Текст книги "Горелый Порох"

Автор книги: Петр Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

На второй же день после переброски танкистов немцы тут же ринулись в наступление, с неистовой остервенелостью сминая все перед собой, словно в отместку за свои недавние неудачи. Мценск пал в одночасье. Не дольше продержалась и батарея Лютова – последняя малость от некогда отважно воевавшей противотанковой бригады. Из шести последних орудий уцелело одно и три человека. Сержант Донцов в последний час боя действовал за командира орудия, за наводчика и заряжающего. За подносчика работал шофер Семуха. Ему помогал сам комбат Лютов. Подбирая остатки снарядов у разбитых тягачей и расчетов, он, словно поленцы дров, накладывал их на руку и бежал к пушке, стараясь изо всех сил не дать остыть ее огню. У него замирал дух, когда он глядел на отчаянную работу своих подчиненных – Донцова и Семухи. Силы, однако, были неравны. И, чуя близкую погибель ставших теперь до кровности дорогими ему людей, Лютов отдал приказ на отход…

Подобрав раненых и побросав их, словно мешки с овсом, в кузов тягача, помчались в очередной отступ. Хоронясь по-за насыпью железной дороги от прицельного огня немцев и не слыша смертных стонов и брани раненых, Микола Семуха гнал своего «ЗИСа-уральца», не щадя ни людей, ни технику. Пушчонка «Прощай, родина» без зарядного ящика моталась на крюке подобно упрямой телушке, норовя сорваться с привязи и отскочить в овражную укромку, избавиться от мучителей. Через пяток верст, когда Семуха вывернул свою бензинную телегу на большак и вклинился в раздробную колонну отступающих войск, раненые запросили пощады.

– Остановитесь, братцы! Пристрелите и закопайте нас тута, – будто за всех простонал пожилой, с головы до ног окровавленный артиллерист. – Нет боле мочи!..

Это были смертельно раненые солдаты, истекающие кровью. Легкораненые ушли с огневых позиций своим ходом. Куда и как ушли – Лютов не видел. Не выдержав смертной мольбы умирающего бойца, Лютов велел остановить машину. Четырех раненых удалось определить в отходящую санитарную роту. Двух, умерших по дороге пришлось закопать в придорожной посадке, означив могилку сухой ольховой орясинкой. Семуха выломал ее в посадке, ошкурил и с печальной досадой вонзил в пухлую мякоть жальника. В кузове тягача, вроде бы кстати, отыскалась гильза снаряда, и Семуха напялил ее на белую ольховинку.

– Спите, ребята! – сорвав каску с головы, проговорил шофер.

– Эх, как хороши, как свежи были розы… – выдохнул Микола из души, нахлобучил каску на глаза и поплелся к машине, сшибая сапогами жухлый коневник.

За все время отступления, с самых начальных боев, но всегда каким-то задним часом Лютов ломал голову: как удивительно просто побывавшие в горячих боях солдаты принимают и свою и чужую смерть. И в горьких раздумьях ему все жальче и жальче было живых, и хотелось для них сделать что-то необыкновенное, но обязательно спасительное для жизни.

Он и теперь, чуть ли не на каждой версте отхода выныривал из кабины и, словно к старшей родне, обращался с покаянием к каждому начальнику, кто хоть на ступеньку был выше его в звании, и докладывал о гибели и своей роты, где был политруком, и артиллерийской батареи, к которой прибился, как сирота к богомольцам. Докладывал и совсем не по-армейски винился: «Не устояли… Ни патронов, ни снарядов… Ни командиров, ни сухарей… Одни раненые и убитые… В живых – трое! Одна пушка!». При очевидной нелепости и необязательности таких «рапортов» Лютов все же надеялся, что кто-то из старших командиров войдет в положение, сжалится, наконец, и примет его самого, наводчика Донцова, шофера Семуху и тягач с пушкой в свой состав и поставит на боевое и котловое довольствие.

– Да мы сами такие же, лейтенант, – с досадой отвечали командиры, кого просил комбат о помощи. – Ни штабов, ни тылов – все как в прорву…

После таких просительных разговоров сержант Донцов пристыдил комбата:

– Да что вы, политрук, клянчите, благодетелей ищете? Битый битому – не кормилец…

С полсотни верст шоферу Семухе пришлось вести машину со скоростью пехотного шага. Его просто не пускала вперед серая махина отступающих, особенно мехчастей и обозов.

– Эх, артиллерия-матушка… И ты деру даешь? – стыдила пехота артиллеристов.

– Раз на колесах – тебе и дорогу первому? – осадил Семуху солдат в заляпанных глиной обмотках. – Вот пырну граненым в колесо – и привал тебе!

– Попридержался бы, паря, ай за медалями в Москву?…

– А еще с пушкой?!

– Да она холостая, братцы, – попытался отшутиться шофер.

– И мы не брюхаты! Двигай шагом – не дери душу…

Семуха не стал перечить, встрял в общий поток отступающей колонны. Было видно, что отступать никому не хотелось, но каждого гнала та самая сила, которую испытали все и которую не смогли сдержать. Отходили по приказам и без приказов, по трусости и по обстоятельствам, с уцелевшими знаменами и без них, в полных и неполных составах частей и подразделений, разбитые группы и уцелевшие одиночки. И все шли в одну сторону и не зная куда. В никуда продвигался и Лютов с двумя подчиненными. Однако, при видимой цельности отходящих колонн можно было определить, что данное отступление имеет все-таки плановый, приказной характер. И это вскоре подтвердилось. Из разговоров с командирами Лютов уяснил для себя достоверную, как ему казалось, обстановку. К этому времени – к концу четвертого месяца войны, когда до Москвы оставалось уже менее трехсот километров, наше Верховное командование все еще «выравнивало» общую линию фронтов. Войска Брянского фронта, выйдя из окружения и оказавшись на прямом пути орловско-тульского направления, приводили себя в боевой порядок. Фронт имел задачу: прикрыть подступы к Туле, а значит – и к Москве. 50-я армия, в составе которой совсем недавно еще отступал и политрук Лютов, тоже уцелела и получила приказ развернуться в тылу 1-го гвардейского корпуса, который вел тяжелые арьергардные бои. Пока этот корпус сдерживал натиск немцев, обескровленная 50-я обязана была подготовить новый оборонительный рубеж на реке Плаве, в полусотне верст от Тулы. Несколько определившаяся обстановка малость успокоила Лютова: он снова оказался в своей армии и теперь оставалось разыскать ее штаб и самого командира Петрова, у которого когда-то он был порученцем, и уладить судьбу оставшихся в живых Донцова и Семухи, да и свою тоже. Это он, генерал М. П. Петров, по личному рапорту лейтенанта Лютова, «отпустил» когда-то его в окопы к солдатам, на передовую, в качестве политрука. «Иди! Такие, как ты, солдатам нужнее, чем мне», – только и сказал тогда генерал. И вот, слово отца родного, Лютов ринулся в поиск «своего» командира. Но его ожидало горе и разочарование: генерал Петров, как оказалось, был убит еще неделю назад, и в командование 50-й армии вступил генерал Ермаков. Об этом генерале комбат ничего не знал и знать ему не хотелось. Вернулся Лютов, словно контуженый.

– Оказывается, и генералов убивают, мать честная, – то и дело давая перегазовку и ладя на тихий ход машину, посочувствовал Микола Семуха, пытаясь хоть как-то вывести лейтенанта из «контузии».

Лютов, еще глубже нахлобучив каску на помокревшие глаза, тихо сказал:

– Хороший был батя!.. С ним как-то нестрашно было. А теперь – страшно…

Сержант Донцов, сидевший в кабине с краю, чтобы как-то избежать разговора на смертную тему, частенько отворял дверцу, становился на подножку и без всякого зла, как бы для острастки, покрикивал на пехотинцев, самовольно поналезших в кузов: – Эй, пехтура небритая, полегче тут ерзайте-то – тягач развалите.

– А тебя побрили уже? Ха-ха-ха! – с натужной веселостью отозвались солдаты, радуясь хоть какому разговору. – Фрицы, они цирюльники хваткие. Чай, сами спытали…

– У меня там в вещмешке прицел от пушки – не раскокайте, смотрите. А то снова пешедралом топать заставлю! – припугнул Донцов.

– Не пужайся, сержант. Жопа не бомба – осколков не дает…

– Да не связывайся ты с ним, сержант, – сказал Семуха. – Напрасное дело. Их теперь ежели только немец вытурит из кузова, когда нагонит. А он, чует душа, скоро нагонит!

– Ни каркай, Семуха! – гаркнул вдруг Донцов, словно саданул из пушки. – И без твоей нуды солоно.

– Не ори, авось не на огневой, – обиделся шофер. – Как пить дать – нагонит… Ты вот скажи: зачем бригаду танков с позиций сняли?

– Сам же слышал от танкистов – лично Сталин отозвал.

– Это, выходит, под Орел-то их на пробу посылали? Выдюжат – значит, и для Москвы сгодятся? Так, что ли?

– Поприкусили бы языки, ребята, – попытался примирить подчиненных комбат. – Несолдатское это дело – обсуждать приказ Верховного… Танки сейчас везде нужны.

Замолчали. Гулче заработал мотор машины, в кузове слышнее стала ругань пехотинцев за свое место – кто кого придавил, кто на кого навалился… С неба посыпался занудистый дождик-севунок. Солдат набилось в кузов битком – того и гляди сорвутся борта. Кабина давно без стекол, и холодом сквозило со всех сторон. Зато обзор был открытым на три части света. Поля, встречные деревушки, дорожные посадки и телеграфные столбы, каким-то своим ходом тянулись в обратную сторону, к Мценску, откуда вот уж какой день идут войска. Какой-то силой все несло под немцы, а солдат – от него. Так мерещилось. Так было и на самом деле. Проезжая одну из деревень, Донцов пробубнил:

– Кондырёвка.

Следующие селенья он назвал Самозвановкой, Красным Серпом, Молочными Дворами… Комбат хотел спросить, откуда их знает Донцов, но спросил совсем о другом:

– А далеко ли Плава?

– И до реки недалече осталось…

За небольшим сельцом, как бы хоронясь за избами и сараями, окапывался чей-то пехотный батальон.

– Ишь, пехота-матушка могилки себе обустраивает. Вечный покой для души солдатики близят, – сухим, жарким голосом прошипел Семуха.

Чего больше было в этих словах – жестокости ли, трусости, божеского суеверия или же русской бесшабашности к собственной смерти – понять было невозможно. Ни Лютов, ни Донцов не нашлись, что сказать на это шоферу.

– Эх, твою мать. Как хороши, как свежи были розы! – Семуха в сердцах долбанул кулаком по рулю, будто тот его не слушался.

С полверсты к северу от Молочных Дворов, по обе стороны большака раскрылетил свои черно-глиняные отроги свежевырытый противотанковый ров. На дне его копошились люди: видно, шли еще зачистные работы. Девки и безусые парни, а также бабы разных возрастов на дне рва и с его боков скребли тысячелетней улежки глину и безуспешно силились выбросить ее на бруствер. Мужчины гражданского вида, в партийных диагоналевых кителях, перекрещенных портупеями, подавали какие-то команды сверху вниз. В их руках дымились папироски, на боках висели противогазные сумки и комсоставские планшетки. По всему было видно, что это начальники народного ополчения.

На перекрестии с противотанковым рвом булыжное шоссе было сужено до ширины одной машины, и колонна отступающих заметно застопорилась. Саперы с непонятной ленцой рыли подкопы и ниши для закладки взрывчатки. Чуть поодаль, под охраной молоденького часового сложены зеленые ящики с толком. Случившийся затор повлек за собой небезопасное скопище войск. Сократились необходимые на марше интервалы. Столпилась пехота, стеснились санитарные и обозные повозки, легковушки начсостава и особистов, грузовики и тягачи. Посыпались строгие команды и распоряжения наблюдателям за воздухом. Но и без них все теперь смотрели не вперед, на дорогу, а таращили глаза в сумрачное дождливое небо. Гадали так и сяк: немец, он экономный и расчетливый вояка – в дождь и непогоду самолеты не пошлет на бомбежку; но он хитер и коварен – всегда знает, когда легче накрыть русских ротозеев. Нет, зевать на миру – ни самому ленивому, ни самому беспечному – не пристало. И предчувствие было верным: не просчитались и малые минуты, как вдоль большака со стороны Орла промчались одна за другой несколько троек «юнкерсов». Знатоки определили, что это – «пикировщики» и что они чаще всего бомбят и палят из пулеметов с низких высот. Пронесло их по-над головами солдат пулевым ветром и на такой стремительной скорости, что наблюдатели не успели и подать сигналов. Однако, по воле случая, пикировщики не сбросили ни единой бомбы, не пустили ни единой пулеметной очереди.

Как только миновала угроза, сидевшие в кузове машины пехотинцы завели вроде бы пустяшный разговор:

– Видать, на Тулу подались…

– Да-а, мы для фрица уж и сила – не сила: так, отработанный матерьял…

– Должно, так и есть – немец нас и за вояк не считает. Для него основная работа теперь под Тулой и Москвой.

– Погоди, не вякай, бедова голова! – вмешался в разговор шофер Семуха. Он ходил вокруг своего «ЗИСа», пинал сапожищами баллоны, как бы пробуя на прочность. – Надели бы каски лучше. Да на изготовку свои ружья-пулеметы приняли. Не ровен час – назад воротятся…

– Гляди, какой ротный сыскался!

– Всем все командовать хочется – вот сладкая работка…

– Вы что, новобранцы бритые, что ли?! – теперь уже вполне серьезно и откровенно Семуха пугал пехоту: Немец, он для маневра прошелся по-над нашими головами, чтобы свой «азимут» определить. Сейчас уловчит обратный разворот – и жахнет. Будет вам тогда и Тула, и Москва, и ротный…

Пехотный сержант, видно, отделенный командир, поднявшись на ноги и, убедившись, что все пешие порассыпались по придорожным кюветам, подал команду: «Воздух». Уж лучше раньше, чем позже. Солдаты, угревшиеся в общей куче, нехотя покидали кузов артиллерийского тягача, передергивали затворы винтовок, а первые номера ручных пулеметов ладили диски, занимали подходящие укромные места и готовились к стрельбе по самолетам. Семуха, понапугав пехотинцев, дрогнул и сам: достал из-за спинки сиденья карабин, вогнал обойму в магазин и побудил задремавших в кабине комбата Лютова и наводчика Донцова:

– Эй, бояре сонные, побереглись бы тоже. Авось не бронированные… Мне съезжать с дороги нельзя – баллоны, как бритые.

Лейтенант и сержант скорее спросонья, чем понимая ситуацию, беспрекословно повинуясь шоферу, сошли с дорожной насыпи и, уткнувшись головами в кротовые кочки, вновь отдались сну. Семуха залег у переднего ската тягача, поближе к кабине…

Не по осенней поре дождь оказался коротким и прекратился вскоре, как только промчались пикировщики. Будто своим жаром они просушили набрякшие влагой тучки, и осенний день, дав обратный ход, повернул на лето. Солнце засветило с полудня, с той стороны, которая совсем недавно была оставлена немцам. Светило оно тепло и ясно, как в лучшие дни срединной осени. Забликовал стальным налетом булыжниковый камень на дороге, под ветерком на обочинах засверкали чешуйчатой рябью лужи и болотца, бока и днище противотанкового рва после дождя выстлались осклизлыми плитами, словно черепицей, обожженной в жарких печах. Там, во рву, первыми и запаниковали беззащитные люди, как только дошла до них угрожающая тревога: «Воздух!». Противотанковые рвы, кто их рыл, знает, что они – хорошее укрытие от бомбежек, но те же рвы в одно мгновение часто превращались в братские могилы.

Шофер Семуха с высоты дороги скрепя сердце наблюдал за паникой безоружных «окопников» трудового фронта. Никому из тех, кто оказался на дне рва, не хотелось оставаться в собственноручно угороженной ловушке. Они считали, что лучше быть в поле, а еще надежнее – в еловой посадке у железной дороги, что проходила в полуверсте от противотанкового рва. В поле – ширь, меньшая вероятность попаданий; в посадке – укромистее, надежнее и защищенное от пуль, бомбовых осколков и от глаз летчиков. Эту немудреную науку знали все – и бывалые солдаты, и те, кто «на окопах».

Утомленные работой «окопники», выбиваясь из последних сил, карабкались по осклизлым склонам рва, но, не дотянув до верха, безнадежно сползали на днище, в глинистую жижу, накопившуюся от дождя. Отрытые ранее ступени предательски обваливались, и люди оставались в западне. Гражданские начальники в портупеях, силясь погасить панику, бегали по набухшим брустверам и с тем же паническим неистовством пытались навести порядок:

– Прекратить безобразие!

– Паникеры – пособники врагу!

– Это – дезертирство!

– Воздушная тревога отменяется! Отбой!!!

Семухе так и хотелось схватить орудийные лямки, побежать к несчастным и вызволить их из западни. Но у него была и своя солдатская задача…

Первые бомбы и пулеметные очереди сразу же после разворота самолетов над рекой Плавой обрушились на головную колонну отходящих войск, которая уже подступала к Плавску, старинному и совсем невеликому городку центральной России. Второй сброс бомб пришелся на скопище отступающих у противотанкового рва. Осколочные бомбы-полусотки в полевой открытости были опаснее тяжелых фугасов. Ужасало обычно их множество. Вроде бы без всякого прицела и разбора они сыпались чугунным дождем из-под крыльев пикировщиков, но всегда находили свои жертвы, жестоко и размашно сеяли смерть и страх. Семуха вроде бы и не заметил, как пара бомб разорвалась почти вблизи, под откосом дороги, прошив осколками борта кузова. Зато он с ужасом закрыл глаза, когда увидел, как одна из бомб угодила в дальний тупик противотанкового рва, где скучились люди, спасаясь от смерти…

Штурмовка вражеских пикировщиков кончается так же внезапно, как и совершается она. Уже через малые минуты после налета войска, попавшие под бомбы и пулеметные очереди, стали приводить себя в походный порядок. Зарывались в скорые могилы убитые, грузились на санитарные повозки и машины раненые. Всех ближе ко рву оказался тягач Семухи. В его кузов были погружены убитые и раненые из тех, кого доставили со дна рва. Это были старшеклассники тульских школ и студенты. Откуда-то объявившийся майор командовал отправкой гражданских людей. Он был строг и раздражен. Приказания отдавал грубо, а подчас и несуразно, не считаясь с реальными возможностями. После погрузки раненых и убитых майор приказал отцепить орудие, сгрузить шанцевый инструмент и все, что имелось из солдатских причиндалов. Ни комбат Лютов, ни сержант Донцов не сумели постоять ни за себя, ни за пушку. Тогда с какой-то бесшабашной опрометчивостью вступился за них шофер Семуха.

– Немцы разбили нишу бригаду. Одна она, родная, осталась. – Семуха саданул по бронещитку орудия. – А вы, товарищ майор, нас доконать норовите…

– Поговори мне еще! – пригрозил майор и покосился на пушку: – То же мне, артиллерия нашлась.

– Какую дали – на такой и воюем, – не сдавался Семуха. – Кстати, из нее наш наводчик: – он кивнул на Донцова, – шесть танков гробанул…

– Получил приказание? Выполняй! – хлопая красными веками, прокричал майор. – По трибуналу затосковал, лихой казак.

– Выполняйте приказание, боец Семуха, – тихо, но с командирской твердостью сказал комбат Лютов. – Постарайтесь вернуться и найти нас.

– Попадутся патроны – не зевай, – попросил его Донцов.

– Эх, командиры, твою душу мать… Как хороши, как свежи были розы… – Семуха хлопнул дверкой кабины так, что зашатался тягач, а Лютов отчего-то почувствовал, что видит этого бойца в последний раз.

Майор усадил в кабину двух гражданских начальников в портупеях, козырнул им, словно это были генералы, и Семуха, под стон раненых, тронул машину в сторону Тулы…

Донцов поклал в вещмешок, где хранился ящичек с орудийным прицелом, единственный уцелевший патрон от пушки и топор, вскинул его за плечи, штыковую лопату подал комбату, остальной солдатский скарб, в том числе и сумку с противогазом, сапогом спихнул в кювет, словно за ненадобностью. Приладив на плечах станины, сержант воловьей натугой потянул за собой пушку. Сзади, упершись руками в бронещиток, помогал ему комбат Лютов. На взгорках и на затяжных подъемах пособляли им пехотинцы, шедшие рядом.

До Плавска оставалось километров семь-восемь. Ушло три полных часа дорожного времени, пока Лютов и Донцов достигли реки Плавы, где должен был проходить очередной рубеж обороны.

* * *

Октябрьский день недолог. Он оборвался тут же, как только Донцов и Лютов добрались до берега. Закатив пушку в куртинку сиренника городского сквера, они рухнули возле орудийных станин, убитые сном. Не заботясь ни о тепле, ни об устройстве, ни даже о защите на случай прорыва немцев, они распластались на пожухлой листве, будто их скосило из пулемета… Две горбушки рыжей луны – одна в небе, вторая в реке, словно постовые на часах, перемигивались мерцающим светом, обливая холодной полудой все окрест и лица уснувших сержанта и лейтенанта.

Меж тем, подразделения полуразбитых частей 50-й армии обустраивались на обоих берегах Плавы. Полусонные солдаты, орудуя кирками, ломами и лопатами, вели саперные работы по сооружению оборонительной линии. Река, не бог весть какая широкая, и в тихом остужном была слышна, хотя и беззлобная, но заковыристая перебранка работающих: те, кто окапывался на левом берегу, завидовали «правым», которые находились в более выгодной позиции на случай прорыва противника; левобережным же отступать некуда… Командиры пытались было пресекать панические разговоры, но, видно, сами, поддавшись грустным думам, замолкали, в душе срывая зло на высшем начальстве, которое никак не представлялось чем-то конкретным и способным одним днем поправить провалы на фронте.

* * *

Словно дома или и близких гостях побывали – так славно прошла ночь для Донцова и Лютова. И может, не проснулись бы до «побудки» самими немцами, не растормоши их пехотные саперы.

– Эй, «прощай, родина», кончай ночевать! – то ли в шутку, то ли для острастки, громыхнул, словно фугасом, чугунным голосом старший из саперов. – Отверните-ка свою дальнобойную – ослобоняй дорогу! И шь, ухрапелись, защитнички, распротаку вашу мать.

Донцов и Лютов, не то что с испугу, но с заметной виноватостью на лицах – будто они войну проспали – вскочили на ноги и заполошно бросились к пушке. Но, опомнившись, стали разбираться, в чем дело. Шагах в трех перед ними стоял огромного роста детина с топором в руке, в армейском бушлате, не понять какого звания: в левой петличке вишневыми каплями посверкивали два треугольничка, в правой – четыре. Вид он имел скорее разбойный, чем военный.

– Ослобоняй дорогу, говорю, – повторил свое требование старшой саперов. – Сполняем спецзадание! Понимай сразу, коль башка имеица…

Поодаль, за куртинкой сиренника, держа под уздцы конную пару, стоял другой сапер. За повозкой – еще три солдата. В потрепанной армейской одежке, в пилотках поперек головы, на лицах и во взглядах – предельная изнуренность, будто эти люди с начала войны не знали ни роздыху, ни единой ночи сна. И теперь, в посинелую рань утра, саперы тоже шли на какую-то неотложную работу – по «спецзаданию», как выболтал старшина.

– Ты не бузи, разбойна голова, – как-то по-свойски хотел поговорить Донцов с сапером, который тут же принялся крушить топором кусты сирени, делая просеку для проезда конной повозки. Это была санитарная фура, на дугах которой натянут новенький тент с алыми крестами на боках.

– Надо бы по форме доложиться, товарищ старшина, как полагается, – начал было стыдить его Лютов. – А партизанить, неприлично в вашем звании.

– Вас тут – тыщи! Пока каждому доложишься – сам уложишься, – стал оправдываться старшина-сапер. – Ты вот спал, как барин на охоте, а я с ребятами, – он кивнул на своих солдат, – пятые сутки в работе – закурку свернуть некогда: то минируй, то взрывай, то строй, то ломай – тыщи генералов над душой, и все – злей немца… Отверните пушку свою. Нам к Верховному проехать надобно!

Спросонья глаза не все видят. И только, проморгавшись, комбат и сержант разглядели величественную, в дорогом и редком камне, фигуру Сталина. Донцов и Лютов живо подхватили свою сорокопятку и стали откатывать ее ближе к берегу от греха подальше.

Сиренник, давно потерявший летний вид, костляво щетинился, и даже пав под топором, не давал проходу, дыбился и пугал коней. Старший сапер, орудуя топором словно стрелецким бердышом на сече, пробирался вперед, к открытому возвышению, где на невеликом постаменте стоял Великий Вождь. Будто тесанный из куска луны, монумент даже в утренней серечи виделся божественно и величаво. Упрямый зачес на мощном черепе, с нанесенной ветром земляной пыльцой, придавал общему облику Вождя мудрость и свирепость. Ноги – в мощных сапогах из камня, что и сам, – стояли твердо и несокрушимо. На плечах ладно и прочно, ровно на все будущие века, сидел полководческо-партийный френч, за бортом которого усталая рука, прижатая к груди – так и кажется, что у него сильно болит сердце.

Бывший политрук Лютов, перевидавший на своем гражданском веку уйму портретов, статуй, монументов родного вождя, в этот утренний час, оказавшись по фронтовой судьбе на краю собственной гибели, представил себе невероятную картину: вот-вот вся эта неисчислимая армия вождистских статуй вдруг оживет, облачится в солдатские доспехи и боевым порядком выйдет на перехват врага, остановит его, разобьет наголову и спасет и его самого, и тех, кто сейчас на берегу реки собственноручно роет для себя могилы. Именно такая подспудная мощь виделась Лютову в монументе, к которому пробивались саперы по «спецзаданию». Однако это видение пропало тут же, как только к памятнику подошли солдаты-саперы, подъехали порожняя санитарная фура и две обозные повозки с досками, брусами и вагами. Лютов сообразил, что люди прибыли спасать своего же защитника. И сверху вниз, на саперов, словно на самых верных своих спасителей, смотрел уже не всесильный повелитель и вождь, а падший страдалец, виноватый в тайных грехах, молящийся о пощаде. Лютову тут же померещилось, будто рука, освободясь из-под борта френча потянулась к упрямому причесу волос и к каменному лбу, чтобы перекреститься. Лютов в смущении отвел глаза…

Следом за саперами сюда же, на городской сквер, вскоре прибыл отряд энкавэдистов с двумя лейтенантами и капитаном во главе. По условному сигналу, будто на учебном плацу, отряд рассыпался в цепь и с пожарной проворностью окольцевал возвышенность, где стоял памятник. Ощетинившись взятыми на перевес винтовками с примкнутыми штыками, бойцы застыли в позе неприступных стражей. Под этим, довольно внушительным, охранением саперы принялись за сооружение козловых подмостков и приспособлений для разборки памятника.

Пока рядовые саперы возились с подготовительными работами, их старшина с капитаном охраны ломали голову над тем, каким способом снять с постамента статую вождя и уложить в санитарную фуру для отправки в глубокий тыл, чтобы не оставить врагу на поруганье. Разговор никак не вязался, потому как ни капитан, ни старшина не решались рисковать: все называть так, как надо было называть. Памятник ставился, как они уяснили для себя, блоками: внизу – сапоги, второй блок – ноги, третий – торс, и венчался монумент, разумеется, головой. Все блоки были нанизаны на арматурные металлические стержни. И снимать их надлежало так же, как и нанизывали. Только в обратной последовательности. Козловые помостья годились лишь для того, чтобы очистить швы между блоками от скрепляющего материала. Для съема же самих блоков нужно было вкопать два столба и положить на них верею-перекладину с колодезным воротом на верху для хода веревки. Вся эта конструкция напоминала невеселое изобретение, годное скорее для казни, нежели для спасения. Вот его-то, это «изобретение» назвать собственным словом и не поворачивался язык ни у бывалого старшины, ни у капитана-энкавэдиста. Кто кого больше боялся – понять было трудно. Находчивее оказался все-таки старшина. Шмякнув замусоленной пилоткой, он соскреб иссохшую траву лезвием топора и вычертил на земляной тверди схемку необходимого сооружения. Капитан НКВД охотно отозвался на предложение старшины (чур, не сам он это выдумал!) и тут же распорядился отправить хозповозку и двух саперов за телеграфными столбами на главную улицу города. Столбы с сорванными проводами были уже никому не нужны. На обратном пути солдаты сорвали с первопопавшегося колодезного сруба подъемный ворот, и через час-другой топоры саперов сверкали уже над головой Великого полководца…

До того, пока шли подготовительные работы, никто из солдат-фронтовиков, рывших окопы и траншеи на берегу, а также в самом сквере, не обращал внимания ни на щетину штыков охраны, ни на то, что делалось возле памятника. Но когда перестук топоров рассыпался окрест, да еще на перекладине вдруг заболталась на ветерке с захватной петлей, все окопники, словно по команде, вперились растерянными взглядами в виселицу над неподвижной головой каменного Сталина: удивительно, нелепо, кощунственно и жутко! Всякому казалось и думалось по-своему. Солдаты, побросав шанцевый инструмент, незнамо зачем, придвинулись к охранной цепи энкавэдистов и растаращились: что-то будет!

Два молодых лейтенанта, находящиеся в цепи охраны, бросились к капитану, чтобы доложить о непредвиденной реакции солдат-фронтовиков. Капитан, поняв ситуацию, вышел к ближней группе любопытных и приказал вернуться в свои окопы и продолжать работы.

– Чиво, правда, вылупились-то? – встрял в разговор и старшина-сапер. – Эко невидаль какая… Неча зенки пялить – не баба голая.

– Не болтайте гадости, старшина! – прикрикнул вдруг на сапера капитан. – Занимайтесь своим делом!

– Баба не гадость, а сладость, – будто осерчавши, промямлил вполголоса старшина. Всадил топор в столб и принялся свертывать цигарку.

Ни строгость капитана, ни нелепая шутка старшины не тронули солдат, и они продолжали стоять и ждать, что будут делать саперы.

– У вас есть командиры? – не отступался капитан.

– Есть. Но мало, – ответил за всех солдат, стоявший попереди своих товарищей. – Валяйте и вы до нас, товарищ капитан, – больше станет, – зябко потирая руки, пошутил солдат.

– Я вам не Ванька, чтобы «валять», товарищ боец, – все больше напускал важности энкавэдист. – А ну позвать своих командиров!

Это приказание капитану пришлось повторить дважды и только тогда из задних рядов вышли два лейтенанта и майор.

– Капитан Жур, – небрежно козырнул энкавэдист. – Представитель политуправления… Это ваши бойцы?

– Мои. Но не все, – ответил пехотный майор, счищая сиреневым сучком глину с сапог. – Большинство – из числа окруженцев. Я и сам недавний окруженец…

– Вам, майор, вероятно, приказано занять оборону? У меня же – иной приказ. Давайте заниматься каждый своим делом. Уберите бойцов. Отведите к берегу, за пределы сквера!

– Наши траншеи должны пройти и по этому скверу, капитан, а не только по берегу… Уличные бои требуют иного профиля оборонительных сооружений. Тут город, а не поле.

Капитан поманил майора к себе поближе и, резко рубя воздух рукой, стал доказывать свое:

– Я выполняю спецзадание. Вы должны понимать, что это значит. И категорически требую убрать бойцов! В ваших же интересах… Дух солдат – это не патроны, которые можно пополнить из резерва. И вы должны дорожить стойкостью духа.