Текст книги "Горелый Порох"

Автор книги: Петр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Донцов, заметив, как на костлявых скулах лейтенанта ходуном заходили желваки, попытался сгладить свою грубость перед ним.

– Теперь и нам один черт: что там, что тут, – Донцов тоже топнул по земле сапогом: – Война всех подравняет…

– Отменяю приказ. Пусть отдыхают бойцы, – легко сдался вдруг Лютов.

– Чего ж отменять? Приказ, он правильный. Иного в нашей ситуации не выдумаешь, – пошел на попятную и Донцов. – Возьмите, пожуйте – от тоски помогает, – наводчик протянул лейтенанту, заскорузлый сухарь. – У нашего шофера НЗ оказался… Хитрющий мужик, я вам скажу…

Лютов было отказался, конфузливо заотнекивался, но сержант настоял на своем.

Комбат, по совету Донцова, своего приказа отменять не стал. Но когда батарея сошла с дороги и на берегу развернулась, как и полагается, в изготовке к бою. Лютов обошел расчеты и организовал поочередную работу по отрывке огневых позиций: половина бойцов отдыхала, а другая копала землю. Сменяя друг друга, солдаты помаленьку восстанавливали свои силы и одновременно подвигалась работа по сооружению укрытий.

Для солдата-артиллериста пальба из собственных орудии или, наоборот, пережидание артналета со стороны противника – это еще не война. Война, каторга, смерть – это когда вместо пушки и карабина у тебя в руках лопата, лом, кайла и прочий шансовый «струмент» и над душой зануда-командир, бесконечно приказывающий, уговаривающим: копать, копать… Сменить позицию и снова – копать и копать. И денно и нощно – копать!.. Первым делом надлежит оборудовать огневую позицию для орудия, затем укрытие для тягача пушки и капониры для боезапаса. И уж в последнюю очередь огневик, каждый для себя, отрывает ровик или окопчик на случай артналета или бомбежки с воздуха. Нередко эти окопчики оставались последним прибежищем артиллериста – собственноручно приготовленная могилка. А чтобы всякая такая работа шла ходче, ретивые начальники, приказывая «копать», обычно напоминали солдатам о присяге, попугивали трибуналом, а то, наоборот, сулили медаль или благодарность генерала.

Комбат Лютов не хотел пугать бойцов трибуналом, ни стыдить присягой, не мог обещать ни наград, ни благодарных слов высокого начальства. Так уж вышло: после утреннего боя у артиллеристов, как и у самого пехотного политрука, не осталось начальства – ни командиров, ни комиссаров. И если солдатам уцелевшей батареи довольно было и одного лейтенанта Лютова, то сам Лютов нуждался в приказах и руководстве сверху, в прояснении обстановки и, конечно же, в ориентировке дальнейших действий. Не велика боевая единица – батарея пушек – «сорокопяток», но и она может стать силой только тогда, когда она организована и взаимодействует с другими подразделениями. После разгрома артбригады, ее штаба и комсостава, уцелевшая батарея нуждалась в переподчинении какой-либо действующей части, нуждалась, наконец, в снабжении питанием, боезапасами и горючим.

Комбат, испытавший все, что отведено человеку на передовой войны, ясно знал, что нужно для батарейцев, но трудно представлял себе, как все это осуществить на деле в столь сложный и роковой час. Лютов долго смотрел на берег, где работали его солдаты: еще по-летнему зеленая береговая дернина под лопатами огневиков, хоть и медленно, но порушно на глазах превращалась в черные зияющие ямы, где будут установлены орудия и укроются сами люди; тягачи загнаны в ольховые кусты и укрыты камышом, для маскировки; на осоковых кочках разбросаны скатки шинелей, противогазные сумки, котелки и прочий солдатский скарб; под раскоряшной дремучей ветлой скопилась группка раненых, которые не могли работать. Они, не стыдясь, постанывали и вволю матерились на судьбу… А на большой дороге все еще шли войска – танки, грузовики, цистерны, кухни, санитарные повозки, тащилась изможденная пехота. И странным казалось одно – не сразу было можно понять: то ли эта сила наступает, то ли отходит в тылы. На мосту через Зушу старшой переправы – раненый капитан – с горсткой бойцов-регулировщиков продолжал лютовать и на тех, кто отступал и на тех, кто продвигался к исходным рубежам для встречи с противником.

– Чтоб вас всех бомбежкой накрыло, мать вашу перемать! – оглашено орал он, но его никто не слушал – голос глох в реве моторов, и сила по-прежнему валила в обе стороны орловского большака.

Лютов, наблюдая, с тревогой подумал: «Да не дай-то бог!.. еще и самолетов». К вечеру по обе стороны от батареи стали окапываться отошедшие на передышку две неполные пехотные роты. Это обрадовало комбата, и он пошел познакомиться с их командирами, договориться о взаимодействии. Вернулся, однако, в еще большей расстроенности. Ротами командовали молодые лейтенанты недавно пришедшие с пополнением. Обстановки они не знали, связь со штабами своих батальонов утеряли, о полковом начальстве давно ничего не слышали…

Наутро, разрешив жечь костры, чтоб как-то бойцам подкормиться, и оставив за старшего на батарее сержанта Донцова, Лютов отправился в город. Везти его вызвался шофер донцовского расчета. В Мценске комбат рассчитывал разыскать хоть какое-то начальство и определить, в конце концов, судьбу батареи и ее место на оборонительном рубеже, который теперь действительно развертывался на реке Зуше, то есть за околицей города. В путь он отправился с уверенной надеждой на успех. Шофер Микола Семуха «подогрел» настроение комбата тем, что по дороге вдруг задолдонил понравившуюся ему строку из стихотворения: «Эх! Как хороши, как свежи были розы…»

Он повторял эти слова с каким-то внутренним придыхом и мотал головой, будто опьяненный всамделешним благовонием этих милых и удивительных цветов.

– Что, понравилось? – спросил комбат. Спросил больше потому, что ему самому нравилось и захотелось хоть еще разок вздохнуть душой.

– Это вроде как про любовь, что ли?… Не по войне эта милость, товарищ лейтенант, – раздумчиво, со вздохом проговорил Микола.

– И любовь, и розы тоже нуждаются в нашей защите, – высокопарно, опять же по-политруковски высказался Лютов.

– Да оно так…

* * *

На батарею комбат вернулся далеко за полдень. Вернулся ни с чем. Узнал он лишь о том, что на южной стороне города, на промежуточных рубежах от Орла к Мценску развертывали свои силы танкисты «хозяйства» Катукова и Лелюшенко – из резерва Ставки. Кто они – генералы, полковники или майоры? – он так и не дознался. А когда стал допытываться у самих танкистов, его приняли за шпиона – и пришлось Лютову выворачивать карманы и полевую сумку, доказывать документами: кто он такой на самом деле. Но больше помог шофер Семуха. Не жалея горла, матерясь во всю преисподнюю, он тыкал руками в иссеченный пулями и осколками свой тягач:

– На такой-то колымаге рази шпиены ездють? Разуйте зенки-та да мозгой шевельните – тогда и ясно станет, кто мы… Вот окунетесь в ту купельку крещенскую, – Микола выкинул руку в сторону передовой, – и с вас послетает святая одежка: тоже шпиенами обзовут. Спытайте судьбинушку, спытайте!

Обозлившийся шофер готов был доказывать свое целый божий день, но его строго осек сам Лютов, и тот послушно смолк. «Урал-ЗИС» стоял без единого стекла, с покореженными фарами, без правого крыла, щеристо зияли проломы в бортах, и все это убедительно доказывало – из какой «купели» только что выбрались и полухохол Микола Семуха, и сам лейтенант-очкарик. Танкисты, еще не горевшие в огне боев, с упредительной суеверностью отпустили артиллеристов.

Еще лише обошелся с комбатом комендант мценского гарнизона, куда, отчаявшись, решил обратиться Лютов. Комендатура располагалась в одном из казенных домов, с поколотыми вывесками, очевидно, недавно покинутом местной властью. Но принимал комендант не в доме и кабинете, а прямо в палисаднике с ажурной старинной оградой. Вынесенный наружу стол, в дубовой резной вязи, стоял в бетонном котлованчике недостроенного фонтана. Сидел комендант в италийском кресле с обезглавленным орлом над спинкой. За стоящим сбоку дощатым столиком располагались писарь-делопроизводитель и два лейтенанта-порученца. Рядом с фонтаном, у воротец подвального ангарца стояла «эмка», заляпанная грязной охрой для маскировки. У входа в палисад, у чугунной литой калитки дежурили на часах два стрелка-пехотинца и младший лейтенант, проверяющий документы у посетителей. Обочь бетонной опояски фонтана неровным полукругом толпились просители. Большей частью, определил Лютов, это были интенданты, медики и прочая обслуга действующих частей. Они были в различных званиях и чинах, но обращались они к коменданту подобострастно, с уничижительной просительностью, лишь бы добиться своего. На плечах коменданта от ветра и холода накинута плащ-палатка. Зашнуровка на шее не позволяла разглядеть петлицы и знаки отличия на них и потому всякий называл его, кому как сподобнее; но чаще всего полковником или подполковником – не ниже. Назойливее всех, без всяких экивоков и унижений, даже повышенным тоном говорил с комендантом лишь какой-то саперный начальник, требуя доставку взрывчатки к важным объектам города. Всех ошарашила догадка: значит, и этот, очередной городок России, обречен на сдачу противнику в разрушенном виде. Комендант выслушивал просителей с напускным хладнокровием, а иной раз не в меру горячился и тогда закрывал испитое лицо руками и слегка постанывал, будто у него что-то болело. Лейтенанты-порученцы писали под его диктовку приказы и распоряжения, и комендант, как говорится, с богом отправлял просителей, сам не веря в силу своих бумажных приказов. Когда дошла очередь до Лютова, он доложил по командирской форме обо всем, что произошло в недавних боях с ним и с принятой им под командование батареей.

– Ну и что, интеллигент? Что тебе надобно-то от меня?! – вдруг ни с того ни с сего вскричал комендант, оглядывая с ног до головы лейтенанта.

Комбат растерялся и не скоро нашелся, чтобы сказать о том, что ему нужно. Протерев очки, Лютов, наконец, заговорил о провианте, о снабжении батареи боеприпасами и горючим. Но, заметив, что комендант больше не слушает его, тоже повысил голос:

– Бойцы голодны! Зарядные ящики пусты! Моторы и баки сухи! – и, остепенясь, добавил: – Но батарейцы окопались на новом рубеже и готовы к бою. Можете проверить.

– Немец проверит! Идите, лейтенант. Да очки не потеряйте… Следующий! – и комендант приготовился выслушивать очередного просителя.

* * *

Нечего было рассказать комбату ни сержанту Донцову, ни другим огневикам батареи. В голове мозжило давно полузабытое словечко «интеллигент», которым презрительно его окрестил комендант мценского гарнизона… Да никто комбата ни о чем и не расспрашивал. Удачливее в том походе в город оказался Микола Семуха. Отпросившись у комбата, пока тот дожидался приема у военного коменданта, он смотался на своем «ЗИСу» к месту недавней бомбежки, где, проезжая раньше, заприметил разбитую машину, подобную своей колымаге. Сбив заводскую клепку, отсоединил нужное ему автомобильное крыло. Там же, неподалеку от другого грузовика подобрал непочатую стокилограммовую бочку с бензином. Умудрился здоровущий Микола и ее взвалить в свой кузов. На обратном пути завернул на покинутый огородишко с нетронутыми грядками и нарыл с мешок картошки. Такой трофей оказался самым подходящим, и солдаты не знали, как и благодарить находчивого шофера. Скоро от вновь раздутых костров понесло запашистым картофельным духом.

– Как это ты схитрил-то, Микола? – льстиво, но как бы для блезиру, пытали солдаты Семуху.

– Как на войне, братушки: без пороху и пушка, что без пружины игрушка… Понимайте так.

Напекши картошек и наварив кипятку из зушенской водицы, отдающей пресноватой тинкой, солдаты справили немудреную трапезу и завеселели, будто с легкого похмелья. Помаленьку, словно не было и потерь, стали пробиваться байки да анекдотцы – про себя и про своих недавних командиров, про убитых или сгинувших без следа и слуху. Самые дотошные шутники брали и повыше, выражая беспокойство и тоску по большому, умному, овеянному легендами верховному начальству.

– А ведь кому-то, братцы, повезло! Где-то ведь командуют Ворошилов, Буденный, Блюхер и другие наши маршалы, – мечтательно затянул нуду один из раненых огневиков. – А тут, хоть бы на завалящего генерала глазком глянуть – одни лейтенанты да курсанты передовой правят.

– Блюхера-то ты, паря, не в ту команду зачислил, – перебил «мечтателя» другой солдат, видно, кто-то из знающих дело. – Его же расшлепали! Врагом народа оказался, сука. Заграничный шпион!

– Не он один… Таких целая шайка набралась: и командиры и комиссары всякие – все хотели Красную Армию супротив товарища Сталина повернуть. Слава богу, сорвалось, а то бы сейчас вместо немца они бы нас на Кремль погнали: штурмуй, учиняй новую революцию!..

– Обошлось, значит. Разоблачили гадов…

– Один сибирячок, кадровый, в седьмой батарее заряжающим служил, под Севском убило которого, так вот он верно сказывал: вся Сибирь и тундра сплошь заполонены шпионами и врагами народа. Почитай, в каждом доме либо шпион, либо враг народа таился, пока товарищ Сталин не распознал их… Вся тайга в колючей проволоке – белка не проскочит… Тех, кто поздоровее, на золото и уголек определили, а у кого кишка тонка – одни мозги ворочаются, а руки к работе не приспособлены, тех живо обучили пиле да топору – лес валят. А вовсе чахотошных к сосланным кулакам подселили – на обживание дальних земель… Россия-мать велика – всем врагам и шпионам товарищ Сталин дело нашел, всех в ежовы рукавицы обрядил…

– А какую ж работу командармам и комиссарам подыскали?

– Да их всех, почитай, к «вышке» определили. Чего с ними чикаться.

– Зря! Их сейчас бы к нам, на передовую. Узнали б Кузькину мать. Это им не тайга или пуля какая, если она даже по закону.

– Хрен редьки не слаще!

Привинтив крыло к своему «ЗИСу» и оставшись довольным своей работой, в разговор встрял шофер Семуха:

– Послухаешь вас, братцы, все вы – чистые енералы. Хоть в Кремль всех зови, в главный штаб, к товарищу Сталину на совет. А то он, бедняга, не знает что с кем делать, кого куда гнать: на фронт ли, в тайгу, или под казенную пулю ставить – в расход пущать.

– Ты, Микола, вождя не бедни. Он в своей Москве и без нас обойдется: наш сокол – не гол!

– Да ежели немец жиганет разок-другой, как под Орлом туранул нас, то и не обойдется, – просто парировал Семуха.

– Его, говорят, сейчас в Москве нет. Самолично фронты инспектирует – подсчитывает: где, чего, сколько не хватает. Может, и к нам наведается, да жратвы с патронами подбросит.

– На это дело у него сподручные генералы имеются. А сам-то, небось, в своем блиндаже над картами маракует: как немца обхитрить, Россию спасти.

– Раньше надо было думать об этом – и так сказать, – с тоской проговорил раненый солдат, перебинтовывая покалеченную осколком руку. – Всяк из нас вождь в сухой дождь!

– А мокро стало – под ложечкой засосало, – в лад раненому подлил маслица в огонек разговора шофер Микола.

Комбат Лютов, размякший от пеклой рассыпчатой картошки и зушинского кипятка с тинным запашком, сидел у капонира, вырытого для него, и как-то по-домашнему, по-учительски рылся в бумагах: читал и что-то записывал в растрепанный блокнот, то и дело поправляя очки, неуклюже сползавшие на самые крылья вздутых ноздрей. Полевая сумка валялась рядом, и из нее торчал расшитый, но давно не стиранный носовой платок. Увлекшись своим делом, он то отрывался от писанины и вострил ухо на усиливающуюся канонаду за Мценском, то пялился в небо, опасаясь внезапного налета вражеской авиации. Но, делая то и другое, он с дотошной разборчивостью и внутренней болью, соглашаясь в душе, а в чем-то и нет, слушал крутой и непривычный для себя солдатский разговор.

– Гитлер, он мудер, зараза: всю Европу сумел повернуть на Россию, всем железным капиталом навалился на нашу солому. А нашенские родные умники со штыками да саблей… вперед заре навстречу… с песней по жизни шагая, и все – за мировую революцию!..

– А вот – кто кого? – бабушка надвое гадала…

– Однако нашему Великому пока туже достается, чем Гитлеру…

– А может, товарищ Сталин по-кутузовски плантует Гитлера в Москву заманить и там прищучить его, как старик-фельдмаршал Наполеона?…

– Пока сможет, Гитлер Россию сгложет, – с явным недовольством и недоверием пробурчал в воротник раненый боец.

Эти слова от рядовых солдат Лютов за всю недлинную, хотя и жестокую войну слышит впервые и пораженно подумал: «Вот они какие? Вот как учит думать бойцов проклятущая война!» И словно в ответ себе, он опять услышал голос раненого:

– Как бы там ни было, братушки, великие вожди начали войну, а кончать ее – нам, солдатам. Хоть кровь из носу…

Комбата, будто взрывной волной, вскинуло на ноги.

– Прекратить разговоры! – вскричат он не своим голосом. – Прекратить!.. В тайгу захотелось, мать вашу… – словно в контузии затряслась его голова, соскочили к сапогам очки с носа, полетели из рук бумаги по изрытому берегу Зуши. – Мыслители мне нашлись.

Солдаты смолкли. Но тише не стало. За городом все лише нарастала канонада. Видно, завязывались новые бои. Передышка кончилась…

Не сразу одумался комбат от собственной ругани, а когда пришел в себя, ему стало мерзко от своих же слов. Насчет разговоров, он, может, был прав: такие привальные беседы и перепалки солдат о «политике» никому силы не прибавляли. Но пугать «тайгой» – зряшное дело. Оскорбительно для теперешнего фронтовика. Лютов понимал это и стыдился. Чтобы как-то заглушить стыд, он совсем не по-командирски стал упрекать солдат:

– Лучше бы орудия привели в порядок. Небось, и не чистили после боя. Или же письма написали – когда еще выпадет передышный час…

Солдаты помогли командиру собрать его бумаги, разлетевшиеся по берегу, и разбрелись по своим расчетам. Пушки чистить никому не хотелось. Никто не подумал и о письмах: судя по нарастающей канонаде, всем было ясно – недалек и их очередной бой.

– Командирам расчетов доложить о наличии снарядов! – скомандовал вдруг комбат, хотя он знал точно, сколько их.

Скомандовал так, из-за прихоти, для самоутверждения в роли командира, чтобы хоть как-то убедиться: послушаются ли его после нелепой нападки на их случившийся разговор.

Доложили. Снарядов, разумеется, не прибавилось: двадцать восемь на шесть пушек. По неполному подсумку на карабин оставалось и винтовочных патронов.

– Это не вошь – ни с чего не заведется, – сбалагурил кто-то из огневиков.

И подвоза ждать было неоткуда. Это понимали все батарейцы.

* * *

Почти неделю держался фронт между Орлом и Мценском. Танкисты и десантники из резерва Ставки, обладая свежим духом, достаточным запасом боевой мощи, остановили танковую армаду Гудериана и нанесли, может быть, впервые за все месяцы войны сокрушительный удар наступающему противнику. Так и казалось: вот-вот случится чудо, и фронт немецких армий будет прорван, хваленые солдаты Гитлера побегут назад, в свою Германию.

Комбат Лютов, воспрянув духом, теперь уже каждый день находил возможность проникать в город, пытаясь всякий раз добиться от гарнизонного начальства, если не места в наступающих частях, то хотя бы маломальского снабжения батареи питанием и боеприпасами. Такая «передышка», державшаяся лишь на неопределенности и бездействии, не утешала ни бойцов, ни самого Лютова. Безделье и неустойчивое положение в какой-то мнимой обороне терзали души солдат, держали их в нервозности, обрекали на бессилие и непричастность ко всему происходящему.

По соседству, на флангах батареи, окопавшиеся пехотные роты имели свои кухни. Их дым и запахи овсяного кулеша и щей, хоть какая-то временная устроенность – все это разжигало зависть у артиллеристов, растравливало их души и желудки. Батарейцы опустошали окраинные городские огородишки, довольствовались печеной картошкой и водицей из Зуши. Правда, Микола Семуха в один из удачных дней, вернувшись с комбатом из города, порадовал сослуживцев гостинцем: мешком сухарей и корзиной крутосоленой рыбы – все это было отнято под угрозой «трибунала» у горожан, грабивших один из брошенных складов. На войне и такое бывает: вор у вора дубинку крадет. Комбат делал вид, что это его не касается. Сам же он был доволен тем, что привозил свежие вести, слухи и доподлинные газетные сообщения о положении на передовой, какие удавалось заполучить или в конторке гарнизонной комендатуры, или в случайных разговорах с командирами и солдатами, на время покинувшими передовой край по ранению или по какому-либо заданию и оказавшихся ненадолго в прифронтовом тылу. Лютов, то ли по политруковской обязанности, то ли по былой учительской привычке, по приезде из города собирал батарейцев и, словно на школьном уроке, досконально сообщал полученную информацию, толкуя каждый факт и цифирь на патриотический лад с непременным обобщением всего происшедшего. «Товарищи бойцы, – степенно говорил Иван Васильевич Лютов, – к последнему часу на передовой сложилась следующая обстановка: немецкие танки стремятся во что бы то ни стало прорваться к Мценску и поначалу казалось, что они вот-вот достигнут цели. Но подошедшие части из резерва нашей Ставки, выдержав натиск врага нанесли сокрушительный контрудар. Особо отличились советским героизмом танкисты, – для пущей убедительности комбат достал из полевой сумки блокнот и уточнил фамилию героя: – танкисты группы старшего лейтенанта Бурды, которая в течение предшествующих двух суток на танках, повторяю, на танках «Т-34» вела разведку. Она-то, эта бесстрашная группа, и нанесла удар по вражеским боевым машинам с тыла. Противник оставил на поле боя до пятидесяти танков, свыше тридцати орудий и около четырехсот убитых солдат и офицеров…»

– Ну, кто бил немчуру – ясно. А вот кто подсчитывал подбитых?… У страха глаза широки, а у славы, что у дамы вуалька, – темная… – безобидно засомневался один из бойцов.

Комбат и сам себе плохо представлял, как в такой горячке ведется на поле боя подсчет побед и потерь, и оставил без ответа сомнение солдата. Но тут же с внутренней потугой, с какой-то суеверной осторожностью сделал желанный вывод:

– Важно, товарищи, главное: мы остановили врага!

– Не мы, а танкисты, – с явной подначкой перебили комбата.

– Таким образом, мы доказали, что можем бить противника – у нас есть такая сила. И в это мы должны верить, товарищи бойцы! Помните: мы сейчас с вами на тургеневской земле. Пусть она прибавит нам новые силы!

– Сила-то, можа, и есть, да вот снарядов нэма, – с горькой ухмылкой, как бы за всех, ответил шофер Семуха и, шмякнув пилоткой о пыльный сапог, все с той же горечью пробубнил: – Тургеневская земля… свежи розы – не для войны все это…

Во всем, что говорил в своих политбеседах недавний политрук, не было претензий на глубокомысленное предвидение. Лютов, не имеющий никакой реальной возможности в сложившейся обстановке обеспечить всем необходимым свою батарею, хотел лишь одного: уберечь горстку солдат, оставшуюся от некогда боеспособной и, наверное, отважной артбригады, от паники и разложения, уберечь и удержать их дух хотя бы на уровне надежды на спасение. И он искренно полагал, что слово, его человеческое слово, хотя и не заполнит зарядные ящики снарядами, а солдатские котелки – сытным варевом, но в какой-то предсмертный миг это слово может обернуться последним спасительным патроном и сухарем для каждого солдата. Вот почему Лютов в дни случившейся передышки принял за правило: каждым утром, а то и вечерами, наведываться в город за последними вестями о фронтовой обстановке, пробиваться туда, как в разведку.

Боевые расчеты при внешне видимом безделье жили напряженной жизнью. Все дни и особенно в ночные часы огневики безотлучно находились у своих орудий. Понатаскав из-под берега сохлой осоки в капониры и под щитки пушек, солдаты коротали в ее тепле и выпавшие светлыми октябрьские денечки, и моросные ознобистые ночи. Но днем и ночью солдат тревожила неумолкающая ни на час канонада. В иные минуты она подкатывалась в такой близости, что казалось, пушки, и те вздрагивали и сбивались с мест, как от собственных выстрелов. Ни блиндажей, никаких других долговременных укрытий сооружать не хватало сил, да и не очень хотелось, все больше полагаясь на русское «авось»: в любой час батарею могли снять с «угретого» места или внезапно прорвавшийся противник, или собственное начальство.

На пятый день передышки быстро воротившийся из своей разведки Лютов поднял батарею по тревоге. Утренняя затяжная заря зыбистым маревом крыла всполошившихся солдат, пушки и тягачи, и все это походило больше на спасающихся из огненной преисподней, нежели на силу, способную к бою. Комбат, поежившись от неожиданного видения, не скоро нашел в себе силы, чтобы как можно короче и яснее поставить задачу своим подчиненным. Он не решился, как обычно, «митинговать» перед общим строем, а собрал лишь командиров орудий, связистов и разведчиков. Не зная тонкостей артиллерийского дела, он всецело полагался на опыт младших командиров, прошедших ад противотанковых схваток. Работа предстояла нелегкая и не очень пока понятная: обеспечить противотанковую оборону мценского железнодорожного узла на случай прорыва немецких танков. Пехотные роты, стоявшие на флангах батареи, тоже двинулись маршем к станции для отражения вероятного воздушного десанта. Что должно или могло произойти на этой станции – никто пока об этом не имел права знать. Гарнизонным комендантом, координирующим действия частей и подразделений, находящихся в городе, комбату Лютову был отдан лишь устный приказ: всеми боевыми средствами обеспечить секретную операцию Верховного Главнокомандующего. Загадочность предстоящей операции тревожила души солдат, но и обнадеживала: а вдруг товарищ Сталин по железке решил подбросить на подмогу фронту дополнительный резерв, в том числе и снаряды для противотанковых пушек? Восстановится артбригада в своем прежнем составе, запасется провиантом, задымят походные кухни, санитары перевяжут свежими бинтами раны у солдат – тогда и немец покажется иным, чем есть на самом деле… и чего только не мерещится окопному солдату в худой час, когда и ремень на последней дырке и пушка пуста…

Батарея как-то нехотя выбралась из берегового затишка на насыпь дороги и порасчетно вытянулись в походную колонну. В восходной дали еще пожарно горело солнце. В жерлах пушек панихидно занудил утренний погудистый ветер, обременяя тяжким предчувствием и без того перетруженные души солдат. Комбат, с несвойственной ему бойкостью, подал команду на «марш», и колонна двинулась в сторону канонады. Туда же, к железнодорожной станции, стягивались остатки разбитой пехоты и зенитные средства.

* * *

Солдатский загад не бывает богат. Так оно и вышло. «Секретность» предстоящей операции Ставки разгадалась вскоре, как только батарея вместе с другими группами солдат, подошедшими на помощь, развернулась к обороне. Со стороны Орла, где вот уже с неделю идут ожесточенные бои, стали подходить к поданным платформам тылы танковой бригады полковника Катукова. Это были, в основном, автомастерские техслужбы, подразделения боепитания и связи, снабженцы. В автоколонне шли и танки, те, что легко подбиты или с выработанным моторесурсом, не пригодные к дальней переброске своим ходом. Танки шли поодиночке и малыми колоннами, но все к одному месту – на погрузку. По рикошетным снарядным ссадинам на броне, по сбитым с бортов шанцевым причиндалам и особенно по хмурым лицам самих танкистов было видно, что все они – только что из боя. Некоторые машины по малой неисправности ненадолго стопорились у огневых позиций артиллеристов, и тогда дробной нещадной шрапнелью сыпались с обеих сторон вопросы и расспросы. Не глядя на строгие запреты по разглашению «военной тайны», солдаты говорили в открытую, без малой утайки друг от друга. Обстановка на передовой линии под Орлом, которая вот уже неделю радовала солдат и сулила надежду на крутой перелом на всем фронте, вдруг резко обострилась. Ставка верховного Главного командования в срочном порядке отзывала танковую бригаду Катукова под Москву по случаю прорыва немцев на можайском и волоколамском направлениях. Стояла середина октября, и дороги еще позволяли быструю передислокацию танковой бригады. С личного разрешения Сталина основная часть танков шла своим ходом. Ослабленная же часть и некоторые тыловые службы бригады должны быть отправлены по железной дороге. Но как бы там ни было, мценский участок фронта вновь оголялся и отдавался на растерзание Гудериану.

– Ничего не поделаешь, братцы, – вроде бы извинялись танкисты перед артиллеристами и пехотинцами. – Приказано: через сутки-двое занять позиции на подходах к столице… приказ самого Сталина…

– Вот те новость! – изумился кто-то из огневиков и не без волнения спросил: – А как же тут?… Мы?… Россия, наконец?

– Надо спасать Москву, братцы. А Россия сама спасется. Ей не впервой… – то ли с откровенной жесткостью, то ли со скрытой жалостью, но с явной надсадой в голосе проскрипел, сквозь зубы прокопченный до самых глаз механик-водитель танка. – В Москве сам Сталин – понимать надо!

Солдатские разговоры и возникали и рвались со взрывной горячностью, но Лютов точно улавливал настроенность, душевный лад-нелад бойцов и поражался их откровенности, точности в оценке обстановки, терпимости и бесшабашной русской жертвенности.

– Значит, так: Сталину там, в Москве, а нам тут стоять!? Что ж, будем стоять! – словно за всех решил все тот же раненый, который еще на берегу Зуши первым завел волынку о «настоящих» командующих – о Буденном и Ворошилове.

– Вот и запоешь: «Как хороши, как свежи были розы…» – опять не преминул встрять шофер Микола. Эти видно, полюбившиеся ему слова, он теперь лепил и к добру и к худу.

– Прекратить ерничать, рядовой Семуха! – взбеленился вдруг комбат. – Не смей трепать попусту святые слова!

Комбат Лютов, разумеется, был раздосадован не безвинной выходкой артиллерийского шофера Семухи. Душу его терзала та легкость, с какой Верховный личной волей имел силу колебать стабильность фронта в ту или иную сторону, не считаясь при этом с любыми потерями. Ведь только неделю назад танковая бригада Катукова была брошена, по приказу Сталина, на орловское направление, чтобы сделать хотя бы попытку пресечь или ослабить продвижение Гудериана. И катуковцы вместе с гвардейцами генерала Лелюшенко и воздушно-десантного корпуса подполковника Безуглого не только приостановили продвижение немцев, но и, может быть, впервые проявили резкое превосходство русских танкистов над фашистскими. Было сорвано намеченное немецким командованием быстрое продвижение на Тулу – главную преграду перед Москвой. Все это в голове Лютова, словно на полевой карте, ясно вычерчивалось красно-победными линиями. И – на тебе: срочная погрузка и переброска танковых сил к Москве, будто у порога столицы обороняться легче и надежнее, чем почти за полтысячи верст от нее. Как бы то ни было, отход танкистов, главной сдерживающей силы, открывал простор для нового наступления немцев на орловско-тульском направлении. И это представлялось Лютову роковым провалом, подобным сдаче десятка таких городов как Киев и Орел. Противник не заставил себя ждать…