннхильд ощутила легкую дрожь волнения. Порой поэма могла означать больше, чем любые слова.
– О чем твои стихи? – спросила она; ее голос почти слился с воплями морских птиц.
– В ней будут восхваляться деяния моего короля, совершенные в нынешних странствиях. Я закончу ее, когда он возвратится.
Когда он возвратится… Если он возвратится! Нет, она не допустит даже мельком таких мыслей; не позволит даже и тени дурного предчувствия. Лучше выслушать скальда и посмотреть, что сообщат ей его слова.
– Почитай мне свою поэму.
– Она еще не готова, моя госпожа. На самом деле она и не может быть готова, пока я не узнаю всего того, что происходило в походе. – Голос Дага заметно дрогнул. – Я… я не мог быть там.
– Почитай то, что есть.
– Еще ничего не готово, королева. Сделанное не заслуживает никакой награды.
– Я сохраню этот день в памяти, Даг Эудунарсон. – Это был намек: она запомнит, повиновался он ей или отказался.
– Как будет угодно королеве. У меня сложилось начало, однако оно тоже нуждается в отделке.
Он смотрел не на нее, а на устье залива, туда, где вода встречалась с небом. Облака там спускались ниже к воде и были темнее, чем над головами Гуннхильд и скальда; они, вероятно, предвещали дождь. Первые стихи Даг произнес с видимой неохотой, деревянным хрипловатым голосом:
Внемлите мне, слушающие.
Тот, кто кормит досыта стаи волков,
и так же богато устраивает пиры,
и раздает дары своим спутникам,
приносит кровавые жертвы Одину —
Эйрик нынче вернулся домой.
Но вскоре он увлекся и начал петь:
Огонь битвы разбивался
о луны бортов кораблей…
Да, думала Гуннхильд, попытка, не зная правды, заполнить все это содержанием была бы просто пустой тратой кённингов. И даже при всем старании в этих стихах никогда не станет рыдать ветер и бушевать море. Даг был достаточно умелым скальдом, но он не был Эгилем Скаллагримсоном.
Эгиль!
Черная волна захлестнула и голос и солнце. Эгиль, который убил ее мальчика, навлек беды на ее дом, который презирал ее и насмехался над нею, похищал у нее людскую преданность, убивал людей ее мужа, не ставил ни во что законы, который был высоко вознесен Ательстаном, который создал Хокона Харальдсона, уродливый, как тролль, Эгиль, ради которого добрый друг Торольв в конце концов покинул ее, этот смертельный враг оставался свободным и недосягаемым для ее мести, которая лишь одна могла вернуть свет этому миру, уменьшить тяжесть владеющей ею ненависти и смягчить ее печаль. Эгиль, Эгиль…
Даг умолк. Звук рога, прервавший его, вернул и Гуннхильд из глубин, в которые она погрузилась в своих размышлениях. До трубача, находившегося на восточном мысу, было добрых две мили, но звук, созданный силой его легких и подхваченный ветром, заглушил крики птиц. Этот трубный звук говорил о том, что наблюдатель на круглосуточном посту заметил корабль.
Королеве не пристало бегать, Гуннхильд шла, хотя и очень быстрым шагом. Она должна никому не показывать, что у нее сердце готово выскочить наружу от тревоги, должна быть готова, не проронив ни единой слезы, выслушать самые дурные новости. Даг хромал следом за нею, с каждым шагом все сильнее отставая и то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, опираясь на посох.
Когда Гуннхильд добралась до причалов, там уже стоял на страже Торфинн во главе своих дружинников. Они оттесняли в сторону простой люд, который толпился поблизости, не зная, то ли бояться ему, то ли радоваться прибывшим, но перед королевой стража расступилась. Двое старших из тех ее сыновей, которым отец приказал остаться здесь, – беловолосый Харальд и рыжеволосый Рагнфрёд – тоже протискивались вперед. И, конечно, следом за ними примчалась ее дочь Рагнхильд. Она сразу же подбежала к матери.
– Это король? – спросила она. Гуннхильд могла в ответ лишь обнять девочку за тонкие плечи и прижать к себе. Распущенные по плечам бронзовые локоны сверкали огнем в солнечном свете, так ярко и яростно раскрасившем залив и берега.
Гуннхильд с первого взгляда узнала длинный корабль, скользивший по проливу, носившему название Стринг. Сорок весел поднимались и опускались в едином движении, борта были красиво раскрашены, вдоль них висели щиты – луны кораблей; их красно-черная и красно-золотая раскраска, казалось, совершенно не потускнела от непогоды. Страшная носовая фигура была снята, чтобы не пугать духов дружественной земли, – это был корабль Эйрика.
Народ тоже узнал корабль. Послышались приветственные крики. Судно стремительно приближалось; вот гребцы уже оттабанили и дружно подняли вверх весла левого борта. Корабль замер на месте перед главным причалом. Стоявшие на берегу люди поймали брошенные им канаты. С борта спустили сходни.
Сердце Гуннхильд колотилось с такой силой, что ей казалось, будто в голове у нее часто бьет бубен. Где же ее муж? Она не видела его среди команды.
Первым на сушу сошел Гамли, их первенец. Его борода стала заметно гуще; коротко подстриженная, она соединяла ниспадавшие по сторонам лица прямые локоны. Как он похож на своего отца, каким Эйрик был в те дни, когда Гуннхильд – еще совсем ребенок – увидела его в первый раз. Хотя сын и не нашел времени, чтобы переодеться в хорошую одежду, а носил испачкавшиеся за время плавания кожу и сукно, но все равно был неотличим от отца в молодости.
Он с подобающим почтением приветствовал Торфинна. Сквозь гул голосов Гуннхильд расслышала, что братья ярла тоже возвращались; Гамли обогнал их по дороге. А затем сын шагнул к ней.
– Приветствую тебя, моя мать и королева, – сказал он с превеликой важностью. О, насколько же юным он все еще был! – Я доставил тебе наилучшие новости. Отец договорился с жителями нортумбрийского Йорка. Он убедил их, что будет лучше, если он будет охранять их, а не грабить. Теперь он сидит на королевском престоле в городе Йорке. Он отправил меня за своими чадами и домочадцами. Я отвезу тебя к нему не позже чем через месяц.
Рагнхильд восторженно завопила и принялась скакать вокруг брата, как козленок, вышедший на пастбище после долгой непогоды. Но внезапно она вспомнила, что такое поведение не подобает королевской дочери, замерла на месте и выпрямилась с надменным видом.
А потом Гамли начал путаться в словах, как будто испытывал неловкость:
– Они не могут принять к себе… кто, ну, это… не христианин. Отец позволил священникам опрыскать себя водой. И меня, и Гутхорма, и почти всех остальных. Придется и тебе это сделать, и моим родным братьям. Христос силен, мать. В Англии я видел, какую великую силу он дает людям.
Подумаешь, мелочь, думала Гуннхильд, усиленно стараясь унять головокружение. Возможно, позднее ей покажется, что это далеко не мелочь. Ну и ладно, она давно уже размышляла об этом. Здесь, на причале, она понимала только одно: Эйрик – он, конечно, учел те советы, которые она давала ему зимой, но об этом она никогда и никому не скажет, – Эйрик добился короны для себя и своих потомков. Оттуда он сможет нанести удар и вернуть себе Норвегию. По крайней мере, как только ей удастся получше изучить Англию, она будет знать, что искать и что делать.
А для начала она снова обретет комнату, которую можно будет запереть на засов, где она сможет открыть свою запечатанную коробку с травами, костями и всем остальным.
И первое, что она сделает, – обратит могучее проклятие против Эгиля Скаллагримсона.
VII
Церковь в Согне-фьорде все еще благоухала свежей древесиной. Ее с трех сторон окружал еловый лес, рядом с нею находился дом английского священника, а больше никакого жилья поблизости не было. Торлейв Мудрый сказал королю Хокону, что так будет лучше. Было бы просто непристойно ставить дома Бога и его слуги, притом что они такие маленькие и скромные, рядом с огромным длинным домом и просторными жилищами наместника и управляющих. Хуже того, кое-кто из язычников мог бы решить, что видеть эти дома каждый день – дурная примета. Они могли бы вбить это себе в головы и разрушить новопостроенные дома, как только король и его дружинники покинут поселение. А если и обойдется без этого, то все равно те, кто и пожелал бы услышать Благую Весть, могли бы стесняться входить в церковь на глазах у своих друзей, которые, возможно, стали бы смеяться над ними.
Хокон и его христиане, окруженные дружинниками, вышли и направились к длинному дому. Над головами нависали тяжелые облака. Холодный ветер шуршал черными на сером фоне туч обнаженными ветвями, рябил серо-стальную воду. Рядом с королем шел седобородый, сгорбленный, кривоплечий и косоглазый человек, но он был богат, с ним все считались и называли его Торлейвом Мудрым.
Выслушанная после длительного перерыва месса изрядно взволновала Хокона.
– Только бы они захотели! – вырвалось у него.
– Ты положил начало, господин, – отозвался Торлейв.
Минувшим летом из-за моря пришли три корабля, на которых прибыло в общей сложности полдюжины священников. Уже было полностью построено три церкви. Тут и там появились новообращенные; правда, далеко не все они прекратили совершать жертвоприношения духам земли, а то и старым богам. Сам же Хокон научился обходиться без священника в своих поездках по Норвегии. Он никогда не позволил бы такому человеку сидеть в дальнем конце зала и спать в хлеву, наподобие нищего бродяги. Однако большинство вождей в поселениях и областях вряд ли позволило бы святому отцу сидеть рядом с ними. В стране снова мог бы подняться ропот.
– Слишком мало сделано, – простонал Хокон. – Слишком медленно.
– Охотник должен двигаться осторожно и неторопливо, господин. Часто он и вовсе останавливается на месте и выжидает, чтобы добыча подошла к нему поближе.
– Речь идет не об охоте, а о спасении души. Как много людей попадет в ад; а ведь они могли бы спастись, если бы раньше услышали Слово Божие!
– Его услышало уже не так уж мало народа, – сухо возразил Торлейв.
– Но ведь они его не поняли!
– Новое и непонятное редко принимают сразу. Ты же знаешь, что и я несколько месяцев раздумывал, прежде чем выбрал эту веру. И я не собираюсь ни объявлять об этом перед всеми и каждым, ни запрещать кому-либо из моих людей исповедовать ту веру, которая его устраивает. Если бы я повел себя так, то меня просто сочли бы злобным самодуром и я не мог быть полезным тебе, король.
– Но не можем же мы взвалить весь этот труд на нескольких святых людей, разбросанных по стране. Мы должны помочь им в их работе.
– Работа короля – управлять этиммиром. Люди будут поддерживать тебя – и принимать твою веру, – лишь если увидят, что ты хорошо справляешься со своим делом.
– О, да, мир в стране, сила против пришельцев, закон… Закон. – Глаза Хокона вдруг широко раскрылись; он смотрел перед собой, не замечая даже, что ветер выбивает из глаз слезы. – Я король, – произнес он дрожащим голосом. – Я могу создавать новые законы.
– Некоторыеновые законы, мой господин, причем такие, которые люди будут готовы принять. Но взять хотя бы правило, о котором ты говорил: что мы не должны работать по воскресеньям. Любой спросит: а как быть с теми делами, которые необходимо делать каждый день, например, задавать корм скотине. И действительно, разве смогут они выжить, если будут один день из семи проводить в праздности?
Хокон вздохнул и на некоторое время умолк. Впереди показалась усадьба: крыша длинного дома и окружавших его построек. По фьорду проходило несколько рыбачьих лодок, направлявшихся домой. В каждой была кучами навалена серебристая рыба. Ловля рыбы была тяжелой работой, и мужчинам, сидевшим на веслах, было то жарко от усилий, то их кидало в дрожь от холодного ветра, пронизывавшего пропитанную потом и морской водой одежду.
– Даже если так, – сказал наконец Хокон, – я могу кое-что изменить. Ведь могу? Я думал об этом. Сира [20]20
Сира– здесь: почтительное обращение к священнику (sire, отсюда в дальнейшем произошло известное «сэр»).
[Закрыть]Эадвин, священник, который живет теперь в Рогаланде, дал мне хороший совет. Рождество, или солнцеворот, как его здесь называют… – Он вспомнил о том, что видел год назад в Хлади, и внутренне содрогнулся. Торлейв заметил это, а также заметил и то, что король сразу же совладал с собой.
– Не пытайся заставить их отказаться от жертвоприношений на переломе года, король, – предупредил пожилой человек. – Слишком многие испугаются того, что солнце никогда больше не вернется. Да и вообще, разве можно пережить этот беспросветный мрак, если не радоваться появлению света?
Хокон кивнул:
– Я знаю. В Англии то же самое. Но… Но если мы сделаем так, что пир будет продолжаться не три дня, а дольше, разве им это не понравится? А потом у них будет время, чтобы заняться чем-то, помимо резни, обжорства и пьянства. Будет время для… для мира и… мыслей о святом.
– Гм-м… – Торлейв погладил развевающуюся на ветру бороду. – Неплохая мысль, мой господин, совсем неплохая. Если, скажем – гм, – закон будет говорить, что каждый человек должен сварить бочку пива и праздновать священный солнцеворот, то есть Рождество, пока она не опустеет… В середине зимы у всех не слишком много работы. Такой закон будет требовать не только поклонения богам, но и позволит повеселиться им самим… Да, я думаю, что большинство согласится признать такой закон.
– А тогда, – радостно продолжал Хокон, – они должны будут согласиться и с тем, что праздники начнутся не с середины зимы, а с дня рождения Христа. Сира Эадвин надеется, что такая мысль сможет пустить корни по крайней мере в некоторых головах.
– Что ж… Возможно, раз уж эти дни так близки один к другому. Язычник воспримет все это лишь как удлинение праздника солнцеворота. Давайте обдумаем это и узнаем мнения других. – Торлейв умолк было, но через несколько шагов снова заговорил: – Мой господин, ты еще очень молод. У тебя впереди еще много лет, м-м, если будет воля Божия. Чем больше сил ты наберешь, тем больше сможешь сделать. Но ты должен прежде всего заложить основу силы, уже не говоря о том, чтобы достроить свой дом до конька крыши.
Хокон не разгневался от такой прямоты, как скорее всего сделали бы Харальд Прекрасноволосый или Эйрик Кровавая Секира. Он знал, что с ним разговаривает друг. А врагов у короля и так было немало, и он точно знал, что будет наживать все новых и новых.
– Я все время думаю о том, как наилучшим образом защищаться.
Торлейв кивнул:
– Я знаю, господин. Но истинная сила короля состоит в той любви, которую питает к нему его народ. Король Эйрик считал это излишним. Нет, не слабость явилась причиной его падения, а его высокомерие и презрение ко всему свету. Не нарушай законы, господин. Даруй их. Эта затея с Рождеством может принести пользу, но жизни людской она почти не касается.
Хокон вспыхнул. Торлейв говорил так, будто занимал равное положение со своим королем.
Ну и что из того; ведь они стояли не перед собранием вождей, а шли бок о бок, а попутный ветер уносил их слова от дружинников, шедших в нескольких шагах сзади. Как это часто с ним бывало, Хокон почувствовал, насколько ново для него все в Норвегии, как далеко лежит Англия, и нечего даже и мечтать попасть туда.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он.
– Предложить тебе пару семян другого сорта, король. А ты сможешь попытаться их прорастить, если сочтешь нужным. Они не из тех пород, которые могут взойти без помощи. Народу становится все больше и больше. В жизнях людей происходят и различные другие изменения. Некоторые старые законы необходимо исправить или отменить. И создать несколько новых. Теперь, что касается охотников и рыбаков с севера… Их жизнь нисколько не схожа с жизнью землепашцев и торговцев юга. Каждая часть страны нуждается в собственном тинге и законах, приспособленных к нуждам ее обитателей. Твой дед король Хальвдан создал эйдсвольдские законы, которые хорошо подходят для тех мест. Хотя для других краев… Мы здесь, в Согне, могли бы начать с возобновления нашего тинга в Гуле.
Хокон обрадовался так, будто это было его собственное озарение.
– Да! – воскликнул он.
– Не торопись, действуй осмотрительнее, господин, – предупредил его Торлейв. – Мы, конечно, сможем серьезно обдумать эти дела – ты и я, – пока ты будешь здесь. Но ты, несомненно, захочешь получить советы и от других. Ну, а на севере, в Траандхейме, свой тинг во Фросте… О нем лучше всего будет поговорить с ярлом Сигурдом и другими мудрыми трондами. На это уйдет не один год.
– Но в конце концов… – Хокон уставился вперед, мимо домов, мимо облаков и ветра, куда-то в небо, в котором висело чистое солнце, а затем громко рассмеялся, и смех его был почти по-мальчишески радостным.
Это чувство сохранялось в нем и во время большого пира, который был устроен в тот день от его имени для всех достойных людей этих мест. Мед горячил его кровь.
А затем Эйвинд Финнсон поднялся со своего места и стал перед королем, чтобы произнести поэму. Он был скальдом Харальда Прекрасноволосого, потом и сам ушел в тень на то время, когда Эйрик Кровавая Секира затмил старого короля, но вновь вернулся к своему искусству. Он был одним из тех, кто видел во вновь прибывшем заново родившегося Харальда. Он был высок и тощ, в его темных волосах уже обильно блестела седина. Но его голос оставался звонким.
– Король, у меня пока еще нет ничего нового, что могло бы достойно прозвучать перед тобой, – сказал он. – Однако недавно моего слуха достигла поэма, созданная в Исландии. Одни ее части обращены к стародавним временам, а другие совсем новые. В целом же она поистине замечательная. Я не ведаю точно, кто соткал весь этот узор, но это человек, в высшей степени одаренный.
На улице уже совсем стемнело. В зале сияли многочисленные лампы. Огонь в очагах потрескивал и то пригасал, то ярко вспыхивал. Тени то разбегались по углам, то вновь сползались к середине зала, сгущая облака дыма, поднимавшегося от очагов. По помещению прихотливо гуляли волны тепла, холода и запахи горящей смолистой сосны.
Хокону, который выпил немного больше, чем ему, возможно, следовало, Эйвинд казался лишь наполовину принадлежащим миру людей.
– В ней говорится о том, как все началось, как пришло к своему нынешнему состоянию и как должно закончиться, – продолжал скальд. – Эти слова принадлежат провидице, кою Один заставил восстать из могилы, чтобы предсказать богам будущее.
Нет, пробилась мысль сквозь гул, заполнявший голову Хокона, он, король, не должен запрещать скальду петь, не должен разрушать настроение пирующих, не должен делать ничего такого, что могло бы заставить этих людей, готовых сплотиться вокруг него, обернуться против него. Лучше пусть слушают и запоминают.
В зале воцарилась тишина. Только огонь ворковал в очагах, да ветер за стенами негромко взвизгивал – только эти звуки порой вплетались в мерное пение скальда.
Внимайте мне все,
священные роды,
великие с малыми
Хеймдалля дети!
Как знатные, так и низшие.
Да, припомнил Хокон, ведь здесь рассказывали предание о том, как Хеймдалль, хранитель Асгарда, однажды вышел на землю, чтобы породить первых рабов, бондов и ярлов. Он слышал лишь небольшие кусочки этих сказок. Как же мало он знал, какой странной казалась ему эта страна, которой он теперь владел.
Один, ты хочешь,
чтоб я рассказала
о прошлом всех сущих,
о древнем, что помню.
Один, Отец Войны, Отец Убитых, коих валькирии приносят в его Вальхаллу на пиры и сражения, коим предстоит длиться, доколе не свершится Рагнарёк и все сущее будет низвергнуто в прах.
Великанов я помню,
рожденных до века,
породили меня они
в давние годы.
Помню девять миров,
и девять корней,
и древо предела,
еще не проросшее.
Одна другую сменяли строфы, исполненные глубокой необычности, словно сверкавшие во тьме.
Да, услышал Хокон, Один пожертвовал своим глазом ради того, чтобы напиться из родника мудрости. И Могучий Рог ожидал того дня, когда ему суждено призвать богов на их последнюю битву – тех богов, кои ведали, что им предначертано, но оставались неустрашимыми. Насколько же сильны они были здесь, на своей родной земле?
Их почитал Харальд Прекрасноволосый, величайший из конунгов Норвегии, отец Хокона. А теперь могучий король сам обрел бессмертную славу.
