Текст книги "Горелый Порох"

Автор книги: Петр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

10

Нашлись-таки среди лядовцев бдительные заботники, которые донесли «куда надо» о том, как быстро и загадочно, да по такому-то лихому времени, «разбогател» вдруг член лядовской коммуны кузнец Зябрев, от роду – простодыр и голодранец. У Ивана Лукича не успела еще поджить голова от попойки по случаю его удачной сделки, как росным туманным утречком, распугивая встречное стадо, по деревне промчалась рессорная тележка с двумя милиционерами. Промчалась с шумом и звяком, словно махновская тачанка. Коровы с глупой ленцой пялили сонные глазища на этакую небывалость и неохотно уступали дорогу. Проезжая, милиционеры наорали на невинного пастуха. Бабы, недоуменно топчась у калиток и порогов, со всегдашним испугом крестились: что-то будет…

Тележка подкатила к избе Зябрева, словно к давно знакомому месту. Милиционеры, спрыгнув наземь, стали разминать затекшие ноги. Они были в серых от пыли матерчатых касках с двумя козырьками – на лоб и на затылок, в скрипучих сапогах и с револьверами на портупейных подвесах. Бросив под копыта охапку сена и, даже не разнуздав коня, спешно и без стука вошли в избу кузнеца.

У подоконника сидел Вешок и, по-школьному слюнявя огрызок карандаша, на шпалерном обрывке бумаги писал письмо на шахту – закадычному другу. В письме он категорически отказывался теперь от «вербовки» и доверительно сообщал: «Надумал жениться и строить новую избу. Все говорят, что это лучше, чем глотать уголь…»

– Где хозяин? – с ледяной строгостью спросил старший милиционер и для порядка вскинул руку под козырек.

Николай, не соображая, в чем дело, на всякий случай сунул письмо в карман и растерянно забормотал:

– Нету. Где он?.. Ясно где… Отец, что ли?

– Отец, мать, сват, перемать… Я хозяина спрашиваю!

– Батя в кузне, – приподнимаясь с лавки и придя в себя, пояснил Николай, – глядели там?

– Так позови! А то ишь, начальник нашелся – глядели? Сам и погляди.

Николай направился в кузницу. Милиционеры, ушибаясь касками о верх притолоки, вышли за ним.

Иван Лукич, давно заслышав железный дрызг тележки, вышел из кузни и, подойдя к коню, наметанным глазом стал рассматривать тележку, что это в ней так громыхало.

– Чего высматриваешь, как вор на ярмаке? – то ли строго, то ли шутливо спросил милиционер.

– А-а, товарищи приехали! – простодушно приветствовал кузнец гостей, протягивая руку старшому.

Тот сделал вид, что не заметил жеста. Лукич, догадавшись о промашке, совестливо сунул черные руки за опаленный нагрудник фартука.

– Извиняйте! – засмущался он.

– Ты Зябрев?

– Ну, да. Я и есть.

Милиционеры тут же начали допрос.

– Это что у тебя? – милиционер показал карандашом на штабель скованных бревен.

– Как што? Сам видишь…

– Я-то вижу. Я тебя спрашиваю.

– Ну так и есть лес, то исть бревна на сруб, – удивленно развел руки кузнец.

– Это я вижу. А вот где, у кого и за какие барыши ты добыл этот лес? – растяжно продолжал спрашивать старшой, у которого висела кожаная сумка на боку. Он поставил на ступицу колеса запыленный сапог, перекинул сумку на колено и приладился писать.

– Да, да. Где, когда ты купил, самовольно напилил или украл готовые бревна? – встрял в допрос и младший милиционер. – Признавайся дословно и без утайки, иначе «решка» тебе…

Младший с занудистым хладнокровием припугнул кузнеца, подошел к лошади и сапогом подвинул сено поближе к морде. Иван Лукич, не торопясь с ответом, подошел к коню и разнуздал его.

– Оно как сказать… Наглядно, конешно вышло. А потому можно говорить и так и эдак. Вот как ты говоришь: напилил заглазно да и вывез украдкой. А можно и по совести сказать: заслужил, али там заработал – честь-честью, значит.

– Ты хвостом не виляй! Говорун выискался, – с нажимом в голосе оборвал кузнеца младший.

– Я заглазно ржавого ухналя с копыта не сдернул, а ты мне ворюгу клепаешь! – вскипел Иван Лукич, не находя, куда девать кулаки, сжавшиеся сами собой от непривычного разговора. – А ну, Николка, слетай-ка за бумагами. Авось товарищи почище нас грамоту знают…

– Тише, тише, гражданин Зябрев. И ты помолчи, Комаров, – старший милиционер стал успокаивать кузнеца и своего напарника. – А можешь ли доложить, – с нарочитой обходительностью спросил он Зябрева, – зачем тебе этот лес?

Выровнял и Лукич свой голос:

– Дык хоть куда он годится: на избу ли, на терем какой и на гроб – тоже. Да што я болобоню. Из этого матеръяла сказку сотворить можно. Так вот. Без земли и лесу нету жизни весу…

– Ну, ну, – опять встрял младший милиционер. – Слова – не похлебка. Хлебай да не захлебывайся. Не к протоколу твои словечки.

– Это он верно говорит, – поддержал тон официальности старший.

Вскоре вернулся Николай с бумагами. Иван Лукич подал договор на подрядный наем в артель извозчиков и «согласительную» бумагу на куплю-продажу леса от этого же «товарищества». Милиционеры молча, с многозначительной чуткостью и недоверчивостью перечитывали бумаги. Дотошно, не раз прикладываясь к солнцу, рассматривали большую заковыристую печатку со звездой и флагом. По тому, как сбавился тон допроса, Иван Лукич уже и сам поверил, что все обойдется миром.

– Что ж, гражданин Зябрев, ошибочка вышла, – сказал старший, возвращая документы. – Напраслина, так сказать… А бумаги береги! Основание, так сказать.

– Как не беречь, – обрадовался и повеселел Иван Лукич, пряча их за пазуху. – По теперешнему времени бумаге веры больше. Язык-то скоро, поди, без надобности будет простому люду – бумагу в зубы – и весь закон.

Милиционеры засмеялись. Старший даже как-то дружески похлопал кузнеца по плечу:

– Ну, ну. Теперь человеку всего много нужно…

От доброты милицейского начальства Иван Лукич так размяк душой, что чуть было не побежал за кисетом с деньгами, чтобы выхвалиться до конца, но вовремя спохватился и с виноватой неловкостью забормотал:

– Да ежели б не бумага да не вы, благодетели наши, – куда бы мужику деваться…

Дед Финоген, до того все слушающий и высматривающий из-за угла своей избы, а теперь видя, что все сладилось добром, вышел из укромки и довольно смело подошел к милиционерам.

– А, служба? Здорово были, молодцы-товарищи! В гости к нам? Вот честь. Вот радость…

– Здорово, здорово, старый лапоть.

– Эт от чего же на рыдване к нам, а не кавалерией, а? Верхами бы ладнее. А то ведь напужали старого лаптя-то: думал, сам Илья-пророк с неба съехал – дребезгу-то от вашей рессорки на полбелосвета. Собаки, и те попрятались.

Кузнец, опасаясь, что Финоген может своей болтовней опять рассердить «службу», перехватил разговор:

– Да, гостюшки дорогие, товарищи хорошие, тележка-то ваша, то есть рессоры значит, рихтовки просят. Листы разошлись, муфты послетали и брякают, как…

Кузнец, не найдя сравнения, принялся распрягать лошадь и готовить бричку к починке.

Пока Иван Лукич рихтовал рессоры, смазывал дегтем колеса, дед Финоген сходил в свой огородишко и нежадно угостил милиционеров молоденькими огурцами.

– Закусочка растет своя, а вот горького напиточку нетути, – хорохорился перед милицией старик, – истинно нетути. Винополка – далеча, а «родную» не гоним, не содержим – не дозволяется. Ушло такое время. Теперича по ефтой части одни строгости остались.

– Так уж одни строгости? – со своим прицелом усомнился младший милиционер.

Но разговор дальше не заладился, и представители власти скоро укатили обратной дорогой. Тележка шла за конем мягким накатом, без дребезга.

11

Деревня, однако, удивилась и снова терялась в догадках: каким ладаном «задымил» кузнец глаза и мозги законников? А для самого Ивана Лукича приезд милиционеров еще сильнее подогрел им задуманное дело. Уже через неделю на работную покличку Ивана Лукича с рязанской сторонушки с топором за поясом явился его свояк Парфен с двумя подручными. После очередного запоя длинная дорога их умотала так, что целые сутки плотники отлеживались в лопухах за кузницей, а Финогенова старуха, по великой просьбе Ивана Лукича, отпаивала их кислушкой. Зато через день после прихода мастеров, по самой ранней рани, вослед петушиному заполоху по всему лядовскому окрестью раздался зазвонистый топорный перестук.

Для местного деревенского люда этот перестук обернулся такой диковинной музыкой, что и не поверили естеству звуков, какими покрылись избяные порядки Лядова. С самой гражданской, а то и с дореволюции не стучали здесь плотницкие топоры! Стар и млад подхватились и пошли полюбоваться небывалым делом. Вполучасье вокруг неожиданно развернувшейся стройки была начисто выбита росяная травка. Любопытные, топчась по кругу, заходили с облюбованной стороны и глазели на сноровистую работу топоров, на празднично разодетых мастеров. Плотники, по старинному обычаю, на «первый венец» понадевали светлые расшитые рубахи, головы покрыли черными картузами. Во всем чувствовалось что-то праздничное и небывалое, словно пелась какая-то бессловная заветная песня. Четвертым топором орудовал сам хозяин – Иван Лукич. Всем на удивление, кузнец так владел вроде бы непривычным для себя инструментом, что порой казалось, что он больше плотник, нежели коваль. Глядя на него, лядовские мужики, сноровистые и нетерпеливые на руку, тоже стали соваться с подмогой – благо нашлись кое у кого точеные, но бездельно хранимые топоры.

Почувствовав некогда бывалую стихию общинного труда, Иван Лукич не на шутку забоялся. Всадив топор в отесанное бревно и отерев пот со лба, он со стыдом, но вполне откровенно сказал:

– Мужики, спасибо! Но я не наймаю вас. Загодя говорю: платить мне вам нечем…

– Да што ты, Лукич? Мы так, по-артельски, как бы «на помочь», – успокоили его «добровольцы».

– Ну, ежели за «так», по-божески, – встрял в разговор подвернувшийся к слову дед Финоген, – то оно конешно – дело же братское!

– Тогда благодарствую, землячки мои! – с прежней совестливостью поклонился Иван Лукич мужикам.

– Вот под конек подведем дело – по соточке сообразим. Без такого не бывает, – сами себя подзадоривали назвавшиеся помощники.

И вновь зазвенели топоры. Работа вскипела с таким азартом, что казалось, ее нельзя больше остановить. Ребятишки и те, понасев на дерева враскорячку – для державы, глядя на старших, тоже изображали «помочь».

В разгар работы, под самый полдень, на стукотню топоров и ширканье пил – словно тут не работали, а гуляли – на своей мухортенькой кобыленке примчался председатель коммуны Антон Шумсков. Он был сердит и хмур. На левом борту потрепанной тужурки, на малиновом лоскутке рдел начищенный орден. И все догадались: председатель уже побывал в районе на очередном нагоняе. В Лядове не заладилось с коммуной и председателя частенько вызывало начальство на «партейную проработку». И сам Шумсков и районщики ломали голову: как так вышло, что до коммуны, когда всех поедом грызла нужда, дел было невпроворот, а как сорганизовались в нее – будто наступил всесветный бездельный отгул за прошлый многовековой гнет. «Твое», «мое» – эти классовые предрассудки на сходках и митингах изживались с корнем. Все обзывалось теперь «нашим», а выходило – ничьим. Так и с извечной работой: вспахать вспахали – хорошо; посеяли – еще лучше; а уж уборка – вовсе радость! Но скоро вдруг крестьяне-коммунаровцы заметили, что можно и не пахать землицу-то-кормилицу, не сеять хлебушек и даже не убирать его. Один ляд – все наше и не наше. Диво и только!..

Ночами Антоном думались думы, утрами он звякал в чугунную доску, скликая народ на работу, днями он гонял по полям, лугам и огородам свою кобыленку, подаренную ему «обчеством», а коммуна безнадежно хирела, люди все чаще опускали руки, молча отсиживались в своих подворьях в ожидании новых перемен. Сникли и митинговые речи. «Нужна какая-то свежая мобилизация», – определил для себя Антон суть «текущего момента»…

Председатель Шумсков нехотя сполз с лошади и был намерен прочитать очередную «мобилизующую» мораль «лодырям», но воздержался, заметив сторонних людей. Все еще не сгоняя с лица суровости, он подошел и поздоровался за руку с Иваном Лукичом и с его свояком Парфеном, которого помнил с прежних заездов рязанца в Лядово. Другие мужики в голос тоже поздоровались с председателем. Тот ответно поклонился и отошел в сторонку, к откатившемуся бревну, и сел покурить, подумать. В райкомпарте, куда уехал еще с вечера, он впервые услышал новое словцо «колхоз» и теперь оно, запав в душу, не давало ни покоя, ни ясного смысла, что это такое. Уловил Антон лишь одно, что «колхоз» – это революционный шаг вперед от коммуны. Громко и заманчиво! Но куда и как «шагнуть», – думал и пока не находил ответа председатель Лядовской коммуны. С сомнением он поглядывал и на работающих коммунаровцев.

Иван Лукич, орудуя топором, искоса тоже следил за работающими и ждал, что скажет председатель. Скоро муки, выписанные на лице Антона, кузнец принял на свой счет и, вонзив топор в бревно, подошел и сел рядом с председателем.

– Ты, Захарыч, не серчай на меня. Кузня без дела не стоит, – заоправдывался Иван Лукич. – Там, у горна малый мой, Вешок, орудует. За меня вкалывает… Не кори и за это самовольство, – кузнец кивнул на стройку. – Пора пришла, никуда не денешься. Как-никак парню жениться срок подпирает, а в эту халупу какую красавицу заманишь? – Иван Лукич показал на полуразвалившуюся старую избу. – Вот со всех потрохов и пыжимся, чтоб как у людей вышло…

– Так. Ладно, – спокойно стал рассуждать председатель. – За тебя-то сын вкалывает, а вот за них кто работать будет? – повысив голос, Антон пожаловался на коммунаровцев. – Их зачем понаймал к себе? Ты буржуй, что ли?

– Помилуй, Антон Захарыч, – протестующе кузнец загородился корявыми ладонями. – Все своей охотой пришли. Без всякого найму. Никому ни золотничка не посулил. Поверь и спроси!

– Так и задарма? – поверил и не поверил Антон.

– Да, ей-богу, ни за грош! – с восхищением стал доказывать Иван Лукич. – Не помню, когда такое и было в нашем Лядове. Ежели в охотку, говорят мужики, мы тебе чиво хошь сгородим – хоть церкву с колокольней, не токмо избу. Было б только на што поглядеть потом, чем полюбоваться… Так и говорят – не сойти мне с этого места. Вот и распознай, где и какая сила у них заложена.

Иван Лукич зачем-то и кому-то погрозился обгорелым пальцем и побежал к своему топору. Антон, завидуя «охочей» работе своих же коммунаровцев, с душевной натугой стал размышлять над новым словом «колхоз».

12

Весело шла работа и на второй и на третий день. Такие дни катились вместе с солнцем – от восхода до заката. К концу недели был связан первый, коренной венец. Он распятно лежал на кирпичных, наспех смазанных тумбах и уже означал основу добротного сруба будущей избы. Однако со второй недели, – будто кто сглазил, – топорный звон стал заметно стихать, а скоро Иван Лукич остался на стройке с одними рязанцами. Не изменили ему лишь конюх дед Финоген да пара бессемейных мужиков, которые за сходную плату согласились продолжать «помочь». Остальные же коммунаровцы перекинулись на другую стройку…

Она разгорелась опрометно и заполошно – на противоположном конце Лядова. Иван Прокопыч Зябрев, по-здешнему – коновал, тоже собирался женить сына – Николая Зимка. Но, как-то промешкав и дав обогнать себя кузнецу Ивану Лукичу Зябреву, теперь спохватился и раздул такую бурю, словно собирался возводить вторую Шатуру. Верст за двадцать с Теплинского кирпичного завода потянулись грабарки и бестарки с красным кирпичом и ребристой черепицей на крышу. В двух объемистых, в сажень глубиной, ямах гасилась известка, от удушливых газов которой в хлевах ночами кашляли овцы и дохали утробами коровы. Песок с глиной были под боком, в Чертовом овраге, и возил их на самодельной тачке с приплужным колесом попереди коновал-младший. Зимок делал это в одиночку, без рубахи, похваляясь сильным и ладным телом. Иван Прокопыч, любуясь ухватистой яростью сына, иногда с показной заботой окорачивал его ребячий пыл:

– Ты полегче, полегче – авось не воду на пожар…

Но отцовская заботушка еще пуще подхлестывала парня, и тот опрометью мчался в очередную ездку.

После заготовки материалов Иван Прокопыч привез на полке артель каменщиков с инструментом, с рабочей одежей и походным скарбом. Мастера и подручные, отказавшись от постояльства в старой коноваловой избе, соорудили барачную сараюшку с нарами и козловым столиком посередине – для отдыха и кормежки.

– Чтоб без всякого беспокойства для хозяина, – просто объяснил старший подрядчик свое решение.

Отказались артельщики от вина, когда договаривались о поденной оплате.

– Печку затопим – тогда и песню сладим, – отшутились мастера.

Такой оборот дела понравился и самому Ивану Прокопычу. Однако в районную винополку ехать ему все-таки пришлось. Переметнувшиеся к нему коммунаровцы со стройки кузнеца от коновала, помимо «общего кулеша», потребовали и горький добавок – ежевечернюю рюмку после дневного шабаша. Работать обещали от утренних петухов до загона коров. За «черную» работу такая плата – кулешный харч да шкалик на душу – вполне устраивала Ивана Прокопыча. Но при этом он оговорил свое право на отбор лядовских «подрядчиков»:

– Ленивых не потерплю. У меня так: кулеш – по глотку, винцо – за красную работку, – полушутя, но с хозяйским капризом поставил условия для охотников вылить.

И свое слово Иван Прокопыч держал по чести. У знакомого винопольщика он выклянчил на первый случай две корзины дешевой водки в самом малом разливе – в шкаликах. Привезя такую «удачу» заглазно, он упрятал корзины в погреб, а когда наступала пора вечернего расчета. Иван Прокопыч умел расплачиваться с таким достоинством, что скоро и основные мастера-подрядчики из артели, скостив установленную плату, запросили такую же поблажку и себе. И все пошло как нельзя лучше.

На обоих концах Лядова в деловом шуме и суете кипела работа. Все дивились и не могли распознать: с какой такой удачи и с каких благ крутилась карусель «счастливых», как обозвали всех Зябревых. К тому и другому хозяину, кузнецу и коновалу, не раз наезжала из района милиция и, повертев предъявленные бумаги и слегка озлившись на доносчиков, уезжали ни с чем – строились Зябревы на «законных основаниях».

Председатель Антон Шумсков, доверяя милиции и поражаясь ладу, с которым работали мужики, сетовал на безладицу в своей коммуне. И унялась душа лишь тогда, когда лядовский народ то ли от зависти, то ли по соблазну принялся вдруг за поправку своих подворий. Работа нашлась у всех. Кто взялся, начесывая старновку, обихоживать провалившиеся замшелые крыши, а кто-то чинить воротца, изгороди, амбары, сараюшки и поскотины – у кого что имелось. На обеих слободах деревни «обчеством» вычистили колодцы. Воспользовавшись рабочим заполохом, Шумсков ломал голову: чего бы еще заставить сделать на общее благо? «Хоть церкву с колокольней!» – вспомнились слова кузнеца Зябрева. Народ, он такой – он все осилит и сумеет, дай лишь волю ему. Своего храма Лядово не имело с древних времен, а теперь их строить и вовсе не полагалось. На теперешней Руси церкви все больше рушились и разорялись, как ненужное и вредное пристанище попов – носителей и хранителей «опиума народа». И как первому партийцу на селе Шумскову надо было заботиться совсем о другом. И его вдруг осенило: во что бы то ни стало подправить и побелить коммунаровскую конторку – не дело, когда «власть» располагается в развалюхе. И, не давая остыть собственному порыву, он немедля созвал сельский сход. По «самооблажению», по команде Шумскова, «обчеством» было предписано: с обеих зябревских «строек» отрядить в пользу коммуны «свежего материалу» – известки на побелку, досок на поправку полов и потолка, а также кирпича на перекладку трубы. Никто из Зябревых, ни Иван Лукич, ни Иван Прокопыч, не рядились – нежадно отдали, от кого что полагалось, коммуне, лишь бы не навлечь строгостей от «высокой» власти и отвязаться от Шумскова…

Все лето в Лядове кто-то что-то делал, а кто-то и ничего не делал, с крестьянской завистью и сомнением наблюдая, у кого что выйдет.

Но как бы там ни было, а к Покрову, когда уже отошла переменчивая осенняя теплынь и небо грозилось начальным зазимком, в обеих новых избах Зябревых затопили первые печи. На погляд давно небывалого дела собралась вся деревня. И всех немало удивило одно: при неравных силах никто из соперников не обогнал с новосельем и не отстал друг от друга. Бывалые старики судачили о другом: что у кого вышло по красоте и добротности? И резонно сошлись на том, что как бы изумительно было, если б на бревенчатые, добротной рубки стены Ивана Лукича поставить крышу из волнистой красной черепицы Ивана Прокопыча, и, наоборот, кузнецовское резное крыльцо с кованым коньком на гребешке приделом приладить ко входу коноваловой кирпичевой крепости. А если бы еще и резные окошки кузнеца перенести в дом коновала, то… Стариковский спор, однако, был ради спора, и все сошлись на утешной мысли, что обе избы, воздвигнутые после многолетних порушных войн и революций, обновили древнее Лядово и что отныне так и пойдет. Пойдет до самой хорошей жизни всех лядовцев.